Я холоден к поэзии Бродского, но было бы странным не замечать и не ценить талант, проявленный столь мощно. Иное дело Солженицын: брать в руки почти любое, им написанное, и вкушать неспешно – всегда удовольствие для меня, даже если я решительно не согласен с ним в оценке политических событий, религиозных и нравственных канонов и многого иного прочего. Тем любопытнее мне было узнать, что сказал «нобелевский» прозаик о «нобелевском» поэте. Хотя я и вполне был готов увидеть нравоучительный нудеж «вернувшегося» – «не пожелавшему вернуться», на темы, от самой поэзии очень далекие. А вот и нет, старик весьма крут в обращении и заводит сразу: «Этот томик избранных, если читать весь подряд... Тут остановлюсь. В каком порядке стихи расположены? Не строго хронологически, этому порядку Бродский не вверяется. Значит, он нашёл какую-то иную внутреннюю органическую связь, ход развития? Тоже нет, ибо, видим: от сборника к сборнику последовательность стихов меняется. Стало быть, она так и не найдена.» Удар безошибочен и спорен, как и любая насмешка над попыткой обозначить в граммах, оттенках, сантиметрах, очередности - степень вкуса, при том, что предпочтения у людей могут быть разные, и сама разница во вкусах людьми разумными считается естественной и неоспоримой частью общественного бытия. Сегодня так стихи выстраиваются , завтра иначе – нет тут ни канонов, ни профанации… Но – занятное начало, выдает ум свежий, острый и задорный… Далее, Солженицын, отскочив на абзац, дабы наскоро попинать западную и отечественную интеллектуалистику ХХ-го века,
Известно: после Первой Мировой войны ирония как манера взгляда на мир всё более захлёстывала западных интеллектуалов. До двух третей века многообразные советские заслоны мешали этому потоку захватить и подсоветские умы. С брежневской эпохи перетёк начался и к нам, сперва — в сферу частной (или “кухонной”) мысли. Но уже с 80-х годов завидно уверенно возглашается: “ирония — религия нашего века”, она захватывает весь небосклон мировосприятия, затем и самого субъекта: в XX веке для пишущего “невозможно принять [и] себя абсолютно всерьёз”. (Хотя, заметим, каждому Божьему творению дано отроду чувствовать всё существующее всерьёз.)
делает попытку одною формулой определить, обозначить фундамент, на котором зиждется Бродский-поэт. «Иронию можно назвать сквозной чертой, органической частью его мирочувствия и всеохватным образом поведения…» После этого уже начинается разбор поэзии Бродского в целом и дальше, по стихам его, вплоть до отдельных строк, троп и слов. Но Солженицын четко показывает, что он не литературный критик и вовсе не обязан придерживаться неких литературоведческих канонов, якобы способствующих объективному, далекому от «вкусовщины», взгляду. Как думает, так и говорит: «нравится-не-нравится», «плохо-хорошо», но с аргументами! Поначалу, в середине и в конце идет густым потоком разносная критика, Солженицын метелит поэзию Бродского и самого Бродского наотмашь и неустанно,
Вот берётся Бродский за сюжет Марии Стюарт, столь романтически воспетый многими, и великими, поэтами. Но романтика для него дурной тон, а проявить лиричность — и вовсе недопустимо. И он — резкими сдёргами профанирует сюжет (заодно — и саму сонетную форму), снижается до глумления\\\
\\\ Вот (“Пенье без музыки”) растянутая на 240 строк попытка объясниться с одной из отдалённых возлюбленных минувшего времени, насколько он остаётся с нею неразлучим, — апофеоз хладности и рассудливости, не случайно ещё и построенный на геометризме (впрочем, шатком: перпендикуляр-то восставил, но спутал катет с гипотенузой, а сам образ звезды, на которую смотрят оба они, — стар, как мир). Или, вот, ещё объяснение, в необратимой разлуке (“Прощайте, мадмуазель Вероника”). Стих по замыслу любовный? Но растянут на 160 строк ледяного холода (вместо тёплого бы восьмистишья?) и ещё засушен сложной строфикой, вытягиваемой изневольно выкрученными фразами, и всё с переносами, переносами из строки в строку.\\\
\\\ Мировая слава Бродского вокруг его судебного процесса поначалу сильно перешагнула известность его стихов. И, по-видимому, произвела сильное впечатление на самого поэта.. Ему начало мниться, что он провёл гигантскую борьбу с коммунистическим режимом, нанёс ему страшные удары, он сравнивает себя с Тезеем, победителем Минотавра\\\
\\\ В угоду сложной форме строф Бродский увлекается многоречием до захлёба, бывает вынужден разжижать текст, наполнять иные строфы вставными сторонними или банальными, а то и пустыми строками, только отвлекающими наше внимание; а сами строки дополнять необязательными словами и синтагмами. (Или фиксируется отброшенный в поисках вариант: “клеток — / то есть извилин”.)
Вообще, с суверенностью строки в строфе, а то и целой строфы, — Бродский мало считается. Пресловутый enjambement, перенос из строки в следующую строку, — из редкого, интонационно выразительного приёма у Бродского превращается в затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности. И то, что сперва воспринимается свежо, — ставить под перенос предлог “на” или отрицание “не”, — от безмерно обильного употребления приёма становится уже навязчивым и безвкусным. Настойчивая игра переносимых предложных переходов из строки в строку вносит не жар, как у Цветаевой, — но обдуманную аналитичность. А разбитие “то / есть” в две разные строки — уже не искусность, а неряшество: вторую строку, начатую с урезанного “есть”, уже и понять нельзя.\\\
\\\ Бывают фразы с непроизносимым порядком слов. Существительное от своего глагола или атрибута порой отодвигается на неосмысляемое, уже не улавливаемое расстояние; хотя формально имеется согласование, но до смысла нелегко доискаться. Фразы длиной по 20 стихотворных строк — это уже невладение формой? Переобременённые фразы приводят и к несуразным внутренним стыкам. Уморчиво было бы приводить примеры всех нескладиц.\\\
\\\ Поэт настолько выходит из рамок силлабо-тонического стихосложения, что стихотворная форма уже как бы (или явно) мешает ему. Он всё более превращает стих в прозу (но и тоже очень нелёгкую для чтения). Начинаешь воспринимать так: да зачем же он вставляет в прозу рифмы?\\\
\\\Принятая Бродским снобистская поза диктует ему строить свой стиль на резких диссонансах и насмешке, на вызывающих стыках разностильностей, даже и без оправданной цели. Если это реминисценции (а их немало у него, любит их, хотя какое уж это богатство), то — почти всё с насмешкой: “Служенье Муз чего-то там не терпит”, “см. светило, вставшее из вод”, “Я вас любил. Любовь ещё (возможно)”, “как дай вам Бог другими — но не даст!” — и другие в той же подростковой манере снижения во-что-бы-то-ни-стало. Молодой Бродский ещё извинялся: “Ты, несомненно, простишь мне этот / гаерский тон. Это — лучший метод / сильные чувства спасти от массы / слабых”. Но и с годами манеру эту он, к сожалению, не преодолел, скорее растиражировал.
И грубую разговорность он вводит в превышенных, неоправданных дозах. Текут виртуозные строфы — и вдруг втёсывается: “Кой ляд быть у небес /<...> в реестре”. — “Непротивленье <...> мне — как серпом по яйцам”. — “Хватит трепаться о пополаме”. — Не всегда отчётливо проведёшь границу, где эпатаж, а где языковое неряшество\\\
\\\ И ещё этот шип возвратных причастий: движущиеся, развевающиеся, болтающейся\\\
\\\Изжажданное ли окунанье в хляби языка, однако без чувства меры, приводит к лексике, подбираемой новичками для изображения простонародья (тут и нарочитая ирония, конечно): не осерчай, еёная, вестимо, мен б е, завсегда, даве, ноне, вчерась, неча, невесть, опричь, поди, супротив, эк, впрямь»\\\ ( «окунанье»… ОЙ, НЕ МОГУ! СТАРИК ЯВНО РЕЗВИТСЯ. Прим.О`С.)
\\\ Вопреки грамматике Бродский неправильно обращается с глаголом “суть”: многократно соединяет его с единственным числом существительного: белизна “суть отраженье”, “это суть местный комплекс”, “он суть”, “будущее суть”... — Унылое впечатление производит довольно частое и небрежное употребление слова “плюс”: “плюс нет” (чего), “плюс отсутствие”, “плюс нас”, “плюс эффект штукатурки”. И не однократное, но многократнейшее, монотонное употребление на концах, затем уже и внутри стихотворных строк — “и проч.”, “и т. п.”. Затем в строки вклиняются и “так наз.”, “сах. песок”, “пиш. машинка”, “А. П. Чехов”, “А. С.” (Пушкин). И кому, как не поэту, воспрещается нарушать эвфонию: “со взглядом” бы, а не “с взглядом”, поди произнеси.\\\
разве только другому «Рыжему» втерпеж (Чубайсу. Прим. О`С) , но ведь вперемежку и хвалит, и как квалифицированно хвалит!...
\\\ Тут — прекрасные (и уже не длинные и уже отчётливее написанные, без синтаксических увязаний) стихи “Песенка”, “Семь лет спустя”, “Горение”, “Я был только тем, чего / ты касалась ладонью...”. И “Anno Domini”, хотя тут уже с античной стилизацией.\\\
\\\Более достоверен тяжёлый отпечаток ссыльных месяцев на тамошних его стихах. “Как смолу под корой, спрячь под веком слезу”; “...легла бессмысленности тень / в моих глазах <...> / Лишь сердце вдруг забьётся, отыскав, / что где-то я пропорот”; “Отчего молчишь и как сыч глядишь?”; да ещё ж этот скрип телег: “дерут они глотку свою” и “деревья слышат не птиц, / а скрип деревянных спиц / и громкую брань возниц…
…Ярко выражено, с искренним чувством, без позы. И — что это? Даже сквозь поток ошеломлённых жалоб — дыхание земли, русской деревни и природы внезапно даёт ростки и первого понимания: “В деревне Бог живёт не по углам, / как думают насмешники, а всюду. / Он освящает кровлю и посуду <...>\\\
\\\ Да и весь дух его — интернациональный, у него отприродная многосторонняя космополитическая преемственность. Это открыло путь и его ранней привязанности к английской поэзии (уже в 23 года — отменно удачная “Большая элегия Джону Донну”, немногим позже — столь характерные для него “Стихи на смерть Т. С. Элиота”). И — весьма удавшиеся его стилизации под античность. Это началось у него будто как игра — но игра, увлекшая его, и успешная. Он начинает как бы и реально жить в заёмном стиле “патрицианства”. Уже и ссыльные стихи Бродского начиняются Августой, Полидевком, Эвтерпой, Каллиопой — это, может быть, якорь душевной устойчивости при его растерянности и отчаянии в ссылке. И правда, почему поэту не продолжить оборванную традицию уже умершего народа? Скажем, “Письма римскому другу” звучат и дышат так, будто и в самом деле дошли к нам из древнего Рима.\\\
\\\ Однако: такую отчётливость, даже до прозрачности, мы редко встретим у Бродского: конечно же в чеканном “Сретеньи”, может быть в насмертии Жукову и к столетию Ахматовой\\\
\\\. В рифмах Бродский неистощим и высоко изобретателен, извлекает их из языка там, где они как будто и не существуют. Рифмы — очень находчивые, являют его тонкое фонетическое ухо, много свежих и смелых, очень расширил пределы рифмы…
…И повторы рифм у него редки, кроме злоупотребляемого выноса предлога под конечное ударение.\\\
\\\ Такое впечатление, что стихи нередко и рассчитаны на встречное напряжение читателя или ошеломить его сложностью. \\\
\\\Бродский революционно сотрясает русское стихосложение. (В единственном нашем обмене письмами, году в 1978, я написал ему об этом.) Он вносит — сразу много резче, чем требует эволюция протекающего времени\\\
\\\ Образы, тропы, сравнения бывают хороши: “дождь щиплет камни, листья”, “дождь стёкла пробует нетвёрдым клювом”; лодки, баркасы, “как непарная обувь, разбросаны на песке”; это же сравнение (по забывчивости?) повторяется: лодки — “как непарная обувь с ноги Творца”; “вода, наставница красноречья”; осенний лист, “падающий, как обагрённый князь”; “стена осела дёснами в овраг”; “вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк”; “колонны с дорическою причёской”; в горле “холодным перлом перекатывается Гораций”; “небосвод разлук / несокрушимей потолков убежищ”; “тех нет объятий, чтоб не разошлись, / как стрелки в полночь”; “праздник кончиков пальцев в плену бретелек”, “пол-литровая грудь”, и это ещё не всё, разумеется.\\\
По выражению Дюма: «Эти похвалы ничуть не отдавали посудной лавкой» Вот уж не думал, что Солженицын так чуток к стихотворчеству и так по-мальчишески готов задираться, отстаивая достоинства прозы перед поэзией…
\\\То и дело сдвигая стих в сторону прозы (и притом тяжеловесной), Бродский оставался в поверхностном убеждении принципиального превосходства поэзии над прозой и высказывал это не раз. Например в том же стамбульском эссе: что проза “лишена какой бы то ни было формы дисциплины” — весьма опрометчивое суждение. А в интервью с Джоном Глэдом на вопрос: “Поэты наверху, прозаики внизу?” — с лёгкостью отвечает: “ну это само собой”7. Не так-то “само собой”. Вот Гёте высказал однажды: стихотворно пишет тот, кому нечего сказать: слово тянет за слово, рифма за рифму.\\\
Я говорил в самом начале, что с холодком отношусь к стихам Бродского, однако, по прочтении статьи Солженицына, определенно скажу: уважения к обоим заметно прибавилось, а количество приязни к каждому из них осталось прежним. P.S. Такой уж этот пост получился – весь в цитатах, но частично оправдаюсь тем, что изначально он вторичен, ибо является обзором обзора… А оправдываясь, не премину усугубить эту мою вину последнею цитатой, великолепно высвечивающей и объект цитаты и ее субъект: «Однако во всех его возрастных периодах есть отличные стихи, превосходные в своей целости, без изъяна. Немало таких среди стихов, обращённых к М. Б. Великолепна “Бабочка”: и графическая форма стиха и краткость строк передают порханье её крыльев (тут — и мысли свежи). “На столетие Анны Ахматовой” — из лучшего, что он написал, сгущённо и лапидарно. “Памяти Геннадия Шмакова”: несмотря на обычную холодность также и надгробных стихов Бродского, этот стих поражает блистательной виртуозностью, фонтаном эпитетов. — И наконец разительный “Осенний крик ястреба”: эти смены взгляда — от ястреба на землю вниз, и на ястреба с земли, и — вблизи рядом с летящим, так что виден нам “в жёлтом зрачке <...> злой / блеск <…> помесь гнева / с ужасом” — и отчаянный предсмертный крик птицы (“и мир на миг / как бы вздрагивает от пореза”) — и ястреба разрывает со звоном, и его оперенье, опушённое “инеем, в серебре”, выпадает на землю, как снег. Это — не только из вершинных стихотворений Бродского, но и — самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни»