1

...А вообще, любовь случилась со мной посредством интернета.

Да что вы мне рассказываете! - интернет существовал в СССР в тридцатых годах, я ведь жил тогда и прекрасно все помню. Тот интернет был лучше, чем нынешний. В давние годы все было хорошо, потому что еще не испортилось. Чувство глубокого удовлетворения, небывалый урожай грибов, позвоночник не болел, а какие песни пели! Вы, которые после, представления об этом иметь не можете.

Так вот, про мою первую любовь.

Я жил неподалеку от Малых Сторожек, на хуторе, что возле излучины речки Аймены, где мы с мамой держали пасеку. Сегодня ни Малых Сторожек, ни хутора - ничего уже нет, как, собственно, и вообще всего, что существовало тогда на свете. Разве что все еще речка течет. То ли речка течет, то ли время в ней стоит...

Моя мама была очень умной женщиной. Она говаривала:

- Нельзя дважды выпить одну и ту же бутылку.

Она любила выпить по праздникам.

Вот, поехал я однажды оформлять свой «емэйл» к Провайдеру в Некрасов. Нет, зачем же на кобыле... Где бы я, милый, кобылу-то достал? Учебник истории полистай. Коров, свиней, овец, лошадей, кур, собак, пчел и кошек - всех в те годы приватизировали путем коллективизации. Даже кроликов отобрали. Однако потом Иосиф Виссарионович, тогдашний наш вождь, поправил товарищей, написал в своей статье «Головокружение от успехов», что, поскольку кошки по своей классовой природе есть существа индивидуалистические, из коллективных хозяйств их следует вычистить.

Поехал на самокате. Так тогда велосипеды назывались. Самокат - правильное название. А вот владеющие иностранными языками, те знают, что еще правильнее - лисипед. Так, к примеру, датчане говорят. Хотя, вообще, датчане в основном молчат. Неразговорчивый народ.

Стояло бабье лето, пахло дымным простором. Я захватил с собой Калинина - так звали моего черного с белыми пятнами кролика фландрской породы. За крынку меда я оформил его в сельсовете котом, и с тех пор мы жили с ним на хуторе вдвоем. Не считая, конечно, многочисленного коллектива совхозных пчел. Веселый Михал Иванович бежал рядом на поводке, а когда я мешкал на горках - азартно втаскивал меня на подъем.

По дороге я взмок, снял ковбойку и повязал ее на поясе. Потом понял, что не следовало этого делать - обгорел на солнце.

День выдался жаркий, душный, как в июле, а в небе стояла невероятная осенняя голубизна - ни облачка. Путь проходил мимо кургана, на котором пионеры отдают честь бюсту Павлика Морозова. Вдруг я услышал, как где-то высоко-высоко, в недосягаемой дали, басовито загудел аэроплан. Даже в эту заоблачную синеву забрался советский человек!

В Гаршине, километрах в тридцати от Некрасова, находился спортивный аэродром Осоавиахима, оттуда часто над нами летали морить вредителей, или так просто. Но обычные бипланы с натянутыми крест накрест расчалками летали гораздо ниже, и моторы их пели иначе - ну, к примеру, как осы. Этот казался басовитым шмелем. «Дальний рейс, - подумал я. - Может быть, снова Чкалов с Байдуковым и Беляковым летят в САСШ через Северный полюс?»

Я сразу разглядел очень высоко летящий аэроплан. Крошечная серебряная блестка.

Но это был не аэроплан. Потому что шмелиное жужжание неожиданно прекратилось, однако блестка не перешла в пике, она продолжала так же спокойно парить в голубизне. И - я видел это совершенно ясно - у нее не было крыльев. Там имелось что-то, более напоминающее не крылья, а плавники. Невиданное воздушное тело походило на пузо рыбки. При этом - самое поразительное! - мне показалось, что серебристая рыбка выпускает в воздух икру...

2

Мы с Калининым ненадолго остановились возле деревни Неелово в блинной «Под Липой», славившейся ароматными изделиями со сметаной и липовым медом, между прочим, и с моей пасеки. Проехать мимо такого удовольствия было, конечно, невозможно.

В Неелове в те годы располагалась центральная усадьба нашего совхоза «Мороз Красный Нос» и с утра до вечера из репродуктора на столбе на всю округу лилась советская музыка. Хор мальчиков заливисто пел:

Великая стройка -

Работай-ка, рой-ка!

Партия наша -

Наша геройка!

Здесь же стоял памятник поэту Некрасову, в честь произведения которого хозяйство и было названо. Классик, отлитый из меди и позеленевший на свежем воздухе, упирался широко расставленными пружинистыми ногами в постамент, правой рукой с оттопыренным мизинцем держал он перед глазами лорнет, а левой - рукопись собственной бессмертной поэмы, при этом его лицо изображало глубокое изумление грандиозностью своего гения.

Резвые мордастые девчонки в красных кепочках весело обслуживали посетителей.

- Двойной «биг блин» и морс, - сказал я.

- С вас 36 копеек.

На стене блинной висел транспарант:

«Собака Троцкий вернулся к своей блевотине. (И.В. Сталин)».

«Надо же, каков... - подумал я гадливо. - Тьфу!» Я уплетал медовые блины и порядочными кусками угощал Калинина, который развалился у меня на коленях. Тяжелый, горячий, он был очень приятен на ощупь. Когда я направлял в усатую пасть очередную порцию, его хвостик начинал щекотно вздрагивать от восторга. Часто Михал Иванович тыкался благодарным влажным носом в мой подбородок, и казалось, будто он целуется.

Помнится, мне доводилось целоваться с мамой, когда я был еще совсем маленький.

- Давай потрогаемся язычками, - предлагала она.

Это всегда оказывалось так странно, так пресно-пресно...

Она говаривала мне в детстве:

- Смотри, Стасик, окошко подморозило...

Мамочка моя все делала очень медленно, тщательно, с песенкой. В начале зимы она выводила меня на порог и учила ловить ладошками снежинки, которые называла белыми мухами:

«Белые мухи, чистые мухи,

Липнут на щеки, кусают за ухи...»

Разве возможно такое забыть?

Однажды мама отправилась в рощу за земляникой, и куда-то запропастилась навсегда. В самом деле, в те годы люди иной раз ни с того ни с сего исчезали бесследно.

Но, бывало, и появлялись, непонятно кто и откуда...

Однако об этом речь ниже.

В блинной сиживало много народу, посетители громко разговаривали. Я любил послушать, о чем говорят. Вот и на этот раз за соседним столиком сидели двое совхозных рабочих.

- Чего прокис, Силыч? - спрашивал небритый мужик у своего плешивого соседа.

- Да медкомиссия хренова... Туды ее... Видал того лекаря, что в пенсне? «У вас, - говорит, - голубчик, миопия, помните, как у той мартышки из басни». Я, конечно, испугался после таких его слов, сразу представилось, какие в зверинце у обезьян задницы красные, стал себя ощупывать. «То есть, доктор, это в каком же смысле?» - спрашиваю.

«А в таком смысле, что пора вам обзаводиться очками».

- Слишком много они знают, интеллигенты недорезанные, - злобно сказал собеседник плешивого. - Ишь, какие словечки заворачивают, троцкисты...

3

Лев Израилевич Провайдер занимал 303 комнату в сером доме на площади Сталина, который возвышался между магазином «Товары для голых женщин» и кожно-венерологическим диспансером имени Надежды Крупской, прямо напротив библиотеки Ленина. В этом доме размещались областные внутренние органы и другие советские организации. При входе висело множество табличек: «ВСЕКОБАНК», «ЖЕНОТДЕЛ», «ОГПУ», «ВСЕРАБИС», «ИНТЕРНЕТ», «МОПР», «НАРКОМВОЕНМОРДЕ», и что-то, наверно, еще. Я взбежал на третий этаж с Калининым на плече. По коридорам сновал народ, рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция.

Неожиданно меня звонко шлепнули по голой спине. Запыхавшаяся, румяная, лучащаяся смехом, меня догнала Анюта, одна наша девчонка из Новых Сторожек. Она была в широком сарафане, косынке в горошек, с кулечком в руке.

- Ты откуда здесь взялся?

- Известно откуда. А ты? Ишь, вырядилась-то, хоть на самовар сажай!

- Прежде распали свой самовар! - ответила она с лихостью, но, приметив, что острота до меня не дошла, продолжала смиренным тоном: - Ну так в город же приехала... А ты всюду с Калининым!

- Только ты его не тронь...

- Да знаю, знаю...

Когда она хохотала, на ее пылающих щеках появлялись чудесные ямочки.

- Что, домой, чай, вместе на грузовике с дядькой Долдоном поедем?

Долдоном вся деревня звала Анютиного дядю, Евграфа Дормидонтовича Долдонова, начальника совхозного Политотдела. Анюта, с раннего детства круглая сирота, проживала у него. Долдонов был высоким, расхлябанным мужиком с непропорционально длинными руками вроде оглобель. Начиная горячиться, он так махал и загребал ими, что стоявшие близко отодвигались подальше. Был он совершенно лыс, при этом возможность его головы производить волосы сосредоточилась исключительно в бровях.

- Не, я на лисипеде, - ответил я.

Я Долдона терпеть не мог, потому что он с какой-то особенно омерзительной интонацией называл меня «бедненьким» и норовил ущипнуть ниже пояса.

- А... Ну, так до свиданьица.

Она словно погасла.

На двери 303-тей комнаты значилось: «Третий ИНТЕРНЕТ, Некрасовская ячейка. Руководитель - тов. Провайдер».

В комнате стоял тяжелый, кислый запах окурков. Солнце прорывалось сквозь никогда не мывшееся стекло. На подоконнике громоздились стопки пожелтевших документов, к треснувшей мелкой тарелке прилип коричневый, узкий посередине кусок хозяйственного мыла. На одной стене красовался портрет Карла Маркса, на противоположной - Билла Гейтса. Здесь же через всю стену висел транспарант:

«Кулаки - самые зверские эксплуататоры, Это кровопийцы, пауки и пиявки. Они вампиры. (В.И. Ленин)».

За столиком, под Биллом Гейтсом, сидела рыжая, конопатая девчонка в кожанке, которая, несмотря на то, что сама была довольно щуплая, почему-то с самого начала отнеслась ко мне, как к ребенку. Она хмыкнула и сказала, что я обгорел, словно тушеный гусь. Я смутился и натянул ковбойку.

- Что топчешься-то? Кролика мне продаешь, или в ячейку записываешься?

- Ну... - утвердительно сказал я.

- Не запрягал! - съязвила она, и протянула прайслист.

- Да знаю... - На всякий случай я все-таки сунул «прайс» в карман.

- На месяц, или почасовка?

- Нон лимит.

- Ли-ми-тед, отсталый ты элемент! Гони тридцатник. Автограф ставь сюда. А здесь напиши свой логин и пароль...

Этот пароль на всю жизнь врезался в мою память: «Шкаф уже продан, могу предложить никелированную кровать. С тумбочкой».

- Лады! - сказала она, пробежав глазами заполненный бланк. А потом все-таки не сдержалась, выпрыгнула из-за стола и погладила кролика.

- Надо же, - говорит, - прелесть какая...

- Не трогай! - закричал я, но было уже поздно. Случился конфуз.

- Фу, какой... - взвизгнула она, отшатываясь.

- Говорят же, не трогай. Он нервничает, когда его женщины щупают.

- Он у тебя что, маньяк?

- Он мой друг. Просто впечатлительное животное.

- Нашел друга... Сам, небось, такой же...

И она оглядела меня с гадливым, липким любопытством.

Однако с интернетом все получилось чин чинарем.

Когда я уже выходил из комнаты, в нее протиснулись, не очень вежливо пихнув меня, толстяк Лев Израилевич и какой-то крупный лысый дядька в офицерском мундире. При этом я услышал фразу незнакомого военного, запечатлевшуюся в моем сознании:

- ...Особые меры. Я подчеркиваю - особые, Лев Израилевич. Операция под кодовом названием «Вихрь - Антикулак»...

Сбегая по лестнице, я думал о том, как, в сущности, красиво выражаются военные люди.

На обратном пути заскочил в магазин. В продуктовом отделе был установлен овоскоп с электрической лампой и все, кто купил яйца, становились в очередь для тщательного исследования их свежести. Над людьми висел огромный лозунг:

«Нужно сорвать маску с врага и показать его звериное лицо с громадными зубами! (И.В. Сталин)».

- Скучно у нас как-то... город Некрасов, деревня Горелово - не звучит. А вот, скажем, город Монтерей! Почему бы нашему Некрасову не называться Монтереем? - говорил толстый мальчик своему папе, стоящему в этой очереди с полной авоськой яиц.

- Да как ты его не назови, он все тем же и останется.

- Это конечно... Но все-таки!

На городском лектории, разместившемся в помещении бывшего собора, висела афиша: «Сегодня в 19 часов лекция на тему: «Негритянский вопрос», докладчик тов. Провайдер. По окончании художественная фильма «Праздник святого Йоргена».

Конечно, в городской жизни имелись свои прелести.

4

- ...Если моноплан со свободно несущими крыльями, то это, скорее всего, «фокер», или «юнкерс», - сказал сосредоточенный юноша в очках, Петр Белкин, совхозный механик.

Я сидел все в той же замечательной блинной на пути домой.

- А я слышал, есть такой... гирокоптёр, - неуверенно вставил блондин Сева, парень из наших Малых Сторожек.

- Геликоптер. Не знаешь, так не ври.

- Ну, геликоптер... Не в названии же дело. Так вот - он может без аэродрома, прямо с огорода взлететь, и зависнуть, положим, над уборной Нюшки Хвонюшкиной. Представляешь, как она оттуда выскочит!

Мне не нравились глупые насмешки над Анютой, той самой, с которой мы повстречались возле кабинета Провайдера. Про нее, правда, болтали всякое, однако я не верил. На самом деле она была, хотя и вредной иной раз, но доброй и красивой девушкой. Честно говоря, не то, чтобы я влюбился, или что-нибудь такое, просто она мне немного нравилась. И потом, однажды у нас произошел с ней один случай...

- Да ничего геликоптер не может, - сказал Петр. - Испытания с такой машиной неоднократно делали, мотор не дает нужной тяги. «Воздухоплавание» прочти, я тебе дам, если интересуешься. Пескара во Франции провисел в геликоптере минут десять, а толку-то. Вот автожир - совсем другое дело. Это тебе и геликоптер, и аэроплан в одном флаконе. Он, конечно, с огорода не взлетит, ему надо долго разбегаться, но зато сесть может вертикально где угодно, хотя бы и на Нюшкину уборную.

Далась им, в самом деле, ее уборная!

- Нет, лучше всего, если уж для удовольствия - орнитоптер, - вмешался третий, также известный всей округе человек с деревянной ногой, конюх и водитель грузовой телеги Власьев, герой гражданской войны. - Выйдешь этак утречком, в хорошую погоду, на крыльцо, и... Правда, тут надо сильно руками махать.

- И взлетаешь ты, Максимыч, прямо как ангел Божий... - ухмыльнулся Сева.

- Ангелов в природе не существует, - строго отрезал безногий. - А орнитоптер - аппарат стоящий. Предназначен для индивидуального удовлетворения трудящегося человека в свободное от работы время. Валлинол на нем еще в прошлом веке летал, да и наш, русский - Ребриков...

- Погоди, так ведь этот Ребриков разбился, когда во время полета ворона выклевала у него глаз...- нахмурил брови, будто припоминая, Петр, и подмигнул Севе.

- Ерунда, не могло такого быть. Вороны чучел боятся, а поглядел бы ты на летящего Ребрикова... - и Сева звонко расхохотался.

- Вот вы - советская молодежь, а просто противно слушать! - обиделся Власьев. - Что вы все врете! Ребриков одевал специальные очки от поклева. Между прочим, ребятки, я видел - сегодня один летел куда-то на орнитоптере.

- Где? - изумились его собеседники.

- Над Карнуковским лесом. Я как раз вез молоко с фермы. Въезжаю на угор, в Горелово, оттуда далеко видно - смотрю, летит. Как раз ветерок пошел, ему и махать не надо было, легко так скользит над лесом, красиво...

- Ястреб, наверно... - предположил Сева.

Ага, ястреб, это с двумя-то человечьими ногами в башмаках и с головой в аэро-шлеме...

- Между прочим, товарищи, я ведь тоже сегодня видел... - задумчиво сказал Петр.

- На орнитоптере? - обрадовался Власьев.

- Нет, такого не наблюдал, врать не стану. А вот то, что ближе к утру над нашим захолустьем пролетал германский цеппелин «Бодензее» - это могу утверждать с большой степенью вероятности.

Я чуть не подпрыгнул на стуле. Ну конечно, дирижабль, как мне тогда сразу в голову не пришло!

- Товарищи, - говорю, - ведь и я видел. Похоже на серебряную рыбку - высоко-высоко! Мотор то зажужжит, то остановится, а рыбка плывет и плывет...

- Пасечник, привет! Ну вот, еще один свидетель! - сказал Петр. - Давай-ка, подвигай к нам стул...

5

На двух резвых колесах я летел домой, словно на крыльях, как примеченный Власьевым то ли ястреб, то ли человек, паривший нынешним утром над вершинами Карнуковских сосен.

«Веселосипед», вот же правильное ему название!

Между прочим, дорога вела меня как раз в этот самый, Карнуковский лес.

Калинин, поджав длинные уши, восторженно скакал рядом с передним колесом. Он любил длинные путешествия не меньше меня.

Дорога в лесу местами, в низинах, была едва проходимой. Здесь стояли никогда не просыхавшие глубокие лужи. По-видимому, сами себя они склонны были считать естественными водоемами, и поэтому обидчиво захватывали в плен любые колеса, дерзнувшие нарушить их задумчивую гладь. Я обходил эти места стороной, отпуская поводок, и Михал Иванович далеко обгонял меня, мгновенно перескакивая с кочки на кочку.

И вдруг однажды, во время обхода очередной исключительно наглой лужи, Калинин, пронзительно взвизгнув, словно ему наступили на лапу, бросился в чащу леса. Мне показалось, что его укусила змея.

- Калинин, Михал Иванович, ты куда! А ну ко мне, быстро ко мне!

Я решил, что если это была гадюка, надо срочно отсосать кровь из раны... И тут же сообразил, что Михал Иванович все-таки кролик, а не человек, и потому обречен - яд убьет его мгновенно... Вот беда!

Прислонив самокат к стволу, я бросился вслед за Калининым, судорожно придумывая, как его спасти. А он все скакал сквозь кустарник по едва различимым звериным тропкам, по заросшим травой полянам, и я едва видел его мелькающий хвостик.

Калинин скакал - и не умирал. Может быть, его не кусала змея? Чего же он тогда так испугался? Почему завизжал?

- Михал Иванович, стой!

Хоть бы поводок зацепился за ветку...

Он всегда жил у меня свободно, без вольеров и клеток, и до сих пор, кажется, не помышлял о возвращении в дикую природу. Взбесился, что ли? Или какая-нибудь зайчиха позвала... Вот это на него похоже!

Настал момент, когда я понял, что уже не догоню его. Мною овладело отчаяние. Я остановился. Вокруг простирался прекрасный осенний Карнуковский лес, и солнце уже начинало склоняться к закату.

Однако что-то было не так...

Вонь какая-то. Вонючая гарь. Похоже, неподалеку чего-то жгли, шины, или, может быть, промасленные тряпки... Вонь тянулась как раз с той стороны, в которой исчез мой взбесившийся друг.

Уже не бегом, внимательно осматриваясь, нет ли поблизости людей, я пошел на запах. Впереди находился глубокий сырой овраг. Сизый дымок поднимался с его дна. Придерживаясь за кустарник и стволы деревьев, я опустился туда. Сердце мое радостно забилось: поблизости от кострища на задних лапках стоял чудак Калинин, совершенно живой и здоровый. Он к чему-то внимательно принюхивался, шевеля розовыми носом.

Кроме Калинина, поблизости не было ни одной живой души. Едкая гарь разогнала отсюда даже птиц. Я поднял с земли сучок и стал ковырять кострище, пытаясь определить, что здесь спалили. Похоже, какую-то ткань. В пепле попадались железки, крючки, остатки застежек, еще что-то. Одна красная головешка, полная гвоздей, напоминала подметку от башмака. В общем, здесь жгли старую одежду. Много одежды, или просто какой-то ткани. Скорее всего, здесь побывали геологи. Летом они уже ходили по нашим местам, несколько мужчин и женщин с большими рюкзаками. Гостили на моей пасеке, угощались медом. Чудесные люди.

- Ну, Михал Иванович, и напугал же ты меня! - сказал я, подходя к Калинину. Он продолжал внимательно нюхать, сидя над скомканной тряпкой. - Ну, что за гадость ты здесь нашел?

Я поддел материю палкой, бросил в кострище, взял Калинина на руки, прижал к груди, обнюхал его ароматную шкурку, ткнулся губами в его нос.

Кстати, в ту тряпку, которую я швырнул в костер, была вшита резинка.

6

Только в сумерках я удосужился, засветив свечу, усесться за свой компьютер. И, едва вошел в Сеть, ни с того ни с сего вступил в виртуальное сношение с неизвестным лицом. Его электронный адрес, «lolita@3int.ru», говорил о том, что это из месных, состоящий в одной со мной интернетической ячейке. «Lolita» напоминало женское имя. И содержание послания также заставляло подозревать, что я имею дело с женщиной, невообразимым образом узнавшей мой «емэйл». В сообщении говорилось:

«Привет, Стас! Пентиум не вспотел? Жду вот это, как соловей лета. Лолита».

Что за черт... Конечно, я быстро догадался, что имею дело с рыжей-конопатой из 303 комнаты. Кто другой, кроме нее, мог знать адрес моей электронной почты, utkin@3int.ru?

Я вспомнил казус с Калининым, и тот пристальный, щекочущий, издевательский взгляд, которым она рассматривала меня. Вот и продолжает издеваться... А главное, наверно, в качестве технического шефства проверяет, правильно ли я настроил удаленный доступ, прокси-сервер и все такое.

Я ответил:

«J, надеюсь, тебе известно, что собака - пальцеходящее животное. Покрытие кобелем происходит на 11-13 день течки».

И тут же получил ответ:

«До встречи в омшанике через 11 дней - считай на пальцах. Помни о нюхале. Паутиночка слепая. L»

Печальная рожица означала, что разговор окончен.

Я задумался. Напоминание о «нюхале», устройстве, осуществляющем перлюстрацию компьютерной переписки, было всегда уместно. Однако в последнем сообщении меня смутили две вещи. Неужели рыжая специально выведывала подробности обо мне, узнавала про омшаник - зимовье моих пчел? На что я ей вообще сдался? Ладно, допустим, все это она могла как-то узнать при желании. Но вот «Паутиночка слепая»... Кто вообще об этом может знать, кроме меня самого?

- Когда вырастешь, тебя научат закону вязания, - говаривала мама.

- А что это? - спрашивал я, потому что всегда хотел все знать, как большой.

- Ну вот, примечай: отдельная взятая нитка - вечно ко всему цепляется, липнет, и с чем слипнется - увязывается. Говорят же: «Она к нему привязана, он за ней увязался» - это Закон вязания. Слушай:

Сверхъестественная милость,

Паутиночка слепая,

Прикоснулась, зацепилась,

Обвилась - не отлипает...

И рассталась, не осталась -

Время холмик насыпает...

Но лишь крепче намоталась,

Обвилась - не отлипает...

Просто, может быть, приснилась -

Бог жалеет шалопая.

Сверхъестественная милость,

Паутиночка слепая...

Некоторое время я сидел перед голубоватым экраном в оцепенении. Мое общение с сетью началось поразительнее, чем я мог себе вообразить. А ведь я не сделал в ней еще ни одного шага. «Ладно, - подумал я, - может быть, когда-нибудь я разрешу эту загадку», и стал углубляться в раскрывающиеся лабиринты. Надо ли описывать все эпизоды моего первого странствия, кроме последнего, которое буквально лишило меня рассудка? Тем более, что неожиданности этого вечера не ограничились интернетом...

Короче говоря, я побывал в разных Совнаркомах, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, во всех семи Союзных республиках СССР, на сайте газеты «Безбожник» влез в какой-то вонючий «krasnyj.valenok», где была открыта конференция на тему борьбы с буржуазными пережитками (такого мата я еще никогда не слышал и, тем более, не читал), и так далее. Потом я зашел на несколько чатов, причем только в одном из них собеседники пытались поддерживать принципиальный, партийный разговор о повышении надоев. На остальных шел совершенно абсурдный треп всех со всеми одновременно, и именно в этом трепе я кое-где с удовольствием принял участие, прикидываясь жгуче тоскующей брошенной девушкой. Самое смешное, что я имел поразительный успех среди мужчин, или, во всяком случае, существ, выдававших себя за оных.

Неожиданно мое внимание привлекла то возникающая, то гаснущая строчка: http://www.keml.com. Я вошел в эту дверцу. На экране открылось изображение стен и башен Московского кремля, из бойницы на одной из башен неожиданно высунулась голова товарища Сталина с трубкой, пустила дымное колечко, и спряталась. Потом она появилась снова, вылакала бокал вина, и так же исчезла. После этого голова выглядывала, приложив ладошку козырьком, как на первомайской демонстрации, разговаривая по телефону, прицеливаясь из ружья, отпивая воду из граненого стакана, подмигивая... Я смотрел на все это, разинув от изумления рот, пока не догадался, что надо поймать мышкой голову вождя и нажать на кнопку.

Сразу возникла страница под названием: stalin.chat. Там любезно предлагалось подобрать себе любое имя для вступления в беседу непосредственно с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Не долго думая, я выщелкал: ИВАН.

Дальше последовало следующее.

ИВАН: Здравствуйте, дорогой товарищ Сталин.

СТАЛИН: Здравствуйте, товарищ Станислав Юзефович Уткин.

ИВАН: Господи, откуда вы узнали, как меня зовут?

СТАЛИН: Я, конечно, не Господи, но все-таки Сталин. Мне положено все знать.

ИВАН: Вы действительно все-все знаете?

СТАЛИН: Я уже сказал.

ИВАН: Тогда скажите, Иосиф Виссарионович, это правда, что моим дедушкой был тот самый знаменитый путешественник Пржевальский?

СТАЛИН: Пржевальский был неутомимым путешественником и повсюду оставил большое количество внуков и внучек.

ИВАН: Товарищ Сталин, а куда пропала моя мама?

СТАЛИН: Почему вы спрашиваете про маму, и не спрашиваете про папу?

ИВАН: У меня нет папы.

СТАЛИН: Разумеется, есть, и, очевидно, его имя Юзеф. Что вы знаете о своем отце Юзефе?

ИВАН: Ничего, товарищ Сталин. Мама никогда не рассказывала о нем.

СТАЛИН: Так вот, когда вы о нем что-нибудь узнаете, тогда, может быть, поймете, куда исчезла ваша мать. Вы слышали когда-нибудь такое слово: «ДЕФЕНЗИВА»?

Мое «Нет» повисло в пустоте, Сталин неожиданно вышел из чата.

Я сидел, совершенно ошеломленный. «Дефензива»... Знакомое какое-то слово... Да ведь я в Интернете!

Я зашел в первую попавшуюся поисковую машину, и через несколько секунд в ответ на мой запрос выскочил длинный перечень материалов о Польше: «Современная Польша»... «Польша наших дней»... «Наши западные соседи»... «Из истории борьбы польского пролетариата»... «Польские социал-фашистские убийцы»...

Юзеф польское имя, - думал я, - да и Станислав - тоже... И Пржевальский... Что же я, поляк, выходит? Раньше мне никогда это не приходило в голову.

Когда я стал читать первое, что подвернулось, выяснилось, что Дефензивой называется польская охранка, жестоко преследующая рабочих и крестьян, особенно после того, как лет десять назад там произошел фашистский переворот и к власти пришел кровавый диктатор, генерал Пилсудский. Неужели эта поганая Дефензива добралась до нашего хутора, до моей мамы? Что они с ней сделали? Похитили? Убили? Может быть, мой отец был польским коммунистом, которого звали Юзеф? Как это узнать?

Сталин больше не отзывался, несмотря на все мои попытки снова связаться с ним. Наверно, он пошел спать, или, побаловавшись с интернетом, принялся за государственные дела.

В самом деле, - думал я, - мать никогда ничего не говорила мне об отце. Очень может быть, он был какой-нибудь секретный польский революционер. А вот о дедушке... Между прочим, однажды, когда матушка немного выпила, она сказала совершенно дикую вещь:

- У нас с Иосифом Виссарионовичем Сталиным общий отец, ведь твой дедушка и в селении Гори успел побывать.

Если это в самом деле так, то, значит, товарищ Сталин - мой дядя... Не поэтому ли он так хорошо все обо мне знает, следит за моей жизнью, ведь мы близкие родственники?

Я запросил информацию о Пржевальском. Среди прочего, развернулся его большой, красивый портрет. Раньше я никогда не видел дедушку.

Увидев его, я понял: так и есть!

У Пржевальского и Сталина были абсолютно одинаковые лица, усы, мало того - и тот, и другой были одеты в мундир одного покроя. Великий сын старался походить на знаменитого отца.

А если сбрить усы и сделать лица обоих гораздо моложе -получался вылитый я. Пока еще совершенно ничем не выдающийся их внук и племянник.

И тут меня поразила еще одна мысль: Юзеф... Это ведь, если по-русски - Иосиф! Моя мама родом из Сибири, где-то там бывал и Сталин в ссылке... Второй такой красавицы, как моя мама, на всю Сибирь сыскать было невозможно. И если Сталин там на нее случайно наткнулся, то... Ну конечно, Иосиф Виссарионович Сталин - мой отец! И дядя...

Но причем здесь Дефензива?

Я почувствовал, что окончательно свихнулся. Подтверждались разговоры о том, что компьютер вреден для здоровья.

7

Не спалось. В этот день произошло слишком много странных событий, чтобы я мог сразу беззаботно уснуть. Цеппелин «Бодензее», пускающий икру в небесной синеве, выходки Калинина, геологи, которые ни с того ни с сего сожгли в лесу свою одежду вместе с палатками, поразительные события в Интернете, тайна нашего со Сталиным происхождения и мамина судьба... Мне казалось, что все это связано каким-то общим, пока недоступным мне смыслом.

Вечер был прохладный, перед сном я протопил печь. Из щелей неплотно прикрытой топки в избу проникали призрачные, прыгающие из угла в угол блики. Угли лучились зловещим багровым светом, и иногда с громким щелканьем рассыпались на мелкие кусочки. Оживший для ночной жизни дом поскрипывал, покрякивал, мыши уже затеяли свою вечную копошню возле хлебного шкафа. Тяжелый Калинин привычно грел мои ноги.

Перед внутренним взором стояла вырядившаяся, как матрешка, Анюта Хвонюшкина, ее щеки с ямочками горели, глаза смеялись, темно-русые волосы под остро торчащим шалашиком косынки были аккуратно расчесаны на пробор. От нее пахло солнцем, осенним дымным ветром, лесными ягодами, а подвижные губы готовы были мне что-то сказать...

Вдруг я вспомнил ТОТ случай, и жгучий ток, как и в то самое мгновение, когда это случилось, снова родился в моем теле... Хотя, если вдуматься, все это такая чепуха, и сама Анюта о происшедшем скорее всего понятия не имеет.

А произошло между нами вот что. Собрались за конюшней, как повелось, девки, парни, и я туда зачем-то пришел. Ну, гармошка, жареные семечки, хихоньки да хахоньки, кто постарше - обнимаются, девицы визжат, кто поет, кто скачет, а кто уходит гулять к дальним стогам. Мы, маленькие, топчемся среди всех, смотрим на больших, учимся, как вести дела. Я держусь рукой за тоненькую березку, а рядом Анюта оказалась. Все о чем-то говорят, смеются, и вдруг Анюта прислоняется к этой березке, к моей руке - грудью. Прижимается, не видя меня и с кем-то громко болтая.

Как там в учебнике философии сказано? Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях... Да, в ощущениях - именно так и было мне это дано. Причем я ощущал, что под материей этой грудь Анюты была не шуточная, совершенно голая, упругая, с твердой, словно одеревеневшей, ягодкой.

Да нет, Анюта, наверно, и не подозревала, что в этом самом месте вцепилась в березовый ствол моя рука, а если бы заметила, то врезала бы по шее. Кто ее знает...

Почему сейчас внутрь меня пришла Анюта? Я ее, вроде, не ждал...

Неожиданно Калинин соскочил с кровати, перебежал через всю избу и прыгнул на подоконник. Взглянув на окно, я обмер от неожиданности: кто-то, заглядывавший до сих пор в дом, отпрянул и исчез...

8

Кстати, о геологах. Их насчитывалось трое мужчин и две женщины, поклажу за ними тащил гнедой конь Всеволод с пронзительными, печальными глазами, очень напоминавшими кого-то (я никак не мог вспомнить, кого). Геологи были довольно старые, лет, наверно, по сорок, но еще крепкие, загорелые люди, от них приятно пахло дымом, табаком и соленым потом. Несколько дней они жили в моем доме, наслаждались небывалым комфортом, парились в баньке, угощали меня консервами с перловкой и вели по вечерам у костра захватывающие мое воображение беседы.

Костер разводили неподалеку от высокой старой вишни.

- По-моему, - говорил Жуков, напоминавший обликом смазанный амбарный замок, - порядочный человек должен заботиться прежде всего о своем потомстве. Жизнь есть труд для следующего поколения. Тот, кто сознательно выполняет обязанности, возложенные на него природой, стоит на твердой почве. Он спокоен совестью, и с чистым сердцем может сказать: «да, я сделал все, что мог и должен был сделать». И я так скажу, когда увижу вошедших в зрелую силу деток своих.

- Поди ты, братец, со своим трудом! - отвечал ему Муравьев, нервный мужчина чахоточного телосложения. - Я тружусь не меньше твоего. Однако тебе мнится, будто ты работаешь на свое потомство, а я вижу, что все мы тратим силы для государственной казны. Не понимаю, что заставляет нас работать, выбиваясь из сил? Никто за это и спасибо не скажет. Горбатимся с молодости до старости, а чем красна наша жизнь?

- Вы, Жуков, слишком сухо, а вы, Муравьев, слишком мрачно смотрите на жизнь, - возражал им Кузнецов, самый молодой из геологов. Он был в очках, с острым кадыком, красивые длинные локоны прихватывал на лбу цветной ленточкой и любил петь смешные песенки, отбивая такт по перевернутой железной кружке твердым, побуревшим от геологических изысканий пальцем. - На самом деле все, что с нами делается в жизни, всего лишь вереница смешных приколов. Поразительно, что многие этого не замечают. Какая там казна, какое там потомство... Да притом вы нисколько не коснулись вопроса, поставленного Дарьей Пантелеевной: она спросила, «что есть мир?» Лично я полагаю, что мир, по-моему, очень хорошая вещь уже потому, что в нем имеется для нас молодая травка, солнце и ветерок. Да и велик же мир! Здесь, между этими деревьями, мы не можем иметь никакого понятия, как он велик. Уверяю вас, миру нет конца.

- В самом деле, - поддерживала его Елизавета Никифоровна, начальник геологической экспедиции. Ее отличали хриплый, словно размозженный кувалдою, голос, облупившийся нос и широкое галифе с длинными, шнурованными почти до колен ботинками. Елизавета Никифоровна имела ученую степень и писала книги. - Я отказываюсь понимать ваши тягостные рассуждения. Жить, это... Представьте, я - улитка, и был бы мне лопух. А его довольно. Вот я день за днем ползу, а он все не кончается. А за этим лопухом есть еще лопух, а в том лопухе, наверно, сидит еще улитка... Вот вам и все. Не надо думать, не надо никуда прыгать, сиди себе, да ешь лист, на котором сидишь. А от пустых разговоров голова болит, больше ничего.

- Нет, позвольте, отчего же? - возражал ей Кузнецов, - обсуждать с разных позиций такие интересные предметы, как бесконечность, и прочее такое, очень приятно. Конечно, есть практические натуры...

- Ах! - восклицала Дарья Пантелеевна. Она была абсолютно не ученой, простой, заботливой деревенской бабой, носила косынку и длинную юбку неопределенного цвета, всех обстирывала и кормила. - А я живу для будущей жизни, только для будущей жизни...

- Для какой еще будущей жизни? - ехидно спрашивал Жуков.

- Разве вы не знаете, что я после смерти сделаюсь бабочкой с разноцветными крыльями?

- К твердым убеждениям нужно относиться с уважением, - говорил Кузнецов, предупреждая бестактные насмешки.

- Допустим, - не унимался Жуков, - а кем же, в таком случае, после смерти сделаюсь я?

- А вы станете ястребом, и будете парить... вон там, высоко-высоко, в золотистом просторе!

«Как странно, - думал я, вслушиваясь в их речи, - У меня такое чувство, будто я все это уже слышал когда-то... Почему так часто мне припоминается то, чего не было?»

Между тем как я задумывался о чем-то своем и отвлекался, беседа моих гостей текла дальше.

- Люди-то гораздо глупее, а не умнее животных, - горячился Муравьев. - Недаром большевики ненавидят зверей, уподобляют им своих противников. Ведь звери живут простодушно. Они чувствуют, что временны, и подлинный дом не здесь. А человек, особенно если фанатик, то бросается что-то захватывать, то прославляться, то благоустраивать для себя и потомства коридорчик жизни, по которому перетекает из небытия в небытие. И при этом считает себя венцом творения, между тем как всего-навсего безумец среди живущих под солнцем. На кого он работает с таким ослеплением? Кого он кормит собою?

- Когда я последний раз была в Аллахабаде, - сказала Елизавета Никифоровна, ковыряя прутиком угли - мой старый друг Ахамкара говорил: не привыкай к чувству ненависти. Ненавистник создает вокруг себя бредовую действительность, порожденную не Богом, а самовлюбленным "я". Что же касается фанатиков... Материя непригодна для изготовления из нее идеальных предметов. Материализованное добро обыкновенно оказывается злом.

- Это все весьма интересно, и даже мудро, может быть, - возразил Жуков, - но, по-моему, природа диктует нам взращивать свою собственность и защищать. И если при этом хочется кому-нибудь в морду дать - так надо дать, иначе заболеть можно.

- В этом последнем я с вами полностью согласен, - сказал Муравьев.

- Иногда, - задумчиво вымолвил Кузнецов, - я задеваю чужие эгоизмы своим эгоизмом, и слышу непереносимый звук, словно скребу по ржавой крыше.

- Я полагаю - разъяснила Елизавета Никифоровна, - следует как можно более углубить свой эгоизм, любить не себя поверхностного с сиюминутным тщеславием, а глубже. Сам поток жизни, весь мир в себе, а не торчащий в зеркале персонаж.

- Вот вы все на Ахамкару ссылаетесь, - раздраженно сказал Муравьев, - но ведь там, одно слово, Индия, благословенный тропический край. Зажмурься, руку протяни - за толстый банан ухватишься. А тут... Этот Ахамкара со всей своей мудростью у нас бы в миг окочурился.

- Пожалуй, - задумчиво согласилась Елизавета Никифоровна. - Знаете, накануне нашей экспедиции я разбирала свои старые бумаги. Лет двадцать с чем-то назад я заложила между страницами одной тетради необыкновенный, ароматный лист какого-то растения, олицетворявший для меня всю роскошь тогдашнего лета и моей юности. Теперь этот лист был ломкой, ничем не пахнущей мумией. Трухой. Все тогдашнее - вот так же погибло, рассыпалось, как погибнет и рассыплется все сегодняшнее, пока еще полное жизни. Посмотрите, как бежит по паутинке времени этот импульс - нескончаемое СЕЙЧАС... Ведь только «СЕЙЧАС» и существует реально, а все остальное - наши грезы. Но я решила посмотреть на это иначе. Допустим, наоборот, мгновение «СЕЙЧАС» - неподвижно (ведь всякое движение относительно). И в течение земного пути мы протягиваем паутиночку себя самих поперек простора существования. Может быть, смерть - это всего лишь момент, после которого мы начинаем двигаться не поперек этого простора, а вдоль? Теперь поглядим, что в результате получается: при пересечении простора существования в нас неминуемо возникает иллюзия небытия позади и впереди. Нас «не было», нас «пока нет» или «вовсе не будет» - но, главное, при таком взгляде выходит, что первоосновой является небытие. Оно позади, оно впереди - огромный океан небытия окружает неуловимую точку «ЕСТЬ». Небытие главенствует в этой картине. Получается, мы живем в иллюзорном мире - живем тем, чего на самом деле нет в том виде, как нам это представляется. Живем прошлым, которого уже нет, и будущим, которого еще нет. Мы размещаем себя в зоне небытия, небытие делается нашим домом, и в этом состоит парадокс, потому что пуще всего на свете мы именно небытия и страшимся. В ужасе, который иной раз пронзает нашу земную жизнь, может быть, проявляется интуитивное отвращение от той иллюзии, которую производит рассудок. С помощью памяти и надежды на будущее разум пытается «замостить» хлябь небытия вокруг нас, балансируя на острие неуловимого «сейчас». Но ведь на самом деле мы не пересекаем поток бытия - нет, конечно: мы и есть само бытие, мы в нем целиком - просто мы СМОТРИМ ПОПЕРЕК. Именно поэтому реальное существование кажется нам исчезающей математической точкой, которая может показаться вообще нереальной, хотя ничего, кроме нее, в действительности не существует. Почему-то нам упорно не удается БЫТЬ - каждый миг мы теряем бытие. Мы восполняем эту потерю небытием, не сознавая, что небытие вообще невозможно. Небытия - нет. «Небытие», а вернее идея небытия, производится нашим раздваивающим разумом. Таково свойство ума: он может различить вещь, только противопоставляя ее чему-то противоположному, и, если иначе нельзя, придумывает это противоположное.

Все невольно вздрогнули от неожиданного, пронзительного выкрика ночной птицы.

- Вы сами-то хоть понимаете, о чем говорите? - спросил Жуков. - Лично я ничего не понял. А ведь я, кажется, не глуп.

- Я знаю, что глупа, но, кажется, немного поняла, - произнесла, потупившись, Дарья Пантелеевна. - Чтобы быть - надо уснуть, умереть, или запеть.

- А на самом-то деле, - пробормотал Муравьев, не отрывая полные ужаса глаза от языков огня, - катимся, катимся мы по времени, вцепившись в ленту транспортера - вот-вот сбросит нас с нее куда-то... Вот-вот подойдет и растопчет Антон - помните, как в одном известном рассказе?.. Только это одно и важно. Кто мы, куда нас? А то, что выкрикиваем друг другу по мере этой транспортировки, не более чем курьез.

9

Кто-то, заглядывавший в дом, отшатнулся и исчез.

Я накинул одежду. В этот момент в дверь неуверенно постучали.

- Кто там? - крикнул я.

- Можно у вас переночевать? - спросил едва слышный женский, даже скорее детский голос.

Я отодвинул засов. В дверном проеме стояла невысокая фигура в штанах.

- Проходите, - сказал я и пошел зажигать свечку.

- Здесь никто не укусит?

Она все еще топталась на пороге.

- Кусаться тут некому.

- Но я видела, что-то прыгнуло.

- Это Михал Иванович.

Я зажег свечу, и после тьмы показалось, будто изба наполнилась ярким светом. Ночная гостья стала озираться по сторонам. Это была очень смешная девушка, причем уже не молодая, ей можно было дать двадцать с чем-то. На ней был зеленоватый, потасканный лыжный костюм с оттопыренными коленками и задом, и красная косынка, повязанная по-рабочему, посередине лба. Особенно смешным было лицо: курносое, круглое, с круглыми вопросительными глазами и белыми, совершенно невидимыми веками и бровями. Похоже, она сильно продрогла, у нее просто зуб на зуб не попадал.

- А где Михаил Иванович? - спросила она детским голоском, внимательно оглядывая мой дом.

- Знакомьтесь, - сказал я, взяв кролика на руки. - Калинин, мой друг. Только у меня просьба: ни в коем случае не трогайте его руками.

- Почему? - удивилась она.

- Так... Такая просьба.

- Конечно... Я не буду... Так ты разрешишь мне у тебя переночевать? Я заплутала, продрогла и... Впрочем, больше ничего.

- Переночевать можно, - солидно сказал я.

- Как у тебя тепло... А я едва не замерзла насмерть. Можно, у печки постою?

- Будь как дома. А спать - так у меня есть светелка небольшая. Вон вход, за занавеской, рядом с печкой. Там еще теплее.

- Чудно!

- Пойдем, покажу. А потом я тебя кормить стану.

Она смущенно ухмыльнулась:

- Знаешь, я голодная, как волк.

Я выложил на стол все свои припасы: картошку в мундирах, лук, кусочек сала, налил кружку кипятка и поставил кадушку меда. Она стала очень забавно есть все сразу. Наконец, наступил момент, когда мне показалось приличным задавать вопросы. Однако она так хладнокровно переадресовывала их мне самому, что скоро уже знала всю историю моей не богатой событиями жизни, кроме тех поразительных открытий, которые я совершил сегодня с помощью интернета. Об этом я предпочел умолчать, понимая, что она сразу примет меня за сумасшедшего.

- Ну а тебя как зовут?

- Разве я не сказала? - удивилась она. - Я Маша, Терехина моя фамилия. Из Череповца. Ведь к тебе-то, Стас, я и ехала. Я твоя дальняя родственница по матери. Никого из родных у меня не осталось, кроме тебя.

- Да ну! - изумился я. - Куда же они все подевались?

- Сделались врагами народа.

Она произнесла эти чудовищные слова совершенно спокойно, выскребая из кадушки очередную ложку белого, засахарившегося меда.

- Зачем же они... врагами...

- Не знаю. Как стали их арестовывать, я и убежала. У подружек сперва пряталась, потом к тебе поехала. Просто больше некуда было. Разве мама никогда не поминала Терехиных?

- Никогда. А что они, родные твои, подожгли чего-нибудь, коллективную скотину отравили, или пионера-героя зарезали?

- Нет, просто жили, как все. Может, какой-нибудь подлец их оговорил. Кто же знает? Туда ведь попасть легко, а оттуда - не выйти.

Помолчали. Я пытался осмыслить сказанные ей слова. Может, врет? С другой стороны, кто про себя такое станет выдумывать?

- А ты меня не выдашь в ГПУ? - она пристально посмотрела прямо мне в глаза, ее губы неожиданно дрогнули. Мне показалось, что она вот-вот заревет.

- Да что я, Иуда Искариотский, что ли... Ты ведь, лично, никого не убила?

- Нет... - она огорченно пожала плечами и опустила глаза, будто признавалась в том, что провалила экзамен.

- Так за что же тебя выдавать? Мало ли, какие родственники бывают... Иной раз такие попадаются... Кстати, ты тоже происходишь от Пржевальского?

Мне показалось, она понятия не имела, кто такой Пржевальский.

- Наверно, - ответила она равнодушно, допивая кипяток.

- Значит, так, Маша Терехина, - решительно сказал я, подумав. - Что ты, кто, и откуда - в конце концов, не важно. Хозяйка в доме мне нужна. Конечно, я, может быть, женюсь скоро... Ну да это как Бог даст. А пока - живи. У тебя что, и вещей никаких? А документы, деньги... Как же ты добиралась-то? Впрочем, и это тоже не важно. Посмотришь там в сундуке мамину одежду. Обучу тебя работать на пасеке. Ну, и по хозяйству, что сумеешь...

- Вообще, я рукастая! - торопливо вставила она.

- Посмотрим... А поскольку личность ты подозрительная для общества - не вылезай отсюда никуда, держись от греха подальше, а если кто придет, хоронись или в лесу, или в погребе, где сподручнее. Если же кто застанет все-таки - говори, что троюродная золовка, или внучатая свояченица...Авось, обойдется. Ну, все, кажется. Утро вечера мудренее.

- Я едва сижу, так спать хочется, - призналась она и глубоко зевнула в кулак.

Мы разошлись по своим местам, я задул свечку.

Однако через несколько часов, уже под утро, произошло еще одно, на сей раз ни в какие рамки не вписывающееся, несуразное и мерзкое событие, о котором я даже не представляю, как рассказывать...

Я проснулся под утро, когда едва светало, от странных звуков, словно кто-то плакал. «Ах, это ведь Маша!» - вспомнил я. Мне почудилось, что с нею что-то неладно, и я заглянул в ее светелку. Увиденное поразило меня сильнее, чем все, что я пережил накануне, вместе взятое.

- Оп па! Оп па! - стонала Маша, двигаясь, как на качелях, а между ее согнутыми в коленях, белыми, раздвинутыми ногами копошился Михал Иванович. Он повернулся ко мне и хитро подмигнул сладко прижмуренным глазом.

10

С тех пор прошло недели полторы.

Одев мамину одежду, Маша сделалась еще смешнее, потому что поначалу ей было все не в пору, но потом она ее немного к себе приспособила. Она и в самом деле оказалась рукастой и понятливой. Дом преобразился, все засияло чистотой, появились давно убранные с глаз и забытые салфетки, коврики, берестяные туеса, и я не мог отделаться от чувства, будто мама вернулась. Маша помогала и на пасеке. Правда, поначалу сильно боялась пчел, и была-таки несколько раз ими ужалена, при этом визжала так, что, если кто находился в дальнем поле, мог подумать, что я режу свинку. Сильно опухла и страдала, однако не умерла, приспособилась и к пчелам, и очень помогла мне в устройстве их на зимовье. После этого пасечные работы заканчивались до весны, оставалось разве что прогревать омшаник в крутые морозы, да самим выживать. Ведь припасы мои были те же, а едоков удвоилось.

Я стал всерьез подумывать, не завести ли телочку, потому что к тому времени последовало разрешение от Сталина не только на кошек, но и на личных коров.

Случалось, заходили на наш хутор разные люди, кто по делам, кто просто, но Маша от них пряталась. Все замечали, какой я вдруг сделался аккуратный хозяин, и я не придумал ничего иного, как отвечать, что, мол, надумал жениться, вот и привел дом в Божеский вид.

- Мал ты еще жениться-то! - смеялись все. - Да и к чему тебе жена? Ишь, как сам справляешься.

«И правда, - думал я про себя, - кто за меня пойдет? Слава Богу, хоть Маша завелась...»

Однажды, когда я вернулся издалека, мне почудилось, что с Машей что-то не так. Плакала она, что ли...

- Что случилось? - спрашиваю.

- Тебе письмо от мамы.

- Что? - сердце мое словно провалилось куда-то. - Почтальонша приходила?

- Да нет... Просто я стала вытирать пыль за иконкой, и там нашла... - она указала на ветхую тетрадочку, желтевшую на столе.

В ней знакомым округлым маминым почерком было написано карандашом следующее:

«От твоей мамочки.

Дорогой мой сыночек, не знаю, когда ты это прочтешь, и прочтешь ли вообще, но - Бог даст.

Быстро появляются дети - как маслята после дождя, как трава, как вечер, сменяющий день, полный забот. Они неожиданно приходят, и, глядь, все вокруг уже заполнено их лепетом... Я ведь была, как ты, совсем маленькой, и не думала о тех вещах, которые приходят в голову сейчас.

Влечет людей по течению, приносит к детям - и все несет дальше, с детьми, внуками, с болезнями и седеющими волосами, все дальше и дальше, по предначертанному кем-то пути - к смерти. На деле все оказывается гораздо проще, чем заранее предполагаешь - и дети, и старость, и смерть.

Главное, не поранить свою душевную глубину шершавым умом. Любовь безумна, тепла, она проникает повсюду и увязывает паутину жизни. А бессердечной, безлюбовной жизни без света - грош цена.

Всякий волен выбирать, и я выбираю Свет, который то сильнее, то слабее чувствую в груди. Я склоняюсь перед Ним. Я молю Его не покидать меня.

Не зря же при одной мысли о Высшем в душе моей устанавливается особый, теплый покой. Всю жизнь я стою на пороге.

После крещения я весь день вспоминала о Нем с теплой радостью. Внутренне - словно рукой в темноте - ощупывала вероятные изгибы Его профиля. Какое счастье, что Он есть, и можно коснуться Его, когда Он позволит... Вот Он - Свет, я касаюсь, и еще раз касаюсь, и еще - где Он? Его нельзя извлечь. Он есть именно тем, что Его здесь нет.

В храме незримый свет мягко проникал сквозь меня, и я, пораженная ощущением происходящего чуда, повторяла: так вот Ты какой, Господи... Ты весь - нежный праздник...»

11

Стоял хмурый, прохладный октябрьский день, несколько раз принимался сеять мелкий дождь. Я собрался на болото за ирным корнем, потому что Маша жаловалась на боли в животе. Только вышел - глядь, идет по тропочке Анюта, в новых сапожках, длинной зеленой юбке, в коротком полушубке, стройная, красивая - такой красивой я ее никогда еще не видел. Совсем взрослой девушкой сделалась...

- Здравствуй, пасечник! - говорит, и улыбается. - Не ко мне ли в гости собрался?

- На болото я, тут поблизости... А ты что пришла, за медом, что ли?

- Известное дело, за медом... Ну так пойдем на болото, коли тебе надо. Я не тороплюсь. А к чему тебе болото?

Ну и пошли. Было странно, что Анюта ни с того ни с сего пришла, и отправилась со мной в лес, словно мы с ней находимся в особенных отношениях, встречаемся и вместе гуляем. Ведь как было между нами до сих пор? То я на нее посмотрю, и она заметит. То примечу вдруг, что она смотрит. Иной раз весело друг с другом поговорим при встрече. Только и всего.

Но ведь не на нее одну я поглядывал, да и другие девчонки от переполняющей их смешливой резвости кокетничали со мной, иные и покрасивее Анюты. Взять хоть Зинку Шишкину. Или Валю Агееву, дочку счетовода. Валька - вот это действительно была красавица, настоящая.

Но почему-то последнее время Анюта стала часто приходить ко мне внутри меня. Отчего это происходило? Понятия не имею.

И вот пришла - средь бела дня, в реальной жизни. Так странно... А вообще - это было счастье, что она пришла.

- Где же Михал Иванович? - удивилась Анюта. Она даже приостановилась на мгновение.

- Он - так...

- Неужели... Мне сказали, что ты его съел, но я не поверила. Ведь не съел?

- Не съел. Дома он, живет себе, как жил. Даже еще лучше.

- А что же Иваныч с нами не пошел?

- Он больше со мной не ходит.

- Что так?

- Женился, вот как.

- Женился? - звонко захохотала Анюта. - Ему, и впрямь, давно было пора... Где ты ему крольчиху-то сыскал? И как ее назвал? Какой-нибудь Розой Люксембург, или Верой Засулич?

- Да нет, просто Машей ее зовут. И не сыскивал - она сама к нам жить пожаловала.

Анюту очень насмешил мой правдивый рассказ.

Несмотря на неприветливую, хмурую погоду, на то, что снова зарядил дождик, в лесу было удивительно хорошо. Под ногами шелестела разноцветная опавшая листва, все тонуло в душистом туманном мареве, и то, что Анюта, такая красивая, теплая душою, послушно шла рядом, обращало все в небывалый сон. Я чувствовал, что это уж слишком хорошо, такого на свете просто быть не может...

И сомнения мои оказались не напрасными.

- Значит, женился твой Калинин... А еще мне сказывали, что и сам ты женишься. Это правда?

- Вот и болото! - сказал я, желая перевести разговор на другую тему. Что же я мог ей ответить? «Вот на тебе-то, Анюта, я и мечтаю жениться», так, что ли? Идиотизм какой-то...

- Это ты с кроликами хорошо придумал, - сказала вдруг Анюта, - они плодятся быстро, теперь у тебя всю зиму мясо будет.

Меня покоробило.

Мы шли молча.

- Стас, вообще-то я пришла не просто так. Знаешь, мне настрого запретили говорить об этом с тобой. В самом деле, страшно начинать такой разговор, но обязательно надо сказать. Ты должен узнать правду.

- Что-то стряслось? - Холодок пробежал по моему телу, такой был зловещий у Анюты тон.

А она, словно испугавшись того, о чем решилась было сказать, снова перешла на игривую интонацию:

- Но хочу сперва узнать... Это, все-таки, правда, что ты женишься?

- А что?

- Да нет, так просто... На ком, если не секрет?

- Ну, есть одна...

- Есть? - И она опять рассмеялась, на этот раз каким-то деревянным смехом. - Мне, - говорит, - про все это интересно узнать, потому что я тоже замуж выхожу.

Теперь уже я остолбенел. Ну буквально застыл, как столб, от неожиданности.

- За кого?

- Ну, есть один! - передразнила она меня.

- Это кто же?

- Наш, из Малых Сторожек, ты его знаешь. Мой сосед, Севка Жуков. Он ведь у нас парень видный, тракторист, в комсомольском бюро числится. Неделю назад сделал мне предложение, представляешь? И сваты уже ходили. Я и не ожидала от него такой прыти...

На этом все мое счастье и кончилось.

Я не сумел скрыть, как расстроился, и от этого мне сделалось еще паршивее. Идем назад, молчим.

Я на нее страшно обиделся. Вот зачем пришла. Специально, чтобы эту гадость рассказать. С другой стороны, на что же я обижаюсь? Что у нас, любовь с ней, что ли, раньше была, и она изменила? Ну, появлялись у меня разные фантазии про нее... Так что с того?

И я вижу, она сбоку поглядывает, как я злюсь, да все злораднее делается.

- На свадьбу-то придешь?

- Так ты на свадьбу меня звать приходила?

- Ага! На свадьбу. Видишь, какая я - зову, а ведь ты меня на свою не позвал.

А у меня, после всего, что я сейчас узнал, от одного слова «свадьба» ну просто тошнота к горлу подступает. Что она, в самом деле, лезет с этими свадьбами... У Машки с Калининым - свадьба каждую ночь, у Нюрки с Севкой - свадьба... А мне это все теперь просто отвратительно.

- Знаешь, Анюта, я тебе правду скажу. Я всем наврал, что женюсь, сказал, просто чтобы не лезли. Это дело я вообще терпеть не могу, и к тебе на свадьбу, конечно же, не приду, потому что... Ну не приду, и все. Вот Калинин женился - знаешь, как это противно? Если бы ты посмотрела... И сам я никогда, никогда не женюсь! Бывают же монахи, например, всю жизнь не женятся, и ничего, замечательно себе живут. Вот и я так буду.

- Вообще, я тебя очень хорошо понимаю, - задумчиво сказала Анюта, - но ведь когда любишь, это не бывает противно.

- А ты откуда знаешь? Любишь, что ли, этого...

- Севку-то? - Анюта рассмеялась. А потом очень серьезно сказала: - Еще не решила.

Мы уже подошли к моей избе. Неожиданно дверь распахнулась, и нам навстречу, округлив глаза и раскрыв от изумления рот, с какой-то крынкой в руках, невпопад выскочила Маша. За ней скакал Калинин с красным бантиком на шее.

Мы остолбенели все втроем, только Калинин обрадовался и стал обнюхивать Анютины сапожки.

- Здравствуйте, - вымолвила в замешательстве Анюта.

- Я... Я... Я ему внучатая золовка! - выпалила Маша, и стремглав убежала в избу. Калинин умчался за ней.

- Понятно, - хмуро сказала Анюта. - Значит, ты, Стас, в монахи теперь будешь определяться. То-то мне рассказывали... Ну так вот, ты спрашивал про Севу. Да, я с ним уже давно встречаюсь, и мне это совсем не противно. Потому что я его люблю.

Она повернулась и ушла.

Я вошел в дом с ощущением, словно через меня переехало колесо телеги. Маша, наблюдающая сквозь окошко, как уходит Анюта, по-прежнему сжимала в руках эту дурацкую крынку.

- Застукали... - сказала она. - Что же, может, мне теперь в лес бежать?

Я молчал.

Я сел на лавку.

Я не знал, о чем теперь можно было вообще говорить, о чем думать - все лишилось всякого смысла.

Она встречается с этим балбесом, замуж за него выходит, да что там - любит его... «Я его люблю»... Выдумали же какую-то любовь проклятую...

- Смотри-ка, ты плачешь - едва слышно сказала подошедшая Маша и мягкой ладошкой провела по моей мокрой щеке. - Это... была... твоя девушка?

Она задавала этот вопрос очень долго, делая большие промежутки между словами.

- Да не плачу! - брыкнулся я. - Никогда она не была моей девушкой. И уже никогда... В общем, все, не хочу об этом больше!

- Знаешь, Стас, лучше расскажи. Когда такое случается, всегда лучше рассказывать.

Маша была вся - сплошное округлившееся теплое внимание, и мне вдруг непреодолимо захотелось все-все ей рассказать, перелить в нее ту тягость, что разрывала мою душу.

- Это не моя девушка. Ее Анютой зовут. Да и вообще у меня никакой девушки нет. И не было. И не будет уже никогда! Да ну их к черту, этих девок, с их слюнявой любовью! А вот эта, что была - совсем тронулась! Замуж, видите ли, собралась за одного индюка. Пришла - и все мельчайшие подробности рассказывает. Будто мне интересно знать. Догадалась, небось, что она мне и правда немного нравится, нравилась, вернее, вот и решила помучить.

- А мне показалась, Стас, просто она тебя ко мне приревновала. Вот и наговорила в сердцах. Не верь ты всему, что она сказала. Мне кажется, ты ей тоже нравишься.

- Да как же она могла такое про нас с тобой подумать, когда я ей все рассказал...

- Ты все рассказал? Зачем же ты меня выдал? - изумилась Маша, всплеснув руками. Она не ожидала от меня такой подлости.

- Да нет, ты вовсе не то подумала. Конечно, я про тебя ей ничего не говорил. Я другое сказал...

Я понял, что окончательно запутался. И вспомнил про ее больной живот.

- На вот, - протянул я ей целебный корень. - Живот еще болит? Надо сделать отвар, как я рассказывал.

- Очень болит, спасибо тебе... Так что, может быть, мне все-таки в лесу пока схорониться? Что же теперь будет-то...

12

Маша не убежала в лес, а просто стала с особенной бдительностью наблюдать за окрестностями - не идут ли ее забирать. Но пока не шли.

А я включил компьютер, и принялся бродить по Сети, чтобы отвлечься от своей беды. Однако «Я с ним встречаюсь! Я его люблю!» так и не шло у меня из головы.

Ни с того ни с сего по электронной почте пришло сообщение от той самой «Лолиты», которая не отзывалась все минувшие дни, хотя я и посылал ей свои вопросы, пытаясь понять, что она за птица. «Лолита» писала:

«Как стемнеет, будь у свинарника. Никому не говори. Очень важно. Лолита».

Значит, это не та рыжая из города. Кто-то из наших... Но кто? Анюта! - осенило меня. Ах, если бы это была она... Однако с какой стати это может быть Анюта, после всего, что между нами только что произошло? Да у нее и компьютера-то, поди, нет.

Кто еще? Может Севка решил дать мне по шее, приметив, что его Анюта ко мне бегала? Вот это больше походило на правду. У Севки уж точно компьютер был. Все свободные вечера он играл на имитаторах аэропланов.

Если не Севка - кто еще? Я прикидывал разные варианты. А, думаю, что там гадать: пойду и все узнаю. На всякий случай палку прихватил - если ватагой навалятся, чтобы отбиться.

Между тем, уже заметно темнело. Я сказал Маше, мол, уйду ненадолго, и чтобы она, если что, хоронилась.

- Стас, что-то мне очень страшно, - призналась Маша. - Что-то не по себе...

В этот вечер она не могла себе места найти. Увидев дубинку, которой я вооружился, она с ужасом спросила:

- Жениха бить пошел?

- Да ну их к черту, и жениха, и невесту эту... Еще бить их!

Когда я добрался до свинарника, было уже совсем темно. Стал лить нешуточный дождь, струи затекали в глаза, и приходилось все время вытирать лицо рукавом, чтобы хоть что-то разглядеть в этой темноте. Кажется, здесь никого не было. Небось, неведомая «Лолита» преспокойненько сидит в своей теплой избе, а я топчусь тут по вонючей жиже, как дурак... И я решил зайти под скат крыши, переждать, пока утихнет. Там сильно брызгало от земли, но хотя бы сверху было сухо. Привалился было к стене, а там что-то как взвизгнет:

- Ай! Ты что, совсем ослеп? - И крепкая рука оттолкнула меня.

Я протер кулаком залитые дождем глаза и обмер: передо мной, распластавшись вдоль стены свинарника, стояла Анюта.

- Ты... Ты что здесь? Жениха своего поджидаешь? - спросил я, пытаясь восстановить дыхание.

- Ну конечно, стану я женихов в такой вони ждать... Тебя я жду, дурак!

- Так это ты?

- Позывной «Лолита». Не нравится?

- Сойдет... Что же ты на остальные мои письма не отвечала? Я посылал...

- Да читала, читала... Но ведь ты сам написал: «покрытие кобелем на одиннадцатый день...» Вот я и пришла ровно на одиннадцатый день, как идиотка какая-нибудь, сказать тебе одну очень важную вещь, а ты мне заладил свое: «я женюсь, я женюсь там на одной, хотя вообще это такая мерзость оказалась, как попробовал, что я лучше в монахи подамся»... Откуда она взялась, жена-то твоя? Не из местных, кажется.

- Господи, да не жена она мне!

- Ах, ну да, я и запамятовала... Как она объяснила? - «прыщатая золовка», так, что ли... Когда же распишитесь?

- Ее Маша зовут, я же тебе рассказывал. Она жена Калинина.

- Ха - ха - ха, - сказала она раздельно, - но мне от твоих однообразных шуток давно не смешно.

- Ну как тебе объяснить... Я ведь правду говорю.

- Ладно, забудем - и больше не вспомним никогда. Я тебя вовсе не для этого разговора позвала. Твоя жизнь - живи, как знаешь. Не мое дело. А у меня своя жизнь.

- Ну да... - пробормотал я безнадежно.

Так вот. Теперь главное... Знаешь, пойдем отсюда, здесь так воняет... И дождик как раз кончился.

Мы побрели по дороге в сторону от деревни, стараясь обходить лужи.

- Мне запретили об этом рассказывать, дядя мой запретил, напугал, сказал, что если расскажу, стану врагом народа. Что он своими собственными руками посадит меня. Это он может, он сажал... Я пока маленькая была, свято верила всему, что дядька Долдон делал и говорил. Теперь-то вижу, что он просто грязный хряк. Но это все присказка. В общем, слушай. Лет пять назад исчезла твоя мамка. В тот самый день, когда это случилось, я шла вот по этой самой дороге. Мимо проехал крытый грузовик, поднял много пыли, а когда пыль улеглась, смотрю - валяется сложенная бумажка. Я взяла, развернула, прочла. Это писала твоя мама.

- Мама?

- Да, она просила того, кто найдет, передать эту записку тебе. Я прочитала ее раза два, и основное запомнила. Твоя мама писала, что арестована, но ни в чем не виновата, чтобы ты плохого про нее не думал, как бы ни трепались. Там были еще какие-то стихи, непонятно, про что, их я забыла, запомнилась только одна нелепая строчка, всего два слова: «Паутиночка слепая».

- Это мамины стихи...

Ну так вот, эту записку я, конечно, хотела сразу тебе отнести. Но тогда я была дура, дядя заметил, отнял, наорал на меня, и наверняка передал эту бумажку «кому следует». А я все эти годы молчала, боялась. Ну вот, теперь ты все узнал, и у меня словно гора с плеч...

Некоторое время я шел молча.

- Спасибо, Анюта... Ведь чего я только ни думал!

- Стас, - сказала Анюта, - мне кажется, тебе грозит беда. Будь осторожнее в разговорах с посторонними. Кстати, откуда взялась эта твоя «крольчиха» Маша? Если ты не любишь ее, как рассказывал - так прогони! На что она тебе сдалась? Может быть, она специально из ГПУ подослана...

Вдруг Анюта обернулась:

- Смотри, за нами кто-то следит!

- Твой жених, наверно, - грустно предположил я, оборачиваясь. Далеко позади, действительно, едва различалась какая-то странная фигура. Она остановилась, как только мы встали.

- Он сейчас в авиаклубе, на теоретических занятиях, - с горькой усмешкой сказала Анюта.

- А вот мы проверим, кто это балуется по ночам! Видишь, впереди большой стог?

Дорога, уходящая вперед, полностью скрывалась за этим стогом. Мы прежним шагом дошли до него, и бросились прятаться за стеной влажного сена.

Кто-то приближался, хлюпая по лужам. Наконец, появилась подозрительная, укутанная во что-то от дождя фигура, в правой руке она несла дубинку, вроде моей. Я бросился к ней с криком:

- Ты что здесь... - и не окончил, потому что человек безмолвно повалился на землю. Мы с Анютой подбежали к нему. Я разгреб одежду в том месте, где предположительно находилась голова, и обомлел. Это была Маша без каких-либо признаков жизни.

- «Крольчиха»! - выдохнула Анюта. - Ты ее до смерти напугал. Я же говорила, что она подослана следить... Теперь сам видишь... Или, может быть, она по другой причине следила?

- По какой? - сразу не сообразил я.

- Да по такой же, по которой за нами должен был следить Севка.

- Ну, это совсем другое... Ой, Анюта, кажется, она умерла. Посмотри...

- Почему я должна ее смотреть? Ты в ней лучше разбираешься.

- Да говорю же, что не разбираюсь! Я к ней не прикасался ни разу.

Анюта презрительно хмыкнула, и стала ощупывать Машу.

- Теплая пока... - Она приложилась ухом. - И сердце колотится, правда, тихо, и часто. Ничего, жива, это обморок. Напугал ты ее. Не знаю, чем ее привести в чувство... Ой! - вдруг воскликнула Анюта.

- Что? - вздрогнул я.

- На-ка, потрогай, что у нее вон там...

- Зачем? Лучше не надо...

- Слушай, Стас, а ты вообще хоть раз в жизни девушек щупал?

Она с какой-то особенной, любопытной, жгучей улыбкой, близко-близко, смотрела мне в глаза.

- Нет, - признался я, понимая, что выгляжу безнадежным олухом.

Мы стояли на коленях перед распластанной Машей посреди пустынной дороги, посреди одной из самых беспросветных ночей в году.

- Вот и будет тебе первый урок. А ей польза - может быть, скорее очухается.

Она взяла мою руку, и прижала к Машиному телу.

- Чувствуешь?

Мое второе в жизни прикосновение к женской груди было пьянящим, оно наполнило мое тело невесть откуда взявшимся особым, тянущим, томительным теплом.

- Что, нравится? - спросила Анюта, горячо дыша и пристально наблюдая за моей реакцией.

- Да ладно...

Между тем я послушно выполнял все ее рекомендации.

- А теперь ощупай живот, там есть кое-что для тебя интересное... Да не бойся ты! Как маленький совсем... Теперь то я вижу, что была сегодня с тобой круглой дурой. Ты ведь совершенно еще ребенок - а я подумала... Только не вешай нос, это чудесно, что ты такой. Другим-то побывать успеешь... Наверно, ты не похож на остальных, потому что прячешься от людей на своем хуторе. Некому за тебя взяться.

Едва прислушиваясь к ее болтовне, я боязливо прикасался к мягкому, круглому Машиному животу.

- Ну, что, нащупал?

- Да, живот, - пролепетал я, стараясь скрыть дрожание в голосе. Меня колотил озноб.

- Нет, ты не там трогаешь. Еще ниже, под пупком - не бойся, она не пчела, там у нее жала нет...

Я стал ощупывать ниже, здесь живот был плотный и приподнимался острой горкой.

- Ну и что? - спросил я.

- Разве не почувствовал?

- Наверно, съела чего-нибудь. Она уже несколько дней жалуется на боль в животе. Из-за этого мы сегодня с тобой на болото за снадобьем ходили.

- Какой же ты глупый, Стас! Маша-то у тебя беременная!

- Беременная? - Я отдернул руки от ее живота. - Ну, Калинин...

- Причем здесь твой Калинин! Перестань болтать глупости. Сколько ты с ней живешь?.. То есть, она у тебя живет?

- Она пришла в ту самую ночь, когда мы переписывались... В общем, сегодня одиннадцатый день.

- Значит, уже беременная пришла, - уверенно сказала Анюта.

- Нет, Анюта, ты знаешь, ведь кролики...

- Стас, меня от этой выдумки уже тошнит. Лучше вот что скажи...

И я без утайки рассказал Анюте историю о том, как у меня появилась Маша. Правда, про ее отношения с Калининым я больше не стал поминать.

- Вы меня не выдадите? - внезапно прошептала Маша. По-видимому, придя в себя, она услышала конец нашего разговора.

- Ну, каково тебе? Ходить-то сможешь? - спросила Анюта.

С нашей помощью Маша поднялась с земли.

- Голова кружится, тошнит немного, - пожаловалась она.

- Как ты здесь очутилась? - спросил я, поддерживая за плечи ее слабое, готовое снова обмякнуть тело.

- Мне было так страшно... Ты пошел с кем-то драться... Я была уверена, что тебя забьют до смерти. Ну и побрела тихонько в след, чтобы выручить, если что. А ты...

- Прости меня, Маша. Я же не знал...

Неожиданно Маша сказала Анюте, пытаясь разглядеть в темноте ее лицо:

- Ты не думай, будто у нас со Стасом что-то... Он мне просто как младший братишка.

- Я знаю, - спокойно ответила Анюта. - Да это и не имеет значения.

Некоторое время мы шли молча. У меня на душе было очень смутно. Что-то важное происходило сейчас с моей жизнью, но я не мог понять, что именно.

- А куда мы идем? - тревожно спросила Маша, озираясь по сторонам.

- Домой, на хутор, - сказал я.

- Хозяева, гостя примите? - Спросила Анюта.

«Почему она идет с нами? Что она собирается делать у меня дома? Она любит Севку.. Так чего же она хочет от меня? А я чего хочу? Кого хочу? Господи, как жгуче я хочу!»

- Только у меня будет одна просьба к тебе, - сказала Маша, обращаясь к Анюте. - Пожалуйста, не бери руками Калинина, ладно?

Анюта закашлялась и больно ткнула меня в бок локтем.

А я вдруг вспомнил о маме, которую больше никогда не увижу, вспомнил о геологах, о разговоре с товарищем Сталиным, подумал немного про все, о чем знал, и сказал:

- Теперь я окончательно во всем разобрался. Сталин - бандит, кровавый изверг! Я решил заняться вредительством. С завтрашнего дня...

- Мы ничего не слышали, - перебила меня Анюта.

- Он иногда что-нибудь такое ляпнет, что не разберешь, - согласилась Маша, и ткнула меня локтем в другой бок.

13

Когда я отворил дверь избы, Калинин с радостным писком бросился к Маше на руки. Наверно, он уже не чаял нас увидеть.

Как хорошо, тепло пахнет дом, когда возвращаешься туда из черного холодного ненастья, и когда рядом - девушка, с которой у тебя непонятно что в настоящем, и неизвестно что в будущем, но которая сейчас все-таки - с тобой.

Я стал зажигать свечу, но Маша ладонью загородила ее.

- Стас, я боюсь, - прошептала она. - Давайте проведем эту ночь в темноте. Не станем топить печку. Будем разговаривать шепотом. Или вообще - помолчим.

- Ты что-то узнала? - тревожно спросила Анюта.

- Просто я очень боюсь. Мне кажется... Я чувствую. Давайте поступим так, как я говорю.

Мы послушались ее совета. В доме было не очень холодно. Уселись за стол и в полной тишине ели что-то, что оказалось под рукой, не разогревая. Я заразился Машиной тревогой и все время невольно прислушивался. А за стенами была тихая ночь, время от времени шелестевшая дождем.

- Спокойной ночи, - прошептала Маша, игриво взъерошив волосы на моей голове (подобной фамильярности она до сих пор никогда себе не позволяла), и с шутливой теплотой сказала Анюте: - Ты не обижай братца-то!

С Калининым на руках она ушла в свою светелку.

Мы остались сидеть за столом, и я не видел в темноте ее лица.

- Что же мы теперь с тобой делать будем? - прошептала Анюта, в ее голосе чувствовалась хитрая улыбка.

- Ты любишь Севку?

- Правду сказать? Не то чтобы очень люблю... С ним мне спокойно. И он нравится моему дяде.

- Причем тут дядя... Тебе-то он нравится? Ты давно с ним гуляешь?

- Так... Сева в самом деле хороший парень, мастеровитый, не пьет, грамотный. Надежный. В общем, нравится. Но ты мне сейчас больше нравишься.

- Так выходи за меня замуж.

- Заявлюсь-ка завтра к дяде, и скажу: «Пойду замуж за Стаса пасечника, он мне вдруг понравился!» - тут дядя меня и придушит. А потом напишет донос, что это ты придушил...

- А мы убежим!

- Маша, видишь, тоже убежала. И каково ей в бегах? Стас, а ты в самом деле хотел бы меня женой взять?

- Да.

- Разве тебе не болтали про нас с дядей? Тут, на отшибе, пчелы, видать, так жужжат, что и сплетен деревенских не слышно!

- Какое все это имеет значение?

- Не имеет значения? Просто еще не сказали... Может, самой рассказать?

- Мне это совершенно не интересно.

- Думаешь, почему я сегодня к тебе сюда ночью пришла? Потому что... Заставила я тебя там, на дороге, Машку-крольчиху щупать, и смотрела, как ты весь дрожал, как тебе сладко это было... С тех пор горит во мне все, хочется самой стать крольчихой, чтобы ты со мной так же все делал, как с ней... Что, еще не противна я тебе? Сделаешь все, что попрошу?

- Да, - ответил я, и меня опять стало трясти, как там, на дороге, возле лежащей в обмороке Маши.

- Пойдем... - она нашла мою руку, и повлекла к постели.

Мне показалось, что по лесу кто-то ходит. Хрустнуло. Лось шатается?

Анюта сбросила сапожки и упала навзничь на постель:

- Ну вот, умерла... Теперь делай со мной, что вздумается.

У меня голова шла кругом. Стоя над ней, я ощущал тонкий, ни с чем не сравнимый, влекущий ее аромат.

- Не стесняйся, я не смотрю, прикоснись к глазам - чувствуешь, они закрыты? Я вся в себе самой, словно сплю, - шептала она, глубоко дыша.

Я протянул к ней руку и прикоснулся...

Неожиданно в окно ударил свет электрического фонаря.

- Там нет никого! - сказал кто-то громко.

Мы скатились с постели.

- Отставить «нет никого», вышибай дверь! - приказал начальственный голос.

- Изнутри закрыто, значит, там они.

- «Нет никого!» Пинкертон, лапоть гребаный!

Мы с Анютой уже осторожно выглядывали в окно, она на ощупь никак не могла одеть замявшийся правый сапожок.

- Там мой дядя! - вдруг с ужасом прошептала она.

В дверь стали ломиться.

- Эй, вы там, шпионы! Дом окружен, стрельнем, если что. Отворяйте, все равно поломаем!

- Человек пять... Это из органов... - трясясь от страха, пробормотала Анюта. - Не зря крольчиха боялась... А, может, она-то и навела... Дура я... Ну, теперь дядя меня точно убьет. Бежать отсюда можно?

- Погреб есть...

Одна из дверных досок лопнула под мощными ударами, в образовавшуюся щель просунулась рука и отодвинул засов. В дом ввалились люди, и я закрыл глаза ладонью от пронзительного света фонарей.

- Уткин! Так... Поднимай-ка руки вверх!

- Ах ты... - и дядька Долдонов прокричал матерное слово, увидев рядом со мною свою племянницу. Раздался звук удара его узловатой лапы по ее лицу, она только охнула. - Что ты тут, стерва, делала?

- Пчеловодством занималась! - вызывающе сказала она, но голос ее заметно дрожал.

Незнакомые мужики, набившиеся в комнату, загоготали.

- Пчеловодством, ишь, сука... Матка пчелиная... Мы у трутня твоего жало-то сейчас выдерем, вместе с яйцами...

- Разговорчики! - начальственно крикнул (сейчас я его разглядел) тот самый толстый военный, с которым я в свое время столкнулся в комнате Льва Провайдера. - Станислав Юзефович Уткин? Отвечайте, я к вам обращаюсь.

- Чего отвечать?

- Ваша фамилия, имя...

- А вас-то как зовут, простите? И остальных товарищей? Вообще, когда входят в дом, положено представляться. Вот дядьку Долдона... Извините, Евграфа Дормидонтовича, начальника совхозного политотдела, я знаю. Кстати, Евграф Дормидонтович, племянница ваша оказалась у меня по просьбе моей. Вы уж, пожалуйста, не подумайте лишнего, и не стыдите ее перед посторонними без всяких на то оснований. Видите ли, у меня нынче вечером завис компьютер, какая-то программная несовместимость случилась, а, может, и вирус проник. Дело, сами понимаете, не шуточное. Ну к кому тут обратиться - только к Анне Петровне, больше не к кому. Она ведь, благодаря вашему блестящему политехническому воспитанию, стала лучшим в нашей деревне компьютерным гуру. Я связался с ней по электронной почте, Анна Петровна настолько заинтересовалась возникшей у меня проблемой, а особенно возможностью пополнить свою коллекцию образцом нового вируса, что, даже несмотря на поздний час, подошла взглянуть. Думаю, еще чуть-чуть, и проблема была бы решена.

Все слушали мою речь в полной тишине, и, по-моему, с некоторым изумлением. Первым пришел в себя толстый военный, и сказал отчетливо зловещим тоном:

- Повторяю свой вопрос: имя, фамилия, отчество.

- Ну так и я повторяю свой: вы-то кто, собственно, будете, и на каком основании дверь мою испортили? Ведь придется вам починить, поскольку я одинокий несовершеннолетний сирота.

Я не сразу понял, что произошло дальше. Звон в ушах, оглушительная, острая боль, соленый привкус крови. Мне показалось, что носа у меня больше не существует. О чем-то снова спрашивали, но я не мог понять. Ударили еще раз. После этого я закричал, потому что боль была совершенно непереносимой.

- Еще раз хочешь? - орал мне в самое ухо толстый военный.

Я ощупал языком зубы - кажется, пока все были на месте. Но носа, скорее всего, не было. Он лопнул, как сырое яйцо.

Неподалеку все еще стояла Анюта, она плакала, и с гримасой боли, будто это ее только что били, смотрела на меня.

- Нет, не хочу больше, - сказал я, с трудом шевеля кровоточащими губами, и было удивительно, что мое изувеченное лицо может разговаривать почти тем же самым голосом, что обычно.

- Тогда отвечай, сволочь!

- Так ведь я только и делаю, что отвечаю. А вы ведете себя, как хулиган, хотя, судя по форме, будто бы офицер. И вызывают удивление остальные товарищи, они ведь, скорее всего, члены ВКП(б). Как они допускают в своем присутствии такие острые проявления пережитков прошлого?

- Молчать!

Я заткнулся. Кровь текла горячей соленой струей по подбородку.

- Все обыскали? - спросил он у кого-то

- Нигде нет.

- Говори, гаденыш, где шпионка, которую ты здесь укрывал?

- Я укрывал шпиона? Да если бы я встретил шпиона, я сразу крикнул бы ему: «Руки вверх!» Я всю жизнь мечтаю встретить диверсанта, чтобы схватить и доставить в ГПУ!

- Так, с ним все ясно. Ваньку валяет... Не он первый. Спицын, вяжи его и веди в машину. Ничего, еще поработаем... А ты, пчеловодка, рассказывай, куда делась его сожительница?

Я не слышал, что отвечала Анюта, потому что меня с больно стянутыми за спиной руками вытолкнули из дома и повели, грубо подталкивая, через лес. Мрачный крытый грузовик с погашенными фарами стоял и тарахтел мотором посреди дороги, по которой еще совсем недавно, в другом мире, мы, такие счастливые, возвращались домой...

14

Главное, ребята, в тюрьме воздух дерьмовый. Можно сказать, никакого воздуха там вообще нет, одна вонь. В тюрьме не бывает ни осени, ни зимы, ни лета, только забрызганная белилами электрическая лампочка на потолке, которая тоже на всякий случай посажена за железную решетку.

Вообще, не хочется мне про тюрьму рассказывать, потому что это все равно, что снова в нее сесть.

Раньше меня не интересовало, где эта проклятая тюрьма расположена. Везли меня в нее ночью, в закрытой машине. Но еще до водворения в камеру, когда я проходил долгую и противную процедуру прописки, сразу определил, что нахожусь рядом с аэродромом в Гаршине, может быть, прямо у конца взлетной полосы. Это было приятно: вольная, живая, замечательная жизнь, устремленная в небесный простор, время от времени оглушительно ревела моторами над потолком.

Потом меня заперли в моем новом месте жительства. В узкой камере уже обитал какой-то старик с лицом в некрасивых синяках. Петр Петрович Кукушкин, как он представился, без обиняков признался, что он старый партиец-троцкист, отпетый враг советской власти.

- А вас, молодой человек, за что? - спросил он, сильно приблизив ко мне свое избитое лицо, потому что был близорук. - О, да вы изукрашены не меньше меня!

«Неужели и я так же неважно выгляжу?» - подумал я, и осторожно ощупал лицо. Все болело, особенно губы и нос. Собственно, носа в прежнем значении этого слова у меня уже не было - оставалась какая-то вспухшая лепешка, сквозь которую я едва мог дышать.

- А я, напротив, пострадал за советскую власть, стал жертвой кулака, - сказал я.

Петр Петрович страшно удивился.

- Так вы деревенский активист?

- Да, я занимался коллективизацией. Обобществлял. А один кулак, мироед, ну тот, который паук, когда я сорвал с него маску и показал колхозникам его звериное лицо с огромными зубами, два раза влепил мне по морде. Классовая борьба, знаете, приобретает особенную жестокость в деревне. Там массы еще не созрели - об этом замечательно сказал товарищ Сталин на съезде колхозников.

- Тогда за что же вас арестовали?

- Извините, Петр Петрович, но я не могу ответить на ваш вопрос. Хотелось бы, но - никак. Потому что я политически грамотен, морально устойчив и умею хранить государственную тайну.

- Конечно, конечно... - разочарованно прошамкал Кукушкин.

Разговаривать с троцкистом мне совершенно не хотелось, я затих в своем углу, обернув голову одеялом, и стал слушать, как взлетают самолеты.

Что там говорить, в тюрьме было очень плохо. Ни с того ни с сего взяли да поломали мою прежнюю жизнь, которая казалась мне из этой камеры просто каким-то волшебным сном.

Я с тревогой думал о Маше. Кажется, она успела все-таки убежать: по моему давнему совету, она всегда держала окошко едва прикрытым, чтобы, в случае чего, выскочить. Наверно, это ее и спасло. Но куда она денется в лесу, беременная, с Калининым, где найдет себе пристанище?

А что стало с Анютой? Не придушил ли ее, в самом деле, этот Долдон... Господи, что такое она там про себя наговаривала? Зачем? Я не мог поверить ни одному ее слову. Наверно, я ей в самом деле все-таки немного нравился. Разумеется, до тех пор, пока кулак не изуродовал навсегда мое лицо. Она всего-навсего хотела, чтобы я ее погладил, как кошку, и это было так естественно. Я тоже так этого хотел! Однако едва успел прикоснуться... «Не успел!» - эти слова просто разрывали мою душу. И я мысленно доделывал то, чего не успел в реальности, припоминая ее слова, ее запах, то, как она лежала - все-все, до мельчайшей подробности...

Будущее совершенно исчезло, меня его лишили. Я думал только о прошедшем. И, выходило, что задом наперед тоже можно жить.

Через некоторое время я совершил два важных открытия. Выяснилось, что я нахожусь в заключении только часть суток. Во сне я был совершенно свободен, как и до ареста. Оставалось лишь немного сместить акценты: к бодрствованию относиться, как к длинному, однообразному сну, а к снам - как к живой яви. Постепенно у меня это стало получаться. Я сделался гурманом сна.

Второе - я нашел возможность попадать в Интернет, в эту «всемирную паутину», не выходя из камеры. Однако такая паутина открывалась лишь слепым глазам.

Забравшись в угол камеры (койку отстегивали от стены только на ночь), я укутывал голову одеялом и просто начинал ждать. Это должно было прийти само, или не прийти, как Бог даст. И обычно приходило. Я оказывался в каком-нибудь невиданном ранее месте, на природе или в городе, где никогда не бывал в реальной жизни, брел по дорогам или улицам, заходил в дома, иногда проникал в них сквозь стены, разговаривал с какими-то людьми, любовался прекрасными девушками. Я мог плыть над самой землей, касаясь рукой травы, покачиваться в теплых воздушных потоках, вдыхать ароматы полей, высоко взлететь над рекой, опускаться на улицах и площадях зажигающего фонари необъятного города, простирающегося по земной плоскости от горизонта до горизонта. Неведомая мне сила уносила меня в дальние страны, на берега теплых морей, но я молил ее не об этом. Я мечтал увидеть дорогих мне людей, искал маму, Машу, Анюту, Калинина. Однако я был новичком в этой секретной глобальной Сети, не знал ее вэб-адресов, и все время попадал не туда, куда влекло мою душу.

Очутившись невесть где я мог свободно бродить повсюду, говорить с теми, кто желал общаться со мной - и только. Где я бывал? В живой действительности, или в какой-нибудь параллельной реальности, на эфирных райских просторах? Я не знал.

Петр Петрович, оживившийся, было, с моим появлением, постепенно сник, видя, что он меня совершенно не интересует. И тогда, дабы привлечь мое внимание к своей особе, он решил поделиться со мной поразительными партийными тайнами.

Оказывается, поскольку единственно-верное революционное учение троцкизма-ленинизма в Советском союзе оказалось строжайше запрещено, правдивые книги изъяты из всех общественных и личных библиотек, определяющая историческая роль вождя в Октябрьской революции - ошельмована и оболгана, Товарищ Троцкий принял решение перейти на биолого-генетический уровень классовой борьбы, поскольку всегда был последовательным, истинным материалистом.

Несколько лет назад Лев Давыдович нелегально пересек границу Страны Советов на козлиных ногах, закамуфлированный рогами и хвостом, чтобы его невозможно было отличить. Целью вождя было широкое распространение своего семени среди советских женщин, прежде всего партхозактива и жен ответственных работников. Но тогда, в результате предательства Зиновьева и Каменева, его планы оказались разоблачены, все козлы как класс и понесшие от них женщины подверглись жестокой чистке, а сам Троцкий был вынужден снова бежать в Южную Америку. Однако остановить творческую мысль вождя было невозможно. После первой неудачи он разработал новый блестящий метод. Его сторонники стали вовлекать в свои сети молодых советских женщин, под видом крем-брюле давали им поесть кактус пейот, приводили тем самым в бессознательное состояние и вывозили непосредственно в Мексику. Там товарищ Троцкий оплодотворял специально подготовленный женский контингент, а когда у представительниц последнего регистрировались признаки беременности, их разбрасывали на парашютах над территорией СССР. При этом женщины в большинстве своем не помнили, при каких обстоятельствах у них возникла беременность. Таким образом, Троцкий все глубже укрепляется в нашей стране биологически, и противостоять этому процессу не способен даже кровавый сталинский террор. Победа троцкизма сначала в одном отдельно взятом СССР, а потом и в мировом масштабе, неминуема.

Петр Петрович очень вдохновлялся, рассказывая мне это, и что-то еще в том же роде. Кстати, рассказы Петра Петровича о Ленине мне хочется выделить в отдельную главу.

15

Я, - рассказывал он, - одного возраста с Владимиром Ильичем, и тоже родом из Симбирска. Мы с ним не то чтобы дружили в те годы, скорее наоборот, но знали друг друга хорошо.

Однажды я подстерег его и надавал ему по шее. Мне, правда, тоже досталось - он царапался, как кошка. Специально ногти для этого отращивал.

А драка у нас получилась вот из-за чего. Его сестра, Мария Ильинична, была в те годы исключительно привлекательной барышней. Вообще, она была на обезьянку похожа, но это-то мне в ней и нравилось.

В щель забора я увидел, что она по двору гуляет, и записку ей бросил с любовными стихами. Стихи - тьфу, как говориться, собачий бред: «Всю ночь не сплю и жду зари я, чтоб увидать тебя, Мария», и дальше все в таком духе. Но некоторым юным девицам может понравиться. Однако тут казус случился: записку перехватил ее противный братец, будущий пролетарский вождь. И стал он с тех пор зубоскалить надо мной. Соберет мальчишек, читает им мое творение, и тычет в меня пальцем:

- Вон, смотрите, жених пошел!

Я, конечно, долго терпеть такого не мог, и проучил. А он уже тогда хитрый был: прикинулся, будто у него падучая, завыл, пену изо рта пустил, специально описался и конвульсии изобразил. Ну, я оторопел, конечно. Перестал его дубасить. Тут он, воспользовавшись моим замешательством, меня и отделал. Такие глубокие царапины на физиономии оставил... Великий стратег и тактик был с раннего детства.

Почему-то у него не складывались отношения с животными. Прежде всего, он панически боялся паукообразных. Думаю, в те годы ликвидировать его было очень просто: бросить за шиворот паучка, и каюк. Гуси гоняли его по нашей улице, и он всегда камни в карманах носил, чтобы от них отбиваться. Собаки тоже - как завидят Владимира Ильича, шерсть у них дыбом становится, зубы скалят, так и норовят штаны с него стянуть. А тут еще с козой вышел случай... Хозяйка, что ли, недосмотрела - сорвалась коза с привязи, и бросилась догонять товарища Ленина. Я был тому случайным свидетелем. Он, бледный, несется по улице к своему дому, а за ним рогатая коза, болтая курдюком... В общем, она его забодала. Потом он долго болел.

Однако - что характерно - Ильич не смирился с таким гнетом. Он постоянно отмахивался от насекомых и давил кого-то каблуками вокруг себя. А потом стал более продуманно бороться со своими противниками. Собрал самых отчаянных мальчишек, организовал конспиративную ячейку, о которой все знали, и, между прочим, на теоретическом уровне обосновал, что все звери - враги народа. Кстати, замечу тут же, в зрелом возрасте он пришел к противоположному выводу: враги народа - звери. То, что перед кончиной он решил один раз погладить кошку - неправда. Это фотомонтаж. Ну так вот. Ильич разработал методику наказания врагов. Начались акции мщения. Собак коллективно забивали палками, гусей ловили удавками и подтягивали на заборы. А козу рогатую однажды нашли обезглавленной. Вначале подумали на татар, но рамадан давно прошел, поэтому догадались - Ленин.

В результате Владимира Ильича едва не исключили из гимназии.

Ну да это когда было! А вот после установления Советской власти...

Однажды Владимир Ильич поехал на елку в Сокольники в один детский дом, где его Крупская с детьми дожидалась. По дороге на автомобиль вождя напали разбойники.

- Стой, - кричат, - а то сейчас как выстрелим!

Шофер хотел поддать газу, но Владимир Ильич был очень любопытен, любил с простым народом поговорить.

- Погодите, товарищ Гиль, - сказал он, мудро прищурившись, -кажется, там ходоки.

Остановили машину. Ну, разбойники, известное дело, из автомобиля всех вытряхнули в сугроб. Ленин им кричит:

- Вы что, с ума сошли, ведь я - Ленин!

А поди, узнай его в такой обстановке: маленький, ручками и ножками дрыгает, весь снегом облеплен, ни огромного лба, ни бородки, ни галстука в горошек на нем не рассмотреть.

- Пошел ты в жопу, - говорят ему бандиты, - буржуй! Разве товарищ Ленин в такое позднее время станет таскаться черт знает по каким задворкам, где мы работаем?

И уехали.

Шофер помог встать Ленину на ноги, и пошли они отыскивать ближайшую партийную ячейку. Долго плутали, но все-таки нашли. Входят туда, околевшие совершенно, товарищ Ленин с порога прямо так и объявляет:

- Я - Ленин!

А товарищ, который там спал на дежурстве, оказался малосознательный.

- Предъявите, - говорит, - ваши документы!

- Мои документы только что украли, - объясняет Ленин, но от мороза картавость у него полностью прошла. Наоборот, весь дрожит, и громко так «Брр! Брр!» - языком делает. Не опознать!

Дежурный товарищ осерчал и древком от красного знамени прогнал их назад на мороз, приговаривая:

- Пошли вон отседова! Что за народ, лезут в партию без документов, да еще вождями прикидываются...

Ну, он и замерз бы так совсем, Ленин-то. Однако на счастье поблизости проходила Фаня Каплан. Она случайно здесь, в Сокольниках, у одной старушки угол снимала. Ну, шла. Видит, погибают в лютой пурге два социал-демократа. Правда, она очень плохо видела, поэтому все на ощупь определяла. Вот и этих тщательно ощупала, особенного одного, и признала: да это ведь Ленин!

- Вы что, Владимир Ильич, совсем, что ли, ума лишились, без валенок и ватных штанов разгуливаете по такому морозу! А вам, - напустилась она на Гиля, - должно быть совестно, товарищ! Ленин - ладно, он гений... Но вы-то, кажется, разумный человек - почему не одели его по-людски перед выходом? Куда только Надежда Константиновна смотрит!

И отвела их к себе греться.

Тут в угол, который Каплан снимала, приползла старушка, хозяйка ее, на живого Ленина посмотреть. Ленин, чайку с лимоном выпив, согревшись, очень этой старушке обрадовался, и стал ее обо всем расспрашивать, а потом, узнав, что она пролетарского происхождения, рассказал ей о политическом моменте.

- Ты мне, батюшка, лучше вот что скажи, - спросила пролетарская старушка, ничего не поняв из его неразборчивых слов. - Когда этот самый коммунизм наступит, смогу ли я сызнова обернуться той молодой девкой, какой при старом режиме была, и найти себе, наконец, парня по нраву?

Ленина очень развеселила несознательность старушки, он закинул голову, и долго хохотал, как ребенок.

- Так вот что вас до сих пор интересует, товарищ! - сказал он. - Думаю, когда мы завершим нашу революцию в мировом масштабе, большевики обязательно займутся решением полового вопроса.

А надо сказать, что Фаня Каплан была хотя и не очень молодой, но чрезвычайно страстной девушкой, всю жизнь мечтавшей о настоящей любви. И когда она ощупывала Ленина на крутом морозе, с ней случилось непоправимое - она роковым образом влюбилась в вождя.

Говорят, мол, Каплан стреляла в Ленина, покушалась на его жизнь... Вранье это все, не могла она в него стрелять, потому что была влюблена, как кошка - с тех вот самых пор. А как на самом деле с этим покушением получилось - сейчас расскажу.

В семейных делах Ленин был простодушен, ничего не скрывал от Наденьки. Про свою подругу Инессу поделился - и Крупская все как будто терпела. Правда, настояла на том, чтобы Инессу Арманд отослали подальше, послом в Иран, где разлучница вскоре и умерла якобы от брюшного тифа. Вот и на этот раз, когда Надежда Константиновна спросила у Владимира Ильича, почему он не приехал на елку в Сокольники, вождь, ведь он был правдив, как сама правда, ей и брякнул:

- Понимаешь, Надюша, мы случайно зашли в гости к Фане Каплан, и, как ты думаешь, чем мы там занимались? Половым вопросом! - и он залился своим звонким смехом.

Для Надежды Константиновны, таким образом, судьба Каплан была решена. Она, как всегда в подобных случаях, посоветовалась со Сталиным, и решила отравить Каплан. Сталин был крупнейшим в партии специалистом по таким делам. Он изготовил вкусную конфетку, начиненную мышьяком, и передал Крупской.

Надо сказать, Фаня Каплан после происшествия в Сокольниках все время встречалась с Лениным и обсуждала с ним женский вопрос. Она говорила, что собирается писать брошюру на эту тему, и, ежедневно бегая за Лениным, будто бы собирала материал.

Крупская подложила отравленную конфетку в кабинете вождя, села там как бы просто так на диван, и стала следить. Ленин с Каплан вошли, как обычно поговорили о женском вопросе, тут заглянула секретарь Фотиева и сказала, что в прихожей набилось полно ходоков.

- Я пойду к ним с вами, Владимир Ильич, - сказала Каплан, - мне хочется разузнать, что думает народ о климактерическом периоде у тружениц села.

«Вот стерва!» - подумала Крупская, и на всякий случай пошла за ними.

Когда они все вернулись в кабинет, на полу валялся отравленный Свердлов. Он был большой любитель сладкого.

Крупская стала снова советоваться со Сталиным. Иосиф Виссарионович предложил застрелить Каплан. Крупская согласилась. Сталин изготовил отравленные пули. Когда Ленин выступал на заводе Михельсона, Надежда Константиновна разгуливала по двору с огромным револьвером в сумочке и с зонтиком над головой, чтобы на нее не обращали внимание. Когда выступление окончилось, во двор вышел Владимир Ильич, окруженный рабочим классом, а что касается Каплан, то она просто висела на нем, страстно дыша. Надежда Константиновна не выдержала, тут же выхватила свой револьвер и выпалила несколько раз в развратницу. Но Крупская тоже очень плохо видела, к тому же она сильно переживала, и все пули попали в ее супруга. Она стала убегать, а потрясенная Каплан бросилась ее догонять. При этом ни та, ни другая почти ничего не видели. Крупская бросила свой зонтик и тяжелый револьвер, потому что они мешал ей улепетывать, Каплан споткнулась об эти предметы, упала, и стала их ощупывать. В это время ее и схватили. На допросе она кричала в истерике:

- Это я, я убила товарища Ленина! - потому что понимала свою невольную вину.

Тогда комендант Кремля Мальков вместе с народным поэтом Демьяном Бедным посадили ее в железную бочку, облили бензином, и сожгли. А товарищ Ленин, когда выздоровел, в последующие годы был примерным семьянином.

16

Представить только - так прошла целая зима! Если Кукушкина то и дело водили на допросы, то про меня просто забыли. Единственное - регулярно кормили баландой, привлекали к выносу параши, пускали на прогулку в крошечный каменный ящик с небом за решеткой, и даже изредка водили мыться. А из новостей - одна новость пронзила меня. Кукушкин шепотом сообщил, что в тюрьме была расстреляна группа троцкистов, шпионивших в наших окрестностях под видом геологов.

И вот однажды весной, в конце апреля, меня повели, наконец, на допрос. К тому времени лицо зажило, и даже определилось что-то вроде носа, правда, раздавленного и съехавшего набок. Я шел за конвоиром и тоскливо думал, что сейчас опять станут бить.

В кабинете следователя находился все тот же толстый военный с огромными кулаками. Когда я оторвал взгляд от этой своей неизбежной судьбы и огляделся, то даже вздрогнул от удивления: за секретарским столиком сидела моя давняя знакомая, рыжая конопатая девушка в той же кожаной куртке. Она была из давнего моего, навсегда утерянного мира.

- Здравствуйте, а вы-то как сюда попали? - радостно спросил я.

Но она притворилась, будто не слышит и не видит меня. Может быть, со сломанным носом, наголо бритый и в арестантской робе, я был действительно неузнаваем. Меня это огорчило.

- Заключенный номер Е842, отвяжитесь от женщины! - гаркнул на меня толстый военный, заглядывая в папку с моим «Делом». - Назовите ваш номер, имя, отчество, статью, по которой вы обвиняетесь - представьтесь по всей форме!

По-видимому, этот жирный был параноиком с навязчивой идеей точного исполнения всех формальностей. Но я ведь не держал в памяти всю эту зиму свой тюремный номер, охранники обращались ко мне просто: «Эй, пацан!». И я не имел ни малейшего понятия о том, по какой статье и в чем меня обвиняют. Вообще, бросалось в глаза, что мой следователь очень неважно выглядел. Может быть, просто постарел за зиму. Руки с достопамятными кулаками заметно дрожали, глаза ввалились, осунувшееся лицо выражало томительную тревогу. Казалось, этот человек находился и здесь - и отчасти где-то еще, в очень неприятном для него месте.

Я понял, что с ним надо вести себя как-то иначе, не так, как я пытался это делать в момент моего ареста. Вытянувшись солдатиком, я громко гаркнул:

- Заключенный номер ноль триста девять восемьсот двадцать три, Звездобрюхов Карл Эммануил, статья восемьдесят девять прим «удушение старухи в особо крупных размерах из ревности».

Толстый военный, выпучив глаза, рассеянно вгляделся в меня, потом углубился в раскрытую папку с надписью «ДЕЛО НОМЕР Е842», и пробормотал, обращаясь к рыжей девушке:

- Кого они привели? Напутали, как всегда, скоты... Это же уголовный... Конвой! Увести!

И меня повели назад в камеру. Я облегченно вздохнул. Кажется, избиение на некоторое время откладывалось...

Я вспомнил, как меня со всех ракурсов фотографировали при поступлении в тюрьму. Мое лицо было тогда кровавым, распухшим месивом. Представляю, какой портрет украшал папку под номером «Е842»!

В одном из коридоров конвойный приказал мне повернуться лбом к стене, и перебросился парой фраз со своим сослуживцем. Я не расслышал всего, о чем они шептались, но понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Сменяется начальник тюрьмы, а также какое-то еще более высокое начальство, многие из бывшего руководства в настоящий момент арестовываются, и все страшно нервничают. Я же, нарушив приказ, смотрел не в стену, а в даль коридора. Там, в самом его конце, виднелось зарешеченное окно, а за окном - ветка орешника с ржавыми сережками... Сколько месяцев я не видел деревьев в этом затянувшемся, скучном сне реальной жизни?

Петр Петрович встретил мое появление в камере с изумлением.

- Так вас все-таки поймали, голубчик?

Оказалось, что пока меня водворяли на место, за мной приходил еще один конвой, не обнаружил, и впопыхах было решено, что я бежал. По сведениям, полученным откуда-то Петром Петровичем, о моем побеге уже сообщено начальству, и вызваны спецчасти с овчарками для прочесывания окружающей местности.

Мне быстро наскучили эти новости, достоверность которых, к тому же, показалась очень сомнительной. Я устроился, по своему обыкновению, в углу, завернув голову одеялом. После этого я на самом деле покинул место своего заключения и впервые очутился на берегу реки, удивительно напоминавшей мою родную Аймену. Над водой клубился туман. Река протекала по густому, непролазному лесу, и я не знаю, как преодолел бы эту чащобу, если бы не скользил сквозь стволы и кусты, не касаясь ногами влажной, покрытой густыми мхами и зарослями папоротника земли. Иногда я начинал парить над самой водой, вдыхая аромат тумана. Я любовался водорослями, которые колыхались в струях коричневатой воды, и спинами рыб, скользящими на отмелях. Я узнавал - и не узнавал эти места. Может быть, я очутился в одном из труднодоступных закоулков Карнуковского леса. На лодках сюда предпочитали не заплывать, поскольку речка местами превращалась в бурный, пересекаемый скалистыми порогами поток. К тому же, в этом районе водились волки, особенно кровожадные в зимний период. Даже геологи, излазавшие все вдоль и поперек, предпочитали обходить стороной это таившее опасность пространство. Почему я оказался сейчас именно здесь, где-то неподалеку от своего дома, в реальных, узнаваемых местах? Это случилось впервые за время моих блужданий по «параллельному пространству».

Мне захотелось взлететь повыше и оглядеться. Я тотчас поднялся над рекой, над вершинами деревьев, и поплыл в легком ветре. Да, теперь я видел - это были мои родные места. Вон там, на самом горизонте, речная излучина сверкала, словно изогнутая стальная струна, и мой родной лес, каждое дерево которого я, думается, мог узнать, казался отсюда крошечным сиреневым мазком кисти. Там мой дом... Что с ним стало? С полей доносился стрекот одинокого трактора, а на вершине холма, куда круто поднималась дорога в Горелово, виднелась крошечная телега с бидонами молока, на которой стоял, приложив ладонь козырьком и вглядываясь в мою сторону, инвалид Власьев.

Неожиданно я ощутил знакомый запах. Вонючую гарь. Похоже, вон там, довольно далеко отсюда, в лесу что-то жгли. Шины, или, может быть, промасленные тряпки. Мое сердце взволнованно забилось. Я медленно полетел в сторону едва заметного столбика черного дыма, то поднимающегося к небу, то рассеиваемого ветром.

Солнце уже склонялось к закату. Маленькая черная точка на горизонте, быстро увеличивающаяся, превратилась в парящего ястреба, который, изредка поправляя свой маршрут движением крыльев, сделал солидный круг, не отваживаясь ко мне более приближаться. Я отчетливо различал его круглый, изумленный глаз, пристально рассматривавший меня. Вероятно, я нарушал какие-то не писанные здешние правила, нагло вторгаясь на его охотничью территорию, и он прикидывал, стоит ли со мной связываться. Лучи вечернего солнца поблескивали на его оперении.

- Кукареку! - крикнул я ему, и, растопырив руки и ноги лягушкой, кувырнулся в воздухе.

Ястреб пронзительно крикнул в ответ, и тут я узнал его. Это был геолог Жуков. Он доброжелательно кивнул мне, и стал удаляться, растворяясь в бескрайнем золотистом просторе.

Я уже приблизился к костру. Когда черные клубы дыма налетали прямо на меня, приходилось жмуриться и задерживать дыхание.

Рядом с костром кто-то стоял. Я мягко опустился на траву неподалеку. Огонь с треском пожирал купол и стропы парашюта. Человек, стоявший ко мне спиной раздевался. Шлем из плотной ткани полетел в огонь - по плечам незнакомца рассыпались единственные в мире, белые, с желтым цыплячьим отливом, Машины волосы. Это была она. Не видя меня, она стала стягивать комбинезон.

- Маша! - крикнул я, бросившись к ней, но она не обратила на меня никакого внимания. Я протянул руку к ее плечу - оно оказалось бесплотным.

Я в оцепенении смотрел, как Маша разделась до нага. Ни разу в жизни мне не доводилось видеть ничего более прекрасного. По золотистой, бархатной коже с едва различимыми волосами внизу живота скользили отблески костра.

Наклонившись и стряхнув ладонью с коленки муравья, она стала разворачивать кулек со сменной одеждой...

В эту волшебную минуту проклятый троцкист силком окунул меня в тягостный сон тюремной жизни.

- В нашем полку прибыло! - громко крикнул Петр Петрович и беспардонно встряхнул меня за плечо.

Я извлек потрясенную голову из одеяла, и увидел, что в камере топчутся посторонние люди.

- Это моя койка! - нервно говорил Петр Петрович, - я своего не уступлю! А эта - вот, данного молодого человека. Вам с ним лучше не связываться - уголовник-рецидивист, вор в законе, ей богу, ночью замочит. Уже один такой случай имел место прямо на моих глазах. А недавно он совершил попытку побега - так с трудом изловили. Представляете, несколько овчарок разорвал голыми руками, пятерых красноармейцев вывел из строя... Крутой беспредельщик!

Вошедшие тупо озирались и не возражали.

- Где же нам тут располагаться? - спросил один из них подозрительно знакомым голосом.

- Это уж как угодно, делите между собой места на полу, - деловито распоряжался Петр Петрович. - Я тюремные порядки знаю, еще при Николае Втором, батюшке, отбывал сроки...

- Ну, тогда я тут, у стеночки лягу. Можно, товарищ Звездобрюхов? - сказал толстый, со страхом глядя на меня. - А вот этот, поскольку малолетних растлевал, будет возле параши, и за нашего петуха. Я, конечно, третьим на него в очередь, да?

И тогда я узнал его, и похолодел. Признал ли он во мне, кроме Звездобрюхова, еще и Уткина, было непонятно. Потому что он производил впечатление человека, которому только что сильно стукнули пыльным мешком по голове. Возможно, что-то надломилось в мозгу толстого военного, теперь уже наверняка разжалованного, который пол года назад избивал меня во время ареста, а сегодня утром безуспешно пытался допрашивать...

Когда я внимательно взглянул на четвертого нового жильца - моему изумлению не было предела. Это был никто иной, как Евграф Дормидонтович Долдонов.

- Так как же насчет очереди? - все еще спрашивал толстый.

- Какой очереди? - не понял я.

- Так на петуха? Вы, конечно, первый, по старшинству, потом товарищ ваш, - он кивнул на троцкиста, - а я уже третьим.

- Разумеется, - ответил я, не представляя, с какой стати нас станут потчевать курятиной, но на всякий случай застолбив за собой первое место.

После этого все расселись по своим местам, и затихли. Было видно, что Петр Петрович был чрезвычайно рад пополнению, и особенно тому, что он занял в возникшем социуме почетное второе место.

- За что арестованы? - спросил он.

Толстый ничего не ответил, а просто громко, как ребенок, заплакал. А Долдонов сказал, отводя глаза в сторону:

- За педофилию.

- И многих успели растлить?

- Четырех девочек и семерых мальчиков.

- Мальчики, значит, вам больше по вкусу?

- А как же! - оживился Долдонов.

- И что, потом сразу душили, или сперва гениталии терзали?

- Что вы, таких удовольствий я себе не позволял, потому что это было бы уже свинство. Нет, я порядочный человек. Политработник.

Петр Петрович с удовольствием продолжал этот разговор, входя в малейшие детали и тонкости, а я думал только об одном: как бы выяснить у чудовища, что он сделал с Нюрой, и если она жива, то как сложилась ее дальнейшая судьба...

Лязгнул замок:

- Ягодин, на допрос!

- Меня... - толстый перестал плакать и засеменил к выходу.

Воспользовавшись заминкой в интересной беседе, я обратился к Долдонову:

- А как поживает ваша племянница?

- Интересуетесь... Хе-хе-хе... - гадко осклабился Евграф Дормидонтович, пристально вглядевшись в меня. - Он ведь тоже одну девочку растлил, если можно так выразиться, племянницу мою... - сказал он, подмигнув Петру Петровичу.

- Я же говорю, зверь! - подтвердил Петр Петрович. - Будьте с ним осторожнее.

- Так что же с Нюрой?

- Да чего с ней, сучкой, сделается... Замуж выскочила. Небось, уже брюхатая ходит.

- За кого? - трепещущим голосом спросил я.

- За кого я приказал, за того и вышла. За Севку, соседа нашего. Думал, толковый будет мужик, а он...

- Запил?

- Если бы... Совершенно свихнулся на своих аэропланах. Слышите, вон, летает! - злобно сказал Долдонов. Над тюрьмой с грохотом пролетела очередная мощная машина. - Мало того - и Нюрку в это баловство втянул. Пилотка она теперь, видите ли... Если бы не загребли - я бы им... Думаю, это они на меня и настучали, гадье...

- В общем, подумаю, - сказал я задумчиво. - Может быть, я еще и замочу вас нынешней ночью, как пойду к параше.

Мерзавец притих.

Через некоторое время в камеру привели Ягодина. Он выглядел ужасно, был смертельно бледен, шатался, его руки дрожали. Усевшись на пол, он обхватил голову руками, и глухо сказал:

- Все, товарищи, завтра всем нам крышка.

- Что значит «крышка»? - вскричал Долдонов.

- В чем дело? - встрепенулся старый троцкист.

- Объявили операцию под кодовым названием «АНТОН». Завтра «тройка» прибывает в тюрьму. Кончать нас будут.

- Так ведь следствие не довели до конца... Мне еще многое надо рассказать... Как же так, и без суда? - затараторил Петр Петрович.

- «Тройка» - и есть суд, нелицеприятный и скорый, - зловеще сказал Ягодин. - Всем будет вышка. Про «фонарь» слышали?

- Это где приговоры приводят в исполнение? Как же, слышал, - не своим голосом сказал Петр Петрович.

- В подвале, что ли? - спросил Долдонов.

- В остальных учреждениях, может быть, казнят и в подвалах, а у нас - на чердаке. Я ведь сам эту процедуру и разрабатывал, мать вашу! Рационализаторское предложение внес, повышение в звании получил... А теперь - и меня туда же...

В камере повисла неприятная тишина.

- Может быть, это только политических? Ведь педофилы - известно, социально близкий элемент... Нет, товарищи там разберутся... - забормотал Долдонов. - Учтут стаж работы в политорганах...

- Дурак, - сказал Ягодин. - Я сам вчера подписывал приказ: в ходе проведения операции «АНТОН» сократить контингент на 100 процентов. Тюрьма полностью освобождается для поступления нового потока. Начинается грандиозная чистка! Такая интересная работа разворачивается - и вот, отряд не замечает потери бойца... Господи, за что ты меня так?

- Ага, сталинский прихвостень, Бога вспомнил... Поздно! - зло сказал Петр Петрович. - Не рой другому яму...

- А вот я сейчас убью тебя, до всякой «тройки»! - зашипел Ягодин. - Чего мне терять-то... Всех вас, гнид тюремных, тут раздавлю...

Он обвел сокамерников налившимися кровью глазами.

- С троими не справитесь, - сказал я как можно спокойнее. - Да и зря вы паникуете, вас-то, проверенного чекиста, как пить дать реабилитируют. Им сейчас, в виду таких перспектив, руки как никогда нужны.

- Да, им руки нужны... - повторил он, как во сне.

- Так в чем же состоит ваша рационализация? - спросил Петр Петрович. Даже в этом отчаянном положении он не утерял присущего ему любопытства.

- Рационализация - в сокращении затрат труда на ликвидацию осужденных. В фонаре заседает «тройка», там у них быстро: раз, два - и заготовленный приговор подписан. Они особенно не рассматривают, не расспрашивают, и так все ясно. Ну, конвойный выводит приговоренного в соседний коридорчик, там стены обиты досками, чтобы не происходило рикошета. В коридорчике сзади приговоренного оказывается красноармеец с «Вальтером» - кстати, хорошо себя зарекомендовал, немцы умеют... В затылок - бац! - и готово. Двое снимают одежду, кидают в штрек - она валится в подвал для утилизации. Другие двое сваливают труп на специальный промасленный крутой желоб, головой вниз, по которому он соскальзывает прямо в кузов грузовика, стоящего во дворе. Как только кузов наполнится, машина дает сигнальный гудок и отъезжает к старому карьеру, километров десять отсюда. Бульдозер заравнивает. А пока новая машина под желоб встанет, в коридорчике кровь с пола швабрами смывают, чтобы персонал не скользил, а «тройка» пьет чай с лимоном.

- И до всего этого вы своим умом дошли? - спросил я.

- Ну, не до всего... Моя новация состоит в том, чтобы совершать казнь не в подвале, из которого потом приходится вытаскивать трупы наверх, а, наоборот, на высоте, чтобы, подчиняясь закону всемирного тяготения, все само двигалось по назначению и грузилось.

- Нет, завтра вас не казнят, - убежденно сказал я. - Подумать только: использовать закон всемирного тяготения в интересах пролетариата! И чтобы такой ум... Никогда не поверю, партия не может так опрометчиво разбрасываться талантливым человеческим материалом!

У Ягодина заметно улучшилось настроение. Он даже ухмыльнулся.

- Мой арест - это, конечно, ошибка, - согласился он. - Просто опечатка какая-то.

Но Петр Петрович добавил-таки свою ложку дегтя:

- Помнится, во время оно был такой доктор Гельотен... Так тот тоже сделался жертвою собственного рационализаторского предложения.

17

Для обитателей нашей камеры это была тяжелая ночь. Мои соседи не спали. Они то замолкали, погружаясь в свинцовые мысли, то начинали нервно тараторить, бестолково споря, переругиваясь, чуть не кидаясь друг на друга с кулаками. Но на настоящую драку у них, кажется, просто уже не было сил. Только под утро, измотавшись до крайности, они забылись, часто вздрагивая и вскрикивая во сне.

Я сразу отключился от остальных и отправился в свои привычные странствия. Казалось, они не предвещали беды. Мне не удалось снова попасть в Карнуковский лес и отыскать там Машу (почему-то я был уверен, что она скрывается именно там), но я очутился в других чудесных местах, полных покоя и красоты. Однако эта радость была не столь полной, как обычно, потому что другая часть моего «я» все-таки присутствовала в тюремной камере и вместе со всеми страдала предсмертным томлением.

Утро было еще тягостнее ночи. Проснувшись, все говорили: «Лучше бы нынче вообще не просыпаться... К чему нам этот день?»

Издалека послышался гудок автомобиля.

- Под желоб встал первый грузовик, - тяжело дыша, объяснил досконально знакомый с деталями сегодняшней процедуры Ягодин.

- Что-то рано они, ни свет ни заря... - удивился Петр Петрович.

- Видно, большой объем работ, - предположил Долдонов.

- И когда же наша очередь? - чуть заикаясь, осведомился Петр Петрович?

- К полудню, думаю, нас уже утрамбуют, - гробовым голосом ответил Ягодин. Кажется, поразмыслив и припомнив, как обычно делаются такие дела, сегодня он уже не верил в возможность своего помилования.

Все занятия наши свелись к подсчету автомобильных гудков. Вот, один грузовик загрузили... Быстро-то как! Сколько там помещается тел? Второй подошел... Третий...

- А почему нас не покормили? - вдруг обиделся Долдонов. - Ведь есть то хочется... Перед смертью последняя воля - святое, неотъемлемое право!

- От нажравшегося после расстрела грязи больше, - хладнокровно объяснил Ягодин. - Сплошь да рядом гадят в казенное обмундирование. Я распорядился не кормить.

- Ах, так это ты распорядился? - взорвался Долдонов, и заехал-таки Ягодину в глаз. Ягодин мужественно выдержал этот удар, и ответил Долдонову всей мощью своего кулака. Евграф Дормидонтович полетел через всю камеру, и дополнительно больно стукнулся затылком о стену. Съехав на пол, он заскулил.

Безжалостно звякнул замок, все подпрыгнули на своих местах, двери камеры отворилась:

- На выход, всем!

Мы гуськом вышли в коридор. Физиономии Ягодина и Долдонова были украшены кровавыми фингалами. Конвоиры с винтовками сопровождали нас по сторонам. Безжалостный конвейер неотвратимо влек к гибели.

«Фонарь» находился на шестом или седьмом этаже тюремного здания, фактически, это был переоборудованный чердак. Нас ввели в продолговатую комнату, едва освещаемую слабенькой электрической лампочкой, усадили на неудобную, жесткую коричневую лавку и приказали молчать. Было странно, что мы послушно, словно марионетки, выполняем все отдаваемые нам приказания. Будто послушание что-то значило в последние минуты жизни. Скорее всего, мы были настолько подавлены происходящим, что на непослушание ни у кого уже просто не оставалось моральных сил.

Открылась дверь в конце комнаты, оттуда ударил яркий солнечный свет, и в проеме появилась... О, Господи, снова она! Рыжая, конопатая девчонка в кожаной куртке, осуществлявшая, по-видимому, и здесь секретарские функции, внимательно оглядела нас, и сказала:

- Евграф Дормидонтович Долдонов, прошу!

Долдонов, согнувшись в три погибели, окунулся в море солнечного света, и дверь за ним навсегда захлопнулась.

Я был потрясен. Почему она здесь? Как ее не тошнит от участия в этой немыслимой мерзости? А ведь она мне даже понравилась, когда я увидел ее впервые... Тогда она вела себя со мной как-то смешно, но, в сущности, по-доброму, разыгрывая из себя старшую... А сейчас равнодушно подтолкнет меня на тот свет. После окончания рабочего дня пройдется по весеннему городу, по магазинам, поест мороженое, может быть, отправится на свидание, и будет спокойно засыпать в своей чистенькой постели, в то время как меня, голого, прикопают бульдозером в карьере... Что же это за люди? Или - я не человек, а лишь напоминающий человека простодушный лесной зверь?

С Долдоновым разобрались почти мгновенно. Лучезарная дверь отворилась, в проеме вновь появился этот рыжий ангел смерти, и, внимательно рассматривая нас, произнес нежным голосом:

- Ягодин Фрол Степанович, будьте добры.

Ягодин неуклюже встал, чуть не перевернув коричневую скамью вместе с нами, сидевшими на ней, и ушел вслед за рыжей проводницей.

Мое сердце тупо стучало в груди. «Постучи, постучи напоследок!» - горько издевался я над ним.

Время шло, рыжая все не появлялась.

- Этого реабилитируют... - шепнул мне Петр Петрович, который откровенно дрожал.

- Обратите внимание, здесь существует только вход. Другого выхода, кроме промасленного лотка, не предусмотрено, - прошептал я в ответ.

Внезапно до нас донесся гудок автомобиля. Все, загрузили Ягодина... Теперь нам мучиться, ждать, пока новый транспорт подгонят... Повезло, или не повезло? Вдруг как раз сейчас что-нибудь и случится... Землетрясение, торнадо, Тунгусский метеорит, вулкан, набег хана Батыя...

Дверь комнаты, залитой солнцем, открылась, оттуда выскользнула рыжая фея и прошла, играя бедрами, совсем близко от нас. Я ощутил чудесный, волнующий запах ее тела. Она достала из карманчика куртки сотовый телефон, и на ходу стала что-то неслышно говорить. Скучающие конвоиры переминались с ноги на ногу, позвякивая винтовками.

- Как же таких чистых к столь грязному делу приставляют! - едва шевеля языком от озноба, сказал троцкист.

«И он о том же...» - подумалось мне.

А девушка уже шла в обратную сторону, неся на подносе три стакана чая с лимоном, на казенных подстаканниках красовались литеры: «ГПУ». Все осуществлялось в точном соответствии с приказом только что расстрелянного Ягодина. «Умер, но дело его живо!» - почему-то припомнился популярный лозунг.

Мы в отчаянии ждали автомобильного гудка, после которого машина смерти снова должна была заработать.

Нас снова ослепил солнечный дверной проем, рыжая прежним играющим шагом пошла мимо нас, но вдруг на мгновение остановилась, наклонилась и шепнула в самое мое ухо, прислоняясь к нему влажными губами и дыша в него так, что едва выносимая щекотная дрожь побежала по моей шее, по языку:

- Ты следующий, не бойся, говори с ними как можно дольше, ври что хочешь, главное, тяни резину, и следи за мной.

Мне показалось, что она даже мимолетно поцеловала меня в ухо.

Вот он - Тунгусский метеорит... Хан Батый вместе с Помпейским вулканом... Блаженное тепло внезапной, совершенно абсурдной, невнятной надежды растеклось по моему телу.

- Что она сказала? - чуть ли не в голос спросил изумленный Петр Петрович.

- Разговорчики! Вот приложу прикладом по шее... - рассердился один из конвойных.

Я подумал о том, что мне ведь все равно уже нечего терять. Даже если она обыкновенная садистка и специально издевается надо мной, затеяв такую игру - какая разница? Ну, доставлю я ей это удовольствие, покочевряжусь в самом конце. Пожалуй, это и меня позабавит. Умру с музыкой. Нормально.

Мое настроение изменилось. Однако внезапный отчетливый автомобильный гудок все-таки поверг меня в смятение. «Ну, началось последнее!» - сказал я себе.

Сияющая лучами солнца дверь отворилась, рыжий ангел в проеме бодро произнес:

- Уткин Станислав Юзефович.

Петр Петрович успел поймать и крепко пожать мою руку. Я взглянул на него в последний раз. Казалось, сейчас он потеряет сознание.

Комната, в которую я вошел, жмурясь, была совершенно круглой. Она на самом деле напоминала огромный фонарь маяка: полукруг стен и потолка был выполнен из застекленных рам, наподобие зимнего сада. Наверно, здесь можно было разместить отличное ателье художника.

Сбоку, в светлой части комнаты, находился столик секретарши, неподалеку приказали встать мне. В глубине комнаты, за столом, покрытым красным сукном и заваленном папками, сидели трое непримечательных мужчин среднего возраста. Они гадливо поглядывали на меня, будто на их экспертизу выставили очередной анализ кала. За их спинами виднелась небольшая дверца на тот свет. Конвоир, приставив винтовку к сапогу, стоял рядом с «тройкой», ожидая приказа.

- Уткин Станислав Юзефович, - повторила рыжая, уже обращаясь к судилищу. - Обвиняется в измене родине путем шпионажа, статья 58 дробь 6.

- В пользу кого шпионили? - не заинтересованно спросил один из судий.

- В пользу Дании.

- Кто завербовал?

- Резидент датской разведки в Малых Сторожках Ганс Христиан Гамлет.

- Да, мне о нем уже когда-то докладывали, - подтвердил один из членов «тройки». - Надо сделать запрос в оперативный отдел...

- Малые Сторожки - это что? - спросил другой.

- Стратегически важная деревня в Некрасовском районе, - четко ответил я. - Объекты особой заинтересованности вражеских спецслужб, перечисляю по возрастанию важности: конюшня, свинарник, компостная куча, сельсовет.

- А тут еще сказано, - сказал третий член «тройки», листающий папку с моим делом, - что и жена ваша тоже шпионка, заброшена к нам из-за рубежа.

- Никак нет. Она не моя жена, а жена Калинина, Михал Ивановича.

Члены «тройки» встрепенулись и с неподдельным интересом стали меня рассматривать.

- Обязательно отметьте это в протоколе! - сказал один из них рыжей секретарше.

- А откуда вам известно, что она жена Калинина? - спросит тот, что читал мое дело.

- Потому что я холост, у меня даже девушки нет, не то чтобы жены.

- Тогда какое же вы имеете отношение к жене Калинина?

- К моему великому сожалению, никакого отношения к этой замечательной женщине я иметь не удостоился. Но, чтобы у вас, товарищи, не возникло аберрации, должен уточнить, что Калинин - кролик.

- Да это всем известно, кролик он и есть, - неожиданно загоготал конвойный, и, вдруг ужаснувшись своих слов, вытянулся во фрунт: - Виноват, товарищ начальник!

- Фамилия? - рявкнул председатель «тройки».

- Боец Поганышев... Виноват... - промямлил конвоир.

- Молчать! Развалили тут дисциплину... Кто вам разрешил слушать и высказывать свое мнение? Сейчас же покиньте помещение! - приказал председатель.

Конвойный, бледный, как мел, вышел.

По напряженным лицам «тройки» можно было догадаться, что они тщетно пытаются осмыслить только что услышанное. Один из них устал быстрее остальных, морщины на его лице разгладились, и он предложил:

- Ну что, по моему, вопрос ясен, товарищи, можно выносить решение и вызвать конвой...

Остальные тоже расслабились.

Я увидел, как рыжая, взглянув на ручные часы, произнесла одним движением губ:

- Тяни!

- Граждане судьи, разрешить ознакомить вас с совершенно секретной информацией, не хотелось бы скрывать ее от Родины...

На лицах «тройки» снова изобразилась заинтересованность.

- Ознакомьте, - разрешил сидящий в середине.

- Я понимаю, что неприлично об этом говорить... Я сейчас испытываю чувство жгучего стыда, ей богу...

- Да что вы, в самом деле, как курсистка! А Родину продавать не стыдно было?

- Дело касается очень значительных деятелей нашей партии... Точнее, одного из них...

- Кого? - хором выдохнули судьи.

И я пустился в обстоятельный рассказ о своей генеалогии, начиная с великого русского путешественника Николая Михайловича Пржевальского. Когда я замечал, что «тройка» начинает утомляться и готова прервать мои откровения, я намекал на мой последний личный разговор с товарищем Сталиным, о котором пойдет речь ниже, и внимание оживлялось. Наконец, я добрался до констатации того несомненного факта, что Иосиф Виссарионович - мой родной дядя. На лицах членов «тройки» появились язвительные ухмылки. Тогда я усилил эффект, добавив, что, товарищ Сталин не только мой дядя, но также мой родной отец, и разъяснил, что Юзефович в переводе с иностранного означает Иосифович.

- Ваш отец, - сказал тот член «тройки», что копался в моем деле, - тут об этом черным по белому написано, отнюдь не вождь всего прогрессивного человечества, как вы пытаетесь нас уверить, а главарь польских фашистов генерал Юзеф Пилсудский. Его давняя подруга, то бишь ваша матушка, Уткина Анастасия Николаевна, осуждена за связь с врагом на двадцать пять лет без права переписки. Так что не лгите нам, разоблаченный шпион Уткин-Пилсудский Станислав Юзефович!

В это время шум авиационного мотора, все время нараставший, достиг невыносимой интенсивности, и последние слова члена «тройки» я едва расслышал.

- Черт знает, что это такое! - закричали судьи. - Сегодня надо было запретить им летать! Не дают работать...

Случилось невероятное. От рева стали лопаться рамы, на меня посыпалось стекло.

- Под стол, скорее сюда! - кричала мне уже схоронившаяся там рыжая секретарша.

Я мгновенно последовал ее совету.

- Все путем! Успели! - кричала она мне в ухо. - Делай как я!

Она спрятала лицо в коленях и накрыла голову руками. Я сделал так же.

Вокруг стоял невообразимый грохот, от которого болели уши, что-то трещало, рушилось, валилось на стол, разлеталось вдребезги. Мощный вихрь выдувал нас из нашего убежища. «Торнадо!» думал я, находясь словно в бреду.

- К нам, бегите скорее сюда! - звал кто-то, пытаясь перекричать грохот.

- Пошли! - толкнула меня рыжая. Мы выбрались на скользкие груды стекла. «Фонаря» больше не было. Из-под обрушившихся перекрытий крыши торчало шесть одинаковых сапог: «тройку» завалило.

Над всем этим разорением, как победитель над поверженным противником, стояла яйцеобразная зеленая стальная птица, над которой с грохотом вращался огромный винт. Из распахнутого в ее боку люка нам махали, нас звали. Мы помчались к поразительной машине.

- Молодой человек! - услышал я сзади голос.

Весь исцарапанный, окровавленный, в разодранной арестантской робе, за нами ковылял троцкист Петр Петрович Кукушкин с безумным лицом.

- Молодой человек, возьмите меня с собой, не оставляйте, ради всего святого!

Я подхватил его под руку.

Когда мы оказались внутри летательного аппарата и машина, взревев, взвилась в небо, я увидел рядом взволнованное, смеющееся лицо Анюты. Пилот в шлеме повернулся к нам и подмигнул - это был сияющий Севка.

- Вот видишь, - крикнул он, - геликоптер все может! Где надо сядет, где надо взлетит, и тяги в нем - навалом!

- Значит, завис-таки ты над Нюшкиной уборной! - сказал я, обнимая его сзади.

- А ка-ак же! - самодовольно протянул он.

- И что, она оттуда выскочила?

- Еще как выскочила! Прямо за меня замуж выскочила!

- Ну и дай вам Бог счастья! - пожелал я искренне.

Геликоптер летел куда-то в сторону солнца. Я спросил у Нюры:

- Ты ничего не знаешь о Маше? Что с ней?

- Не беспокойся, жива, мальчика родила. Мы с Севкой прячем их с ребеночком в одном надежном месте. Правда... Как бы это сказать... У нее беда...

- Что случилось? - испугался я.

- Брошенная она теперь, страдает. Калинин ее бросил. Понимаешь, последние месяцы беременности, роды... Мужчины этого не любят, особенно те, которые кролики. Вот он и нашел себе другую девушку.

- Это кого же...

- Да вот она, разлучница, с твоим знакомым старичком кокетничает, - Анюта кивнула на рыжую. - Уж не знаю, где Михал Иванович ее выискал... Но, как видишь, это оказалось для всех нас полезным знакомством. Ведь она-то и помогла вытащить тебя из ГПУ.

18

- Вот скажи, отчего я такой исключительный человек? Оттого, что у меня порода. Я ведь внук путешественника Николая Пржевальского, то есть, значит, племянник самого товарища Сталина, кровавого изверга. И папа мой не хухры-мухры - Юзеф Пилсудский, польский диктатор. А родной мой сын - сын Льва Давыдовича Троцкого. Троцкий же вообще из евреев, следовательно - голова! По сыну-то выходит, и сам я наполовину еврей. Это означает, что даже Господь Бог у меня в роду. Еще бы мне не быть...

...Так я рассказывал кому-то, или думал, пока не проснулся. Где же я? Куда на сей раз завела меня слепая паутинка?