Лев Гунин
НОВАТОР ИЛИ "ПЛАГИАТОР"?
Самая первая дилемма, которая встает, когда пишешь об Одене: можно ли считать его американским поэтом. Американскую культуру стоит уважать за энциклопедичность и стремление к "коллекционированию" целых пластов, целых срезов человеческого духа. В коллекции американцев - художники всех стран и народов, всех направлений и эпох. В этом смысле Оден может считаться "американским поэтом".
Мнения о том, оказала ли хоть какое-то влияние американская поэзия на Одена и было ли это влияние благотворным, резко расходятся. Немало критиков считают, что с переездом в Соединенные Штаты поэта постиг глубокий и продолжительный кризис, из которого он так и не сумел выбраться.
С другой стороны, мироощущение кризиса, предчувствие глобальных катастроф - запрограммированы в Одене. Ему присуще своего рода психологическое самоистязание, стремление принимать на себя тяжести бед других людей ради самоискупления и ради искупления (врачевания) вины других. Стюарт Хэмпшир писал: "Auden's natural, and perhaps inherited, attitude is that of a clinician in a white coat, expecting epidemics of madness and hypochondria, the slow poisons that affect the whole political body and are natural disturbances of the mind".
В своем особом видении Оден представляет человеческий мир своей (и, возможно, последующих) эпохи как агонизирующую, разбалансированную среду - сплошные язвы и раны. Его основные идеи, выраженные уже в ранних сборниках: репрессии, нечистоплотность правителей и привилегии правящих классов порождают жуткие последствия; развитие человечества неуклонно идет по тропе разъединения с природой, но, так как природа "записана" на пластинку нашего сознания и она часть его - человек будет чувствовать себя все более и более "разъятым"; общества и Востока, и Запада тяжело больны, но не стремятся определить свой диагноз и отвергают лечение.
Язык этих ранних книг Одена странный и трудно определимый. Их интонация находится в неком противоречии с тем, о чем он пишет: закомплексованное "признание в любви в ступоре", тенденция закупорить широкие и яркие чувства в бутылку раннеромантической лаконичности, смесь профетической тяжеловесности с аффективным позированием в манере студенческой среды английских частных школ.
По его ранней поэзии трудно догадаться о том, что для него характерны благородные жесты и героические поступки. На самом деле они неотделимы от поэта. Так, например, в 1935 году он вступает в брак с Эрикой Манн, дочерью Томаса Мана: только затем, чтобы она смогла получить паспорт и выбраться из нацистской Германии.
Свидетель (участник) гражданской войны в Испании и японо-китайской войны (корреспондент), Оден осознает, какую высокую цену придется заплатить человечеству за эти войны, и понимает, что идеи - идеями, а ужасы войны и те последствия, какие они несут, - невозместимы. Поэт начинает понимать, что европейская культура прочно связана с христианством, и что столкновения с ее собственными порожденьями или предтечами, выходящими на ее границы или даже за (такими, как коммунизм, готовый уничтожить христианство): несут гибель европейской цивилизации. Будь то нетерпимость иудаизма, агрессивный нацистский мистицизм, берущий начало в недрах индуизма, мусульманский фундаментализм или японский национализм: эти идейные монголо-татарские орды готовы захватить европейскую цивилизацию изнутри и раздавить. Христианство - это стержень, без которого она лишается своего смысла. Именно поэтому в своем поэтическом ответе гитлеризму - "Heaven to cry to", - он возвращается к христианству: через Киркегора, как французские экзистенциалисты.
Но и этот важный - и окончательный - выбор оборачивается для Одена ментальной, идейной ловушкой. В США он подпадает под влияние плутоватых протестантских и баптистских американских проповедников, трюкачей масс-культуры, двуличных обманщиков, что, собирая миллионную аудиторию и миллиардные прибыли, насаждают ограниченную, серенькую, буржуазно-обывательскую "типично-американскую" ментальность. Заимствовав у них слегка менторскую, дидактико-нравоучительную манеру, он теряет то главное, что составляло центр, нерв его настоящей поэзии. Поэтому Стефен Спендер вполне справедливо увидел в его американской поэзии "a lack of a centre of the poet's own experience from which to write, ... a growing inability to experience things in his poetry". Говоря об этом, трудно не вспомнить об учительстве Одена - одном из самых счастливых периодов в его жизни. Прирожденный педагог, он иногда открыто наставляет своих читателей, что, естественно, не всем нравится и не всегда адекватно поэзии как жанру.
Американский период в творчестве Одена по сравнению с его прежним творчеством: то же самое, что видеопрокатная версия кинофильма или переложение для фортепиано знаменитой симфонии.
Дискуссия об американском периоде Одена часто перерастает в дискуссию о роли американской поэзии вообще. Приверженцы европейского стиля считают, что среди американских поэтов нет ни одного, кто хотя бы приблизился по уровню к Элиоту, Паунду, Йитсу, и даже к Одену. Американские националисты, в свою очередь, с помпой называют 20-й век "веком американской поэзии". Очевидно, речь идет о несколько разных стандартах, о разных эстетических платформах. Перенесенные на американскую почву, европейские традиции "искривляются" или - в других случаях - засыхают. Разве можно хоть одного из нью-йоркских так называемых "детей Одена" (James Merrill, John Hollander, Anthony Hecht, and Richard Howard ) хоть в какой-то степени по величине сравнить с самим мэтром? И все-таки прямые сравнения в лоб - признак дурного тона.
Трудно не согласиться с тем, что воздействие поэтического Гольфстрима "к западу от Великобритании" в сотни раз превышает поток в обратном направлении, если, конечно, последний вообще существует не только в нашем воображении.
Есть такое затасканное выражение - "особое место". Так вот, особое место в творчестве Одена занимают темы страдания, вины и ответственности.
Согласно Джеймсу Фентону, "ментальная", воображаемая немощь - врожденное качество поэтов. Оден примеряет на себя все страдания человека, его язвы и боль.
"Неоспоримая" адекватность, "непререкаемая" аутентичность, эгомания и стремление казаться сильным - это убогие качества, подходящие для сиюминутной карьеры, но не годящиеся для личности художника. "Сила" в художнике подозрительна и навевает сомнения в его подлинной гениальности. Агрессивная эгомания Микеланджелло, крошащего скульптурную работу своего потенциального соперника, - или Ворвдсворта, по той же причине отвергающего Китса: знаковые величины ограниченности художественного видения.
Фентона восхищает Слабость.
Подлинно Слабый Человек Кристофера Ишервуда как симптоматичный герой модернизма или Абсолютная Жертва Остракизма Кашница как идеальный вариант личности гениального поэта (эпохи постмодернизма): образцы чистого золота, отделенного от примесей.
"Трусливый предатель", дезертир с поля боя в своей земной ипостаси, Оден именно в силу непобедимой слабости состоятелен в своей поэтической ипостаси. (Как не вспомнить тут Мандельштама). Помнится, что Оден сам где-то писал, что искусство рождается в ответ на издевательства, унижения и остракизм.
Отвергнутый, непризнанный в своей родной Великобритании, считающий себя бездомным, сомневающийся в своем поэтическом даре и - одновременно - верящий в него, Оден выполнил "программу-минимум" на получение "кандидатской степени", отмечающей поэтическую личность. Ряд британских критиков признают за собой полное право "от имени Одена" осудить заносчивую и полную снобизма Англию, отвергшую своих наиболее вдохновленных поэтов. В поэтическом плане Россия "лучше": она по крайней мере своих поэтов убивала, и тем самым признавала. Но это в прошлом. В настоящем снобизм, самоутверждение любой ценой и грубый эгоизм (особенно в московской среде) далеко превзошли все известные зарубежные образцы. Символы поэтических форумов и литературных конкурсов (таких, как "ТЕНЁТА"): не ветви мирта или лавра, ни мягкие крылья Пегаса, а нефритовый или пушечный ствол. Подобное явление имел в виду Джеймс Фентон, заметив, что для самоутверждения за счет других члены клуба литературных снобов заряжают воображаемое оружие настоящими пулями: "'This is the cannon, and shares its determination to kill".
Стремление физически уничтожить соперника, конкурента - в наше время достигло шекспировского накала. Вымарывание книг отзывов опальных авторов бранью, хулиганскими "графитти" и оскорблениями, угрозы смертью и (или) физической расправой, блокирование доступа на литературные форумы: этим занимаются в наше время не "люди с улицы", не жандармские чиновники, а поэты. Джеймс Фентон, Гарри Молдер, Джесика Карр и другие литературные критики легитимно сомневаются в том, можно ли подобных людей продолжать считать поэтами. "Поэты"-хакеры, тренирующие свое самоутверждение на стирании страничек сайта пинаемого автора, "поэты"-жандармы, ставящие фильтры на участие поэта-жертвы в дискуссиях, на его корреспонденцию: это самое презренное, самое отвратительное племя. То самое, что пинало Одена до конца его дней.
Точку зрения Фентона во многом разделяет Базиль де Селинкур, который считает, что фраза "The world is out of joint, O cursed spite": ключ к пониманию того, что вдохновляло Одена. Мир настолько грязен и плох, что поэзия обязана изменить свою собственную природу (согласно Одену). Тем самым (как и оттенком наставительности, лапидарности, широты) он ближе к Мориаку и другим французским религиозным авторам, чем к современному ему английскому литературному бомонду. Он считает, что его поэзия "неудобна", и потому обречена на неполучение широкого признания. Тот, кто захочет или сможет глубоко понять ее, рискует быть сурово наказанным, или даже поплатится головой, считает поэт. Его философское понимание атрибутов, законов и тайных пружин этого мира, зашитое (зашифрованное) в обертку его стихов: это опасный яд, убивающий по указке царицы Несправедливости, видящей в идеях Одена бунт против основ своей мощной империи. Ирония и сарказм странным образом сочетаются в поэзии Одена с величественностью и нравоучительностью, вызывая нескрываемое раздражение "сильных" и "адекватных". Отсюда - обидные до "дразниловки" обвинения в чопорности и старомодности.
Поэзия Одена - это вызов снобизму, протест против "норм" и "правил", установленных снобами для ограничения творческой свободы и вдохновения. Он сплошь и рядом нарушает те правила, какие считаются как бы элементарным пропуском в число "признаваемых" поэтов, хоть и воспринимает болезненно упреки в маргинализме и одиозности.
К примеру, сравнительно "новые" консонансные рифмы сплошь и рядом у него сочетаются со "старыми", без учета контекста, стилистики, "историчности" и условий применения. Характерные визуальные английские рифмы нередко употребляются у него "вместо" и "на месте" (подставительным манером) сонористически-выверенных: по-видимому, с целью расширения чисто практических возможностей. Поэтому, например, упрек, который Анатолий Воробей адресует Мих. Фельдману, одному из лучших переводчиков Одена, представляется несостоятельным. Витиеватость и обилие архаичных слов и выражений - еще одна особенность Одена. Эту многозначность, тяжеловесность и витиеватость отражают, помимо прочего, внутренние рифмы, но они не более, как распорки, что легко заменяются другими выразительными средствами. Анатолий Воробей со своим "приказом" в обязательном порядке сохранять в переводах Одена эти внутренние рифмы (еще один упрек Фельдману) подходит к сему вопросу нетворчески, с точки зрения формализма. Потому что - как ни кажется это парадоксальным - подобные особенности Одена практически сближают его поэзию с прозой (в частности - с прозой Мопассана, Мориака и особенно Сартра: на "схожести" с конкретными авторами настаивать не буду, это мое сугубо личное, опосредствованное впечатление).
"Consider an extreme instance in these four lines: Here "dream" and "come" rhyme together, while "dreams" rhymes with "arms"; new conventions have made such rhymes possible; but if the rhymes are to speak to my ear as I read them the substance and configuration of the lines must somehow show me why they are chosen. Finding here no such clue, I should prefer that the meaning, if there is one, had been conveyed in prose." (Базиль де Селинкур).
Излюбленная форма Одена - это стихотворение пасторального типа из семи стихов ("куплетов"), построенное на повторении шести идентичных рифмуемых слов. Эта типично-пасторальная форма где-то атипична в смысле неорганичности ее применения. Философское мышление, эмоциональная сдержанность, далекая от пасторальности или элегичности, ирония и сарказм, казалось бы, предполагают совершенно иные средства. Отсюда - стремление скрыть "дефекты чертежа" (вспомним картинку из романа Горького), раскрасить схему здания голубями и воробьями на карнизах. Так же, как Хлебников за дерзким экспериментом, или как Хвостов за антаблементом Ломоносовской державности, Уинстан Хью Оден инстинктивно прячется от насмешек за хрупким щитом признанной формы, в этом плане так и сжившись с ней: как с чисто-формальным атрибутом. Спрятавшись, "окопавшись" в ней, как в окопе, он начинает перестраивать ее под свои нужды, распирая внутренними рифмами, неуклюжей сменой ритма, и т.д. Он перекапывает "вверенную ему территорию" запутанными ходами, лабиринтом их, укрепляет сваями, все это делает витиеватым и запутанным до такой степени, что оно мало помалу приобретает странную, метафизическую сущность, то есть, начинает выполнять "функцию" гениальной поэзии. На мой взгляд, Оден - поэт на грани гениальности, гением которого, возможно, сделает время. Будущие исторические события и радикальные повороты культурно-политического характера могут подчеркнуть его философско-мистическое начало, большее соответствие его стихов текущему наступлению суровой исторической "зимы", чем игриво-вампирскому либертарианскому "лету". Поэтому, возможно, значение поэзии Одена со временем будет возрастать.
Меньше всего Оден похож на элегантного стихописца, умеющего обрабатывать глыбы своих видений и идей, придавая им приятную для глаза форму. Базиль де Селинкур бросает Одену упрек в том, что тот вбрасывает в сознание читателя необработанные глыбы. "Упрек" верный - но в этом сила, а не слабость Одена. Метафизическая сущность его идей продолжает формироваться Временем, Историей, Трансцендентным. Потому что то, что с точки зрения "чистой поэзии" не работает, прекрасно работает в других плоскостях, а понимание того, что такое поэзия - в постоянном движении, как море.
Питер Фирхоу представляет Одена как проповедника и учителя, миссия которого - раскрыть глаза своих учеников на тайные пружины бытия. Драматическая реакция поэта на ужасы своей эпохи - безусловно явилась фактором. С другой стороны, трудно сказать, стремился ли Оден к конкретному изменению мира и был ли у него определенный план. Скорее, он представляется как разоблачитель, питающийся надеждой, что его разоблачения сами по себе приведут к позитивным переменам.
Оден пытается помочь людям совершить моральный выбор, доказывая, что безнравственность разъедает сами основы бытия, и что моральное падение ужасно, особенно тогда, когда оно необратимо.
В книге Фирхоу поэт предстает как "произведение" разных культур. Время, проведенное им в Берлине и в Вене, литературный опыт и опыт общения, приобретенный там, его гомосексуальные связи в Берлине, увлечение социалистическими идеями, его книга "Ораторы" и предводительство "шайкой" поэтов: все это не просто яркие, броские биографические штрихи, но в не меньшей степени - одна из его художественных личностей "с немецким лицом". Его открыто-пропагандная книга "Коммунист - другим", и в еще большей степени "Испания": отражают немецкое социалистическое начало, начало, напоминающее Бертольда Брехта и Гюнтера Грасса.
По запутанной ассоциативной связи именно это напоминает нам о проблеме девальвации Одена. В первую очередь эту проблеиу искусственно создают те, кто видит в Одене пример западного поэта, верлибру предпочитавшего ритмический стих и рифму. Бродский как-то бросил: "Один из современников Одена, замечательный критик и писатель Сирил Конноли, сказал, что Оден был последним поэтом, которого поколение тридцатых годов было в состоянии заучивать на память. Он действительно запоминается с той же лёгкостью, что и, например, наш Грибоедов." (так и сказал, ей-богу!)
Немало довольно известных критиков высказывали мнение, что, благодаря внутренним акцентам, скрытым цезурам, столкновению ритмов и прочим особенностям поэзия Одена во многих случаях "измеряется прозой". Иными словами - скрытый верлибр. Так же, как немало стихотворений Аллена Гинсберга или ээ каммингса по духу мало соответствуют мироощущению авангарда, а Бродского - наоборот, так же, как немало стихов Паунда благодаря своей внутренней мелодичности ("Портрет одной дамы" ("Portrait D'une Femme") лишь формально отличаются от силлабо-тонического стиха, поэзия Одена - это по духу типичные самовыражение поэта-модерниста. Неужели не ясно, что граница между силлабо-тоникой и верлибром уже с 1930-х годов перестала соответствовать границе между стилями (в широком понимании) или направлениями в искусстве. По сравнению с Паундом поэзия Джима Моррисона (единственного американского поэта, которого можно сравнивать с его коллегами с Британских Островов) - это "непричесанная" проза. Неужели кто-то может всерьез полагать, что заимствованная Оденом у Сиднея формальная структура, элементы верленовского трибунного слога, и прочая шелуха "плагиата" сделали Одена поэтом "как Бродский или Евтушенко"? Оден обладал такой неповторимой индивидуальностью, какая деформировала любые заимствования, любые каноны или параллели.
Лев ГУНИН
Монреаль, 2003