Игорь Поночевный
Один день Владимира Гордеева
1.
Сегодня я встал в 11 часов 43 минуты. Надел трусы и пошел в тубзалет.
В тубзике я поссал, потом просрался, потом пошел в ванную, где помылся и причесал волосы. На кухне меня ждал завтрак, оставленный предками - омлет с помидорами и зеленым луком и томатный сок. Я эту бодягу есть не стал, а слопал кусок колбасы т/к и выпил две банки пива-невское.
Потом я пошел на улицу, где меня ждал Сухарь - бывший мой одноклассник. Он был негр. Мы пошли с ним в лабаз, чтобы взять портвейна, он был в пяти метрах от дома. Портвейн мы берем только завода Старолипецкого коньячных вин. На сайте ФИДЕ про него говорят, что - «ништяк». Ну и похуй. Стоит-то он всего 23 рубля.
Взяли четыре флакона.
Пошли на стройку.
Мы сели под башенным краном и раздавили первый пузырь. Пили по очереди из горла. Заедали сушками, которые были у негра, и моими семечками.
На стройке мы вдруг увидели тело - лежала тетка, полузаваленная песком и строительным мусором. Только голая жопа виднелась. Мы с Сухарем подошли поближе. Жопа была так себе, ничего, жопа, приличная, не мятая. Лица тетки видно не было. Сколько ей лет - хуй его знает.
Мы внимательно смотрели на ее жопу, и, видимо, обоим пришла в голову одна и та же мысль... Негр Сухарь расстегнул ширинку.
2.
Негр Сухарь подошел к жопе, вынул из штанов лиловую залупу и стал ссать в то место, где у трупа должны были заканчиваться ноги. Его струя размыла строительную пыль и из-под песка появилась пятка. Я подошел, расстегнул ширинку, и поссал тоже.
Показалась вторая женская пятка.
-- Видишь, -- сказал негр, трогая прутиком обоссанные пятки. -- Пятка гладкая и без мозолей - ссучка еще та, интеллигентная.
-- Как ты думаешь, -- спросил я, отдирая зубами от второго фуфыря полиэтиленовую пробку, -- кто это ее?
-- Я думаю, евреи, -- сказал Сухарь.
-- Ты что, нацист? -- спросил я удивленно.
Я выпил и передал бутылку нигеру. Он допил и зашвырнул пузырь в кусты.
-- Нет, -- сказал негр Сухарь. -- Но я за справедливость. А ты, что, евреев любишь?
-- Да какая мне разница, хоть еврей, хоть чукча, хоть нигер, главное - чтобы человек был хороший.
Сухарь пристально посмотрел на меня.
-- Сказал тоже... Знал я одного еврея. Так он разбогател, вынося с завода туалетную бумагу. Обматывал ее вокруг тела, рук и ног - чтобы на проходной не задержали. А дома сматывал в рулоны и продавал на рынке. Сейчас на Геленвагене ездит. Купил виллу в Испании.
-- Сухарь, ты гонишь. Как еврей мог на заводе работать?
Негр пожал плечами. Мы оба уже были сильно пьяные - с утра развезло что-то не по-детски.
-- Слушай, -- сказал он вдруг. -- А ты смог бы ее выебать?
3.
-- Вряд ли, -- сказал я. -- Я Аню люблю.
-- А я – Юлю, -- ответил негр, -- ну и что с того? Ебать и любить – вещи разные. Я, например, черную икру предпочитаю, а ем, в основном, сушки.
-- Юлю? -- Спросил я. -- Ту, которая с Башкирского переулка? Из Восточного округа?
-- Угу, -- сказал Сухарь. Юля мне раньше тоже нравилась. Я вспомнил ее губы и покачнулся. -- И давно ты с ней?
-- Да она еще сама не знает…
-- Дрочишь, что ли? -- я рассмеялся…
-- Иди ты нахуй, -- лениво проговорил негр. -- Я ее платонически люблю.
Он был уже пьян, а я открывал третью бутылку. Куражась, кинул пробку в покойницу, она шлепнулась об жопу, подпрыгнула, и отскочила в яму.
-- А я, -- сказал я, -- красную икру люблю больше.
-- Это потому, что ты – расист.
Он немного помолчал, и вдруг тихо проговорил:
-- После четвертой я ее выебу.
У меня самого уже стоял. Я засунул руку в карман и передвинул хуй в сторону.
-- Нет, -- сказал нигер, -- я ее сейчас оприходую.
Он подошел к трупу, и стал счищать грязь с задницы. Выглядело это так, словно мы находились на пляже, где хохмы ради зарыли в песок подружку, оставив наружу только ее голую попку. Я пил из горла третий за сегодняшний день портвейн, и думал о тщете всего сущего. Ей, наверное, было бы неприятно, знай она, что ее ебут мертвую… Однажды я трахал спящую пьяную женщину, которая ничего не чувствовала. Ощущение не из приятных – словно имеешь кусок полена. Невыносимая легкость отстраненности… Сухарь, небось, испытывает сейчас то же самое.
Негр вздрогнул, кончил, утих, вынул, и вдруг заплакал. Он сел на карачки, размазывая слезы по своему черножопому лицу, и внезапно поцеловал ее в задницу – сначала в одну половину, затем – в другую. Потом сполз вниз и поцеловал пятки. Обсосанные нами обоими пятки.
-- Мудак, блять, -- сказал я, и блеванул. Меня вытошнило прямо ей на голову, вернее, в то место, где у нее должна была быть голова.
Веселенькая история. Мы ее обсосали, выебали, да еще и наблевали на нее.
4.
Негр сидел пред голой жопой, раскачиваясь из стороны в сторону, и посыпал голову пеплом (зачеркнуто) строительной пылью.
-- Нахуй ты, мудак, пятки целовал?! Я из-за тебя блеванул! Хуй тебе дам портвейн. Никогда, блять, больше из одной бутылки с тобой пить не буду…
Сухарь перестал качаться, и сиплым голосом проговорил:
-- Я – Иисус Христос.
-- Чего-чего?
-- Я приму грех за ее убийство.
-- Чего-чего?
-- Люди! -- Сухарь дико закричал. -- Что вы за люди?! Вы, суки, звери, а не люди! Опомнитесь! Блять, нелюди! Я приму за вас грехи ваши! Я искуплю! Я есмь милосердие и сострадание на земле вашей, блять!
Он икнул.
-- Я приму ее убийство на себя. Аминь.
Он громко пукнул, и посмотрел на меня, ничегошеньки, кажется, не соображая.
-- И пусть менты распнут меня на кресте нахуй. Я люблю вас всех, люди…
Он опять заплакал. Он плакал и целовал ее голую жопу.
-- Перестань, слюнтяй ебанный, -- сказал я и легонько пнул его ботинком по почкам. -- Перестань, чмо черножопое. Успокойся.
Он действительно перестал, вытер слезы, и протянул руку за портвейном. Я посмотрел на бутылку – осталось меньше трети. Ладно, пусть допивает, а я четвертую открою.
Сухарь тихо спросил: -- Будешь ее ебать?
Я отрицательно помотал головой.
-- Знаешь, -- сказал он вкрадчиво, -- ты можешь выебать ее в жопу, а я потом у тебя отсосу, милый.
-- Что? Ах, ты, пидар гнойный! -- я ударил его ботинком что есть силы в горло, и мы оба повалились; он от удара, а я от замаха. Оба мы были пьяные в драбадан. -- Сука, блять, я и не знал, что ты – гомосек! – сказал я, лёжа.
-- Я не пидар, -- просипел он, плача, -- я – Иисус Христос.
-- Ага. Сын Божий.
Я пытался подняться, но у меня это плохо получалось. От земли отрывалась только голова. Мы лежали по обе стороны от закопанной дохлой тетки с красивой голой жопой.
-- Сухарь, ты новую религию выдумал? Пидарастический кальвинизм? Гугенотогомосексуализм? Ха-ха. Ну ты меня удивил, сторожевая нигеровская гей-башня.…
Наконец, покачиваясь, я встал, подошел к уебку, и засандалил ему ногой в глаз.
-- По-лу-чай!
Это было как по футбольному мячу.
-- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-! -- дико заорал Сухарь и сложился пополам, как пустой бумажник.
Я наклонился над трупом, зачем-то схватил его за пятки, и резко дернул на себя, вытаскивая мертвое тело из кучи цементной пыли, известки, щебня, песка и блевотины.
Затем перевернул покойницу лицом вверх и вдруг дико закричал. Это была Аня.
5.
Это была Аня.
Нет.
Это была АНЯ!
Нет, опять не так.
ЭТО БЫЛА АНЯ, БЛЯТЬ!
И она была мертвая!
А я был пьяным, и я стал трезвым. Чтобы так стать трезвым, надо иметь ШОК, а я его имел. В один миг я ЭТО увидел, протрезвел, осознал, ужаснулся, содрогнулся, разорвал на себе тельняшку, погоревал, выплакав все слезы,
и стал думать о том, кого же я буду любить дальше,
ведь мир так быстротечен...
А Аня - мертва.
Я не могу сожалеть всю оставшуюся жизнь, я не могу горевать все время, я не готов десять лет служить по ней панихиду. Единственно, что я могу себе позволить - это вечные, блять, поминки... Поминки по Фи., нет, поминки по Ане, милой, любимой, дорогой, единственной, родной и близкой, а ныне - голой, выебанной в жопу негром-антисемитом, оказавшемся к тому же еще и педерастом, обоссанной на брудершафт и облеванной, валяющейся на хуй знает какой стройке, под башенным краном, на бугорке, где нас осталось только двое из восемнадцати ребят...,
Слезы, будто ком грязной стекловаты, стояли в горле, и я взял, да и открыл четвертую бутылку.
6.
«Вся жизнь - игра» - сказал один мудак. Ха-ха. Для кого - игра, а для кого и горе. Вон, Сухарь, валяется в цементной пыли, и глаз у него висит на хуйне какой-то, болтается, из стороны в сторону, как маляр на стене дома, вывалившийся из люльки и чудом зацепившийся за какую-то веревочку. Сейчас ебнется. Нет не маляр. Глаз.
А жизнь, как известно - единство и борьба. Противоположностей. Или с противоложностями.
Поминая, я плеснул портвейна на труп любимой, на лицо ее, и негр Сухарь захныкал по ту сторону Ани:
-- Че делаешь-то? Ей уже незачем. Дай мне хлебнуть. Дай-а? Вишь, что с глазом сделал-то...
-- Иди нахуй, чмо, -- ответил я ему лениво. -- Сейчас еще добавлю.
Я подумал, что было бы неплохо его убить. Убить и закопать тут, рядом с любимой. Потом я подумал, что это было бы кощунственно зарыть их вместе. Нет, я похороню его вон там, около вагончика. Только вот как его убить? Палкой разве что, по затылку? Или камнем?
И тут вдруг мне показалось, что Аня пошевелила рукой, потом - ногой, а затем и головой тоже. Веселенькая история, блять. Такая херня могла приключиться только по-пьяни. Я постарался посмотреть на покойницу ВНИМАТЕЛЬНЕЕ. Она открыла оба глаза, потянулась и сказала аниным голосом: -- Милый, как же долго я спала.
В ту самую секунду я подумал: -- Вот так, блять, и начинается белая горячка.
7.
Аня посмотрела на свои обоссанные голые ноги:
-- А где это мои туфли? И почему так воняет?
Она принюхалась, провела рукой по волосам, поглядела на ладонь, измазанную блевотиной, перевела взгляд на грудь...
-- Господи! Почему я голая? Киса, почему я голая?! А?!
-- Тихо, тихо, -- сказал я, -- Успокойся, все нормально. Это - шок. Мы думали, что ты умерла...
-- Что?
Она попыталась встать.
-- У меня задница болит, Вова.
-- Анечкин, солнышко, будь спокойна, я за тебя уже отомстил. Сухарь тебя обоссал, выебал и наблевал тебе на голову, а я ему глаз за это выбил.
-- Он трахал меня в жопу? О, господи! А я даже не сделала клизму!
-- Я выбил ему глаз. А сейчас вообще пойду убью это животное.
-- Ты выбил за ЭТО глаз? Ты с ума сошел? Я не буду с тобой жить, Вова, ты - зверь.
Она заплакала.
-- Почему, ну почему ты такой злой, Киса? Ну, не убивать же за это человека! Ну так случилось, так бывает... Ну, не глаз же за это выбивать!
Когда Анечка это сказала, мне захотелось выбить глаз и ей заодно. «Вот дура-то! Фантастическая!»
Она размазывала слезы, и когда я дал ей руку, чтобы она оперлась, Анечкин ее оттолкнула и, перевернувшись, встала на карачки. Сзади, над жопой ее болтался хвост. Толстый, как прямая кишка, бурый волосатый хвост, который двигался из стороны в сторону. Хвост полтора метра длиною. С пушистой кисточкой на конце. Блять, я все мог понять, но эта кисточка! Как я на нее взглянул, так и блеванул в ту же минуту.
-- Вова, кискин, что случилось, тебе плохо?
Только я протянул руку, чтобы показать ей на хвост, как - бабах! получил что есть силы по башке чем-то тяжелым. «В тот же миг перед глазами все перевернулось, и сознание покинуло меня» - как писали в толстых книжках всякие мудаки, вроде Тургенева.
8.
Очнулся я в каком-то гараже. Болело у меня все. Голова, руки, грудь, жопа, член, яйца, вообще все. Сейчас я начну описывать не очень удобоваримые вещи, и поэтому, если кого мутит от таких вещей, так идите нахуй. Читайте всякое говно про птичек, опять двойку, природу в средней полосе России, саратовскую масленницу, униженных и оскорбленных жидомассонов, комиссаровские агитки про суровые будни красного креста и прочее карапакство.
Итак, очнулся я прикованным к какой-то трубе. Левая рука была замкнута наручниками, а правая - цепью с зажимом. Одно звено прокололо кожу, и кровь стекала подмышку - боль была жуткая. Гляжу - штаны мои спущены до колен, а член проколот гвоздем, соткой, прямо посередине, выглядел он как выглядит хреновый оратор - встанет, надуется, покраснеет и молчит; так и хуй мой злополучный, распух и в лице изменился, и я как это увидел, тут же и кирдыкнулся, то есть - сознание опять потерял.
Очнулся от боли - по запаху паленого понял, что что-то у меня прожгли. Смотрю - в соски вставлены два гвоздя, проколов кожу справа налево, гвозди были поменьше, чем которые в хую, и запах от сосков шел - невыносимый, они были загнуты и раскалены, кожа кругом обуглилась. «Заебись,- думаю, - маркиз д'Сад отдыхает». Боком вижу - Сухарь с горелкой рядом суетится. Голова у него - перемотана, глаз закрыт пластырем. А над головой - не поверите - нимб!
9.
Нимб, охуеть просто! Не у меня, нормального человека, а у этого нигера - пидараса, антисемита, садиста! Я этого понять не могу. Что за жизнь? Почему всё самое лучшее, бабки, там, телки клевые, тачки, типа HUMMER - все это добро говнюкам каким-нибудь, пидарасам, вроде Березовского достается? А? Почему нормальным людям - хуюшки? Непонятно. Неправильно это. Бог ошибается, однозначно.
Тут я понял - это меня Сухарь, гнида, доской отоварил, пока я с Аней лясы точил. Ибанул меня, потом сюда оттащил, в гараж.
Гляжу, значит, дальше. На каждый гвоздь в сосках подвешены справа и слева кольца, типа - для штор, а к кольцам привязаны на шнурках какие-то бутылки полуторалитровые, с водой внутри, чтобы тяжелее было. И такая боль от этого - мама не горюй, слезы просто из глаз.
-- Что ж ты, сука, -- говорю, -- делаешь? Ну-ка, отвяжи меня, Сухарь, нахуй.
Голос - как из могилы. Негродноклассник посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбнулся и головой помотал.
-- Это только начало, -- говорит. И нимб над головой покачивается, как лодочка.
Он выпрямился - в руке у черножопого были плоскогубцы с гвоздем, раскаленным добела. Горелка хуячила во всю катушку. В другой его руке были просто плоскогубцы.
«Мама», -- подумал я, ко мне вдруг стало возвращаться сознание. И так мне стало плохо, что я чуть не заплакал.
Этот пидарас взял меня плоскогубцами за шкурку на залупе, и стал медленно втыкать гвоздь чуть выше первого.
-- Ааа-а-а! -- заорал я, и снова потерял сознание.
10.
Оклемался я сразу же - через пол-минуты, где-то. Сухарь бросил инструменты на пол и, вытащив болт из штанов, стал полировать свою торпеду со скоростью около 210 залуплений в минуту. Он дрочил как сумасшедший, глядя на гвозди в моем члене, и это смущало ничуть не меньше, чем вся эта ботва в моем теле. Стало так за него стыдно, так стыдно, что я покраснел. Да мне и писать-то все это стыдно, словно я сам пидар какой-то. Ибануться! И это был мой однокашник! Охуеть просто, до чего все в мире относительно.
Так вот, дрочит он, значит, и тут вдруг в кабинет (зачеркнуто) в подвал входит Анечка. Опс - вторая часть Марлизонского балета - дамы приглашают кавалеров. А вид у нее - я глазам своим не поверил.
Анечка была в туфлях черных, на высоком каблуке, где она такие откопала - хрен его знает, всю жизнь в кедах ходила; далее - на тело она натянула передник, детский какой-то, справа и слева обе сиськи вылезли, из-под низа разве что пизда не торчит. А на сиськах у нее были прикреплены прищепки! Штук двести, наверное, не меньше. Не грудь, а два дикабраза каких-то. Я смотрю на нее и понять ничего не могу.
-- Аня, -- говорю. А она смотрит на меня и улыбается.
Она подошла к Сухарю, опустилась на корточки, и стала сосать его хуй, как ни в чем не бывало. Я, блять, чуть не ебнулся на пол. Смотрю - ничего понять не могу. Сидит на полу Аня, на коленях, сосет его елду, а нигер этот дрочит ей в рот прямо. У нее - хвост, а у него - нимб. Ей богу, я смотрю на это, и думаю, что все это - сон просто. Но боль - такая, что никакой это не сон, а самая настоящая явь. И похмелье чувствуется. И Аня залупу фиолетовую сосет. Очень приятно.
Тут он вдруг как заорет, и кончает ей на лицо прямо. Поливает, как из брандсбойта, справа-налево, и слева-направо.
11.
Эта сука все до последней капли из него высосала, и все сожрала, и с морды со своей соскребла, и слопала тоже, и я опять чуть не проблевался. Веселенькая история - любимая, значит, при мне хуй у негра отсосала, а я тут кукую, привязанный.
Встала она, губы облизала, приятного аппетита, думаю, bon appetit, хлеб-соль, милая. Развяжите меня только, я ей живо харю на сторону сверну, твари этой.
-- Я тебя, манда, порву, нафиг, -- говорю.
А она улыбается, и языком из сторону в сторону, вкусно, типа.
Отошла она чуть, и вдруг вынимает из жопы палку какую-то, сантиметров двадцать пять длиной. Тварь эта, оказывается, с палкой тут ходила, в заднице, кайфовала.
Эта кобыла подошла к шкапу, вынула из него журнал «Огонек», 1982 года издания, развернула его, положила его пол, наклонилась, задрала на голову передник, и начала срать. При всех. На журнал прямо.
Сухарь опять дрочить начал. При онанировании нимб у него над головой трясся, как яйца у старого козла. Все это было мне до такой степени удивительно, что я даже про боль забыл. Аня, значит, выложила там свои колбаски, подняла журнал, подошла ко мне, и той палкой, которую из жопы вытащила, принялась это говно свое по мне всему размазывать, типа - бодиарт. Какашками только. Тут меня и блевануло. Хлестало из меня как из водосточной трубы.
Сухарь и на это подрочил тоже. На блевотину мою. «Интересно, - подумал я, - он теперь на все дрочить будет?»
12.
Она помазала мне говном лоб, щеки, уши, волосы, соски, живот, локти, колени, и густо-густо наложила его на конец. Когда сука эта касалась гвоздей, я прямо орал от боли.
-- Тварь, убью!
Вокруг распространилось мерзкое зловоние. Сороковщина какая-то, блять, пелевенщина.
Негр Сухарь стал дрочить на какашки эти, на мне висящие, и внимательно рассматривать палочку, вытащиную из Аниной жопы. Потом берет, и вдруг начинает слизывать с меня это говно, с коленей, с живота, и - с залупы моей, измученной.
-- Ааа-аа-а! -- заорал я. -- Иди на хуй, пидар! Выпустите меня! Люди, блять! Люди! Гомосеки власть в городе захватили!
Внезапно дверь в гараж отворилась, громко скрипнув, и Сухарь отскочил от меня, как ошпаренный. Все поворотили головы в ту сторону. В гараж медленно вошла большая розовая свинья. На шее ее висел голубой бант с надписью по всей длине: Пролетарии всех стран, объединяйтесь! Свинья подошла ближе, недоверчиво покосилась на всех нас, встала на задние ноги, и вдруг громко запела человечьим голосом:
-- Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...
От ужаса я вновь потерял сознание.
Сентябрь 2003 © Copyright: Поночевный Игорь