Самое популярное событие в деревне, после свадьбы, - это пожар.

Дом, слава богу, не загорелся, пожар утихал не начавшись. Горели сенцы над погребом, пристройка сбоку от крыльца. Местные мужики в трусах и сапогах на босу ногу пыхали беломоринами и увлечённо наблюдали за огнём, водой и как другие работают.

Соседские хлопчики таскали журавлём воду из колодца и заливали тлеющие сенцы.

Бабка Татьяна Никитишна, ночевали мы у неё, сидела на обвалившейся поленнице и в голос материла сквозь слёзы злыдню Панасыча, что в третий раз пытался спалить ей хату.

Тот самый Панасыч как раз протискивался через сломанный штакетник с ведром в руках. Выделялся Панасыч из толпящегося мужика. Одет был и трезв. Зол и трезв.

Помимо сапог и трусов одел Панасыч на пожар военного покроя штаны с лампасами, фуражку без кокарды и серый пиджак, весь обвешанный значками и юбилейными медалями, словно фартук овчарки-чемпиона.

Никто ему дорогу не перегородил, никто не спросил, что в ведре. А в ведре был керосин. Именно керосин, потому что будь там бензин, или солярка, кто бы знал правду?

Мы с Гринею стояли, похмельные, на крыльце. Я был на две ступеньки выше, Гриня стоял почти у земли. Выскочили на Никитишны вопли, когда хлопцы соседские почти весь пожар в аккурат залили. Только на крыше погребного навеса тлели два чахлых огонька.

Вот в эти огоньки и метнул Панасыч керосиновое своё ведро. Чуть промахнулся.

Широкая керосиновая струя воспламенилась, пролетая над крышей погребка, и волною окатила нас с Гринею.

Мне досталось на левую руку, ему на правую и больше на плечо.

Стояли и горели. Боли не было, было тепло липкое, пламя яркое, забавно трещали, плавились и кудрявились волосы на руке.

Опомнившиеся мужики ломали остатки забора и вязали Панасыча. Горящие волосы смрадно чадили, а больше никакого дискомфорта. Помнит похмельная голова, что бывает так, когда, например, каплю кипятка себе на ногу уронишь. Что на ногу попал - знаешь, что кипяток - видишь, а боли всё нету. Но уж как дойдёт...

А тут всё не шла. Повезло нам с Гринею на Герострата. Старый был, склеротичный. Заготовил на поджог два ведра керосина и на улице оставил. А ночью дождь. Залило керосин водою и получился в вёдрах огненный бутерброд. Сверху керосин, снизу вода. Вот и сказали бывалые люди, что от той воды нам с Гринею какое-никакое облегчение вышло.

- Вода кожу как плёнкою накрыла, - читал лекцию местный фельдшер, бинтуя Грине плечо, - и горящий керосин по этой плёнке весь бы стёк, чуть только подпалило. Вот если бы вы, молодой человек, стояли, как ваш товарищ, не было бы никакого ожога.

Я и вправду стоял столбом ступорозным. Дивился, как жидкое пламя жужжащими каплями стекает с пальцев, оставляя дымные пеньки оплавленных волос. Гриня катался по мокрой земле, вереща ни бы то раненый заяц. Все плечо и внутренняя поверхность локтя - одни пузыри и мясо гранулированное, лимфою течёт, вена оголённая из-под треснувшей корки петлёй вылезла.

Мне, больней за остальное, обожгло подушечки пальцев и вокруг ногтей защипало калёными иголками, когда руку окунул в бочку с дождевой водой.

Никитишна пеленала Гриню мокрой мешковиной.

Гриня отбивался от какого-то водилы, который чуть не за ноги тянул обожженного до своей машины - везти в больницу.

- На мне как на собаке заживает, - скулил Гриня.

- А нехай тая ведьма прапор вертае! - хрипел из-под насевших мужиков заломанный Панасыч.

Местный участковый, в трусах и сапогах, но с кобурой, распорядился вести поджигателя под замок. И повезли. Тот самый водила повёз, пьяный в дым. Махнул рукой на Гриню и на причитания Никитишны:

- А и то правда, сынки, полечим мы хлопца, как есть полечим, и жиру гусиного есть и сала с яиц натоплю, Васюта Марьи нашей придёт, на руку поссыт - всё на пользу! А загниёт - так и Жучке дадим полизать!

Мокрая Жучка виляла хвостом.

Уже в хате, отскрипев зубами поливание ожога самогоном и смазывая больное место целебным гусиным жиром, я орал на Гриню:

- Ты посмотри на руку себе, дебила кусок! Минимум 25% ожога второй-третьей степени! Если очень повезёт, всю оставшуюся жизнь будешь лечить спаечные контрактуры! А если... Короче, через полтора часа ожоговый шок, через сутки сепсис, через трое суток ты уже труп! Ты слышишь, что я говорю?

Примерно на том месте, где я приводил цифры, Гриня согласился на лечение Васютой.

Но тут односельчане привели фельдшера. Фельдшер прочитал нам лекцию об ожогах, выдал по таблетке аспирина, замотал Грине руку нечистым бинтом, порекомендовал ехать в город за больничным и пошёл к дожидавшим его за калиткою мужикам, прихватив бутылку самогона, услужливо поднесённую Никитишной. Мы оба промолчали всю лекцию, что было удивительно. Куда-то спряталось природное чванство, обвинять заспанного фельдшера в незнании законов физики не хотелось ни капли.

Сама Никитишна проводила фельдшера до калитки, перекрестилась, плюнула вослед, срезала уже промокшую повязку и велела привести соседского Васюту.

Сонный и смешно пузатый трёхлетний крепыш струячил Грине на руку пожарным брандспойтом, рассыпая соломенные брызги по всей горнице. Никитишна тем временем парила запеченные вкрутую яичные желтки над пламенем свечи, собирая маслянистую жидкость в суповой половник. Десятка три яиц попортила. А мне, чтобы не мешал, выдали стакан самогону, солёный, со смородиновым листом, огурец и вторую подушку. Не видеть и не слышать.

На утро ни голова, ни рука почти не болели. Даже как-то и не верилось, что так хорошо помогла фельдшерская таблетка.

Никитишна шумела во дворе, отгоняя весёлого Гриню, который всё пытался помочь ей сбивать с прогоревшей крыши погреба головешки. Смрад с пожарища стоял во всей хате и хотелось на воздух.

Рука у меня была красная, зудилась нестерпимо и воняла не хуже любой головешки. А Гриня ходил весёлый и довольный. Всю его обожжённую рука покрывала непонятная коричневая не то корка, не то сукровица, не то масло. От вчерашних язв не было и следа. Хорошая таблетка.

Выходя из хаты, навстречу Грине, я испортил всё утро. Резко толкнул дверь и она проехалась по обожжённой Гриненой руке, смазав коричневую нашлёпку и открывая кожу. Кожа была ярко-розовая и выглядела совершенно здоровой.

Гриня заскулил и уселся на ступеньки, баюкать больную руку.

- Вот говорила, давай суконкой покрою! - показалась из подвала Никитишна, вытягивая за собою большой фанерный короб.

- Ожоги нельзя бинтовать! - вставил я свои пять копеек, усаживаясь рядом с Гринею. - Очень больно попал?

Гриня не отвечал. Крутил ладошкой вокруг обожжённой руки, словно хотел потереть больное место. Но боялся.

- Ото вы все умные в городе! - подтянула короб до крыльца Никитишна. - Бинтами вашими нехай фельдшер подтирается!

Гриня, сквозь наплывшие слёзы, начал булькать фирменным своим смехом, который от скорбных бабьих рыданий без отличия.

- А эта суконка мне ещё о бабке в память хранится, потому как любую болячку лечит!

Никитишна открыла короб, по самый верх уложенный кусочками ткани всех размеров и цветов. Чудодейственная суконка вид имела странный.

На застиранном печатном платке царских времён, с еле проглядывающей окантовкой из пушек, лавровых листьев и одутловатых купидонов, простирал свои протёртые крылья двуглавый российский орёл. В когтях у мутанта вилась лента с ятьевой надписью: "Государь-самодержец, божьей милостью, Николай II...".

По центру застиранного печатного платка проглядывал ажурной рамкой овал портрета. Самого портрета не осталось даже чёрточки. Вместо лика самодержца смотрела из ажурной рамки улыбчивая бабуля в платочке и с глазами-крестиками. Бабуля была вышита на царском месте крупными, грубыми стежками. Портрет был какой-то детский, угловатый, опять же эти крестики, вместо зрачков прищуренных глаз. Но настоящий был портрет. Лучше фотографии. Встретил бы эту бабушку на улице - обязательно узнал бы. Не знаю, почему.

Платок был изрядно поточен молью.

- Давай руку-то! - отряхнула платок от пыли Никитишна.

- Что, прямо так, вместе с молью? - отодвинулся Гриня.

- Это не моль, это оспа, - Никитишна поглядела платок на свет.

Только сейчас я обратил внимание, что моль выела дырки только в границах портрета. Только на лице.

- Мы с матерью моею тоже думали, что моль проела, - ещё раз встряхнула платок Никитишна - А через год письмо приходит, мол померла бабка-то моя, от чёрной оспы. Одна-единственная на всё село и померла, больше никто и не болел даже. А ты - моль!

- Так это же старинная вещь... - сомневался Гриня, глядя, как Никитишна укутывает обожжённое плечо - Может, лучше другую какую тряпку?

- Сам ты тряпка! - Никитишна резко затянула узел, Гриня заскулил. - Это суконка не первый год проверенная. Удивительную целебную силу имеет. Особенно если от переломов. А вот эта от всяких болей хороша.

Никитишна уже доставала из короба другую "суконку". Это было обычное вафельное полотенце, застиранное до серого цвета. На полотенце было вышито лицо женщины средних лет, вышито без изысков, но с той же портретной особенностью. А под портретом крупными стежками намётана уже разлохматившаяся надпись "Рак грудей".

- Не надо мне этого наматывать! - закрылся Гриня от Никитишкны здоровой рукою.

- Да ты не боись! - улыбнулась Никитишна, выбивая полотенце об перила крыльца. - Соседка моя от болей нестерпимых только этой суконкою и спасалась. Как второго сына родила, так ей доктора этот самый рак и написали, а оперировать, сказали, поздно. Только эта суконка боль и унимала.

- Так что, она этой тряпкой рак вылечила? - полотенце было такое ветхое, что, казалось, расползётся под пальцами.

- Нет, вылечить не вылечила, но боль унимала, - перекрестилась Никитишна - Умучал её рак этот. До девяноста двух лет жила и всё мучалась. Давай руку.

- Неужели вы это сами вышиваете? - зачарованно смотрел Гриня на полотенце, оборачивающее руку.

- У меня, между прочим, восемь почётных грамот имеется! - Никитишна, похоже обиделась - Всему району вымпела вышивала! И пионерам вашим!

И тут я вспомнил один вчерашний эпизод. Просто картинка, которую хотелось сфотографировать, чтобы потом показывать друзьям и веселиться.

- Скажите, а вот через дом, там распашонка детская к стене гвоздём прибита, порванная, и на ней вышито слово "Рахит"...

- Так это мы Васютку лечим. - Никитишна говорила об этом, как о поедании борща за обедом.

- И что, помогает?

- Конечно, помогает! Ежели правильно всё сделать, так и помогает.

- А "Правильно" - это как?

- Ну, это меня еще бабка моя сызмальства научила. Берёшь суконку, потрёшь об больное место, слово, какое надо, вышьешь...

- А портрет? - повязка на Грининой руке пропитывалась жирной мазью. Портрет женщины средних лет заплывал темным, менялось выражение лица.

- Ну, если хвороба приставучая, то и портрет не повредит. Но портрет не главное. Главнее молитву правильно прочитать, а ежели человек партейный, то пообещать вести себя по-партейному, а потом уголок правый надорвать и тогда как сам хочешь. Хочешь стирай каждый день, чтобы стёрлось, хочешь на солнце вешай, чтобы выгорало. А кто смелый - так и в подвал несёт, чтобы плесень съела.

- А просто порвать, или сжечь, чтобы побыстрее?

- Вот ты, вроде, студент, - с укором поглядела Никитишна, - а умом в Панасыча пошёл! Кто ж горе огнём сводит? Вон, Панасыча дочка, на мужа запойного суконку сама соткала, да и в печку. Муж пьяный с папиросою спать лёг и всю хату спалил.

- Так Панасыч поэтому хочет вам дом спалить?

- Панасыч на меня из-за знаменя злой. Мало ему, дураку старому, одного флага. Говорила ему мать, не жги флага...

- Какого флага?

- У меня ж мать не местная была, царствие ей небесное. Из-под Липецка нас отец привёз. А возле той деревни как раз аэродром был. Туда немцы прилетали, учиться.

- Это в каком году было?

- Году в тридцать восьмом... лет пять мне сполнилось... или нет... Да они там всё время были. Летать учились, с парадами ходили. И привезли им флаг неправильный какой-то. То ли номера дивизии там не было, то ли ещё чего. Вот пришёл ихний офицер к бабке моей, дал флаг немецкой, с крестами, попросил номера перешить. И не вернулся. Не то забыл, не то уехал. А флаг этот, как переехали мы, всегда у нас на печке заместо покрывала лежал. А тут приходит к нам Панасыч, из пионеров меня прогонять, и флаг увидел. Говорит: "Мало тебе, Татьяна, что твою мать, как вредителя народного хозяйства, осудили, так ты ещё и флагом империалистического захватчика укрываешься?". Ну вот, забрал флаг и повёл меня с этим флагом на собрание, позором клеймить. А по дороге с матерью его встретились. Она женщина хорошая была, добрая. Перетянула его хворостиною, отобрала покрывало и домой меня отвела. Так Панасыч потом ночью, как вор какой, к нам в дом забрался, украл знамя то и спалил его на огородах. Как раз в ночь на 22-е июня и спалил. От матери тогда первое письмо добрый человек принёс.

-Так он поэтому дом спалить хочет? - гнул своё Гриня.

- Нет, это он за другой флаг обиду держит.

- Погодите, а 22 июня какого года? - попытался я вклиниться в разговор, но Никитишна уже рассказывала про другое.

- Привёз председатель шёлкового кумачового полотна со съезда, до войны ещё. Ну, дал матери, чтобы она серп с молотом вышила. А в пятьдесят восьмом отец мать со ссылки домой привёз уже совсем больную. Лежала, не двигалась, дня три. А потом поднялась ночью и босая по снегу, в одной ночнушке, залезла сельсовету на крышу и уголок того знамени надорвала. Потом вернулась и преставилась на следующий день, царствие ей небесное.

- И что потом?

- А ничего. Висел себе флаг, как висел. Долго выцветал, шёлковый. Потом поменяли его, а я сына попросила домой забрать. И стала я его стирать через день, да на солнце вешать. Так и стирала, пока серп с молотом не сползли. Тут Панасыч про это дело прослышал и жизни мне не даёт. Скоро вовсе со свету сживёт.

- И что, он верит в это?

- А как тут не поверить? - развернула Никитишна бледно-розовый кусок материи со следами вышивки. - Партейный, а верит. Куда б мне только деть эту тряпку, чтобы ещё на внуков поглядеть?

Тут за нами пришли и за оставшееся время, проведенное в деревне, мы с Никитишной так толком и не поговорили. Только перед отъездом увиделись. Никитишна пришла нас проводить. Гордо показывала соседкам без единого шрама зажившую Гринину руку. Сунула ему какой-то газетный свёрток. Похожий свёрток достался и мне.

На дорогу Никитишна перекрестила нас и почему-то всплакнула.

В моём свёртке лежал тот самый флаг. Он висит у меня на балконе, на самом солнечном месте. Жена иногда проверяет на нём рекламу импортных отбеливателей. Один раз попыталась использовать по хозяйству, в качестве половой тряпки. Тряпка из него получилась отвратительная. Создавалось впечатление, что грязи прибавляется. Так и висит на балконе бесполезным серо-коричневым окном в глухую стену. Я берегу его от крови и огня. И всё ещё пытаюсь узнать, что было в свёртке у Грини.

Ощущение того, что кто-то пристально смотрит тебе в спину, всегда приходит не вовремя.

Тот, кого материли перед строем, поймёт офицера запаса. Будущий офицер запаса пришёл на присягу небрит.

- Выйти из строя!

Я сам себе громко командую "Ать-два" и делаю три неровных шага. Пытаюсь щёлкнуть каблуками сандалий. Фиглярничаю.

- Почему в таком виде?

- Я дико извиняюсь, товарищ полковник...

- По уставу докладывать!

- Виноват, товарищ полковник! - почти кричу, не стесняясь собственного перегара. - Слушатель такой-то давать присягу местной Родине пришёл уже готовый!

Строй ржёт. Я очень вовремя покачнулся, имитируя пьяную бесконтрольность тела. Хотя чего там особенно имитировать...

Полковник молча потирает побелевший шрам уродливою резиной протеза правой руки.

Становится нестерпимо стыдно. Краснею, стараюсь не думать про мочевой пузырь. Мне не нужно уставных слов, чтобы понять, чем и как я оскорбил полковника. Сам бы себя выпорол. Поздно.

От трибуны к строю чеканит шаг мордатый подполкан Самоха. Образцово-показательно даёт отмашку здоровыми руками, отдышливо сопит.

- Вы что тут о себе головою думаете? - орёт Самоха, заглушая пыхтение труб солдатского оркестра. - Если интеллигент, так можно в трусах на присягу ходить?

Я не скажу ему в ответ ни слова. Никто не скажет. Сегодня присяга, завтра экзамен. Всем, одновременно, плевать и неохота портить зачётку.

А строй послушно ржёт. Заразная это штука - строевая подготовка. Человек тупеет и учится смеяться строем.

Все видят, как густо я краснею. И думают, что это работа Самохи. Повзводно мы все дебилы. Я бы тоже ржал, если бы в строю.

Но сзади не только ржут, там ещё и хихикают. Местные медсестрички, из полкового госпиталя. Зря я, что ли, пришёл на присягу пьяный, мятый и в шортах.

За это хихиканье особенно обидно. Не знаю, почему.

Самоха одёргивает мою незаправленную майку и громогласно сообщает строю, где я её храню. Слово "жопа" уставом не запрещено. Такое смешное слово.

И тут я чувствую, что кто-то смотрит мне в спину. Глупое чувство, ведь я стою спиною к сотням оболваненных строем мужиков.

Взгляд добрый. Глупое чувство доброго взгляда. Словно знает смотрящий, что плевал я на Самоху, что стою и не знаю, как подойти к полковнику и сказать обычное "прости". Нельзя этого в строю. Зачётку испорчу.

Самоха демонстрирует строю зелёные травяные пятна на моих шортах. Если верить его логическим построениям, я всю ночь сношал под забором сбежавшую козу прапорщика Курбаниязова, язвенника на молочной диете. Строй уже не строй. Ни о каком "смирно" посреди хохота не может быть и речи.

А я держусь на одном только взгляде в спину. Её взгляде, я точно знаю. Она ангел, человек не может быть таким добрым. А вчера она казалась мне дурой. Лепетала о том, что в следующем году будет поступать в наш институт, а я рассказывал, что с моей помощью у неё не будет с этим никаких проблем. И ведь верила.

Самоха добивал строй. Рассказывал о том, какое замечательное козье стадо будет на следующий год у язвенника Курбаниязова.

А я больше не в силах был стоять к этому взгляду спиной. Мне нужно было встретиться с ней глазами, подойти и сказать, что такое чувство никогда не повторится, и женюсь, и поступлю, и...

Я выполнил безмолвную команду "кругом" через правое плечо. Я встретился с нею взглядом.

На моём месте в строю стояла чёрно-белая дворняга и не отводила глаз. Обычно собаки отводят глаза.

- Встать в строй, - сказал полковник, когда я уже сидел на корточках перед дворнягой и несмело держал руку на её нагретой солнцем голове.

- Встать в строй! - заорал Самоха.

Я встал в строй. И принял присягу. Ещё три раза я приезжал на место сборов с колбасой и вопросами. Дворняга меня не видела. Я бы почувствовал.

"Вах! Щакал паршивый", - сказал Гриня, когда услышал эту историю.

И как мне было его убеждать, что расказанное - правда?

Колбасу я покупал самую дешёвую.