Юлия Алехина : ВОР

Мы с ней уже скоро год, как видимся, а все я не знаю ее имени, зову про себя: Ласточка; хороша дивчина: высокая, тонкая, волосы до плеч - ровно кинозвезда; только вот, бледненькая и печальная. А духи какие у нее хорошие, я их уже и различать научился. Не в том дело, что она красивая; добрая она. И каждое утро я спешу на костылях к той колонне в метро. Рядом Гришаня уже настраивает скрипочку, у Гришани два курса консерватории, он бледный, мучнистый из себя, как скрипалю положено; ласкает смычком скрипочку, льется музыка, я едва не плачу, верите, хлопцы? И люди поутру о душе вспоминают.

А потом придет моя Ласточка, остановится против меня, улыбнется, положит в мой пакетик десятку - все, как обычно; чуток послушает Гришаню, он тоже знает ее, особо для нее старается; и побежит себе дальше, на работу, небось. Мне тоже надо работать, вот я и поковыляю к эскалатору на своих костыликах. Почему на костыликах? А вы попробуйте без них на одной ноге скакать.

Мне рассказали, как бывает: люди так сильно любят друг друга, что не могут быть вместе. А еще говорили - это счастье, когда, наконец, забудешь телефон, по которому названивала годами. Пытаешься, но не можешь вспомнить этот номер; и испытываешь от этого счастье освобождения, кто бы мог подумать?

Я каждый день подаю милостыню молодому голубоглазому калеке. Он стоит на одном и том же месте в переходе, опираясь на костыли, всегда приветливо улыбается. У него нет ноги ниже колена. Мне жаль его. Почему жизнь так несправедлива?

Вчера у меня в доме кончились шампунь и овсяные хлопья. Больше всего на свете я радуюсь, когда выбрасываю пустые пузырьки или коробки. Это так же приятно, как если деньги, выданные мне папой, кончаются точно в день следующей выдачи. Это говорит об умении все правильно планировать.

Я так одинока. Если бы не Сереженька и Хорхе Луис моя жизнь была бы совершенно бессмысленной.

Пора признать, что моя дочь ненормальная. Зашел тут к ней дать денег. Встречает на пороге – явно не в себе. Лепечет: погоди, я сейчас; тащит какие-то тюбики из ванной. Говорит: у меня шампунь кончился… и крем… надо баночку выбросить… и деньги тоже… кончились… Не пойми, чего. Смотрю я на нее и вижу жену-покойницу: шагу без меня ступить не могла. И эта - туда же.

А что я в ее шкафу месяц назад под полотенцами нашел! Полез за чистым, и – на тебе! Это отдельная песня! Приличным людям не расскажешь. Сунул ей тысячу, и ходу. В следующий раз не удержался, по другим углам посмотрел, мало ли что, время сейчас - сами знаете. Но кроме этой мерзости ничего, вроде бы, нет.

Пробовал ее на работу устраивать – не получается. Опаздывает, все забывает.

Опять по пути к метро не удержался, заглянул на рынок. Тоска берет, сколько всего пропадает! Задирают цены сволочи, а потом добро на помойку выкидывают.

То тут, то там ящики с гнильем громоздятся, что ты будешь делать. Под сливами уже целая лужа натекла. Перчики, бедные, ссохлись, скукожились. А вот помидорчики волгоградские, мясистые, чуть тронулись уже, бочки, пятнышки кое-где. Но, кажется, еще можно есть. Была, не была, взял три килограмма.

В вагоне мерзкий тип попался – лет тридцать парню, а глаза, как у дохлой рыбины; плюх на свободное место, а я, пожилой человек, стой с этими помидорами. Хорошо, хоть другое местечко освободилось.

Утром самая работа, пока народишко сонный.

Хмырь с пакетами и портфелем застит обзор. Вытаращился, будто я ему должен, желает присесть.

Высмотрел на другом конце место. Рванул со всех ног.

Напротив мамаша с девкой.

У мамаши физиономия вроде картошки: морщины, желваки, бугры.

Девка липнет к ней, голову на плечо укладывает, ничего, свежачок.

А присмотрись – одно лицо; нос, глаза – все одинаковое.

Вот и ты, сучка, такой через тридцать лет будешь.

Рядом с ними еще одна стоит.

Прямая спина, волосы до пояса.

Рукой держится за верхний поручень: браслетки скользят.

И юбка из шелка, вся в разрезах, развевается, поднимается.

Тетя воображает себя Мерлин Монро.

О! Чуть ли не до жопы поднялось!

А ноги у нее в синих корявых венах, еще и волосатые!

Побрить слабо? Чего ж ты так нарядилась, подруга?

Жаль, сумка у тебя подмышкой. Поближе бы познакомились.

Я на рынке работаю, у Ашот Рафаилыча, это раньше я в переходе простаивал полдня, тяжело было, а теперь вот - работу нашел; но до того привязался к Ласточке, что по утрам все хожу к ней, будто бы на свидание. Зачем мне ее десять рублей, я сам могу ей хоть двадцать дать, я оставляю ее подаяние какой-нибудь бабушке. Ласточка всегда красиво одета, у нее ухоженные ручки, колечки с камушками, а вот обручального нет, и я все представляю себе, как она возвращается, усталая после рабочего дня, в свою одинокую квартирку, у нее там, конечно, ковры и хорошая мебель. Я хочу быть рядом с ней, сказать ей: моя Ласточка, ты лучше всех; и она, наконец, улыбнется, заалеет, как цветик. Тяжкая работа не только для денег, она еще для того нужна, чтобы ценить, до чего хорошо дома, если тебя ждут.

Пора одеваться и ехать. Я ношу одежду четырех цветов. Во-первых, конечно, черный – универсальный, самый элегантный. Черных вещей у меня больше всего.

Люблю бежевый, оливковый и цвет красного вина. Они так идут мне - теплые, мягкие, благородные. К оливковому я надеваю золотое кольцо с желто-зеленым бериллом, а к винному – с бесподобным рубином. Невозможно носить рубин с оливковой одеждой. Еще у меня есть искрящийся авантюрин, который подходит к черному и бежевому.

Сережа всегда со мной, если я выхожу из дома, то кладу его в сумочку, и вот мы вышагиваем на высоких каблуках. От своих туфель я без ума. Я помню все, что носила за последние годы: тупые носки сменялись острыми, а острые - тупыми. Постоянное чередование. Некоторые говорят: как можно носить такие острые, фу! А через год: тупые носки – это отстой!

Я думаю про все свои старые лодочки, я их выбрасываю, разумеется; интересно - что с ними стало теперь? Где они, на какой свалке? Какие-то уже наверняка разложились; включились в мировой круговорот атомов.

Приезжаю в префектуру, Лидия Федоровна, секретарь, бежит мне навстречу: «Андрей Григорич, Андрей Григорич, звонили вам и оттуда и отсюда; ой, а у вас из пакета капает».

И правда, капает. Раздавились, наверное, нижние. Надо было по двум пакетам разложить.

А я еще грушек по пути взял. Мятые-перемятые. Сказал этой гусыне: сбавь цену-то. Куда ж ты дерешь по пятьдесят за брак? А она мне нагло так: не хочешь - не бери. А как я их не возьму, если им день-два осталось, не больше? Завезти, что ли, дочери, после работы помидорок да груш. Только она ведь их выкинет. Любит все выкидывать. Ни копейки в жизни не заработала, а разбрасывается, куда там! Нам все новое, да модное подавай. И денег уходит прорва. Знаю, на что они уходят, стыд сплошной. Ясное дело, что ей остается! Какой мужик с полоумной свяжется.

А ведь мне лет через пять на пенсию, что тогда?

Если, конечно, раньше не попрут, тьфу-тьфу. Вон, Николай Ильич попал под проверку, чуть дело не завели. Спасибо, сам Евгений Петрович вступился. Уволили бедолагу по-тихому, и дело с концом.

Одно время работал в паре с Фимой.

Фима – в натуре артист.

То он под хиппи косит, такой мальчик в фенечках.

Глазки ясные, невинные, улыбочка грустная.

И вот с этой своей улыбочкой он гражданке дорогу загораживает.

Хочет гражданка пройти туда, где посвободнее, или где место есть, а Фима ее тормозит.

Она шаг влево, и он влево.

Она вправо – и он вправо.

Играет с ней.

А я тем временем, сумку чищу, или в карман ей залезу.

Пока она проберется, куда хотела, пока устроится, нас в вагоне уже нет.

А то Фима появлялся в костюме, при галстуке.

Всех культурно пропускал.

Дамочки были в отпаде.

Самое-то интересное их впереди ожидало.

Говорил, что в нашем деле примелькаться – это полный капец.

Поэтому на одной ветке два дня подряд не показывались.

Неплохо мы сработались, но после разошлись, по идейным соображением.

Ему только деньги интересны.

В переходе с кем только не познакомишься, что не человек – то история. Гришаня–скрипаль в детстве выиграл конкурс юных дарований, теперь несет искусство людям, они, как слышат первые аккорды из фильма «Профессионал», так и сыпят деньгами. Ласточка однажды уже далеко отошла, и я уходить собрался; а Гришаня вальс заиграл, тоже из кино, из нашего, там дочка полоумного лесничего свела с ума и графа, и судейского, и всех остальных, кто-то из них ее и убил в результате. Помните этот вальс? «Та–да-да, та-да-да...», и дивчину эту все кружат на руках, кружат… Заиграл Гришаня, и я смотрю: моя Ласточка обратно бежит, навстречу людскому потоку, задевает кого-то, на нее огрызаются, а она и не замечает, встала возле Гришани и слушает; дышит часто.

Еще одна у нас с сыном стоит, молодая совсем; сынок при мне здорово подрос, все носился по переходу: то банан ему давали, то пряник; у мамаши его плакат: «люди, мы нуждаемся в вашей помощи», потертый уже; пару раз ей при мне работу предлагали, головой качает, отказывается. Безрукого на БМВ привозят, он на протезы собирает, ну, это понятно, что ему остается. А я при первой возможности на рынок пошел, если б не она, совсем распрощался бы с переходом.

Сегодня я выбрала бежевую блузку и тонкие черные брюки. Погладила все. Смешно, но я одеваюсь для этого калеки. Кроме него у меня никого нет, не считая, конечно, моих мальчиков. Как-то папа наткнулся на них в шкафу. Отшвырнул Хорхе Луиса, будто тот кусается. Ничего не сказал, положил деньги и ушел.

Мы с папой совсем не понимаем друг друга. Раньше он все таскал мне свои порченые овощи и бесконечные банки, приходилось брать из вежливости. При его зарплате мог бы хорошо питаться, а у него бзик – ничего не выбрасывать. Иногда мне приходит в голову дикая мысль, будто он специально ходит по рынкам и скупает разную тухлятину. Когда-то возил все это на своей персональной «Волге», салон совершенно пропах гнилыми яблоками. Теперь машину отобрали, таскает сумки в метро. Сначала расстраивался, а теперь привык.

Папа говорит, что мне нужно найти работу. Ума не приложу, кем бы я смогла быть. Уж точно не официанткой, потому что я все роняю и проливаю.

Дневного крема осталось еще полбанки, а ночной вот-вот кончится. Нехорошо получается. А увлажняющий вообще застрял что-то. Буду его на пятки мазать, не век же ему тут стоять.

Нам пора выходить. Сережка притаился в тепле между подушек. Нечего лениться, мальчик, пойдем.

Может к врачу ее сводить? Непонятно только, к какому врачу – к психиатру, что ли? К сексопатологу? Сейчас разных врачей полно, только деньги плати. Глядишь, подлечим – и мужа найдем. Внешне-то она очень даже ничего. Кто ее после меня содержать будет? Работать не способна, это факт.

Ладно. Сегодня вечером, грушки пообрезаю, а там посмотрим. Если мало останется – компот сварю, а то, глядишь, и на повидло замахнуться можно. Грушевое с грецкими орехами и дольками лимона, м-м-м - вкуснотища. Сахара в доме достаточно, лимон есть. Потом сестре позвоню, о Наде поговорю, может чего посоветует.

Как это я не подумал? Все стыдился, как страус голову в песок прятал. А чего ради единственной дочери стыдиться? Нечего. Это раньше мы привыкли: чуть что – такую телегу на работу отзвонят, что вовек не отмоешься. Сейчас все анонимно, можешь вообще фамилию другую сказать, никто паспорт не спросит.

В приемной очередь сидит. Лидия Федоровна второй раз заглядывает.

Ладно, приглашайте.

Для меня самый кайф - пройтись за клиенткой.

Посмотреть, как она обнаружит пропажу.

Вот, где театр!

У одной всего и было в кошельке, что автобусный талон и горсть мелочи.

А за сердце хваталась, что ты - что ты!

Раз я портмоне от Гуччи у шлюшки словил, и сумочку аккуратно на молнию застегнул – как было.

Ну, думаю, я - не я, если вслед не прогуляюсь.

Тормознула она около табачного ларька, я весь напрягся прямо.

Нет, дальше двинулась, не те здесь сигареты.

Потом возле журналов встала.

Смотрю из-за угла.

Лезет в сумку.

Вы бы ее видели.

Три раза перерыла, потом села на корточки и как вывалит все на колени!

Глотает воздух, за шею хватается.

Мобилу вытащила, а в кнопки не попадает.

Номер набрала, а говорить не может!

В портмоне было четыреста баксов, права, и пластиковые карты рядком.

Это не считая рублей.

Надо быть внимательней, девушка!

Мужиков я не трогаю.

Они мне ничего не сделали.

Еду к ней, костыли пока что в руках держу; знаю одно место под лестницей, там уж возьму их, как надо, да поскачу. У дверей женщина читает Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», третий раз за неделю мне эта книга в метро попадается, я ее со школы помню, цыганка там – вроде той дочки лесничего. Моя Ласточка совсем другая. А полгода назад в метро все «Властелин Колец» читали, на книги, выходит, тоже мода есть. Самое неприятное – это ногу подвязывать, у меня штанины широкие, так я их засучаю повыше, правую ногу сгинаю в колене, и бечевочкой ее, культяшка получается, хорошо, что я в гимнастику в школе ходил. Главное ногу не перепутать.

Дверь уже заперла, и тут про утюг вспоминаю. Не выключила! Хорошо, что не ушла еще. Вернулась, смотрю – утюг на столе, а шнур мирно свернулся рядом. Выходит, я его машинально выдернула.

Дошла до лифта и опять начала сомневаться. Точно, выключила? Пытаюсь себе представить этот шнур на столе, но не выходит. Надо посмотреть, а то изведусь потом. Возвращаюсь – да вот же он! Заодно и все остальное проверила.

Спустились с Сережей в метро. Господи! А дверь-то входная!.. Так, где ключи? Вот они, в кармане, а как запирала – не помню. Нужно бы опять назад идти, но времени уже совсем нет.

Я прихожу в переход не позднее десяти.

Помидорчики, конечно, уже второй сорт, целиком закатать не получится. Отберу те, что получше, и нафарширую сыром и грибками. Как раз лисичек немножко осталось. И сметану заодно подъем. За пару дней со свистом уплету.

А из остальных лечо сделаю, остренькое, с перцем, с чесноком, с корнем петрушки. Или нет, попробую, наконец, вместо чеснока хрену положить. Интересно должно получиься.

Хотя, вообще-то, лечо уже много наготовил. И аджики достаточно, с прошлого года еще несколько банок есть. А вот баклажанной икры маловато: шесть литровых банок и четыре по ноль-семьдесят пять. Точно. На обратном пути возьму килограмм пять баклажанов и заделаю лучше икры.

У меня страсть к культурной публике.

Стоит какая-нибудь, отвесивши губу.

Пялится в роман.

А сумка за спиной.

Тут грех не поучить.

Вообще, потешный народец.

Баба на сиденье плюхнется, и давай глазами стрелять.

Сначала в книжку соседки справа, потом в книжку соседа слева.

Потом, глядишь, свою достанет.

Или в соседскую так и уткнется.

Там интереснее, значит.

Мне тоже любопытно.

Посмотрите налево, посмотрите направо.

Справа на пятьдесят пятой странице от Олега Андреевича внезапно и загадочно ушла молодая жена Ксюша, и детективша-любительница начинает свое расследование.

А слева, на двести тридцатой, те же, видимо, Олег Андревич и Ксюша снова вместе.

Так на фига читать эти сто семьдесят пять страниц?

Хотел посоветовать той, что справа, плюнуть на это дело, но воздержался.

Уж больно страшна, пусть мучается.

Стою я себе, мимо люди спешат, все такие утренние, заклопотанные, Гришане деньги кидают, и меня тоже не забывают, мне совестно, скорее бы уйти. А ее все нет, обычно в это время приходит уже, я волноваться начал. Наконец, идет моя радость, сегодня она так хороша: личико нежное, светлое; темно-русые волосы собраны в пышный хвостик, хмурит ровные бровки: хочет показать мне свое сочувствие. Гришаня старается, будто на конкурсе. Она смотрит мне в лицо и так горлышком чуть двигает, словно сказать что-то хочет. Говори, моя лапонька… Я весь подался к ней, счас на ногах не удержусь, грохнусь, а она вдруг опустила глазки, вздохнула тихонько, положила червонец в мой пакет, развернулась, и бежать!

Сегодня уже в метро спустилась, проехала одну остановку, а незапертая дверь все не дает мне покоя. Нужно возвращаться, ничего не попишешь. Не могу же я оставлять квартиру на весь день открытой. Села в противоположный поезд.

Дверь оказалась закрыта на оба замка. На всякий случай зашла в квартиру, проверила все ли в порядке. Внимательно и вдумчиво заперла. Опаздываю. Ну, и что с того? Калека весь день там стоит.

Я уже почти год хожу мимо него. Так ни разу и не поздоровались. А иногда хочется сказать: «здравствуйте, меня зовут Надя, а вас?» Мне кажется, он очень хороший. Мы могли бы иногда разговаривать, и, возможно, я бы позвала его в гости. Правда, мои мальчики, конечно, приревнуют.

Пожалуй, сегодня я заговорю с ним. Хотя бы поздороваюсь.

Увидела его издалека. Он изо всех сил тянул шею, высматривал кого-то. И тут я сообразила: это он меня ищет. Подошла, и он расплылся в улыбке. Выходит, я для него что-то значу.

А баклажанчиков с запасцем возьму, а в субботу запеку тех, что останутся, в духовке с беконом. Объедение! И ведь так просто готовятся: хорошенько вымыть, кожицу не срезать. Сделать глубокие продольные надрезы и нашпиговать их беконом, а еще лучше не беконом, а сырокопченым окороком, туда же чеснок, базилик и перец. Посолить, полить сверху маслом и в духовку на часок на медленный огонь, чтобы не сразу испеклись, а потомились, запахом пропитались. А еще в этом году по по-турецки пару раз делал: фаршировал кедровыми орешками, жареным луком и зеленью. Но там хлопот больше. Зато если сразу много сделать, можно несколько дней холодными есть.

Что там, Лидия Федоровна? На подпись? Вы все посмотрели? Оставьте, я подпишу.

Наконец, между Фрунзенской и Парком Культуры выбрал клиентку.

Бизнес-вумен, как она есть.

Стоит, держась за поручень, качается в такт движению.

На полу зажимает ножищами пластиковый кейс.

Рожа надменной верблюдицы.

Уткнулась в нехилый том на английском.

Что здесь у нас?

Язык тоже в свое время учил.

General Accepted Accounting Principles.

Бухгалтерия - это классно.

Давайте перейдем от теории к практике.

Где у нас денежки?

Сумочки не видно.

Неужели в кейсе, это так неудобно.

Тетя, где тугрики?

Ладно, свет клином на тебе не сошелся.

И тут - что я вижу!

Милый кожаный уголок высунулся из кармана плаща.

Ах ты, шалунья!

Двумя пальцами его взял и гуд бай.

Элементарно.

А тут как раз остановка, я вышел.

Как-то неинтересно было за ней дальше наблюдать.

В кошельке семьсот рублей и фотография девчонки с косами.

Стою на рынке, продаю, а все про Ласточку думаю, она сегодня хотела мне сказать что-то, может, какие жалостливые слова произнести. Считает меня беспомощным инвалидом, а я первым в училище сто метров пробегал, да и сейчас, небось, не отстал бы, и с девчонками у меня всегда был полный порядок. Только вот не встречал такой, как она, прямо любовь с первого взгляда. Завтра сам заговорю, отведу ее в сторонку, да и расскажу все по правде: как сперва сюда на заработки приехал, как без регистрации этой не брали никуда, потом книжки санитарные, мутотень всякая, а есть было нужно, и маме в Нежин хоть немного посылать, вот и пришлось вспомнить уроки гимнастики, и встать в переходе. Тоже не все было так просто, тут свои порядки, каждое место на счету, на каждое свой тариф, ну, сейчас-то я время обходов усвоил уже, охране не попадаюсь; на место я не зарабатываю, а разборки мне ни к чему, мне Ашот Рафаилыча во как хватает, на зиму я с ним уже сельдь договорился продавать. А Гришаню гоняют регулярно, хотя чернявые дамочки поторговывают розами да кофтенками, пока ихний опекун с метровским охранником за жизнь балакает.

Ну вот, расскажу я все Ласточке, извинюсь, она поймет, может быть, даже развеселится. И – долой костыли!

Жаль, что я так и не решилась заговорить с ним. Завтра непременно скажу что-нибудь, нужно только подготовиться.

В доме совсем нет продуктов. А если мы пойдем ко мне? Для первого знакомства важно, что будет на столе.

Делать покупки в супермаркете – удовольствие. Плавно качу тележку вдоль прилавков и полок. Сыры: бри, камамбер, ронделе с грецкими орехами. Филе семги, ветчина. Прекрасный свежий салат в крошечных горшочках. Пакетик арабики. Маленький ананас. Теперь вина. В них я ничего не понимаю, но если посмотреть на цены, сразу ясно, что это достойные марки. Белое Шардоне Луи Эшенуар к рыбе и, на всякий случай, красное – Бордо Дюлонг.

И ажурные салфетки с голубыми балеринами.

Ну что же, кажется, это все, что нужно. Можно идти.

С сожалением оставляю тележку, не дойдя до кассы. У меня пятьдесят рублей.

На улице сильный дождь и ветер, а до метро идти десять минут. Потянула на себя первую же дверь – и попала в замызганный пивняк. Зашла, зачем-то взяла себе кружку, бутерброд, и встала, одна среди мужиков. Они сначала косились, потом привыкли и перестали обращать внимание. А я думала: в такую погоду те, у кого есть тепло и любовь, торопятся домой. Остальные, вроде меня и этих пропахших пивом и табаком мужчин, пережидают где-то, сбиваются в мокрые стаи.

Шесть часов, можно, наконец, трогаться. Опять в метро. Никак к этой толчее не привыкну. Кто угодно может нахамить, на ногу наступить. Охо-хо. Как бы не передавили мне помидорчики с грушами. А ведь еще баклажаны взять надо. Донесу ли?

Баклажанов на рынке полно, лоснятся, как толстые поросята. Хожу, смотрю. И вдруг вижу – лежат такие маленькие, сморщенные. Ах вы, мои бедные. Сейчас я вас к себе в икру возьму, не пропадете у меня.

Голубоглазый продавец-хохол хлопает ресницами: «та не берите, порченый ж товар!»

Какое твое дело?! Пять килограмм.

«Ну, тогда я вам хоть цену уступлю».

Я этого парня уже знаю, странный он для продавца. Не обвешивает, у меня дома весы, я всегда проверяю. Сливы позавчера брать отговаривал.

С Надей решено. Лечить ее буду.

Когда-то водил ее по утрам в садик и комментировал для жены в шутку: «Надеваю одежду. Одеваю Надежду».

Не думал тогда, что одному растить придется.

Семьсот рублей это не заработок.

Фима бы меня засмеял.

Нужен еще заход.

Вот, к примеру, тетка.

Красная, распаренная, в руках три обувных коробки и баул.

Не полезу. Такие кадры деньги в лифчиках носят.

Рядом две студентки базарят, повизгивают о чем-то.

С них взять нечего.

А вот и кулема.

Толстущая, волосенки сальные, в руках книжка в мягкой обложке, на картинке обнимается сладкая парочка.

Смотрит перед собой, мечтает.

Думает, кто бы трахнул.

Сумка доступна, людей вокруг достаточно.

Надо к ней ближе подбираться.

На Охотном много народу заходит.

Оформим в лучшем виде.

Все, как по заказу, кругом толпа, меня к ней притиснули, я уже, что надо, нащупал.

Блин, какого ты хрена ко мне жмешься!

Прямо-таки ввинчивает в меня свою жирную задницу.

Тут уже не до сумки.

А эта корова еще томно оглянулась. Ванилью от нее несет, и потом.

Чуть не стошнило.

И отодвинуться некуда, она пыхтит, прижимается.

Начиталась, блин!

На Библиотеке пулей вылетел.

Все, руки дрожат, теперь не работник.

Завтра наверстывать придется.

Весь день дождик поливал, и народу немного; мне нравится присматриваться к людям, как они покупают, кто-то торгуется до упаду, хоть гривенник, да сбережет, другие сдачу брать забывают, третьи торгуются, а после, все одно, забывают сдачу; четвертые хватают на бегу, не глядя, что берут. За одним мужчиной смотрю, сколько стою здесь, приходит чуть не каждый день, а то и по два раза, бродит вдоль ряда, все выбирает. И обычно останавливается возле того, что похуже, прямо гнилье покупает, я сперва думал - он бедный, что дешевле ищет, хотя странно, одевается прилично: то в костюм, то в плащ кожаный; а потом гляжу – нет, берет все порченое подряд.

Не может больше так продолжаться, что я обманываю ее, деньги выпрашиваю, здоровый сильный мужик, завтра пойду без костылей туда, будь что будет, Гришаня мне давно твердит: Серега, хватит дурью маяться.

Вон он, этот мужчина, уже с полными сумками идет, встал возле меня и про баклажаны спрашивает: почем, а я про них уже третий день Ашот Рафаилычу талдычу, что уценить надо, засохли совсем. Он уценит, пожалуй!

Рядом с метро приличный магазин одежды. У меня пальто нет на осень. Моему уже три года. Нужно посмотреть, померить, может папа расщедрится.

На галстуки залюбовалась - такие красивые, смотрю на ярлычки - Бьяджотти, Донацци, Фаби. Натуральный шелк.

Спрашиваю у девушки в отделе: "А какие сейчас в моде галстуки? Помогите выбрать. Мне подарить нужно".

А она мне отвечает: "Сейчас, кому что нравится, то и носят. Вашему мужчине сколько лет?"

Я говорю: "Тридцать".

"А какой у него стиль: строгий или более демократичный? Какие цвета он предпочитает?"

Я ей: "Даже и не знаю. Вы мне скажите, что сейчас модно".

Она не унимается: "А волосы у него светлые, темные? Сейчас носят и однотонные, и крапинку, а особенно косую полоску. Геометрический рисунок. Вы цвета рубашек помните?"

Я шепчу в ответ: "Спасибо вам большое", и пячусь к выходу. Уже и пальто смотреть неохота.

Надо нам с Сережей домой. Мой дорогой мальчик. Он у меня, конечно, не первый. Самым первым был Ванька – маленький, холодный и жесткий, просто-напросто пластиковый. Я помню, как впервые вошла в магазин «Интим» на Кузнецком и молча ткнула в того, кто лежал на прилавке ближе всего. Это и оказался Ванька. Он по-дурацки жужжал, а через пару недель в нем поломался контакт, и он затих навсегда, жалкий, бесполезный. Потом уж я почувствовала себя посмелее, подробно расспрашивала консультантов: это натуральный латекс? А винт для чего, резьба вроде бы? Ах, вот оно что! А пупырышки? А утолщение здесь зачем?

Продавцы порой поразительно некомпетентны, и тогда мне приходится полагаться на собственную интуицию.

Там я и встретила Сережу, своего друга, совершенно живое, отзывчивое, существо. Он нежный и бархатистый на ощупь, такой тяжеленький, увесистый, ласковый. Я поглаживаю его жилочки, а он льнет ко мне, тычется, несмышленыш. Ему не надо никаких батареек, он – настоящий. Когда я забирала его из магазина, продавщица все совала мне тюбик, твердила: «купите любрикант, так просто не войдет».

Уж не знаю, что бы тогда она про нас с Хорхе Луисом подумала. Я как увидела его, просто обомлела. У него два отростка! Один побольше, а другой маленький и заостренный. Консультант заученно отрапортовала: «для совмещения вагинального секса с анальным!»

Вообще-то, я – девушка.

Надо было на работе предупредить, что задержусь. Ладно, в девять часов позвоню.

Вчера пять банок икры, как одну копеечку закатал! Немножко осталось, так я ее прямо с хлебом съел. А вот грушки подвели – только на компот и хватило, почти половину выбросил. Сволочь, даже пяти рублей не уступила. А помидорки, те, что покрепче, еще день-два полежат. С икрой долго провозился, зато слабеньких почти всех спас.

Еще cестре звонил, про Надю посоветоваться. Она меня для начала стала к какой-то бабке отправлять, посмотреть, нет ли порчи. Вот взяли моду! Чуть что – к бабкам, к экстрасенсам всяким, как будто врачей уже не осталось. Говорит, и по фотографии можно. Ерунда какая-то, кто ж по фотографии живого человека лечит!

Нет уж, дудки! Ирина Васильевна из нашей бывшей клиники обещала поговорить и к нужному специалисту направить. Ирина Васильевна человек проверенный, налево-направо болтать не станет. И всех хороших врачей знает, к кому надо пошлет.

Даже звонить Надежде не стал, приехал с утра и говорю: собирайся. А она уже при параде: накрашена, причесана. Отнекивается, говорит, что дела у нее. Какие у тебя дела! Это я все бросил, чтобы хоть как-то тебя в порядок привести! Ну-ка, живо собирайся!

Ладно, - говорит, - а куда ехать? Мне надо кое с кем в переходе на Третьяковке встретиться.

Никакой проснулся.

Как ту бабищу вспомню – блевать тянет.

Лучше бы за верблюдицей вчера пошел, а то настроения нет.

Семьсот рублей – что.

Купил продуктов, на пару дней хватит.

В супермаркате цены бешеные.

На рынке обвешивают, сволочи.

Все у меня сегодня поплачете.

Спустился в метро, доехал до центра.

В переходе на Третьяковке увидел эту гадину.

Как две капли на Катьку похожа.

С Катьки все началось.

Как она тогда: "Ты меня за этим звал?"

И эта вся из себя, по высшему классу упакована.

Волосы распустила, подбородок задрала, типа ниче не видит.

Присмотрелся я к ней, вроде, не в себе.

Взгляд как у слепой.

И дедок за ней семенит, пытается за руку взять, тоже морда знакомая.

Она руку стряхивает, отмахивается.

Хреново, что их двое.

Но я уже ничего сделать не мог.

Пошел следом. Выберу момент.

За ней потом точно прослежу.

Посмотрю, как она патлы рвать будет.

Нервничал я ужасно, на свое место вставать не стал, спрятался за другой колонной, смотрю - идет Ласточка, да только не одна, а с тем самым мужчиной, что у меня баклажаны купил вчера, и тут я совершенно потерялся, не пойму, что творится. Она меня высматривает, мужчина этот за руку ее тянет, она вырывается; я стою за колонной, как дурак; потом потащил он ее все-таки, а я за ними следом рванул.

Папа приехал ко мне с утра, выгрузил банки с очередной дрянью, и говорит: «собирайся, к врачу поехали». А я как раз сегодня решила с этим парнем заговорить. И тут папа со своей идефикс. Ему самому не мешает насчет головы проконсультироваться. Но он говорит: не пойдешь - больше ни копейки не увидишь. Только и успела - Сережу в сумку сунуть.

Она еще и упирается. Все ищет кого-то в переходе. Встреча у нее, видите ли. Конечно, нет там никого. Как я раньше не понимал, она же совершенно спятила. Охо-хо. А я потом обязательно Ирине Васильевне позвоню и все узнаю.

Они в вагон зашли, и я за ними.

Дедок присел.

Девица в прострации.

Народу полно.

Сумка у нее хорошая, без глупостей.

Потянул тихонечко молнию.

Забежал я в вагон, еле успел, смотрю, мужчина сел на свободное место, а она стоит в сторонке, и, Боже ж мой – плачет! А я никак не проберусь к ней, толпа же кругом, все толкаются.

Почему он не пришел? Именно сегодня… Первый раз за столько месяцев. Всегда, всегда я буду одна.

Сижу в метре от нее, но присматриваю. Еще сбежит.

Нащупал сверху что-то кожаное.

Форма странная.

Cамый настоящий хуй!

Здоровый, как у коня!

Катька, зараза, блядь!..

Вдруг кто-то в вагоне как заорет: «Хуй!» От же москали!

И тут она кричит: «Сереженька!» Меня зовет! В первый раз голос ее услышал. И сам в ответ: «Я здесь!»

Сереженька оказался у какого-то мужика в руках. Не знаю, как, наверное, мужик залез ко мне в сумочку. Мой мальчик, такой беззащитный и розовый. Все расступились, откуда только место взялось. И тут, смотрю, этот калека ко мне прорывается, кричит, расталкивает всех. Без костылей, и нога цела! Высокий, красивый… Как такое может быть? Просто чудо.