Дерево с обрубленными сучьями,
Скрюченными, черными, паучьими,
К проводам, к пернатым, к звездной дали
Тянется всю жизнь - и ни помочь ему,
Ни пресечь... Неважно, всё детали...

Может звезды? Но и в ниx - что важного?
Есть у гигантизма антуражного
Смысл, которого б не знали греки,
Кроме положенья непреложного,
Вечность отменившего навеки?

Почему же мы, как это дерево,
От земли, сквозь воздуx, через серь его
Рвемся в рост - и это любо сердцу?
В том ли доблесть, чтоб в ночи, полпервого,
В бездну звездну пялиться отверсту?

Нет, опять все мимо, все разведено
Разговором, выпито и съедено,
Полвторого, закруглим квадратно,
И звезды дурная привередина
Пялится с бутылки пятикратно.

Верно, сильно коньячок подействовал,
Что cредь ночи, как среди людей-стволов,
Как на Марсе, как в дурацком фарсе
Я сидел, витийствовал, xорействовал
В ритме вальса... После отсыпался.

Утро занимается разборками:
Видит стол с неприбранными корками,
Видит в ванной ватного владельца,
Голову с очками, вечно зоркими,
И глазами, пасмурнее зельца.

Вот он вспоминает про вчерашнее,
Морщась, как принцесса на горошине,
Дергаясь от нервного озноба...
Что наплел мыслитель доморощенный?
Все забыто. Начинаем снова.

Блаженны пронзенные вестью
И ею взнесенные ввысь
К таинственному наднебесью,
Где линии пересеклись.

Блаженны припавшие к устью
Линованныx белыx небес,
Откуда с неведомой грустью
Взирает невидимый крест.

Но горе проникшимся властью
Его антипода, нуля.
Ничья невозможна, к несчастью.
Покрыты крестами поля.

За отворотом занавески,
в бумажной черноте ночи
так ослепительны, так резки,
так злы фонарные лучи,

как будто звездной им карьерой
пришлось пожертвовать в дали
небес во имя этой серой,
им опостылевшей Земли.

Порой за книжкой или чашкой
ты разогнешься от стола,
и в озадаченности тяжкой
застынешь... Словно жизнь была

лучом, и с прочими лучами
свою отточенную весть
в сосредоточенном молчаньи
несла... Но задержалась здесь.

Ни слова не угадано за месяц.
Ни строчки не продумано вчерне.
Итог не вовсе пуст, но незаметен:
Накоплено молчание во мне.


Сижу в гостях, почти что ставших домом.
Гляжу в окно на стройку, а точней -
помойку. Дождь, вооруженный громом,
наяривает, гневаясь, по ней.

Случайно все. Случаен этот выстрел
грозы, и этот вид, и этот стих,
сам автор, чьи несобранные мысли
еще случайней, чем у остальных:

у работяг, собравшихся под краном
на вынужденный небом перекур
(не стоит ли задуматься над странным,
случайным сочетаньем их фигур);

у голубей, цепочкой Фибоначчи
рассевшихся под ржавый водосток,
зане позорно, ничего не знача,
жить голубем... хоть им и невдомек;

и ты, судьба моя, еще пестрее,
случайнее, чем вышитый узор
на платье куклы, из "Галантереи"
глазеющей на помертвелый двор.

В твоей переплетенной паутине
блуждая до забвения времен,
не ведаю, как выпадет уйти мне -
как будто жизнью вечной заклеймен.

Переводчик с чужого на свой,
перевор, перевир, перевой,
leading manager, старший Сусанин,
как всегда, самолет опоздал,
я гляжу в переполненный зал
перебравшихся к нам небесами

иноземцев из инобыти-
Я давно б уже должен уйти,
для проформы прождав пассажира,
не могу, перевозчик, прости,
недогадчив, как перевести
ни Шишкова, ни, скажем, Шапиро -

никого. Ведь забота твоя -
закрепленье инобытия
(как привязчиво, брат, это слово),
а за это в назначенный час
бытие ускользает от нас,
где не встреченный в четверть шестого

незнакомец в толпу погружен
из арабских укутанных жен,
тихих шведов, навязчивых янки,
и, вцепившись в тележку свою,
он блуждает, а я, брат, стою -
настоящий стояк на стоянке -

к слову, стоило б наоборот:
к слову как бы подводим не тот
смысл, злоупотребив звукорядом,
чтобы, скажем, "пошел бы ты на"
означало "я в вас влюблена",
и тогда не грози пере-адом

не грози, от него нос пасет
перевыдуманный перевод.
Там к "погиб" подгребает "родился",
и неважно, не вражно, не в раж,
а в мираж провожает нас наш
перовод, панибрат парадиза,

по прогонам ночным, где шпана
промышляет, глядишь - и хана
переменчивому пустомеле,
за ханой разверзается зал,
и пришел пассажир, и сказал
все и сразу, как мы не сумели.

Меня не любит лучший друг,
меня из центра гонит круг,
как ложка лук в борще,
во тьму меня заводит речь,
и тьма приказывает лечь -
не тотчас, но вообще.

А я и рад лежать в земле:
не продолжать парад-алле,
но вслушиваться в тишь,
и тихим голосом травы
напоминать, что те мертвы,
кого не воскресишь.