Михаил Рабинович
http://www.livejournal.com/users/rabinovich/
РАССКАЗЫ
|
|
Маленький оптимистический рассказ
1
- Если бы силу земного притяжения, - сказала мне жена, - вдруг стали бы измерять в оптимизмах - ну, один оптимизм, три, пять с половиной оптимизма - то ты мгновенно взвился бы под облака, как воздушный шарик.
Как раз в это время я писал юмористический рассказ. Я дошёл до слов: "она обхватила его шёю своими губами".
- Ты чего задираешься, ведь всё хорошо, - ответил я. И объяснил, жене и себе, почему: мы переехали на новую квартиру; сынуля, тьфу-тьфу, поправился; в подчинении у меня теперь пять человек.
- Причём два - русских, одного, правда, выгнали позавчера, но ты же знаешь, не из-за меня, это босс так решил.
Жена сказала: "Ты меня не любишь" и улыбнулась.
Вся мировая литература, от подписей к наскальным рисункам до меня включительно, пытается обьяснить женское поведение. Пока безуспешно.
"Он взял её за уши и немного приподнял. - Милый, милый, - завизжала она."
Дерево шелестело ветками по оконной решётке как музыкант по арфе. Эта решётка для того, чтобы сынуля не выпал. Есть и другая решётка - от комаров и летучих мышей. Потом ещё - пeреплетение прутьев пожарной лестницы. Мелодия у дерева получается сложная.
- Единственная проблема, - сказал я, - в нашей жизни, пожалуй, не хватает музыки.
- И людей, - сказала жена. - У тебя хоть пять человек есть.
- Но одного выгнали, - сказал я.
- Давай пригласим Гусинских, - предложила жена.
2
Я подумал: как бы это было здорово, если бы мы подружились с Гусинскими - и с Мариной, и с Павлом, и с дочкой Леночкой, и вместе бы гуляли в нашем парке, и вспоминали бы песни, книги и названия кинотеатров, и пытались бы найти общих знакомых - мы ведь жили в одном городе, а я бы читал им вслух мой юмористический рассказ - "Mилая, - сказал он,- милая ,- и погладил её по шершавым негнущимся волосам", и я бы кокетничал с Мариной, просто как литератор, я имею в виду. а жена бы оживлённо беседовала с Павлом, а Леночка бы играла с нашим сынулей в пятнашки. Потом мы бы вернулись домой и пили бы красное вино с устрицами.
Павел сказал, что у него болит зуб, а в следующий раз сказал, что им до нас долго ехать, и я решил больше никогда не звонить ему, но вскоре позвонила Марина и предложила встретиться в зоопарке, на пол-пути между нами, но у сынули была температура, а через два-три воскресенья мы бы встретились, однако Гусинские оказались заняты: они разводились, и даже развелись.
Но развелись как-то не до конца, и ещё через месяц мы, наконец, все вместе пришли в зоопарк. Слоны, крокодилы и обезьяны уже будто ждали нас, и поворачивали к нам головы, а мы с вожаком горилл, оказывается, родились в один день. Жена сказала, что мы и похожи чем-то, но у него лицо более серъёзное и значительное. А я ответил, что у меня в подчинении тоже есть люди, уже только трое.
Дети сразу проголодались, а мы забыли взять с собой еду, на дорожках зоопарка ничего не продавали, с трудом мы нашли кафе, Павел не хотел туда идти и предложил разделить поровну случайный банан, погулять ещё немного, а потом где-нибудь как следует посидеть. Лена очень некрасиво поругалась с сынулей из-за бОльшей половины банана, в кафе мы всё-таки пошли, Павел обиделся и сказал, что ничего не будет там есть, но съел всё-таки кое-что, на двеннадцать долларов, а я тихонько достал листки со своим рассказом и незаметно читал: "Mилый, милый, - кричала она, с силой ударяя его кулачками по щекам, - милый, милый, милый.".
Когда мы вышли, стало совсем холодно, и Ленка обозвала сынулю обжорой, а Марина жаловалась моей жене, что приезжают родственники Павла, пять или восемь человек, а мы с ним шли молча. Незаметно, у выхода, мы попрощались, и вскоре уже были дома, ветер поднялся очень сильный, и дерево быстро-быстро шелестело ветками по нашим решёткам.
Мы купили сынуле разноцветные воздушные шарики, и я крепко обвязал верёвку вокруг его ручки, чтобы шарики не вырвались к облакам."
ТРАМВАЙ В НЬЮАРКЕ
Пять лет и десять тысяч километров - достаточное расстояние, чтобы закрыть глаза и ни о чем не думать под стук колес. Да и про пять лет вспомнилось случайно, некстати. Просто стук колес такой же, как тогда. И форма окошек такая же: слева и справа - полуокружности, соединенные двумя параллельными прямыми. И водитель тоже объявляет остановки неразборчиво.
... Не оглядывайся. На последнем сиденье три здоровенных негра. Кричат, толкаются, плюются. Водитель их не останавливает. Он тоже черный, но боится. Или увлечен - он читает книгу. Толстую, без картинок. Ему интересно. К тому же надо объявлять остановки, и посматривать в окно, чтобы, по возможности, никого не задавить. Тем более, за окном дождь, дождь, дождь, хоть и жарко...
На последнем сиденье три здоровенных негра. Кричат, хихикают... Женщины, лет по двенадцати.
Закрыть глаза и ни о чем не думать под стук колес.
Не оглядывайся.
* * *
Никакой связи с предыдущим.
* * *
Никакой связи. А ведь она так хотела. И я хотел. И телефон был отключен. И прочитанная книга уже обсуждена. И трамвай за окнами мелодично постукивал. И грузчики пункта приема посуды тихо матерились, придавая пикантность. И времени еще много было. Тогда казалось, что еще много. И пресловутый муж заведомо был за городом. И она тогда еще хотела. И я.
И она - жена второго секретаря. Двойная опасность. И она тогда еще, кажется, хотела. И я тогда еще.
Здесь таких женщин нет. И жары тогда не было. Ветерок слегка раскачивал занавески и мягко шелестел. И ноги у нее! И шея, и грудь, и нос, и уши - да, это было. Но ноги!
И ушла. Не получилось.
Квартира, конечно, так себе, потому что не ее. И не мужа. Хоть он заведомо за городом, лучше перестраховаться, Чтобы спокойно. Второй секретарь. Придает силы. Система разваливалась. Важно внести свою лепту.
И - не получилось. Хоть она, вроде бы, согласна. Надо было еще работать в этом направлении. Довести до конца.
Еще считалось, что просто беседа. И, мол, дождь, и ветер шелестит занавесками. От дождя и спрятались. А хозяев нет дома, а ключ есть... Ну, не смешно ли?
Конечно, надо было еще работать. Довести до конца. Хоть в коммунальной квартире. Такая ей даже не положена по статусу: жена второго секретаря. Или его любовница. Все равно - не положена по статусу. И по возрасту. Не девочка двенадцатилетняя. Знала, зачем сюда пришли...
Или это была не она?
И не я?
Не оглядывайся.
Многое забывается. Забылись глупые надежды, глупые мечты и общественный диагноз болезни, которая сама по себе считалась признаком выздоровления... Многое забывается, Очень многое уже забыто. Еще чуть-чуть - и забудется все. Уже скоро. Надо потерпеть. Пока еще некоторые детали живут и мучают.
Таких ног больше никогда не видел ...
И ведь, возможно, хотела.
И я. Сейчас, во всяком случае, хочу.
Тогда?..
Не помню.
Это и называется ностальгией.
Коринский весь вечер танцевал с Верой, хоть она была из другого отдела. Потом последние комсомольцы расходились по домам, побив немного архитектора Гулеева, который снял рубашку, майку, растегнул штaны и делал, с бутылкой на голове, движения в такт нездешней музыке.
Вера возмущалась Гулеевым, тем самым как бы подчёркивая достоинства Коринcкого. Девушки обычно мого говорят, часто - глупости, но тут Вера больше сама слушала. Коринский в гремящем по дороге к Вере пустынном трамвае был живой, нескладный, громкий, он даже рассказывал про свою недавнюю поездку во Львов.
"Мы вышли на улицу, - говорил он. - Прохладно, но солнышко стало припекать. Мы сидели в скверике. Там много было голубей, миллион. Такие больше, чем голуби, крупные такие птицы, но не очень всё же. И вот пара сидела рядом с нами - внук и дед, или отец. Они так противно ругались, у мальчика был хриплый голос, как поcле холодного Боржоми, он так хамил, обзывался, отец тоже - какие-то мелочи, что-то подсчитывал там. Не хватало у них. Отец тоже обзывался. Потом, знаешь, как будто вдруг - замолчали. И голуби - ну, не голуби, я же говорил, покрупнее - замолчали. Солнце пригрело, ну, не в солнце дело, всё так тихо стало. Так удивительно хорошo, извне как-то. То-есть, хорошо не то слово. Будто мы все - и этот отец c внуком тоже, все что-то постигли, познали."
Коринский замолчал. Незаметно проверил, не смеётся ли Вера из-за казавшихся ему сильными, но непривычных слов.
Он многое не рассказал - кто это такие мы? Коринский был с женщиной на самом деле, они только к вечеру вышли из гостиницы, вот в чём дело, и сил у них уже почти не было никаких, и можно было только сидеть на отмеченной солнцем скамейке и, не прикасаясь, чувствовать всё ещё друг друга, и слышать чужие нелепые хриплые голоса, галдящих по-иному не голубей даже - так, птиц, новый какой-то рокот машин, и - тишину вдруг, тишину.
Коринский уже не видел ту женщину, он часто думал о ней, но о других теперь тоже думал. Вера не была слишком уж неприятной. Он её провожал, в трамвае она упомянула о своём ребёнке, малыше (что ж, подумал Коринский) а уже в лифте - о муже. Коринский спросил: 'Он сейчас?" Вера улыбнулась, открыла ключом дверь, побежала к малышу. Mалыш спал.
- Знакомьтесь, - сказала Вера, назвала какое-то имя.
Муж сказал что-то умное.
- Я пошёл, - буркнул Коринский.
- Подождите, я сейчас тоже. Мне в ночную.
"Вот же бывают люди, - думал Коринский. -Это я, придурок, только об одном - из-за неё, конечно, она ведь ушла, бросила, можно сказать, и я теперь здесь, даже здесь, где другая же жизнь - люди в галстуках, малыш спит за cтенкой, толстые книги, игрушки, гудки, ночная смена. Придурок".
Верин муж действительно был в галстуке. Он поцеловал Веру, та улыбнулась Коринскому тоже.
В лифте, спускаясь, слышали непoнятные звуки. Стояли на трамвайной остановке, разговаривали. Уже горели туманные фонари. Коринский всё пытался уловить какой-нибудь второй смысл в словах Вериного мужа, раздражение или поганый намёк - но ничего похожего. Коринский расстраивался из-за этого.
Подошёл редкий уже трамвай.
-А мне нужен сто девятнадцатый, - сказал Коринский.
- Хорошо, - пожал плечами муж. - Тогда тебе следующий.
Коринский постоял немного. Даже когда трамвай свернул на повороте, и, наверное, ещё свернул, Коринский всё стоял, стоял, но потом в третий раз пошёл по дoрожке между остановкой и домом. Был ещё четвёртый - уже почти у парадной Коринский как-то резко развернулся. Но был и пятый.
Вера открыла дверь сразу. Совсем она не была неприятной.
- Ну вот, - сказал Коринский.
Ему не хотелось, чтобы Вера отвечала. Она слегка раскачивалась, как молчаливое эхо.
Они прошли в комнату. В детской было тихо, но Вера решила проверить. Коринский остался один. Он часто бывал один, ему нравилось говорить: мы.
Что-то стукнуло в окно. Птица, сразу понял Коринский. Птица казалась маленькой, она била крыльями, будто не умела держаться в воздухе или падала, она била крыльями, закрывая туманный свет фонаря, соседний дом, весь мир, била крыльями, не улетала, не улетала.
Мила целовалась долго, умело перекрывая Кузенкову возможность дышать и носом, и ртом, так что он задыхался вдвое сильнее, чем требовала обстановка. Народу в тамбуре не было. Руки Кузенков держал правильно. За окнами мелькали столбы и деревья.
Они вошли в лес. Было еще прохладно, поэтому Мила сняла куртку, дала ее нести Кузенкову. Он и так нес уже два мешочка: с едой - Милин, и свой - с газетами и едой. Кроме того, у Милы была сумочка с косметикой. Они беседовали о живописи и неотвратимо продвигались в глубь леса. Легкие облака застыли в напряженном ожидании, не смея прикоснуться к деревьям. Народу вокруг не было. Руки Кузенков держал правильно.
Они оживленно беседовали. Кузенков хриплым голосом вставлял односложные слова. Потом Мила замолчала.
Кузенков некстати вспомнил о своем преподавателе Федоре Валентиновиче. Он вел историю КПСС - самый сложный предмет на первом курсе. Федор Валентинович был не только практиком, но и теоретиком этой науки. В частности, на основании изучения множества документов, встреч с ветеранами, анализа географического местоположения зданий царского правительства и ретроспективного прогноза погоды - на основании всего этого Федор Валентинович сделал очень важный вывод.
Оказывается, когда терпеть прогнивший режим не было уже никаких сил, Государственная Дума не решалась найти партию, которая могла взять власть в свои руки. Один меньшевик или эсер так и сказал с трибуны, сверкая очками: "Нет такой партии, которая бы могла...".
Но в этот момент (как считалось до открытия Федора Валентиновича) Владимир Ильич крикнул в ответ: "Есть такая партия!"
На самом же деле, как доказал Федор Валентиноич, Владимир Ильич крикнул только "Есть!", потом медленно, с достоинством поднявшись с места, опять крикнул: "Есть!" И, наконец, в полной и благоговейной тишине стоя, крикнул : "Есть такая партия!" После этого Владимир Ильич сел Затем повернулся, пояснил эсерке или даже большевичке с утраченной фамилией: "... которая бы могла..."
Федору Валентиновичу удалось доказать всю эту последовательность действий вождя (крикнул-встал-крикнул-сел-повернулся-прошептал) очень убедительно. Правда, для дисссертации он оставил только "крикнул- встал-крикнул-сел", на всякий случай.
- Федор Валентинович действительно любит свою работу, - вслух сказал Кузенков.
При этих словах Мила вдруг остановилась. С деревьев вяло висали ветки, заметил Кузенков. "Так больше нельзя, - сказал он. - Возникла революционная ситуация - верхи не могут, низы не хотят".
Мила покачала головой из стороны в сторону, смущенно улыбнулась. Тогда Кузенков положил ей руки на плечи и стал пригибать к земле. Сумочка с косметикой соскользнула на траву. Мешки с едой и газетами тоже оказались на земле.
- Люблю, - хотел прошептать Кузенков.
- Глупый, - прошептала Мила, -глупый... И вдруг ее глаза раскрылись. - Слушай, а где моя куртка? - спросила она совсем другим, испуганным тоном.
Кузенков все еще улыбался.
- Куртка, ты же ее нес... Японская.
Кузенков огляделся. Куртки действительно не было. Мила обиженно молчала.
Кузенков сорвал травинку, пощекотал Милино лицо. Мила эту травинку выхватила, с силой кинула в него.
- Не больно, - сказал Кузенков.
- Японская, - сказала Мила, вздохнула, протянула Кузенкову руку. - Пойдем поищем.
Росы на траве не было.
- Не представляю, как я ее мог выронить, - сказал Кузенков, потому что молчать было тяжело.
Облака по-прежнему бесполезно, неподвижно висели над деревьями.
- Ты помнишь дорожку, по которой мы шли?
- Мы будем ориентироваться по облакам, - сказал Кузенков.
Мила вздохнула, и до самого поезда они искали куртку молча.
- Я тебе подарю новую, - сказал Кузенков. - Лучше, чем эту. Больше.
- Разве она была мне мала? - рассердилась Мила. - Не такая уж и большая. - И добавила ехидно: - Если выше тебя, то это еще не значит, что большая.
Кузенков понял, что теперь он тоже имеет право обидеться, и , следовательно, его вина из-за куртки не будет такой страшной... а, может быть, исчезнет совсем.
- Пошли в вагон, - сказала Мила. - Покушаем.
Мешки ты не потерял... Не драться же с тобой здесь, в тамбуре.
- Слушай, - сказал Кузенков, открывая дверь, - а Федор Валентинович выдал на прошлой лекции: "В годы гражданской войны русская нация боролась между собой".
Мила хмыкнула.
Настроение у Кузенкова стало улучшаться.
Деревьев за окном уже не было, появились первые дома. Над ними возвышался строительный кран, который медленно поднимал свою мощную стрелу.