авторы
Ратьер
Елена Элтанг *** спохватишься: гляди, дружок, гляди, кого я здесь еще не целовала, изидиным лоскутным покрывалом кого здесь не дразнила? погоди в любимые проситься - их навалом, в другом беда. друзей как не бывало. la vie privee с гвоздикой на груди, публичная, как клятва аннибала. и вечно под шафэ, и под уклон. все умники мои, все персонажи, програмкой, позабытой в бельэтаже, подранки, возвратитесь ли однажды, всерьез реанимацией пейзажа мы занялись бы, милые, шалом. но нет, молчат. и ты обескуражен. и даже ты молчишь. и поделом. сharbons ardents поцелуи кон латте в оба виска восемь тридцать лувр риволи кто ты дурочка? я-то? дочь рыбака из виленской скудной земли так губами щурятся - бон суар вот же каин твоя печать отвечать не могу - во рту пожар но могу мигать и молчать каково тебе спустившись сюда подобрав чужой фигаро не меня дожидаться а дня суда безбилетный орфей в метро аз воздам сторицей а мне хула от распай до лувр риволи каково мне злиться во рту зола засыпать ли от конопли на ходу ли прятать немочь лица под пыльцу л'амур и гламур кто ты дурочка? я-то? дочь мертвеца приручённая тень лемур эвридикою ёжусь в чужих мехах дай мне руку - се данс макабр на дворе трава на траве аллах а в конце тоннеля декабрь *** вы не слышите? алло полегчало отлегло будто тело опустело будто вымели метлой все что с вами я хотела делать каждый божий день на ковре и оттоманке то ли высохла шагрень то ли осень наизнанку выворачивает швы белой ниткой шиты вы черной ниткой лихоманка вы не слышите? алло оставляю ремесло все равно одна морока спрячу подлое стило будто ложечку в дупло вороватая сорока разведу камин и спать сорока б еще дождаться пропадай краса и стать как заначка под матрацем: три клошарские гроша три еврейские таланта три халдейских адаманта три славянские шиша ..^.. Александр Кабанов * * * * Январь, пропахший земляникою, "варенье" варится. Я выговариваю Игоря - не выговаривается! В такую вьюгу привкус ягоды и спирт из трубочки. Моргаю Игорю: к соседке надо бы забросить удочки. Земля слипается в объятьях клевера, срывая графики. И ангелы слетают с сервера - на север Африки. И нам откуда-то, верней какого-то… такси бибикают. Лишь небо - красное горит от холода над земляникою. 17.12.03. * * * * Дождь отшумел, полусухой красный ампир, вновь о любви музыкальная плачет шкатулка. Шлюха у входа в отель. Окаменевший сатир - вдруг оживает и тащит ее в глубь переулка. Ранее, статуя римской богини без головы всех постояльцев встречала взором сердитым. Новые моды: шлюха визжит, и увы - плачет сатир над своим, безнадежно отбитым… В серых колготках, надетых на стрелки часов, Время не может найти утешительных слов для андрогинной природы… Вот и рифмуешь: лесов-парусов-небесов. Хочется кушать? Добавишь еще - колбасов, и завершишь - бутерброды. Думы о Родине здесь превращаются в чат, но, иногда, позабыв закипающий чайник, ты вдруг почуешь: "На штурм!",- янычары рычат и окропляется кровью крымский песчаник. Стихотворенья - бумажное пьют молоко и оставляют школьные наши тетрадки... ...запах цветущей акации и рококо Черного моря, слегшего от лихорадки. 15.12.0 * * * * Сереге Арутюнову Старый херсонский вокзальчик, снег на краю забытья. Дремлет фарфоровый мальчик - в комнате для битья. Снег не окончил балетной, он - выпускник Хохломы. Средь пацанвы безбилетной - что ж, задремаем и мы . Пусть за ментовским окошком, возле ремонтных путей бродит бессмертье с лукошком и собирает людей. Тот, кто родился в рубахе - будет едой для зверей. Ждет его ам-амфибрахий, щелкает клювом - хорей! Перст одинокий - анапест тычет в январскую тьму, где птеродактиль, крест-накрест, небо подарит кому? Тот, кто рожден без одежды - хуже бродячего пса. Синяя нитка надежды, да и надежда - попса… … соединяется в Слово: взвешен-отмерян-прощен… Будто бы: снова, и снова - ты не родился еще. 2.12. 2003 Иван Баскервильев * * * Как будто люди абсолютно ни о чем стихам положено гореть и бить ключом ходить не в ногу и наскакивать на нож когда на бродского стихами не похож не выковыривай орла из небесов не раздевайся догола и без трусов. стихи безропотно читателю дают и даже родина отыщет в них приют над лесом ежится звезда пришел звездец глаголов много и не слышен стук сердец и подотрется вавилоновский кудим стихотворением рифмованным твоим во всей поэзии одна твоя вина когда вселенная без знаков препина ..^.. Олег Шатыбелко * * * * * а) вспомнить бы где забыл книгу перчатки привкус твой – прикус моей Москвы: как телефон завыл сделал кульбит кувырк вырубил электричество как перешел на вы яузу миг в язычество помнить как все забыл честно подробно сбывчиво помнить как все забыл был б) давай слово «прости» убьем, оближем губы, к вешалке отойдем, как кутузов в тарутино. будем там высматривать издали, как там они без него, живы, дышат ли – вооот. давай жить в коро`бке, в спичечном коробке: там тесно, подробно, зато там с кем. приходи посмотреть в мой оконный живот: там муха уснула, там ветер живет – вооот. ..^.. Квадратов *** не играл бы латынью а то не увидишь в курляндских лесах на дереве жизни сидит серый вася задумчивый котик и острою лапкой царапает трогает корочку мира подденет звезду гляди полетела загадывай что-нибудь ..^.. Светлана Бодрунова *** ..................Лесе Думаю про Киев: разорвется ли сердце? Омут опрокинут: надевается сверху. Зажигалка щелкнет в распахнутых сенцах, Огонек в зрачочке – размером с Вегу. Загородный домик с Днепром у калитки, С запахом медовым от вишен и липы… По одноколейке приплыли б пожитки, И пришли б коллеги (я знаю, пришли бы) – Встретить груз любви, нарассказывать сплетен… Ласковой лавиной сметут – не ломайся! Каждый северянин – не игорь, а бледен: Вот тебе варенье, поспи, оклемайся, Выйди за калитку, обопрись на колонку, Затяни калинку, а то ли смуглянку… Нэсэ Галя воду так ладно и ловко, Тянет тесноватую поденную лямку – Вот и рвется сердце – от привычной картины, Легкости в беседе, походки степенной… Думаю про Киев – людыну, дитыну: Кто ж они такие – чуть тронуты песней, Слеплены из глины почти первородной – Глянь: кудрявы клены, дубы чернобровы… Думаю о нем – о траве приворотной, Загородном доме, отраве днепровой… Мне бы онеметь на случайной ночевке, Прекратить шагать по истертой бобине, Перестать во тьме зажигалкою щелкать, Звезды зажигать и грустить о чужбине – Чтоб остался вечер сиренево-желтым, Чтобы недалече – рассвет и полудень, Наливное солнце, и терпкий крыжовник – Посреди судьбы, как на праздничном блюде. *** (лермонтов) 1 Я ехал на перекладных из Тифлиса. Да что там, в неведомом этом Тифлисе?.. Ныряет повозка с походкою лисьей Меж гор разномастных, зубасто-скалистых: Какая картина!.. дневная картинка: Грузинка в начале, в конце осетинка, Кокетка, красотка, крестьянка, кретинка, И контрабандистка, и полу-блядинка - В тифлисской одышке, на съемной квартире, Где вонь изо рта, как в солдатском сортире, И винные пятна на сальном мундире, И дрожь хохотка: поделом же задире! - А мне бы - черкеска, и конь незашорен, И зову обучен, и мягко пришпорен!.. Пусть взгляд осетина прищурен и черен, Пусть Фридрих рисует, пусть пишет Печорин - Бумаги в дороге размокли, размякли, И жалкие люди ютятся по саклям, Живут и не ведают слова "не так ли", Зигзагов позерства, фатальных пантаклей - А только зигзаг, до оскомы знакомый: Казбек и Дарьял, и усталые кони, Я ехал в кибитке, я ехал на Коби - В обнимку с метелью, в ухабной икоте - Один над стремниной, ни конный, ни пеший, Ублюдок режима, осколок имперский, Рассказчик, узнавший из авторских версий, Что кто-то умрет, возвращаясь из Персий куда? - неизвестно куда. 2 зябнут плечи, ладони дрожат, холодеют виски, а в раскрытые окна летят и летят лепестки - так описано в книгах, - на горный похожие снег… застываешь под шалью, по скатерти шаришь пенсне - и не видишь, а слышишь сквозь сонную, ватную муть: то ли злится на псарне убитый под Тушином муж, то ли сосланный сын по-хозяйски стучит топором, но не вырубит то, что написано этим пером, и взметнется рука, и захлопнется с криком окно, и Любовь сернокислую воду добавит в вино, и война захлебнется нарзаном, шипением пуль, и закатится сердце за гору, за вал, за патруль, упадет со скалы офицерик с пробитой башкой, и не то чтоб сие предвещало вселенский покой, но коня расседлает последний разбойник и вор; будет крепость стоять, но внутри не найдут никого; лишь один еще жив, и лошадка не знает кнута, и влачится кибитка - куда? неизвестно куда. ..^.. Геннадий Каневский Из Милорада Павича Ты спала, и мир умирал во тьме. Становилась пресною соль. Тревога Начинала мышью скрести в уме. Плесневели карты чужих земель Под твоей подушкой. Ногами бога Холод сны предутренние месил. И воды не стало в ручьях и реках. Ты спала, а я из последних сил, Словно заклинанья, произносил Буквы, нарисованные на веках. ..^.. Елизавета Михайличенко *** В воздухе — запах осенней пудры. В мыслях — хрупкость, в глазах — нетрезвость. Трясет головой золотая лохудра, тая за щекой кислящее лезвие. Девочка-куколка, женщина-стерва, прощать разучилась, молиться не хочешь. В воздухе время — вязкое, терпкое. Смотришь медово, наводишь порчу. Плечико хрупкое, нрав истерички. Мечутся листья мальками. Дохнут. В окошке восточном чиркают спички — каждое утро — кармин и охра. Туберкулезница, алые солнца скулы твои прожигают. В ознобе ты раздеваешься. Похотью полнится взгляд ускользающий… Дуры мы обе. ..^.. Сергей Городенский *** Солнце смотрит упрямо на запад. Удлиняются тени. А вы Так по-детски вдыхаете запах Свежескошенной мертвой травы. Перемазав закатом опушку, Догорит поднебесный пирог. Заведет заводная кукушка Свой неправедный птичий урок. Будет август тягучий, медовый Забавляться вечерней слюдой, И стрекозьи поднимутся вдовы В хороводах над мертвой водой. И, смертельным восторгом объяты, Мы проникнем в чертоги богов, И умрем от любви и расплаты За любовь конопляных лугов. *** Ночная степь, хромые истуканы, Две лошади, змеиные арканы Шевелятся, предчувствуя росу, Их влажен след, и утро на носу У кареглазой юной кобылицы, Она во сне порхает синей птицей Над гривою крылатого коня, Еще дымит седая головня На паперти уснувшего пожара, Еще глядят насмешливо Стожары, Не жалко им заблудшую звезду, Которая мечтала: «упаду», И, пальчики в падении ломая, Не плакала, свободная, немая, И, пылью придорожной припорошена, Лежит в степи раздавленной горошиной. *** бьет по ребрам сапогами радость горькая. снова ангел мой рогами машет городу. под хохочущим напором светлой памяти фонари и светофоры слепнут, падают. в голове моей варенье и морская соль, две реки, одна - забвенье, а вторая - боль. вынесет меня на отмель память-рыбина, и по морде, и наотмашь, чтоб не рыпался. чтоб уже не повторялись сны бескожие. чтобы глупо улыбались мне прохожие. *** Под действием портвейна и весны Я видел эротические сны. Они змеились, словно киноленты, И были откровенны и честны. Почистив зубы, натянув штаны, Я прочь спешу от тещи и жены - Без многоточий, и без сожалений, Что мы друг другу что-либо должны. В местах иной, нездешней крутизны Иная жизнь, иные пацаны Внимают грезам радостным и ярким, Под наблюденьем вражеской луны. И нет моей, да и ничьей вины - В наличии завьюженной страны С наличием бессменного портвейна. И с полным неналичием весны. ..^.. Игорь Караулов Финское Идет шестая финская война Десятый год. Чахоточною кровью Закаты харкают, сычем глядит луна И набивают брюхо племена Своей BDSM-ною любовью. Тут немцы, финцы с финками в руках, И шведцы – пионеры шведской неги, И датцы, мерно чешущие пах, И сухостойные норвеги, А также море сабель и папах. В войну, как датчик, вживлена любовь. Толпою валят этносы на блядки Туда, где тоньше чувствуется кровь И в воздухе, и в каменном порядке, И мне мигают – орган свой готовь! Я волк-флейтист, я Марсий-полужид, Не отличаю курда от китайца, Каирских от индейских пирамид. Мне прадед мой диктует рифму «яйца», Но есть ловец, а значит, зверь бежит. Я серый волк, я отморозил хвост, Меня из леса выгнали в окопы. Жизнь не прошла, но превратилась в пост- Авангардизм, в шагающий погост И главку в геологии Европы. Мы победим, сомнений в этом нет, Как в пятую, четвертую и третью. Враги смирятся, будут биты плетью, И финский мир под финский гром побед Займет собой еще десятилетье. Вернутся все, но не вернуться мне - Пусть ребятня моим играет луком. Одни решат – он сгинул на войне, Иные же – не пишет, гад, жене, Остался там и бегает по сукам. ..^.. Олег Горшков *** Немая сцена… В промельк сорок лет… Вдруг задохнешься репликой дежурной… Вздымая пыль, вокруг стучат котурны Безумное фортиссимо побед. Парад тщеславий. Ярмарка пустот. Сюжет почти не терпит промедленья. Еще не поздно сбросить наважденье, Закончить фразу. Выжать эпизод. А ты, скрываясь, как от мошкары, От жалящих и вечно жадных взглядов, Пригубишь этой осени, как яда. На гибель? Во спасенье? До поры И тишина не даст тебе ответ. Ты просто вдруг захочешь вспомнить имя Травинки, Птицы, Женщины, А с ними Все сорок сороков утрат и бед Своих припомнишь, И по именам Их назовешь, И будешь долго слушать, Как чуждые молитвы шепчет в уши Тебе язычник-ветер по ночам... Тургеневской девушке В не обжитом тобою времени, В копошащемся спруте-городе, В кем-то хрипло напетой, языческой, Чужедальней, сырой зиме Льется ночью чуть слышный реквием Прямо в раковину, где горкою: Блюдца, чашки, тарелки, ситечки - Жизнь из трещинок. А взамен - Слабый отзвук званного прошлого, Только несколько строф из вечного, Только несколько лиц на глянцевых, Пожелтевших почти листах… Ты придуманным миром брошена. Ты своим сокровенным мечена. Таешь, вечная бесприданница С темным именем на устах… Нарисуй себе город загадочный, Надыши себе землю на дудочке, Наколдуй себе зиму пьяную, Постарайся, глаза закрой… Слышишь, как ускользает, крадучись, Белым садом, двором проулочным Горе горькое, окаянное И скрывается за горой… ..^.. Феня Пальмонт Финская элегия Окаменевший песчаник на берегу залива. Сковано все, что вчера еще было живо, - Травы, ручей - разухарился дед Морозко. Небо прозрачно и призрачно, и полоска Инверсионного следа застыла тоже. От постоянства такого - мороз по коже. Тлеет бычок точно свечка - лень из карманов руки. Кто виноват? Волшебные Еллопуки. Что же нам делать? Можно дожить до лета. Можно шататься туда-сюда, не оставляя следа. Окаменевший песчаник на берегу залива. В Солнечном и Комарово зимует Шива. Льды и торосы в солнечном Комарово. В Солнечном и Комарово зимует Морра. ..^.. Скиталец *** А с балкона пятого этажа Видно много разных окон и ламп, Что горят, за занавесью дрожа, И скользят зайчишками по телам, И в любом дому - и дерюг и замш. И в любой душе - и пожар и тишь. Только хоть насквозь прогляди глаза- Огоньков московских не разглядишь... А до них дорога- года и пыль, А без них шагать- все равно нулю. Все торчит за мной МГУшный шпиль- Это значит, я, опьяневший, сплю... ..^.. Борис Панкин *** смилуйся сударыня рыбка выплесни меня из корыта вытряхни меня из пеленок что тебе несносный ребенок душно здесь и тошно поди ка принеси воды из копыта будешь блеять голосом тонким станешь бестолковым ягненком высели меня на болото научи таиться в трясине земноводной тварью чумною с кожей воспаленной больною выверни меня наизнанку выдави мою паранойю что-то происходит со мною что-то происходит со мною *** Какой-то умник шастает к тебе. На вид не то хасид, не то узбек. Такого встретишь, где-нибудь в толпе, И не заметишь. Мутный человек. Гуляют слухи, что в его судьбе Решающую роль сыграл Тибет, Он, бают, пробыл там 12 лет. Ночует он в заброшенной избе, Что на отшибе. Где в печной трубе Помет мышиный, и не по себе От скрипа половиц и сквозняка, Что бродит в лабиринтах чердака. Под пленкой темных воспаленных век Он прячет взгляд свой. Он похож на тех, Кто никогда не смотрит прямо. Смех Его отрывист, сух. И пустобрех Соседский, Тузик, поджимает хвост, Едва его завидя. Чует пес, Что это очень странный человек. - На вид не то хасид, не то узбек. ..^.. Давид Паташинский - - - ожидание - - - Чужой лес в снегу. В пальцах держу зеленую сеть. Рядом присесть, или сказать упасть им в снег, что ожидал тряпок, прилипших к телу, чтобы насквозь лечь там, на онемевшем, цветом скорее млечным, чем кровяным. Дальше, неповоротлив, в чужом лесу. Что разеваешь рот ты? Не молчать, не говорить. Ладно движение вниз снежного мармелада. Как показали мне тот перевертыш - рисунок на отпечатке. Видишь ты, или не видишь - все равно не зовешь ты, тесной площадки, шагу не хватит, вышки, что не достать, как не тянись слабой. Сила не есть длина. Сало не есть ветчина. Мармелада снежная величина. Алый пот умывает глаза. Зондом кто-то измерил. Как-то извел за ночь линию горизонта. Зорким обозревал, выкатывая глазами. Жди всегда, каменная подметка, слой земли, где прорастут скопом сорванные вчера, мерзлым спрятанные навек кофром. - Я стара,- отвечала мне мать змея,- - я умею только душить насмерть,- и лицо мое, медленнее камеи, костенело, определяя пасть ей. Я стоял в чужом, потеряв имя, я кричал. Голос мой оборвался, когда вышли на меня, или ушли от меня. Я стоял, самозванцем, самонашедшим, что потерял. Боль за, смех за него. Снег за него. Как мне ответить ему? Я - сумасшедший. Воздух, роняй в меня снег, что тебе эти камни. *** Я занят. Я думаю над образами. Образами на фанерной стене. Голуби во мне, как и не во мне. Лопну за милую душу. Дашь ему повод - голод сильнее, чем повесть сытости, колодезь глубже, чем весна ивняка, и сам он меня на весы выпустил, такого молодняка. Капкан форменного облачения. Удержи его от обширного. Спираль под костью черепной коробки. Шиллинга стоят новости. Ольстер выплыл снизу, где опадал черным, после визга пропавшим вовсе. Я - человек типа запрещенных властью. Я утонул в навозе возни вальса, что закружил раньше, чем рантье побирался, выпрашивая у рикши. Я из тех, кто опрокинул парашу. Я так молод. Неужели старик же правит мною. Я возникал плавно, на исходе года пялил глаза в дыры, где они помещались. Главное, я настырен. Хвосты им рублю. Ты им чаще кланяйся, если желаешь вызнать, почему все так. Знаешь ты, бог мой, для революции необходим выстрел, после чего спину выгнуть удобней и нести апологета. И плакать от счастья. Целовать ему голень. Я один такой. Я возникал плавно. Теперь понятно тебе, почему голод? *** ...если это правда... Ты хочешь знать правду? Бери ее, ешь, пускай захрустят на зубах ее кости. Сознание наше клыками богато, долинами хладно, струисто ручьями, и немощью злобной, в которой единство единственно просит остаться единым. (Не трогайте ум - он того бесподобней). Потом было пасмурно, мокрые листья повисли удавленниками на деревьях. Блестело в сухих фонарях продолженье дороги, рассказа и существованья. Склонялось пустое, объявшее землю на все разночтенья, любым разноличьем, и так опустилось, что черные сосны легли друг на друга, лобзание неба в себя допустив. И не будем об этом. Ты хочешь знать правду, шагающий рядом, ползущий со мной по тончайшему склону ножа междометий и местоимений, а также другого набора привычек. Ты хочешь знать правду, мой крест примерявший, лопатками сузив поверхность спинную, и плачущий болью со мной, что ладони дырявы железом и медью, и кровью. Ты хочешь знать правду, со мной умиравший под каждым дождем, перед каждым восходом. Со мной - умеревшим ты хочешь продолжить живую беседу - страдание равных. Ты хочешь знать правду: возьми ее сам, убей ее сразу - - живым здесь не место. *** Если на мост – обе руки – река, так ли я прост? Trust me, почти как Frost. Вот тебе крест - любишь ты чудака. Вот тебе wrist. Думаешь, это мост? Пруст моих мыслей Сван, но глаза сухи. Гессе моей игры попадает в бис серого воздуха. Пряный ковыль в степи прямо-таки припал пригибаясь вниз. Пальцев моих не бить. Голосов не жечь. Писем не открывать. На росу не звать. Ты принеси мне пить. Донимает желчь. И не давай мне спать. ..^.. лафит предисловие к стихам друга В наше время, в такое-то время, во время оно, вспомните, может, была вам настукана в чечётку по мытой доске с лёгкой хрипотцой - довоенного, может быть, патефона в через-полоску, и может быть, - в шёлковом лоске, но только никак не в тоске... в такое-то время, в заклятое всеми – и мало – трижды! (да каждый третий ещё и нож ему норовит в гроб), он говорит – человече малый, услышь, да увиждь ты чем же тебя ещё удивить невзначай, чтоб вырвался из-под рабской своей, в липкой краске, обложки, выдрался из лабиринтов живьём иглоколющих кущ и чистым как та нереида, серебряной ложкой мелькнул в освежающих струях, оставивши чушь надуманных прежних грехов, и грозящих грядущих, и встретив себя до истории и до рождества, навечно исчез для темнеющих глаз завидущих пусть в этих глазах только ржавая пляшет листва, а нота, толкаясь сквозь прутья истёршихся терций, вспорхнёт, отзовётся – как дрожь телеграмм в проводах, - пичужкою с нотного стана, чьё частое сердце свой щебет любви расплескало в ночных городах. ...да – именно так, вот в такое-то время, во время оно явилась на сложенную праотцами ответная песня любви такая, что можно слушать до тихого-тихого звона как пробегают мурашки крохотные и цепконогие муравьи и вдруг не хранясь - осыпаются в дантовый кратер и вам уже вовсе не страшен последний рисованный суд когда на листочке, не в клеточку даже, но - боже мой, - вырванном из тетради! - вам два лепестка неизвестной любви принесут ..^.. Вероника Батхен Баллада о собачьих бегах Ночь прячет все звезды в карманы пальто. Сегодня не время садиться в авто И мчаться в огни ресторана… Они просыпаются рано - Сто гончих, что ловят бродяг и бомжей, Хозяев подъездов и серых мышей, Съедают от молний до пальцев Трамвайных худых опоздальцев. И если промчится, сверкая, авто По улице черной и вычурной, то Хвостами в полете свистая, По следу отправится стая. Водитель, водитель, смотри в зеркала. Ты видишь, ты видишь, как туча легла. Собаки несутся волною, Асфальт орошая слюною. Пустые проспекты, сухие огни. Кто выглянет в окна, господь сохрани? В квартирах лежат человеки, Зажмурив трусливые веки. Водитель, водитель, кидайся с моста! Летучая смерть весела и проста. Уж лучше объятия льдины, Чем пасть петербургской скотины. Колеса скрипят в семиснежной пыли. Скорее, скорее, мосты развели. А в воздухе копоть и псина, И плачущий запах бензина. Прощай же, обитель дворцов и лачуг, Газует водитель и с воплем «лечу» Пчелой неуклюже свинцовой Парит в небесах за Дворцовой. Прощай же, мы встретимся в Летнем саду! А злые собаки на мутном на льду Скулят в безответную крышу И лапы холодные лижут. Прощайте и вы, укрощенье очей, До новых дурных високосных ночей В тени продуктовых палаток, Где выпил по сто и порядок. Мои амулеты, мои покрова, Входные билеты на лето – Москва. И в книжном прокуренном прахе Лежат петербургские страхи. Игрой поцелуев, пиров и ключей Гремят фейерверки столичных ночей. …Мы спим только днем, не желая Впотьмах просыпаться от лая… Баллада Сен-Жан-Де-Акр Отзвенели базинеты, переплавили мортиры, Тихо вымерли на полках Достоевский и Бальзак. В шевальятнике бездомной однокомнатной квартиры Предпоследний крестоносец собирает свой рюкзак. На окраине востока, под осадой апельсинов Пестрых шапочек и четок, свежепойманных тунцов, Не удержится на стенах дядя Шимон Палестинов, Отшумит Сен-Жан-Де-Акр и падет в конце концов. И тогда наступит полночь, а утра уже не светит. Девять всадников промчатся по проспектам и шоссе. И спасутся только двое на обкуренном корвете Что ловили Атлантиду по волнам, не там, где все. Новый мир они построят, ролевой и непопсовый, Заведут свою Тортугу, Гималаи и Сион. Легче сна доспех джиновый, меч гудит струной басовой, Предпоследний крестоносец занимает бастион. Под огнями и камнями день и ночь стоит на страже, Ясноглаз и непреклонен, никогда не подшофе. Судным днем его утешит и впотьмах обнимет даже Пожилая Дульцинея из соседнего кафе. Ночь качает у причала рыболовные корыта, Ветхий парус ловит ветер, сон идет неодолим. …Короли и орифламмы, белый камень бьют копыта, Кто мечтает Гроб Господень, тот возьмет Ерусалим... Перед богом все убоги, перед смертью все едины. Может завтра сядем рядом, в небесах или в аду… Помяните добрым словом паладина Палестины, Крестоносца Иванова, предпоследнего в ряду. ..^.. PostoronnimV *** Прощание нелаконично. Похоже на длительный обморок - не был, отсутствовал, не помню ни ухом, ни глазом, ни кожей ни звука, ни цвета, ни лёгкого ожога от пламени спички. Стилистика жанра - в неловкости. Вон зверь пятипалый песочного цвета неровной походки успел наследить на балконе, желтушные листья крошатся в руках, руки пахнут гудроном и дымом. Воздух холоден даже при полном безветрии: солнце, по-моему, скрылось ещё до обеда. Господи боже, какие бесполые мысли! А ты убедительно просишь мужских окончаний, и рифма мужская, но женского рода на слово - свернулась и стала коричневой даже сухая древесная кровь - уже ни к чему. Спокойствие это твоё - вызывает желание бросить обидное что-нибудь, как бы случайно, молчание - цвета пчелиного брюшка, на кончике прячется жало. Возможно, возможно, прав тот, за кем остаётся последняя пауза, а не последнее слово. С меня же довольно того, что я занят тобой как гостиничный номер. Аритмия телефонных звонков меня угнетает. Довольно. И, тронув в прихожей курносую кнопку, осталось заметить - такая погода грозит ОРЗ. Одевайся теплее. Если уши продует, закапай горячею водкой. Пожалуй. на этом и всё, пожалуй на этом и кончим, затянем конец, если жизнь - узелок, как шнурок с коготками. До скрипа. Трава всех трав Безбрежная равнина расставанья. Ковыль и клевер. Клевер и ковыль. Какое-то забытое названье, похожее на "лебедя". Полынь - трава всех трава - и Мачеха и Мама, ещё гречиха, вереск... И моя здесь в сорок лет уходит в землю рана и сок её как спелая трава проходит землю той водой глубокой, что всем дождям вокруг земли - вокруг годами течь и не суметь зароком все мысли мира выучит к утру, когда роса слезами обещанья заполнит время, данное отцу и матери и мачехе и сыну и дочери и, поднеся к лицу целебный корень в середине лета, они поймут зачем росла трава. И в шёпоте тяжёлого ответа вся нужность злаков будет тяжела. ..^.. Александр Ефимов *** Вот комната, вот сумерки, вот карта, побеги сердца, вырванного с мясом, уходы тёмных улочек от плаца, околыш ночи, лампочки кокарда… О, поединок был не мной оправдан! А.И. Куприн, ей-богу, отдыхает, но если книга что-нибудь пророчит, опричь ее красотам – стенка ночи. Вот комната, а там, в окне, порхает огромный снег, он улетать не хочет. Он, однодневка, ничего не хочет, он, одиночка, до того огромен, что целый мир и плац ему не вровень. Вот комната, вот снег, вот стенка ночи, и кроме снега, комнаты, и кроме беззвёздной ночи, вздыбленных пролетов ее пустых мостов к истокам снега, венозный, звучный, рваный пульс побега, мой идиот, бегущий идиотов, мой человек, бегущий человека. ..^..