«Серебристая пыль на цветке есть дыханье Аллаха», -

так сказал бы восторженный женоподобный мюрид,

Но в ночной Бухаре шелестит безголосая птаха,

и в пустой чайхане спят вповалку шиит и сунит.

В закоулках сераля все кошки и гурии серы,

пряной похоти посох запрятан в змеиный кальян,

Тесен этот притон, каландары, бомжи, маловеры,

ваш безмолствует шейх, потому что убог он и пьян.

В Самарканде же кроют мечети листом базилика

узловатые дервиши в струпьях жемчужной парши.

И растет конопля, и жиреет в рассаде улитка,

и гранаты в корзинах сулят торгашам барыши.

А в Хорезме чума прячет жало в цветке абрикоса,

И укус ее свеж, а узор прославляет Коран,

И кровавый пунктир на горчичном плече водоноса

дразнит душу грехом. Но дорога ведет в Хорасан.

Я хочу в Хорасан, отпусти меня в эту обитель,

где холмы обжигают дыханье своей наготой,

медный воздух безмолствует, знамя Пророка, учитель,

не насилует зренье кургузой своей пестротой.

Там два пламени, синий и алый, сплетаются в битве,

как потомки Хусейна и матери нашей Фатьмы,

там повержено время, нет места посту и молитве,

и растет виноград на границе геены и тьмы.

Так ответь мне, учитель, блаженный болтун и неряха,

Для чего в этом зикре мы плоть и пространство сожгли?

«Этот прах на цветке все равно есть дыханье Аллаха»,

Я бездарный мюрид. Я не верю тебе, Газали.

Рагуза

1.

В Далмации в кабаке не закажешь аджипсандал,

только сизые скалы в складках похожи на баклажаны,

и опунции штангенциркуль песчаный ведет овал,

в котором на дне цикады дрожат, как розовый лед стакана.

Не могу сказать, что скучаю. Рагуза берет свое.

В синюю мякоть шторма зарылся моллюск рассудка.

За столиком варвар грузный мне в спину целит копье.

Впрочем, прости, любимый, это сальная шутка.

Эти ветреным летом пыл не прельщает плоть.

(Сей василиск был, видно, сработан в Вене турецким курдом).

Что же касается духа, его, как песок в щепоть,

я пытаюсь собрать, но тщетно и на смех курам.

Я не пытаюсь спорить, что местность почти Эдем.

Столько вокруг цветенья, что краски не различимы.

Аборигены на редкость красивы, но вместе с тем

я не рвусь их гарем пополнить, увы, любимый.

Впрочем, пора прощаться. Гарсон теребит камзол.

В бутылке палевый пламень уже прожигает скатерть.

Мне остается выбрать худшее из двух зол:

то ли просто напиться, то ли влюбиться насмерть.

2.

Я солгу, что глаза у тебя зеленее моих,

что высок ты и строен, а нравом приветлив и тих,

что поэт ты и воин, а губы твои горячи,

и никто не узнает тебя, если ты промолчишь.

Я напугана этим пристрастьем к тебе, как войной,

гробовою латынью диагноза онкобольной,

я не знаю, откуда взялась эта ересь в мозгу,

я хочу тебя видеть, но жить без тебя я могу.

Без кошачих повадок и вдавленных в череп глазниц,

без лилового пластика губ, редких ржавых ресниц,

близорукого тика зрачков, серебра на щеке,

и заносчивых слов на неведомом мне языке.

Ты причуда, фантом, праздных мыслей случайный предлог,

по краям подсознанья продетый швеей оверлок,

ледяная заноза в ленивом и алчном мозгу,

я хочу тебя видеть, я жить без тебя не могу.

Между нами моря, на которых лютует мистраль,

кривоносые горы, в долинах кизил и миндаль,

кочевые народы с отарами желтых овец,

и желанье свободы, и время, и жизнь, наконец.

Я вернусь в эту местность, как в дом, что готовят под снос,

и оскалится память, в обрывках ошейника пес,

подпигнет бирюзовым бельмом на зрачке маяка.

Но с тобой я, наверно, навечно прощаюсь. Пока.

Зачем нам умирать? У нас с тобой есть сутки,

мы встретиться должны, гулять и пить вино,

прожить еще полдня, не повредясь в рассудке.

Ведь я тебя люблю уже давным давно.

Я так тебя люблю, что жизнь необъяснима,

а смерть, как гугенот, стоит особняком.

Нам порознь умирать. Тебе - в предместьях Рима.

Мне, видимо, в степи, там, где Дунай и дом.

В безудержной Москве и желтобрюхой Вене,

где хищный ар нуво не поражен копьем,

мы встретимся на миг, две безголосых тени,

расстанемся навек, но больше не умрем.

Беги же на восток, я поплетусь на запад,

усилия небес почти сведя к нулю,

храня в пустом мозгу твой звук, твой цвет, твой запах.

Зачем нам умирать? Я так тебя люблю.

Радость моя, в переулках темно.

Патиной липкой подернулось зренье.

Хочется в небо. А лучше на дно.

Смерть и любовь перепутали звенья.

Радость моя, умереть или жить –

выбор нехитрый не радует тело.

В старом квартале свирепствует сныть

над одичавшей звездой чистотела.

Линзы Сизифа мозолят зрачки.

Хочется в рай, а вокруг – Тропарево.

Лавки, кидалы, обжорки, ларьки.

Пусто внутри. Внешне – просто хреново.

Радость моя, если б только могла,

я бы влюбилась в тебя безоглядно.

Впрочем, увы! Бомж в осколках стекла

дышит зловонно, глядит плотоядно.

Хочется плакать, но речитатив

верно выводит истерику в люди.

Воздух, как фига познанья, червив.

Мозг, как шаверма, дымится на блюде.

Радость моя, суггестивный мотив

не суррогат, но лишь видимость рая.

Алое с желтым. Не больше. Прости.

Жизнь продолжается. Я умираю.

Есть лес, отягощенный октябрем,

изменчивый, завистливый и праздный.

Над ним есть бог, представленный дождем.

А посредине – первородный разум.

Два лютых зверя, воздух и огонь,

- дракон небес и червь земного ада –

вбивают гвоздь в кленовую ладонь,

и хлещет кровь, исчадье винограда.

Кровит осенней язвою эфир.

Армагедон (могло ли быть иначе?),

Взять виски и отравиться на пир.

Но хочется не к Данту, а к Боккачо.

Суть фатума не эрос, но дизайн,

эстетика и дьявольские козни.

Народы мрут под бодрый айн, цвай, драй.

Что им Гекуба? Это не серьезно.

Что мне она, Приамова жена,

хтоническое чудище в оборках?

Октябрь. Тоска. Неполная луна.

Сон разума. Жизнь – смерти оговорка.

Небытие есть форма бытия.

Нас спустят в ад,

но там мы будем вместе.

Мы скажем «а»,

закончит дьявол «я»,

и за Можай загонит лет на двести.

В Тьмутаракани

(Тула иль Тамань),

где воздух чист и несть числа изгоям,

дух закуют в смирительную дрянь,

а плоть другую выдадут обоим.

Ты станешь инь,

я стану янь, но все ж,

почувствовав соблазн кровосмешенья,

ты снова мне на мушку попадешь,

лишившись сразу мужества и зренья.

В сыром раю едва ли веселей,

здесь боль суха,

а там сочится кровью,

ген памяти не ведает греха,

он, как младенец,

кормится любовью.

Он дразнит смерть,

и жизнь ему смешна,

меч огненный разит его впустую,

теперь нам все равно, кто он? она?

Мы чувствуем и действуем вслепую.

Наш поводырь – печаль и пустота,

ты скажешь «вечность»,

и соврешь, любимый.

Душа лютует. Совесть нечиста.

И мы, как в прошлой жизни, уязвимы.

Всего лишь человек.

Расхристанная плоть.

Сухой остаток фобий.

Слабость духа.

И тщетное желанье побороть

в себе самом

распад, разлад, разруху.

Всего лишь он.

Две скважины зрачков

- (чернорабочих демонов промашка),

смешенье рас, религий, языков.

Охрипший жест. Несвежая рубашка.

Цветное зренье.

Черно-белый взгляд.

Сумятица страстей и предпочтений.

Чужой мне.

Не любовник и не брат.

Совсем чужой.

И чистой лени гений.

Безмерности

законченная суть.

Бездействия

осмысленное действо.

Но я себя пытаюсь обмануть,

что мы с ним,

будто гений и злодейство,

две вещи несовместные.

Зимой сподручнее пить и писать о любви.

Потому что кабак не покинет твой визави.

Потому что старый друг, зови не зови,

уже не ответит. Он умер. Воскреснет летом.

Только кошка тоскует и жмется к ноге бочком.

И слова за памятью вслед семенят гуськом.

И не хочется врать, приходя на рассвете в дом.

А проще курить у лифта с пьяным соседом.

Потому что мир за окном обратился в прах,

серебристый, пузырчатый, розовый на губах,

потому что господь наш слаб и велик аллах,

а мне отказано в мудрости Аль Адавийи.

Потому то жизнь, как бездомный старик, страшна,

и в святом отце юродствует сатана,

и хрипит, привыкшая к крови и лжи, страна -

поднимите мне веки скорей - подражая Вию.