Иван Жестопёр

КУДЫКИНЫ ГОРЫ

1

- Господи... Сашка погиб....

Побелев как лист бумаги, Анна Васильевна прислонилась спиной к входной двери и прижала к груди руки. «О-ой... О-ой...» - выла она, словно молоток беды безжалостно долбил ее по голове.

Так начинался этот невероятный осенний день 1996 года.

- Сядь, Аня, сядь - суетился вокруг нее с табуреткой неуклюжий крупный молодой человек в очках, берете и плаще. - Дать тебе, что ли, капли какие-нибудь?

-  Как же это... Да погоди, не хочу садиться... Я ведь вчера вечером разговаривала с ним. Ударила по лицу. До сих пор здесь болит рука... Может быть, этот твой Левкин  перепутал?

- Да не перепутал он, Аня. Камушкин погиб. Поскользнулся, или сам прыгнул - теперь уже не спросишь. Левкин вчера электричку ждал, он ведь за городом живет. Вдруг смотрит - мужик кувырнулся под локомотив.

- Мало ли кто это мог быть. При чем здесь Сашка?

- Александр Павлович это, никаких сомнений. Он ведь машину тебе демонстративно отдал, общественным транспортом уже второй день ездит.  И забыл, наверно, как это делается. Из-под поезда вынули,  одна только сумка с документами и сохранилась. Когда опознавали, Левкин полюбопытствовал. Все точно: он, Александр Павлович Камушкин, рождения 1946-го, прописка, брачный штамп в паспорте, дочка ваша вписана  - какие могут быть сомнения?

- О Господи... Неужели...  И что, он попал прямо... под колесо?

- Под все сразу. Мокрое место.

- Ужас... Меня тошнит что-то... Левкин его рассматривал?

- Посмотрел, конечно. Потом милиция, акт составили, останки подобрали. Дело позднее, около нуля часов, на вокзале почти и не было никого. Левкин, как дома очутился, стал названивать тебе, а ты в это время уже ко мне ехала. Он набрал мой номер, все как было передал. Я, конечно, не стал тебя вчера огорчать. Дождемся, думаю, утра, хоть выспишься.

- Как противно... Ты просто животное... Все знал, а он уже был в морге, а я ...

- Ладно, Аня. Я тебе так скажу, хочешь обижайся, хочешь нет - избавилась ты, наконец, от этого... чучела. Ну подумай, сколько после его гибели у тебя отпадает проблем.

- Как тебе ни стыдно говорить сейчас такое! Я ведь все-таки прожила с этим человеком двадцать лет, он отец моей дочери,  и, между прочим, это он меня бросил - я никогда бы сама...

- Я люблю тебя, поэтому мне ничего не стыдно. Ань, а ведь он ехал к Лене в Кудыкино. И не доехал. А ты ко мне доехала, и у нас была замечательная ночь. Ты имела право на эту ночь. Разве не так, скажи?  Конечно, у тебя еще остались чувства к нему, воспоминания и все такое, но, по совести говоря, так ему и надо. Не умел он тебя ценить, мучил всю жизнь - ну и черт с ним.

- Так плохо мне, так черно... Пожалуйста, не говори больше ничего. Господи, какая беда! - я еще даже не могу осознать... Что теперь надо делать? Ехать в морг?  Похороны оформлять?

- Ну, во-первых, как только свидетельство о смерти получим, надо срочно перевести на тебя квартиру и его счета. Сейчас займемся его бумагами, он, кажется, еще не все вывез. И выгоним к чертовой матери эту девку из вашего дома в Кудыкино. Скорой смерти он не ждал и завещание ему не пришло в голову составить. Так что ты полная наследница.

- Погоди, погоди, я об этом сейчас думать даже не хочу. Надо похоронить по-человечески. Дочке телеграфировать в Австрию...  Боже мой... Он ведь крестился. Отпеть в церкви. И сообщить этой Лене. Она, конечно... Ты прав, это все из-за нее! Но какое это теперь имеет значение... Победила - а Саши уже нет.

- Я Левкину поручил к ней заехать, ему там по пути. Еще надо Андрея Петровича срочно вызвать, он ведь совладелец. По закону пятьдесят процентов прав на магазин переходят к тебе. Надо подготовить протокол, приказ... Будешь квартальный отчет подписывать уже не как бухгалтер. А бухгалтером, может быть, Ирину проведем?

- Куда же его увезли?

- На Пироговку, наверно. Не беспокойся, паспорт-то при нем нашли, труп опознали. Проблем не будет.  Кстати, ты вчера выяснила у него номер кода?

Словно выйдя из оцепенения, Анна Васильевна сняла и повесила на вешалку пальто, накинула тапочки и прошла на просторную кухню. Она села за стол и, обхватив лицо ладонями, тихо застонала, покачиваясь из стороны в сторону. Молодой человек, которого все звали просто Васей, бросив плащ и берет на стул, стал шумно готовить кофе.

 Недавно отремонтированная и богато обставленная большая квартира на одной из Тверских-Ямских улиц постепенно наполнялась серым светом осеннего утра. Несмотря на очевидную роскошь, все здесь находилось в беспорядке и запустении. Резко пахло куревом и какой-то кислятиной, повсюду валялись брошенные вещи, громоздилась немытая посуда, картины и календари на стенах дружно кренились в правую сторону.

- Так я насчет кода, - продолжал Вася.

- Какого кода? - не поняла она, отрывая измученное лицо от ладоней.

- Аня, мы же об этом говорили с тобой позавчера. Код сейфа, в котором он те деньги держит. Это ведь не только его, это общее, всей фирмы.

- Вася, я тебя очень прошу. Давай хотя бы сегодня не будем говорить о таких вещах. Я не могу. Пожалуйста...

- Но ведь ты обещала узнать! - Вася не мог сдержать огорчение. - Тебе надо было все выяснить. А теперь что прикажешь делать, медвежатника нанимать?

Вдруг, словно проснувшись, она выпрямилась и  уставилась на Васю.

- Знаешь, о чем я боюсь подумать сейчас? А я ведь могу подумать... Да нет, так я и думаю. Уверена даже... Разве ты не догадываешься, что я уже все поняла?

- Да в чем дело-то? - в полнейшем недоумении он остановился посреди кухни с двумя дымящимися кофейными чашками.

Она пыталась поймать его взгляд за стеклами очков, в которых отражались окно, голые ветви и крыши домов.

- Господи, я, наверно, с ума схожу... Вася, это ведь ты его убил, смотри, как ты радуешься... Левкина, что ли, нанял, чтобы он Сашу под поезд пихнул?

- Ну, знаешь... - Вася поставил кофе на стол, достал из кармана носовой платок и стал протирать очки, выпучивая невидящие, раскосые глаза. - Надо же, что про меня выдумала!  Разве я могу убить? Да и зачем? Он мне не соперник. Ну а Левкин этот - ты же его знаешь... Тоже мне, киллер... Смешно даже.

- Ты так обрадовался, что Сашка умер... У меня все путается в голове, не сердись. Но ты нехорошо все время говоришь... Разве ты не понимаешь, что нельзя так говорить, когда только что погиб человек, так ужасно погиб?

- Да, это правда, мне его не жалко ни чуточки. Что есть, то есть. Потому что тебя жалко. О тебе забочусь. Такой вот у меня характер, прямой и правдивый, что вижу - о том и говорю, без экивоков.

- Да... Ты всегда такой...

- Я справедливый. Конечно, и убить могу, но только подонка какого-нибудь, если наскочит. И прятаться не стану. Так и скажу: «Задавил гада!»

Они молча, не глядя друг на друга, пили кофе, думая каждый о своем. Обдерганный голубь, примостившийся на карнизе, изумленно пялил на них круглый глаз.

Застрекотал телефон. Вася встал, громко отодвинул табуретку и, по-медвежьи переваливаясь, вышел в прихожую.

- Слушаю... Да, квартира Камушкиных. Нет, не родственник, сослуживец. Знаем, нам уже сообщили. Был там вчера один наш сотрудник. Левкин, Сергей... вот отчество забыл. Да. Такое совпадение... Анна Васильевна дома. Понимаю. Хорошо, передам... Моя фамилия? - Линдажов, Василий Игнатьевич. Конечно, раз так, никуда не уедем, будем ждать.

Анна Васильевна, сморщившись, словно у нее болели зубы, прислушивалась к доносящимся из коридора фразам.

- Кто это звонил?

Вася с хрустом сел на табуретку и снова принялся протирать свои большие, неуклюжие, как и он сам, очки.

- Представляешь, почему-то на Петровке заинтересовались. Они и Левкина откуда-то знают. Просили быть дома - сейчас их сотрудник подъедет. Наверно, тоже, как и у тебя, какие-то подозрения у них... Ну что,  станешь рассказывать, что это я твоего мужа приказал угробить?

Анна Васильевна снова спрятала лицо в ладонях.

Неожиданный звук, донесшийся из глубины квартиры, заставил их обоих вздрогнуть. Заскрипела дверь дальней комнаты, и кто-то зашаркал в сторону кухни.

- Там кто-то ходит! - прошептала Анна Васильевна, вскочив со своего места.

- Ты кому-нибудь давала ключи? - взволнованно спросил Вася, высунулся в коридор, и вдруг отшатнулся с криком ужаса.

- Честное слово, это недоразумение, я случайно, я не вор… - смущенно бормотал Камушкин, появляясь в дверном проеме. Он был не такой, каким его привыкли видеть. На правой штанине, возле коленки, темнело большое спекшееся пятно.

Словно марионетка, над которой молниеносно просвистело лезвие бритвы, Анна Васильевна закатила глаза, обмякла и неловко завалилась навзничь, крепко стукнувшись затылком о ножку стола.

-  Аня! - закричал, бросаясь к ней, Линдажов. - Вот черт, нашатырь надо, где здесь нашатырь... Александр Павлович, это вы, что ли? Живой?

Ему не ответили. В коридоре, кажется, больше никого не было. На периферии сознания Линдажова запечатлелось, будто лязгнула  входная дверь.

С того момента, как он увидел покойника, в его голове царила непривычная, равнодушная путаница. Словно чья-то рука выдернула из Васи стержень смысла, и все нанизанные на него предметы и события рассыпались и раскатились по сторонам, потеряв значение. Кроме одного предмета - неподвижно распростертого перед ним на кухонном полу тела Анны Васильевны

 

2

Я живу уже всю жизнь, долго-долго.

Не очень хорошо запомнил, как родился.

Вчера утром, одеваясь, мама сказала, что меня достали из ее живота. Я рассмотрел этот живот. Круглый, как арбуз, со следами от резинок, с глубоким пупком.

У меня живот тоже толстый.

- Меня вытащили через пупок? - спросил я, думая о том, что, наверно, был тогда как Мальчик с пальчик.

Мама засмеялась: - Нет, просто живот разрезали, и вынули.

Тогда я разглядел, что на ее животе, как на сливе, вниз от пупка идет едва заметная бороздка.

 

Вечером дедушка принес мне птицу из сдобы, и я, конечно, сразу принялся ее есть с самого вкусного места, куда был вставлен кусочек цуката. А они с бабушкой принялись меня ругать:

- Зачем ты откусил ей голову? Нельзя поощрять в ребенке такую жестокость!

Вообще-то она не живая, из хлеба, и ей не больно. Но взрослые ведь не понимают. Надо было мне для вида поиграть с ней, и только потом, когда все отвлекутся, незаметно съесть.

 

Дедушка любит качать меня на ноге. Он кладет ногу на ногу, ставит меня на свой широкий черный тапочек с заплаткой, и качает. Я боюсь соскользнуть, цепляюсь за его коленку. Приходится терпеть, потому что дедушке это занятие очень нравится.

От дедушки вкусно пахнет табаком, я его люблю.

При царе дед сидел в тюрьме за революционную деятельность, там жандармы били его палками по голове, и он почти совсем оглох. Когда дед рассказывает об этом, из его глаз начинают капать тяжелые слезы.

Иногда он разрешает мне потрогать свои уши. После избиений эти уши стали твердые, как подметки.

Папа с мамой говорят между собой, что тогда деду последние мозги отшибли. Это неправда, дедушка очень умный. После меня он умнее всех в нашей семье.

«Дедушка нас кормит», часто повторяет бабушка. Так оно и есть. Он работает начальником в банке, у него зарплата тысяча рублей!

А еще, как сохранившийся старый большевик, он получает кремлевский паек: несколько замечательно пахнущих свертков, завернутых в мягкую бумагу.

Я люблю ездить с бабушкой за пайком. Его выдают в секретном месте на Кировской. Есть там двор один, а во дворе - каменное крыльцо. За дверью дежурит военный. Едва войдешь, в нос шибает ароматом больших кремлевских булок с коричневым, как мавзолей Ленина, припеком. Топаешь за бабушкой по красным коврам подпольной столовой и буквально ешь этот воздух, наполненный ароматами партийной еды.

Старые большевики и большевички, разодевшиеся, как на праздник, радостно здороваются и с удовольствием рассказывают друг другу о своем плохом самочувствии. А потом, вытягивая шеи, читают развешенные по стенам списки продуктов.

За лакированными прилавками ловко скользят румяные, накрахмаленные, очень вежливые тетеньки. Бабушка протягивает им корешок с отрывными талонами.

Дома, очистив стол от объедков, бабушка торжественно разворачивает благоухающие свертки и размещает продукты по шкафам и авоськам, которые вешаются за форточкой. При этом она старается незаметно припрятать от меня сладкое.

Я-то знаю, что сладкое попадает в бабушкин древний, обитый жестью сундук. Иногда вечером, когда я совсем забываю про паек, из бабушкиного угла начинает доноситься шорох жестких конфетных бумажек. И мой рот мгновенно наполняется предвкушением.

 

Очень странная штука - жизнь. То все хорошо в ней, то совсем плохо делается, так что и не поймешь, какая она на самом деле.

Довольно часто случаются разные неприятности. Например, меня ни с того ни с сего начинают купать в корыте на коммунальной кухне, прямо под развешанным мокрым бельем. Это просто ужас какой-то. Кухню нагревают газовой плитой так, что глаза слезятся и делается совершенно нечем дышать.

Раздевают, бросают в похожее на корабль корыто…

Это корыто само по себе замечательно. Потому что иногда мне позволяют играть с ним в комнате, и я плаваю по бурному паркетному морю, открываю необитаемые острова в виде стульев, столов и кроватей.

Но во время мытья мой корабль вместе со мною тонет в пучине. Внезапно прямо на голову опрокидывают ведро крутого кипятка, и несколько рук изо всех сил принимаются меня хватать и мылить. А мыла-то я как раз страшно боюсь, и ору так, что стекла дребезжат.

Это не шутка. Мне угрожает гибель.

Вода заливается в нос, в уши, в рот. А как режет глаза! Я невольно хватаюсь за них мыльными руками, отчего боль достигает апогея.

При этом меня безжалостно оскорбляют и шлепают изо всех сил, а я пытаюсь выскользнуть и убежать.

В общем, происходит долгий, невообразимый кошмар.

Не понимаю, кому это мытье нужно. Я и так чистый.

Кроме этого, я ненавижу ходить к врачу, вести себя тихо во время последних известий, особенно когда предсказывают погоду, принимать рыбий жир и касторку, пить томатный сок и есть зразу.

Правда,  я никогда не ел зразу, и томатного сока не пробовал. Как можно пить сок, в который вместо сахара сыплют соль? От одного вида стошнить может.

А зраза? То, что так противно называется, в рот не возьмешь.

 

А ведь сколько еще мерзостей бывает на свете!

Я, например, вообще в городе жить не люблю. Там постоянно торчишь в комнате.

А какая тоска по вечерам! Бывает, только придумаешь что-нибудь интересное и разыграешься, особенно если с беготней и криком – сразу тащат в постель.

Ну, ложишься в нее, свет гасят, и приходится смотреть на страшный потолок. Вокруг пыльной лампы, которая на проводе болтается, вылеплен несуразный венчик. Вдоль стен на фарфоровых изоляторах натянуты сплетенные косичками провода. Отблеск  уличных фонарей на потолке напоминает фашистскую фуражку с острым козырьком.

В одном из углов потолка всегда кто-то прячется, и когда по улице с грохотом проезжает машина с выпученными фарами, ЭТО страшно прыгает через весь потолок, через фуражку, а потом снова сворачивается в своем углу.

Так происходит снова, и снова, и снова - до бесконечности, одни и те же прыжки и прятки.

Ночная жизнь потолка напоминает кошмарные сны. Бестолковое, страшное копошение.

Но спать совсем не хочется. И на потолок смотреть противно.

Тогда я закрываю глаза и начинаю всматриваться во внутренний мрак.

Собственно, никакого мрака за закрытыми глазами не бывает. Там мелькает множество разноцветных полосок и пятен, но они мне совершенно не интересны. Я жду, когда начнется путешествие.

И вот... Я внезапно оказываюсь в каком-то иногда совершенно незнакомом, а иногда в известном мне по предыдущим случаям месте.

Никогда не знаешь заранее, где очутишься.

Часто я попадаю в пустынный дворец, построенный  посреди гор. Бывал на море, в глухих лесах, скользил вдоль обрывистого берега окутанной густым туманом реки.

Во время таких путешествий не надо ходить ногами, да там у меня и ног-то нет. Просто по желанию тихо скользишь вперед, или в любую другую сторону, куда захочется, и можно даже всплывать вверх, но я делаю это осторожно, потому что боюсь большой высоты.

Откуда во мне берутся эти путешествия?

Спросил у бабушки. Она объяснила, что я фантазирую. Но я-то знаю, что ничего сам не фантазирую, а просто смотрю и диву даюсь.

 

Но после некоторых случаев стараюсь осторожнее путешествовать. Потому что иногда там такое встречается... Откуда ни возьмись рожи со страшными глазами могут повыскакивать, или вдруг появится пугающее небо, или... Даже вспоминать не хочется.

Чаще всего перед сном просто думаю о чем-нибудь, а если само собой начинается путешествие в плохое место - открываю глаза и смотрю на то, что можно разглядеть в темноте. Страшное вмиг рассыпается.

 

Москва ужасна. Зачем люди собрались все сюда и живут в таком непригодном для счастья месте?

Не люблю Москву и московские сны.

 

Бывает и так: перед сном вываливаешься из обычного пространства и делаешься маленьким, как муравей. Тело остается таким же, но по сравнению со мной оно кажется огромным, величиной с целую улицу.

Не совершенно не страшно, но все-таки как-то не по себе.

Что это?

 

Особенно плохо становится в городе, когда взрослые начинают ругаться. Такое случается ни с того ни с сего.

Мама специально плачет, зная, что папа не может этого видеть, папа начинает выкрикивать невозможные  слова, которые называются «мат». Из них самое страшное - “НАХ!” Бабушка возмущается: «Не смей выражаться при ребенке!»  После этого на меня уже больше никто не обращает внимания, и я прячусь под стол, понимая, что жизнь кончена.

В этот момент я вспоминаю рассказы бабушки о том, что люди в конце концов умирают от старости. Смерть - это полное исчезновение мира.

Я начинаю догадываться, что мир состоит не только из неба, земли и кучи разных вещей. Мир состоит главным образом из людей и отношений между ними. И когда начинается скандал, самая важная часть мира рушится. Просто проваливается в тартарары. И папа, и мама, и бабушка мгновенно перестают быть самими собой, исчезают. Вместо них беснуются какие-то чужие злобные дураки.

Остается только дедушка. Он никогда не участвует в скандалах. Услышав, что опять началось, он долго смотрит на всех исподлобья, лицо его постепенно делается красным, потом он отчетливо, перекрывая остальные голоса, произносит: «Какая гадость!», выплевывает на середину комнаты много слюней и уходит покурить, хлопнув дверью с такой силой, что сыплется штукатурка. Все вздрагивают и замолкают на миг, бабушка говорит: «Напугал даже, старый идиот...», и потом скандал продолжается своим чередом, однако делается немного тише.

Поступок дедушки мне очень нравится. Дед умный, он не любит неурядиц, просто отворачивается от них, уходит. Такая жизнь для него - «гадость», он не хочет иметь с ней ничего общего.

Наверно, я в него уродился. Пока мне не хватает сил так же громко хлопать дверями, но плевать в уборной я уже пробовал.

Проходит время, взрослые устают кричать и плакать, ложатся спать, а утром делают вид, что ничего не случилось.

Так вот, у меня по этому поводу имеется печальное предположение.

У нас не настоящая семья. Потому что родители у меня не вполне настоящие люди.

Я ведь вижу, какими бывают настоящие люди.

Не могу объяснить, что именно в них настоящее - наверно, все. Они умно разговаривают, красиво одеваются, от них хорошо пахнет,  у них в жизни все так, как и должно быть. Это про них пишут в книгах, рассказывают по радио, их показывают в кино.

А мои родители – даже не знаю, как их назвать. Иногда мне их так жалко становится... Стараются жить настоящей жизнью, как все остальные, но не получается.

Иногда, кажется, начинает что-то выходить, некоторое время они разумны, добры, и вообще все у нас, как у всех. Но возвращаются черные дни, когда родителям не хватает больше сил оставаться настоящими, и жизнь обрушивается в пропасть, а я лезу под стол.

Единственный настоящий человек среди нас – дедушка, несмотря на то, что давным-давно враги отбили ему мозги.

 

Иной раз задумываюсь над тем, что меня когда-то вообще не было на свете. Наверно, целую тысячу лет. Это странно. Мне трудно это понять.

Пока меня не было, тут произошло много разных событий. Вначале, при царе, народ жил очень плохо, потом родились Ленин и Сталин. Они оказались гениями и устроили революцию, которую изобрели Маркс и Энгельс, тоже гении. От непомерного ума вожди обросли густыми волосами.

После революции наступил социализм и у народа началась счастливая  колхозная жизнь.

Хорошо живут только при социализме, у нас в СССР, и еще в странах народной демократии. А в остальных, капиталистических странах, народ страдает.

Я слушал радиопостановку «Дети горчичного рая», про то, как издеваются над неграми в Америке. Америка нарисована в журнале «Крокодил». В этой стране неприятное коричневое небо, белые небоскребы похожи на акульи зубы, изможденные негры и рабочие в синих комбинезонах. Жирные империалисты ходят в особых американских башмаках, таскают с собой мешки денег, курят толстые сигары и угрожают Стране Советов атомными бомбами.

Я часто перелистываю сделанные папой подшивки «Крокодила». Так интересно!

Из Америки в СССР убежал негр Поль Робсон. Он поет черным негритянским голосом, с трудом выговаривая: - «Широка страна моя родная»...

Однако не долго им осталось мучиться. Со дня на день и в Америке, и в других капиталистических странах начнется революция, повсюду наступит социализм и абсолютно все люди станут жить замечательно.

Это случится, когда я немного подрасту.

Надо же, как повезло! Я родился именно в наше замечательное время, и именно в Советском Союзе. А мог ведь и в Америку угодить… За что мне такое везение?

Непонятно.

 Может быть, мир так устроен, что в конечном счете всюду неминуемо воцаряется добро? Все всегда благополучно заканчивается, как в сказках. Закон природы такой, что ли.

 

Что было бы со всеми нами, если бы с Лениным или Сталиным что-нибудь случилось в детстве? Например, они попали бы под машину при переходе улицы, или наелись волчьих ягод, как я чуть не сделал однажды. Или - мало ли что еще?

Все-таки, мне кажется, никакой беды с ними в принципе не могло произойти. Я же говорю, это природа так устроена. Ленин и Сталин – как солнце, луна, весна и лето. Они обязательно должны были быть и придумать социализм.

 

Потом в Германии появился людоед Гитлер с усиками и челкой, в каске со свастикой, и началась война, на которую, между прочим, ходил мой папа. Папу там так ранили, что он едва не отдал концы.

Не знаю, что было бы, если бы папу убили на фронте. Или если бы папа с мамой не встретились после войны и не поженились. Может быть, я родился бы совсем в другой семье. Кто знает?

Разве я мог вообще не родиться?

Когда я стал думать об этом, сделалось неприятно, будто я лечу в черную глубину. Мне подумалось, что если бы не было меня -  вообще ничего не было бы.

Но ведь должно же что-нибудь быть... Да?

Странно.

Факт есть факт: я родился, и все вокруг есть.

 

А, может быть, с человеком может сделаться еще что-нибудь, кроме рождения, о чем я ничего не знаю? И тогда появится не только весь тот мир, в котором я живу, но и еще что-нибудь, о чем я сейчас не имею представления?

 

У нас есть замечательная книга, называется «Ад». Там много великолепных картинок.

Дедушка говорит, это гравюры.

Обложка книги твердая, как из дерева, посередине вдавлено золотое блюдечко, а в нем, словно живой, профиль Данте с горбатым носом.

Иногда дедушка начинает мне читать эту книгу, но Данте писал не очень хорошо. Я устаю слушать.

Рисовал он гораздо лучше.

Однажды мы с бабушкой стоим в очереди за луком или еще чем-то противным. И среди этих бабок заходит разговор как раз про ад. Ну, я, конечно, присоединился, тем более, что они в аде совершенно не разбираются.

- Между прочим, - говорю, - я часто свободное время в аду провожу и все про ад знаю.

Тетки удивились, стали меня разглядывать, прислушались.

Конечно, сперва они подумали, что я вру.

Но ведь я и в самом деле в аду, можно сказать, как у себя дома. Долгими часами с увеличительным стеклом путешествую по гравюрам, чуть не влезаю в них целиком.

А когда стемнеет, я играю в бабушкиной комнате, где выключен свет, таюсь там за дверями, под столом или кроватью, купаюсь во мраке, которому я полновластный хозяин. Я живу в темноте - в том самом аду, полном причудливых, но не опасных для меня существ. И, конечно, не упускаю случая пугануть взрослого, который отваживается сунуться в мою тьму.

В очереди за луком я, будучи живым очевидцем, с увлечением описывал своих знакомых чудищ и чертей, какие у них глаза, уши и костяные рты.

Но все испортила одна наглая старуха.

- Это очень плохо, - говорит, - что ваш мальчик такой фантазер и болтун. Станет учиться на двойки.

«Вот, - думаю, - дура какая! Что она может про меня знать, если даже в чертях не разбирается?»

Но ее слова все-таки произвели неприятное впечатление.

 «Оказывается, я фантазер, - думал я, - а фантазировать ребенку очень вредно».

Но и бабки эти, которые в очередях, тоже хороши. У них одно на уме: оголтело бегать из магазина в магазин с авоськами. Ничего другого совершенно не понимают.

Конечно, я пользуюсь всяким случаем, чтобы заткнуть их за пояс.

 Самые глупые существа на свете – младенцы, которые еще говорить не умеют, и вот эти чужие бабки. Вся тоска жизни распространяется именно от них.

Странно, что когда-то, в другой жизни, все они были девочками. К девочкам, наоборот, я очень хорошо отношусь.

 

Так вот, про войну.

Фашистов, конечно, победили. Не могли не победить.

На войне было страшно, но очень интересно - стрельба, взрывы, танки ехали. Все это я видел в кино, мы часто ходим с бабушкой в кинотеатр «Новости дня» на Пушкинской.

Кстати, там на крыше огромного дома, на башне, стоит белая каменная женщина с поднятой к небу рукой. Так вот, прямо в этой поднятой ладони, между пальцами,  вороны свили гнездо и приспокойненько живут себе. Каркают оттуда, выглядывают. Словно эту женщину специально поставили, чтобы она их в руке держала. Я всегда смеюсь и показываю на ворон, когда меня туда водят.

 

Да, Ленин был гений, он написал много книг. Я видел одну его книжку в нашей уборной, на даче - ее страницы очень хорошие, мягкие. Хотя половину книги уже использовали, там еще так много осталось, что отрывать устанешь. Я просто поразился: сколько же написал человек, причем такими красивыми буквами! Меня особенно удивило, как это он выводил точку и изгиб, с которой начинается буква «Л» - у меня бы так никогда в жизни не вышло.

А ведь в книге тысячи других сложных букв, и сколько ему пришлось делать экземпляров этих книг, чтобы всем хватило, в том числе и нам для уборной!

Да, он гений, и непонятно, как вообще такой человек появился на свет.

Сталин тоже гений. Наверно, он меньше написал, потому что до него про все уже написали Маркс, Энгельс и Ленин, но Сталин прочитал целиком все их сочинения и поэтому сделался как они.

Сталин умер совсем недавно, месяца два назад, или больше, и когда его хоронили, гудели трубы всех заводов и пароходов. Я так хотел послушать, но бабушка и мама, как назло, в это самое время громко включили репродуктор, играла траурная музыка, и гудков нельзя было расслышать с улицы. Так обидно, что я пропустил! Теперь жди, когда умрет Маленков.

Жалко, что Сталин умер. Однако замечательно, что мне удалось-таки пожить в одно время с ним.

 

Сталин меня видел. Однажды мы с бабушкой чуть не попали под его машину.

Летом в прошлом году мы шли из сельпо, и переходили шоссе, которое ведет к правительственной даче. Тут он как раз и проехал. Это произошло неожиданно, я почти ничего не успел сообразить, помню только, как бабушка меня что есть силы потащила за руку и мы выскочили из-под самых колес огромной машины, которая мчалась на ужасающей скорости. Как пушечный снаряд. Там несколько таких машин друг за другом летели.

Это было очень страшно.

Сталин всегда очень быстро ездил, чтобы его не догнали враги народа.

- Ты видел? Это Сталин был! - сказала бабушка с благоговением. Она все еще дрожала от страха и отряхивала меня, ведь мы здорово упали. По правде сказать, я ничего толком не успел разглядеть. Но когда сильно-сильно напряг память, то в ней всплыли усы и козырек его фуражки.

Потом, по дороге домой, я думал о том, что вождь наверняка заметил своими добрыми, улыбающимися глазами, которые я так люблю, и меня, и мою фуражку, точь-в-точь как у него.

Я вообще очень похож на Сталина. Глаза у меня такие же мудрые и добрые. Только усов нет, но они скоро вырастут.

Когда мы с Петькой Петуховым играем в Ленина и Сталина, он всегда Ленин, потому что и правда на Ленина похож, ведь его мама - просто копия Надежды Константиновны Крупской.

А я - Сталин.

Из них двоих Сталин мне больше нравится. Он молодой, красивый. А Ленин, хотя и самый человечный человек, но все-таки слишком старый и лысый.

Я ощущаю себя красивым, прямым, высоким, в кителе, говорю короткими очень мудрыми фразами, держу в кулаке курительную трубку из палочки с насажанной на конец шишкой.

Мы с Лениным обычно разгуливаем по Кремлю - это происходит у Петьки на застекленной веранде - и обсуждаем положение на фронтах. Как обстоят дела в Царицыне, на польском фронте, на сивашском направлении.

На террасе у Петьки стоит дорогой лакированный радиоприемник. Иногда мы его включаем. Волшебно светится шкала, звучат голоса на непонятных языках.

Между прочим, иногда кое-что даже можно понять: «…Розглошня польска радио вольна Европа…»

Нам это нужно, чтобы разобраться в международном положении.

 

Когда Сталин был жив, я часто задумывался вот над чем.

Конечно, Сталин знает совершенно все. Например, я подхожу к сосне, пинаю пяткой упругий, смолистый корень - что, он и про это знает? И про то, о чем я сейчас подумал - тоже знает?

Всегда догадывался, что гениальный вождь невидимо следит за всем, что с каждым из нас происходит.

Однако он умер... Теперь за всем следит Маленков, который напоминает толстую тетю.

Мы с бабушкой видели Маленкова в кино, и она сказала, смахнув слезы, что это наш новый вождь, тоже очень мудрый и хороший человек, поэтому его и выбрали.

Я слышал, что по приказу Сталина даже тучи рассеивали.

А мог ли Сталин отменить зиму, которую я ненавижу? Чтобы всегда было нескончаемое счастливое лето…

Мог бы, думаю, если бы как следует захотел. Неужели такое сделать труднее, чем организовать Октябрьскую революцию или победить Гитлера?

Не совсем понятно, почему Сталин вообще умер. Скорее всего, он, как и я, хотел бы жить всегда. Но почему же тогда не приказал найти для этого средство? Может быть, просто забыл за всеми остальными делами, что может неожиданно умереть?

Скорее всего, так и случилось.

Просто до слез обидно. Лежит сейчас в мавзолее рядом с Лениным. Говорят, как живой. Люди в тайне надеются на то, что он еще оживет. Сталин ведь, все-таки!

 

Вообще, что такое смерть?

 

Мне про смерть бабушка рассказывала.

Короче говоря, живет себе человек, живет, стареет, а потом вдруг делается неподвижным, не может открывать глаза и говорить. Люди не знают, чего с ним, таким, делать, боятся мертвеца,  выкапывают яму поглубже и суют его туда, подальше с глаз.

Да сверху еще тяжелый камень наваливают, чтобы не выкарабкался. И он лежит там всю оставшуюся жизнь, а потом, конечно, от сырости начинает портиться потихоньку.

Человеку темно в гробу, и надоедает, наверно. Одно и то же, все могила да могила, сырость, подземные червяки приползают кусаться - бр-р-р! Поговорить там совершенно не с кем. Полежи-ка так, не двигаясь! Да я минуты без движения усидеть не могу, «заводной», говорит бабушка.

Неужели и я когда-то умру? Что-то не очень верится. Старики – эти ладно. Но я… Даже когда все уже решат, что я умер и пора закапывать, я как вскочу, да как помчусь!

Оказывается, от долгого лежания в земле покойник постепенно превращается в одни кости. Недавно была столетняя годовщина со дня смерти Гоголя, и мама рассказывала, что по этому случаю его вытащили из могилы - посмотреть. А Гоголь уже так долго в гробу пролежал, целый век, скучал, ворочался с боку на бок, и в результате от него одни кости остались.

Что же делать, пришлось их обратно в землю закапывать.

 

Одновременно со Сталиным умерла мамина мама. Я ее редко видел. Мне говорили, что это тоже моя бабушка, но она со мной никогда не жила, не играла, не гуляла. Какая-то совсем старая была, морщинистая, словно высохшее яблочко, и от нее всегда чудесно пахло нафталином.

Я люблю этот запах. Странно, почему от него дохнет моль?

Один раз вторая бабушка приехала к нам на дачу в Кудыкино и стала копаться на грядке. А я отрывал желтые цветки одуванчика и кидал специально мимо нее, чтобы она подумала, что снова идет война и летают пули. Она очень боялась войны, и когда вспоминала о ней, начинала плакать и протирать слезы в глубоких морщинах. Я хотел, чтобы она вспомнила войну и снова стала плакать, а я  ей тогда скажу, что это все понарошку, чтобы успокоилась. Но она моих пуль почему-то не заметила.

 

Мне было очень жалко маму, когда она сделалась сиротой. И просто удивительным показалось: если в мире всегда побеждает добро, то как же это может так быть, что в человеческом организме происходит совершенно неисправимая поломка? Наверняка можно придумать что-нибудь, чтобы никто не умирал.

Обязательно надо придумать.

Вот Маркс с Энгельсом и Ленин со Сталиным смогли же придумать социализм. Только как же они не догадались, что для полного и совершенного счастья людей одного социализма недостаточно. Необходимо изобрести также средство от смерти. Надо обязательно оживить всех, кто умер, в первую очередь мамину маму, потом, конечно, Гоголя, ну и всех, всех остальных.

Когда я подумал об этом, то понял цель своей жизни.

Как только вырасту, стану врачом, знаменитым ученым, и научусь излечивать от смерти. Чтобы все снова ожили и никто на свете никогда больше не умирал и не плакал.

Я торжественно поклялся в этом самому себе, и сразу легко как-то стало на душе.

Мама плачет, свернувшись на кровати, папа ходит, нервничает, и они даже не догадываются, что не стоит особенно беспокоиться. Просто надо потерпеть немножко. Я окончательно повзрослею, прочитаю все книги, закончу институт, одену белый халат, разрою могилу, достану свою вторую бабушку, разберусь там с ее внутренностями, что к чему, как следует налажу, включу - она и оживет.

Как мама будет рада, как будет смеяться, когда все так чудесно закончится! А потом, чтобы по-настоящему всюду и навсегда победило добро, я оживлю всех остальных, всех-всех, даже этого поганого Гитлера - думаю, он уже хорошенько обо всем подумал, полежав в своей могиле. Пускай живет себе на воле и никому не вредит.

Чтобы ни один человек нигде никогда больше не томился в могиле.

 

В общем, мне уже пора приступать к исследованиям. Не надо с этим особенно тянуть - прямо сейчас и займусь. Ведь меня недавно перевезли на лето в Кудыкино, вокруг полно природы, которую можно изучать. Муравьи всякие, червяки, лягушки, жуки. Так здорово - быть настоящим исследователем!

В одной научной книге из дедушкиного шкафа я видел рисунки разрезанных лягушек, там они на крючках подвешены, без голов. И внутренности пронумерованы.

Значит, для начала надо как следует все в лягушках изучить, разобрать одну на части, потом собрать, чтобы ожила.

Первое - создать лабораторию.

Я пролез сквозь заросли орешника к березе на краю участка. Место глухое, спокойное, тут и приступлю. Эта дощечка будет лабораторным столом.

На террасе без толку валяется замечательный нож, кривой как серп, предназначенный для обрезки деревьев. К острию страшно прикасаться.

Ну вот, теперь лягушку надо.

 

Тут меня есть позвали.

 

Вообще, когда я был совсем маленький, я собирался быть писателем. Букв я тогда еще, конечно, не знал, но рисовал обложку своей книги и придумывал ее устно.

В первую очередь придумал название - «Кудыкины горы», и цену не очень большую, чтобы любой мог купить - «2 копейки».

Потом я стал пересказывать внутри себя все, что со мной происходит. Ходил - и бормотал себе под нос. Вот как сейчас. Очень интересная, между прочим, выходила книга.

К сожалению, почти всю ее забыл.

 

Кроме дедушки, я очень люблю свою бабушку, мы с ней всегда вместе. Но иногда она меня неожиданно наказывает. Не могу даже точно сказать, за что.

Вот был случай. Шли мы с ней однажды из рыбного магазина по улице Горького. Ну а на прогулке я всегда главы из своей книги рассказываю, или пою что-нибудь.

Некоторые слова мне особенно нравятся, например – «шестьсот», «семьсот», «восемьсот»... В них словно в речку окунаешься, такое испытываешь удовольствие.

Или симфонии исполняю, пою революционные песни, произношу голосом Левитана тут же сочиняемые передовые статьи из газеты «Правда».

Зимой была годовщина смерти Ленина, и дома я слушал про это очень красивую радиопередачу. Левитан торжественно произносил под скорбную музыку: «Ленин умер, но дело его...» - и дальше все в таком роде.

Очень понравилось. И во время прогулки по улице Горького я стал эту передачу транслировать. Иду, уцепившись за бабушку, по хрусткому снежку, и слушаю, как красиво, величественно звучит: «Ленин умер! Ленин умер! Ленин умер!» Так коричнево, мягко, щекотно, словно бархат трогаешь..

А потом попробовал: «Сталин умер!» - это мне еще больше понравилось. Звонко, с золотым отливом.

Ну я и продолжаю в такт ходьбе чудесную передачу: «Ленин умер... Сталин умер... Ленин умер... Сталин умер...»

Вдруг бабушка ни с того ни с сего как шарахнет меня по губам, наклонилась, и смотрит круглыми, ужасными глазами:

- Замолчи сейчас же! Что это за глупости? Кто тебя подучил?

Особенно обидно было это «кто тебя подучил». Словно я дурачок какой-нибудь и ничего интересного сам придумать не могу.

Конечно, Сталин тогда еще сидел в Кремле и все считали, что он умереть не может. Но какое это имеет значение? Звучало-то красиво.

Кстати, через несколько недель он как раз и умер. Так что моя передача, можно сказать, просто немного раньше времени вышла в эфир.

Ну и еще был случай, когда я один раз на кухне революционную песню громко запел.

Я же говорю, что очень революционные песни люблю. Наследственное, наверно, по линии дедушки. «Беснуйтесь, тираны», «Отречемся от старого мира», «Белая армия, черный барон», и еще множество. То на трубе их исполняю, то хором Пятницкого.

 «Варшавянку» знаю почти всю наизусть. Там много непонятных слов, но от этого песня только еще красивее делается.

Вот и пел себе.

Однако второй куплет немного подзабыл. Жалко, не получается песня. Но нельзя не допеть.

Там говорится про то, что с голодухи мрет рабочий... Как же там? А, вспомнил! - и я громко, с выражением, пропел на всю коммунальную квартиру:

«Мрет с голодухи советский рабочий,

Можем ли, братья, мы дольше молчать?

Наших сподвижников юные очи…»

И вдруг снова - бац! - больно долбанула по губам подскочившая откуда-то бабушка. Ну прямо как в фильме «Юность Максима», когда жандармы избивали поющих «Варшавянку» революционеров. И опять за свое:

- Кто тебя этому научил? - пристальный, жестокий, орлиный какой-то взгляд.

Чего она напустилась?

Я тогда сильно на нее обиделся.

И здесь на даче недавно было. Мы замечательный радиоприемник привезли, папа где-то достал. Конечно, не такой, как у Петьки, но тоже ничего,  даже Москву ловит. Правда, сейчас он перегорел, но несколько дней здорово работал.

Однажды вечером я слушал интересную передачу. На балалайках исполняли музыку композитора Будашкина и читали забавные стишки. Мне особенно одно стихотворение понравилось, в нем были такие слова:

«А у нас была свинюшка

Финтифлюшки Финтифлю!»

Когда на другое утро я, жмурясь на ослепительном солнце, громко продекламировал это бабушке, она опять неожиданно рассердилась:

- Сейчас же перестань говорить сальности! Этого еще не хватало в твоем возрасте!

- Так это не я, это Будашкин...

- Чтобы больше я этого не слышала, понял?

Одним словом, ерунда какая-то иногда выходит. Что там у взрослых на уме - не разберешь.

 

Мы приехали на дачу на огромной грузовой машине. В кузове все качалось. А с домов свешивалось множество мокрых красных флагов. На следующий день было первое мая.

Я почти лежал, положив голову к бабушке на колени. Она одела меня очень тепло, в зимнюю шубу, чтобы не прохватило, и шевелиться было почти невозможно.

Над головой висело серое дождливое небо. Мы ехали - а оно совершенно не двигалось. Уплывали верхние этажи домов, разные провода, подвешенные к ним светофоры, вольные птицы. Машина то рычала, то чем-то звякала, то затихала и останавливалась, а бабушка переживала, затыкала себе нос, чтобы не вдохнуть запах бензина, который мне так нравится, и говорила, что главное - это не простудить спину. Но, интересно, как ее можно простудить, если я на ней лежу?

Так машина плыла, плыла куда-то, как корабль по волнам.

Я очень люблю ездить на машине, но такое случается редко. Чаще меня возят на поезде. Это тоже замечательно. И на троллейбусе здорово, особенно если протолкаешься к переднему стеклу и наблюдаешь за водителем. Мотор чихает и хрустит, а водитель неторопливо покручивает рулевое колесо.

Один раз я даже в метро ехал, там есть движущиеся лестницы-кудесницы, пахнет резиной и электричеством.

В городе совершенно забыл, как ходится по живой земле.

 

Оказывается, на соседнем участке поселилась девчонка. Родители за едой об этом разговаривали. Поликарповы сдали дачу военному, но всем сказали, что это приехал пожить двоюродный брат. Сдавать дачу нельзя, могут выгнать из дачного кооператива. Вот, оказывается, почему весь день было слышно, как там ревела какая-то, а на нее кричали: «Маша, я кому сказала!»

- Завелась теперь у нас под боком ревушка-коровушка! - говорит мама.

После обеда подобрался к границе между участками. Забора там нет, а просто натянута проволока. И увидел волка!

 

В этот момент произошло замечательное событие - в синем небе пролетел настоящий самолет! Зеленый, с огромными крыльями, пропеллерами, окошками и хвостом. Красные звезды  на нем нарисованы.

Наверное, вез бомбы.

Вот было бы здорово, если бы он случайно одну уронил:  - Бабах!!! - все испугались бы страшно, а я побежал бы воронку смотреть.

Стал бегать по дорожке, распахнув стальные руки-крылья. И в самом деле, когда ветер навстречу дует, то можно немного приподняться на воздух, особенно если подпрыгнуть хорошенько. Вот я подпрыгнул - лечу-у-у - хлоп на мягкую землю, приземлился. Здорово!

Я хотел бы летать без самолета, без шума - как птица. Встал на цыпочки, вытянулся весь к небу, вот еще чуть-чуть... Хоть немного приподняться, хоть на сантиметр над землей… Главное, каким-то образом повиснуть в воздухе, а там уже можно и тихонько поплыть...

Не получается пока. Чувствую, что вообще я летучий, но будто кто-то за ноги придерживает... Ладно, буду летать прыжками. Вот так - пикирую к загородке еще раз волка посмотреть.

 

Волка развесили по проволоке. Он сильно пахнет чем-то влажным и затхлым. Голова с раскрытой пастью как живая, с глазами, клыками, а дальше шкура с лапами и пышным хвостом. Интересно, сколько зайцев, колобков и людей он успел проглотить за свою жизнь?

Если проволоку потрогать, волк начинает страшно шевелиться и мордой кивать. Ни за что ему палец в рот не суну - вдруг оживет? А так хочется потрогать настоящие волчьи клыки...

- Ты кто? - из-за проволоки на меня смотрит маленькая черненькая девочка, у нее узкие глазки, волосы окошечком, цветные трусики.

- Саша, - представился я. - Это ты, что ли, там ревела?

Она не ответила, глядя вниз и ковыряя сандаликом землю. Потом подергала за проволоку, волк замотал головой:

- Сейчас укусит! Боишься?

- Не-ка, он же мертвый.

И я ни с того ни с сего чуть-чуть потрогал волку желтые зубы. Но тотчас отдернул руку, потому что девчонка страшно зарычала и еще сильнее тряхнула проволоку.

Постояли.

- Давай играть?

- Давай. Перелезай ко мне, я тебе покажу мою лабораторию. Поймаем лягушку и будем вскрытие делать. А потом полетаем на самолете.

- Сейчас, я только маме скажу, - и она убежала. А через мгновение раздался ее пронзительный рев. Ну вот, не пустили, наверно. Надо убегать, а то ее родители и до меня доберутся.

- Саша, пойдем гулять. Одевай фуфайку! - это мама с папой меня зовут. Ура! Идем гулять!

 

Пошли на озеро, оно огромное, с островом посередине и обрывистым берегом на другой стороне, где возвышаются заросшие сосновым бором высокие холмы. Их зовут Кудыкины горы. Папа сказал, что где-то там есть ключ, откуда берет начало маленькая лесная речушка Сегда, которая впадает в это Сегдайское озеро. Бесконечный простор, в воде отражаются облака и плещется рыба. Вон на берегу устроились рыбаки. А в дальнем лесу иногда охотник из ружья - бабах! Далеко разносится эхо. В прибрежных зарослях поют соловьи как оголтелые.

Так все здесь здорово! Совсем другая жизнь, настоящая, не то, что в Москве.

В городе я словно впадаю в длинный, тяжелый сон, а тут просыпаюсь, и делается хорошо, вольно. Беги куда хочешь, кричи, топчи изо всех сил  ногами - никто из-под земли не вылезет жаловаться, как та старуха с нижнего этажа.

Пахнет смолой, землей, ручьем, дождем, солнцем, ветром, листвой... Здесь все имеет свои запахи, замечательные, и весь мир запахами своими как бы прикасается ко мне и входит в меня - я с ног до головы пропитан этим лесом и небом, я частичка всего этого настоящего, живого счастья.

И еще - я этого раньше не знал, - оказывается, у собак есть руки. Мы выходили с нашей просеки на дорогу, там пробегала большая собака. Я спросил у папы:

- Почему у собак рук нету?

- Как нет, вот же они, - ответил он, и я вдруг увидел, как из собачьих лопаток вылезли маленькие ручки, и тут же обратно спрятались.

- Да, я видел, я видел! - обрадовался я, а папа удивился:

- Чего видел?

- Как чего? - руки у собаки.

Взрослые засмеялись почему-то. А я стал ковырять палкой огромную, как море, лужу, и смотрел на распространяющиеся по ней красивые взрывы мути.

 

Неожиданно поймал лягушку. Она прыгнула и затаилась в высокой траве. Ее было не ухватить, лягушка бешено отбивалась, дергала ногами, выскальзывала, мне ее даже жалко стало. Она словно чувствовала, что будет принесена в жертву науке.

В руке она затихла. Я внимательно рассмотрел ее зеленое нежное брюшко. Лягушка часто дышала. Вот здесь, эту дышащую мякоть, надо будет разрезать... Смешная: одной лапкой она дружески взялась за мой палец.

Я уселся на кочку рядом со своим лабораторным столом. Нож был наготове.

Интересно, как они там этих лягушек резали? Неужели не противно было? А лягушке-то, больно, наверно... Вот если я палец порежу, и кровь польется, я на весь мир заору.

 

Что-то мне расхотелось заниматься научно-исследовательской деятельностью.

Ну ее, пусть прыгает. Неприятная какая-то, холодная. Очень похожа на человека. Такие же руки и ноги, с коленками и пальцами, только без пиписьки.

Ускакала.

Как-то легче стало. Может быть, не надо ради науки никого живьем резать? Можно ведь и дохлых исследовать. Насекомых разных, червяков, всех, кто попадется. Буду наблюдать, что с ними делается, и стараться их оживить.

 

Темнеет, родители затопили печку, уже зовут меня пить чай. Последний раз полетаю по дорожкам, понюхаю сырой ароматный воздух, посмотрю, как зажигаются звезды... Вон и луна...

Сосны высоченные, черные, с распростертыми ветвистыми лапами, нависают надо мной.

В темноте из глухого леса вылезает Бабам (мне Петька про это рассказывал), поэтому надо от кустов держаться подальше. Ни за что в жизни не пошел бы сейчас к ограде, где тот волк. Представляю, какой он сейчас там... Ночью наверняка может съесть. Может быть, он даже с проволоки слезает, чтобы побегать...

Пойду-ка я лучше в дом.

 

Когда я устраиваюсь в жесткой постели и накрываюсь горой старых затхлых пальто, папа гасит свет, и в комнате наступает полный мрак. Окно плотно занавешено, ни один луч света не проникает в нагретую печкой комнату. Даже душно, но внизу, у пола - холодно. Скоро комната остынет, к тому времени мы все заснем.

Не спится что-то. Душно, жестко, из памяти не уходит эта лягушка, которую я хотел разрезать, и страшная зубастая волчья морда с выпученными стеклянными глазами.

В темноте я начинаю видеть то, о чем не хочу думать. И ничего с этим нельзя поделать. Рожи, одна ужасней другой, мчатся на меня из мрака, пылая глазами.

Я верчусь на кровати, стараюсь прогнать рожи, но ничего не получается.

Вдруг я замечаю крошечное пятнышко света, все-таки проникающего сквозь ветхое одеяло, которым завешено окно. Наверно, над лесом светит луна.

Эта видимая частица реальности - словно спасательный круг, я всеми силами цепляюсь за нее, боюсь ее потерять - и ужасы отступают.

Как же много страшного таится где-то поблизости...

Вот и пойми, какая она, жизнь. С одной стороны, в мире так хорошо, светло и надежно, и добро всегда и везде одерживает верх. В то же время в щелях и колдобинах черной ночи засел такой ужас, такой бесконечный кошмар... И эти сны - я ненавижу свои дурные сны, я всегда счастлив, когда после них просыпаюсь.

А смерть похожа, наверно, на эту комнату без света. Человека закапывают, и он навсегда остается внутри самого себя. А страшные рожи так и наскакивают, так и наскакивают - мертвый ведь не может их отогнать... Господи, неужели я тоже умру?

Где спасительное светлое пятно? - вон оно. Смотреть на него...

Страшно и тоскливо. Не спится. Может быть, до тех пор, пока я состарюсь, построят коммунизм, и в самом деле придумают какое-нибудь средство от смерти? В любом случае я буду жить еще долго-долго…

Сто лет. Бабушка сказала, что люди живут сто лет, ведь слово «человек» означает «лицо, живущее целый век».

Щека на жесткой подушке, да это и не подушка, а просто какой-то валик из одежды. Чувствую свое мягкое горячее ухо. Откуда этот звук? Чьи-то шаги в тишине... Ать-два, ать-два, - кто-то вышагивает, словно солдаты в походе... Сапогами: топ-топ, топ-топ...

Поворачиваю голову, прислушиваюсь - тихо, никто не шагает.

Опять ложусь на ухо - топ-топ, топ-топ...

Ах, это стучит кровь в виске... Лежу - и шагаю вместе с теми солдатами куда-то в даль... С ними не страшно, они смелые, веселые, добрые... «Ать-два! Ать-два!» Иду... Иду... Иду... Иду...

 

- Вставай, умывайся, манная каша готова! - будит меня бабушка. Утро!

Я все еще живу в том тяжелом подземном мире, где только что пробирался по бесконечным лабиринтам, и повсюду копошились люди в лохмотьях и чего-то боялись...

Хоть и приехал на дачу, в мой любимый сосновый бор, до сих пор мне продолжают сниться городские сны. Как я их не люблю!

На дворе солнце, трава в росе, все лучится и слепит. Бабушка поливает мне на руки теплую воду, я мусолю коричневый резко пахнущий обмылок.

- Как следует руки мой, намыливай, намыливай. А теперь все лицо целиком, не один только пятачок. Ну, вылитый Буратино! Давай, давай, шею, и уши, уши...

Как же, стану я едкое мыло по лицу размазывать!

Вечно они учат, пристают. Скорее бы вырасти.

Хорошо быть взрослым. Делаешь все, что заблагорассудится, в любое время можешь отправиться куда угодно, и вообще.

Главное, они не подозревают, что я совершенно такой же человек, как и они, только размером маленький. Понимаю совершенно все. Конечно, не люблю слушать последние известия, мне больше нравятся детские передачи, особенно про волшебное, но ведь это и на самом деле гораздо интереснее. Я же вижу, что бабушка любит детские передачи не меньше меня. Вообще, я заметил, что взрослые и в игрушки любят играть. Только стесняются.

 

Оказывается, в уборной лежит спичечный коробок. Я еще никогда спичек не зажигал. Поскреб по коричневому боку - а она как вспыхнет с треском! Страшно, конечно. Маленький взрыв получился, и я сразу подальше спичку отбросил, как гранату. По-видимому, головки из пороха делают. Если много спичек сразу поджечь, то может по-настоящему рвануть!

Вторую спичку зажег уже спокойнее, не уронил, и удалось подпалить сухую сосновую веточку. Она долго горела, пуская ароматный смолистый дым.

Мне очень понравилось спички зажигать. Главное, чтобы никто не догадался, что я этому научился.

Ну вот, я же говорил, что совсем как большой становлюсь. Спичками, например, умею пользоваться.

Надо будет ту девчонку научить спички зажигать.

 

Днем этот волк совсем не страшный. Я опять ему зубы потрогал, но глубоко руку в пасть всовывать все же не стоит на всякий случай. Мало ли что.

А вон и девочка, сидит на маленьком стуле за столиком, и что-то у нее там интересное, разноцветное такое...

- Эй, - крикнул я ей, - ты чего делаешь?

Она подбежала ко мне.

- Пойдем со мной играть. Там у меня конструктор, я составляю орнамент.

Я перелез через проволоку, волк при этом очень неприятно задергался и замотал башкой.

На площадке перед соседской террасой в большом драном кресле восседала толстая старуха в очках, она внимательно и недоверчиво уставилась на меня.

- Мальчик, ты рядом живешь? - спросила она строго.

- Это Саша, он пришел со мной играть, - сказала девочка, опять усаживаясь за свой столик.

- Подойди ко мне, Саша! - сказала старуха важным голосом, и пришлось к ней подойти. Она стала пристально рассматривать меня с ног до головы.

- Мы разрешим тебе играть с Машей, но только если ты окажешься хорошим, послушным мальчиком. Я буду следить за тобой. Ты хорошо понял?

- Понял, - уныло ответил я.

- Ну смотри у меня. Ладно, я разрешаю тебе немного поиграть с Машей.

Мне сразу как-то скучно здесь стало. Следить за мной будут... Я почувствовал себя хулиганом, проникшим в хороший дом с предосудительными намерениями, о которых хозяева начинают догадываться.

Маша аккуратно выкладывала из разноцветных шариков пестрый орнамент, который был изображен на большой картонной таблице. Мне очень понравились эти шарики, из них получились бы замечательные цветные пули. Их можно было бы выстреливать через трубочку, или из рогатки...

Ой, и мысли у меня в голове какие-то хулиганские. Сейчас эта старуха догадается...

- Знаешь, я домой пойду, - сказал я Маше.

- Тебе не нравится?

- Да нет как-то....

Она вскочила со стульчика:

- Пойдем, я покажу тебе птичью поляну! - и побежала, а я за ней.

- Маша, Маша, ты не доделала орнамент! - заорала нам вслед старуха. Ну конечно, теперь скажет, что это я порчу Машу...

Поляна оказалась замечательная, квадратная, засыпанная пожелтевшей хвоей и окруженная множеством стройных длинных сосен. Здесь действительно вовсю пели птицы. Мы стали прыгать, носиться по поляне с дикими криками, кидаться шишками, а потом принялись пинать разноцветный резиновый мяч.

- А теперь пойдем смотреть домик.

Она потащила меня через заросли кустарника к яблоням. Там стояла крепко натянутая белая палатка, резко пахнущая брезентом. Мы залезли внутрь. В домике было жарко и здорово! По двускатной крыше скользили тени от ветвей, пол упругий, и так уютно здесь, особенно если  закрыть полость - вылезать не хочется. Даже окошко имеется, сквозь марлю все замечательно видно.

- Ма-а-аша! Где ты? Сейчас же иди сюда!

- Ой! - Маша в страхе прижалась ко мне, от нее пахло земляникой, - Ищет! Давай сидеть тихо.

Мы замерли. Сквозь щель я видел, как толстая старуха с неожиданной прытью ковыляет по дорожке в сторону птичьей поляны.

- А теперь - тсс! - незаметно проберемся к террасе. Как будто мы там так и сидели.

Пригибаясь к земле как партизаны, мы метнулись сквозь заросли. Маша, запыхавшись, уселась на свой стульчик, я стал рядом.

- Я наверно пойду...

- Нет, не уходи. Возьми себе вон тот стульчик, садись. Мы немного поиграем. А она пусть ищет... - узкоглазая мордочка Маши светилась от удавшейся хитрости.

Я подумал о том, что Маша очень ароматная и красивая. И умная. Замечательно все придумывает. Наверно, я в нее влюбился. И она станет моей женой.

- Маша! Маша! Куда ты делась? Вот я тебе! Саша, ты куда ее увел? - надрывалась старуха на краю участка. Маша хладнокровно выкладывала свой орнамент.

- Саша, иди домой - послышался голос моей бабушки, которая с тревогой прислушивалась к шуму у соседей.

- Маш, меня зовут, я пойду. После обеда подходи к волку, ладно?

Я нырнул под проволоку. Бабушка круглыми недоверчивыми глазами рассматривала меня.

- Что ты там натворил?

- Ничего, просто мы с Машкой играли. А старуха там одна, бабушка ее, что ли, почему-то за нами гоняться стала.

- Больше не ходи туда, слышишь? Я тебе не разрешаю. Ты понял?

- Понял...

- Им не нравится, что ты к ним ходишь. Ишь, господа... Нечего к ним лезть, унижаться.

- Да ладно, не буду больше.

Настроение испортилось. Почему я не понравился той бабке? Может быть, действительно, они богачи какие-нибудь, господа, а я простой человек из бедной дурацкой семьи.

И теперь мы с Машей как Ромео и Джульетта, я видел в кино отрывки из этого балета. Но все равно после обеда схожу к волку. Ромео тоже ночью тайком бегал к Джульетте...

 

Обрушились жаркие летние дни, мы перебрались спать на открытую веранду. Спишь, можно сказать, на улице, только сверху крыша от дождя защищает.

Тут мне стали сниться волшебные лесные сны... Нет таких слов, чтобы про них рассказать.

Утром просыпаешься, и сразу, в одних трусах, как спал, принимаешься бегать босиком по дорожкам, пока не позовут есть кашу. Как хорошо!

 

И вдруг однажды утром, это как раз был выходной, когда мы проснулись на залитой солнцем веранде, папа стал искать на спинке стула свои штаны, в которых он всегда на даче ходит.

Штаны загадочным образом навсегда пропали.

Они были старые, конечно, все  в заплатках, но папа сильно расстроился, потому что очень к ним привык, к тому же в кармане лежало целых три рубля.

Вначале никому даже в голову не пришло, что у нас ночью было совершено настоящее уголовное преступление.

Как обычно в подобных сложных жизненных обстоятельствах, потихоньку стала разрастаться ругань. Мама обозвала папу садовой головой и намекнула, что штаны, скорее всего, незаметно взяла бабушка.

Но тут, к счастью, прибежали переполошенные соседи и рассказали, что этой ночью у них пропали яйца.

В то же время выяснилось, что из десятой дачи утащили совершенно новую обувь.

Тогда дачники стали бегать друг к другу, в поселке сделалось суетливо и весело, как в муравейнике, в котором пошуровали палкой, и открылась ужасная картина происшедшего:  почти в каждой даче чего-нибудь оказалось украдено. Весь день только об этом и говорили.

По правде сказать, мне было приятно, что у родителей внезапно оказалось столько знакомых.

Вызвали милицию, приехала служебная машина, привели специальную очень умную милицейскую собаку, которая все внимательно обнюхивала - в общем, день был замечательный.

Стали составлять список, у кого что украдено. Родители написали: «Брюки мужские, серые в полоску, в хорошем состоянии, в кармане три рубля денег».

Через несколько дней некоторых воров поймали и кое-что из похищенного возвратили. Например, ту самую обувь. А соседям вернули яйца. Однако папины любимые штаны с тремя рублями пропали безвозвратно. Мама долго переживала, эти три рубля, оказывается, были ей  очень нужны.

 

А дело было вот в чем. Оказывается, накануне произошла амнистия.

Все так горевали после смерти Сталина, что от жалости из тюрем выпустили воров, которые разбрелись повсюду, но как только проголодались - приступили к своему привычному промыслу.

После этой истории все в поселке сразу принялись ремонтировать свои заборы, навешивать замки, заводить собак, придумывать всякие хитрости от грабителей.

Например, Никитский, который работает офицером, даже заминировал свой участок. Мы ходили смотреть.

У него в траве вдоль кустов малины натянут шпагат, который я по ошибке сразу чуть не зацепил, когда помчался срывать ягоды. Шпагат связан с миной, закопанной у забора.

Чуть мину ему не испортил.

А наш дедушка подобрал где-то тяжелую кочергу и поставил на видное место.

- Если полезут - бейте их, ребята! Но только по ногам. По голове нельзя! - сказал он. Дед-то знает, по голове никого бить нельзя.

Папа сказал, что, если бы у нас было ружье, он сделал бы «самострел» - это еще лучше мины Никитского. Вдоль забора укрепляется заряженное дробью или солью ружье, к курку привязывают шпагат, и когда непрошеный гость спотыкается, ружье тут же в него выстреливает.

- Слава Богу, - сказала мама, - что у нас нет ни ружья, ни шпагата, иначе я боялась бы выходить из дома. Ваш Никитский - просто остолоп. Надо же, чего выдумал! Сашка чуть не погиб. Ты нас всех тут с твоими выдумками перестреляешь, как куропаток. Но попомни мое слово: первой жертвой станет твой ребенок!

Мама любит поворчать. А я считаю, что папа впервые в жизни выдумал что-то стоящее.

 

Интересную хитрость изобрели Машины родители. Они стали на ночь выкладывать огромные охотничьи сапоги таким образом, чтобы они торчали из палатки, будто в ней дежурит сторож.

Правда, дня через два сапоги стащили, однако задумка была отличная.

 

Через некоторое время выяснилось, что товарищ Берия, который и выпустил из тюрем воров, оказался английским шпионом, и его отдали под  суд. Взрослые обсуждали эту новость шепотом, тревожно оглядываясь по сторонам. Папа рассказал, что,  подъезжая к Москве, видел эшелоны с танками, стоявшие на подъездных путях.

- Видимо, готовится переворот! - испуганно шептал он.

 

В один из этих наполненных волнующими событиями и разговорами дней ко мне зашел Петька. Его отец - тот самый знаменитый художник Петухов, который рисует портреты Сталина, Ворошилова, Буденного и других великих людей. Дача Петуховых прямо напротив нашей.

Мы с Петькой познакомились в прошлом году совершенно случайно, из-за того, что его отец, лауреат Сталинской премии, чем-то заболел, и ему понадобилось делать уколы в попку. А моя мама как раз работает медицинской сестрой. Вот они с ней и договорились.

Первый раз мама пришла от них взволнованная. Такие, говорит, богатые люди - чего у них только нет!

Однажды она захватила меня с собой. Дом у Петуховых оказался удивительный, похожий на музей или картинную галерею.

Все стены картинами увешаны. Портреты, пейзажи, изображения цветов, кораблей на рейде, вкусной еды и совершенно раздетых толстых теть, похожих на Надежду Константиновну Крупскую. Так все здорово изображено, что смотришь, и возникает полное впечатление, что она приготовилась к уколу. Музейный запах по всему дому распространяется.

Мы поднялись на второй этаж, там у них просторная мастерская, и я впервые увидел Петьку, который, как заправский художник, срисовывал на большой кусок ватмана стоящую перед ним красную вазу.

Было довольно смешно наблюдать, как он это делает. Потому что он страшно разважничался, стал щуриться (он так же щурится, когда в Ленина играет), сквозь карандаш рассматривать свой кувшин и делать вид, что не обращает на нас ни малейшего внимания.

- Петя у нас очень талантливый ребенок, - внушительно поясняла, кутаясь в шаль, свисающую до пола, его мать Наталья Павловна, круглая, как мячик. - Он готовится к поступлению в художественную школу. Петр, покажи свои работы!

Петька охотно отвлекся от своего занятия и стал раскладывать по столу рисунки: какие-то шары с пирамидами, слепые античные маски, кувшины.

А ты не рисуешь? - спросила Наталья Павловна, бросив на меня сверху беглый взгляд сквозь очки.

- Я не умею, - ответил я уныло. Мне даже стыдно сделалось.

- Он у нас любит географические карты и буквы рисовать, - сказала мама, - все стены в квартире испортил, хоть карандаши не покупай.

 

Мы стали иногда играть с Петькой то у них, то он прибегал ко мне. Я и отца его, знаменитого Петухова, много раз видел - обыкновенный невысокий  дядька с редкими волосами посреди головы.

 

Одним словом, прибежал Петька. Вот кому никакие воры не страшны. У них на участке надо осторожно ходить, не разбежишься особенно. Петуховы развели там маленьких очень кусачих собак, которые так тявкают, что приходится затыкать уши. Но Петьку они почему-то боятся.

Потом мы с ним  долго играли.

А после обеда у меня было назначено свидание.  Маша уже ждала меня у волка.

 

Вообще, Маша у меня - вторая. Первый раз я влюбился этой зимой.

К нам неожиданно приехала из Кировской области дальняя родственница дедушки, лыжница Тамара. В Москве проходили какие-то соревнования.

Когда Тамара жила у нас, стоило только в комнату войти - сразу чувствовалось, что в доме поселились свежесть и праздник. Появился кто-то новый, ароматный, настоящий.

Тамара совсем взрослая, учится в десятом классе, невообразимо красивая, с круглым обветренным лицом, в мягких лыжных штанах.

Мы крепко подружились. Тамара сразу поняла, что я уже большой, и очень серьезно ко мне относилась. Обсуждала со мной различные вопросы. Мы даже гуляли вместе, я ей Москву показывал.

Короче, я в нее влюбился.  Когда она ходила на свои соревнования, до вечера ждал ее, и так радовался, когда их команда оказалась на почетном шестом месте.

Она показала свой приз - красивые, пахнущие лаком настольные часы.

И вот - уехала.

Из дома ушла радость.

Единственное, что осталось у меня от нее - маленький пустой флакончик из-под духов.

Я долго хранил его, прятал по ночам под подушкой, нюхал, вспоминая наши разговоры и прогулки, ее голос и волосы, ее добрые, лучистые глаза - все это было в том волшебном запахе... Я, честно говоря, даже плакал, думая о ней в темноте, и это были особенные, горько-сладкие слезы.

Нет, все-таки Тамару я люблю гораздо больше, чем Машу. Тамару я буду любить всю жизнь. Ее запах все еще хранится в Москве в моем тайнике под столом.

 

Вчера я продолжал упражняться в зажигании спичек и поджег дом.

Никого не было, кроме мамы, которая в саду у крана полоскала белье. Ну а я в комнате сидел и спички зажигал. Удовольствие огромное.

Не знаю, что меня дернуло - поднес огонь к шторе.

Солнце ярко заливало комнату, шторы были прозрачные, и огонь был прозрачный - на солнце его почти не видно. И я, любуясь этими пылающими прозрачностями, на миг соединил их, и они любовно слились.

В следующее мгновение мне это не понравилось, захотелось остановить - но едва различимое в потоке солнца пламя разбегалось по материи, росло...

Как бешеный, я помчался к крану. Мама полоскала белье, ни о чем не подозревая. Набрал пригоршню воды и бросился назад, заливать. Добежав до комнаты, увидел, что воды в ладонях уже не осталось. Вокруг окна все полыхало.

Я понесся к крану снова. И, честное слово, не помню, сколько раз бегал так, пока, наконец, не заорал диким голосом:

- Дача горит!!!

Штора, конечно, сгорела полностью, и обуглился оконный проем. Как мама все это погасила - не знаю, потому что спрятался.

 

Здесь как раз произошел несчастный случай с одной лягушкой. Смотрю, наша кошка с кем-то в траве играет, лапой подкидывает. Думал, опять мышку задушила - нет, лягушка это. Ну, я лягушку отнял, а уже поздно - она скончалась.

Решил торжественно похоронить в мавзолее, чтобы доступ к телу, однако, оставался и я мог наблюдать за процессом разложения.

Мавзолей соорудил из булыжников, торжественно возложил туда коробочку с телом, сверху кирпичом прикрыл. Теперь начну наблюдение.

 

Между прочим, в результате происшедших в поселке грабежей родители Маши познакомились с моими родителями, и нам официально разрешили играть вместе. Я к ней хожу чуть ли не каждый день. Рассказал, что занялся исследованиями, и лягушку Маше показывал. Она вначале не хотела смотреть, с трудом уговорил.

Мертвое тело ей не понравилось. В целом оно выглядит ничего, правда, от него какой-то кислый запах пошел.

 

Научил Машу спички зажигать.

Но, в основном, мы с ней играем в дочки-матери. В той палатке под яблонями, где сапоги украли, теперь наш дом. Игрушечная мебель, посуда, всякое девчачье барахло, и наши с Машей дети - их штук пять.

 

Мы играли с Машей в дочки-матери. Я вернулся с охоты, а Маша вдруг предложила проделать одну дурацкую штуку. И что это ей в голову взбрело?

Согласился без особого желания. Но вспомнил, как точно так же накануне Маша не хотела смотреть на мою лягушку, однако все-таки преодолела себя, посмотрела, какие я веду исследования.

Ладно, раз уж ей так хочется - пусть. Может быть, она тоже какими-то своими исследованиями занимается.

Мы удалились в укромное место. Таким местом Маша выбрала дорожку позади их дачи.

Не очень то оно, правда, укромное. Там за открытым окном в комнате кто-то из взрослых барабанил на пишущей машинке. Представляю, если бы он выглянул...

Было очень неловко. Я скоренько спустил и натянул трусики. Она сделала то же самое, и там у нее оказалось что-то стыдное и смешное, вроде кукиша. Как из этого писать, не представляю.

Мне здорово повезло, что я мальчик.

Однако Маша сказала: - Подожди, ведь мы договорились еще и потрогать. Ты вначале потрогай у меня, а потом я у тебя.

Честное слово, об этом никакой договоренности не было.

Вот сейчас дядька из окна как высунется...

Но я согласился, думая только о том, как бы скорее отделаться. Она снова спустила свои трусики в горошек. Осторожно я прикоснулся кончиком пальца к тому месту, которое оказалось приятным, как щечка.

Потом я подставил себя. Ее узкие глазки округлились. Так же осторожно, пальчиком, она покачала то, что у меня съежилось от стыда.

С облегчением вздохнул и быстро оделся. Неприятная процедура осталась позади.

Мне кажется, за лягушкой наблюдать куда интереснее.

 

На следующее утро зашел к Маше. Она обрадовалась. У нее дома случайно никого не оказалось, и она дала мне поиграть с охотничьим ружьем своего отца. Оно стояло в шкафу за платьями. Маша сказала, что оно заряжено.

- Пойдем на охоту! - предложила она.

- Только ружье я понесу, ладно? Тебе ведь будет тяжело, - обрадовался я.

Гладкое, приятное, оно замечательно пахло.

 Маша не возражала. 

- А я захвачу припасы в дорогу, - сказала она, и притащила свою сшитую из лоскутов сумочку с фантиками, ирисками, мотками разноцветных тесемок и маленькой целлулоидной куклой Феней.

Я просунул плечо в лямку и сделался  как «Человек с ружьем», только приклад неудобно задевал за землю. И мы отправились.

Жалко, что Петька нас не видел.

В поселке нам никто навстречу не попался, лишь несколько собак пробежало поблизости. Попробовали бы они напасть!

Мы шли на охоту в глухие леса.

Когда оказались в поле, то увидели горизонт. Он был совсем близко, причем на самом горизонте стояла белая коза нашего коменданта Петра Ермолаевича, и дальше уже не было никакой земли, только небо одно.

- Вот, - говорю, - Маша, земля-то и впрямь круглая, это сразу видно. Там, за козой, она вниз склоняется, к Америке. И почему только в старину об этом не могли догадаться?

Мы перешли через железную дорогу и попали на берег ручейка Сегды, который самым причудливым образом вился по окрестностям. Вокруг простирались заросшие высокой травой поляны.

Сколько стрекоз там летало! Цветные, глазастые, они удивленно застывали в воздухе, рассматривая человека с ружьем и девочку.

Почему-то мне стало казаться, что мы попал в сказки братьев Гримм, и неподалеку находятся владения маркиза Карабаса.

Маша предложила поохотиться на зайцев. Мы стали выслеживать их, и на самом деле наткнулись на зайца, только дохлого. Хотели захватить в виде охотничьего трофея, но он какой-то грязный оказался, противно пах. Хуже, чем моя лягушка. Палкой его потыкали, и бросили.

- Маша, давай отправимся на поиски источника. Говорят, этот ручеек выливается где-то из земли. Смотри, какая холодная вода - это в ней подземельный холод.

- Течет из земли? А как ? - Маша очень удивилась.

- Разыщем это место и увидим.

- Далеко туда идти?

- Не знаю. Думаю, не очень.

- Пошли!

Вдоль берега Сегды вилась узкая тропинка. Иногда она отступала далеко от воды, обходя непролазные заросли, потом подбегала совсем близко к прозрачному коричневатому потоку, и мы могли трогать журчащие на перекатах холодные струи, извлекать со дна гладкие камешки и отправлять в дальнее плавание листья и палочки. Тропинка перевела нас через ручей по старой трухлявой доске, и мы продолжали свой путь по другому берегу.

- А куда течет вся эта вода?

Было приятно, когда я знал ответы на Машины вопросы.

- Сегда впадает в наше озеро.

- Откуда же берется так много подземной воды? Смотри, она все льется и льется, как из крана. Я раньше думала, что в глубине земли - земля, а, оказывается, там сплошная вода... Может быть, под нами просто море?

Я представил себе глубоко под ногами огромное море, волны, ветер гонит суровые тучи...

Подумав немного, я предположил: - Может быть, это вода из тех морей, которые на обратной стороне земли. Просто земной шар дырявый, и в некоторых местах вода насквозь  проливается.

Мы проходили по каким-то совершенно сказочным, небывалым местам.

- Ты не боишься? - спросила Маша, заглядывая мне в глаза.

- А чего здесь бояться. У нас ведь оружие.

- И скоро будет источник?

- Да, еще совсем немного. Видишь, дорожка вперед бежит. Она же не сама собой появилась, ее протаптывал кто-то. Значит, мы не первые к источнику идем.

Это успокоило Машу, и мы продолжали наш путь по густо заросшей  долине между двух обрывов.

- Мы идем прямо по какой-то длинной-длинной яме, - сказала Маша, оглядывая украшенные золотистым сосновым бором вершины вокруг нас.

- Наверно, вода много лет текла, текла по этой земле, и прокопала себе глубокий путь.

- Постой! А куда ведет эта дорожка?

Мне уже  стали надоедать одни и те же Машины вопросы.

- Куда, дуда… За Кудыкину Гору!

И вдруг Маша задала мне такой вопрос, от которого я просто застыл, как вкопанный...

 

3

Если хочешь избавиться от душевной тягости, возьми бумагу, ручку, заберись в тихое место и начинай подробно описывать все, что с тобой стряслось. Пиши как придется, первыми подвернувшимися словами, не заботясь о том, что это может кто-нибудь прочесть. Главное - не ври. Пиши неторопливо и длинно, словно с удовольствием прогуливаешься по аллеям красивого парка. Пиши до тех пор, пока в голове твоей не перестанут рождаться слова, и не почувствуешь внутри себя освобождение и радость.

Через некоторое время, когда случившееся отодвинется за поворот жизни, внимательно, с глубоким размышлением, перечитай, словно все это написал посторонний. И сожги.

Вот я и пойду вышагивать по тропинкам своей памяти, потому что мне сейчас тяжело.

Почему-то после того, как стукнуло пятнадцать, в меня словно черт какой-то вселился.

 

Я могу начать свои воспоминания с любого места, например,  с того момента, когда мы с Петькой сидели на волейбольной площадке рядом с изогнувшейся в виде лиры раздвоенной сосенкой, и вдруг подошла Люба в коричневых штанах. Она устроилась против нас на корточках, как-то очень неприлично, широко раздвинув колени. Толстые швы ее штанов из чертовой кожи сходились как раз в том самом месте, от которого я, несмотря на все свои усилия, не мог отвести глаз. Казалось, она специально так уселась, чтобы понаблюдать, какая я скотина, и позлорадствовать, видя мою тщетную борьбу с непреодолимым желанием смотреть куда не следует.

Почему-то последнее время меня стало страшно интересовать, как устроены девочки.

Конечно, когда я был еще маленький, доводилось все это видеть, и один раз даже трогать. Но тогда я просто внимания на такие вещи не обращал.

Теперь мучительно пытаюсь восстановить в памяти, что же я видел - и не могу точно вспомнить.

В общем, швы на тугих Любкиных штанах, врезавшиеся в ее тело, меня как кипятком ошпарили.

 

Раньше, когда я был совсем маленький, меня не очень-то пускали играть с другими детьми. Боялись влияния улицы. Хотели, чтобы я находился на глазах.

В Москве я играл с Вадиком из нашего подъезда, который хорошо учился и слушался старших. А летом на даче я водился исключительно с девочками и с положительным мальчиком Петькой. Как-то так год за годом выходило, что у ближних соседей оказывалась та или другая приезжавшая на лето Маша, Наташа или Алена. Ее сразу тащили играть со мной, потому что я тоже был послушный, не уличный, избежавший дурных влияний.

С девочками, даже самыми вредными, уже в том раннем возрасте мне бывало всегда хорошо. Но тогда я не мечтал о таких немыслимых гадостях, как теперь.

Впрочем, по-видимому, уже тогда со мной было не все благополучно. Потому что, как ни берегли меня от дурного внешнего воздействия, изнутри я с самого рождения был испорченный, и вот - прорвало.

 

Итак, едва мне стоило дорасти до пятнадцати  и не на шутку  заинтересоваться половыми отношениями, как, по закону подлости, я оказался совершенно один. Девочек ко мне больше играть не вели. Из друзей оставался только старый мой приятель, сосед Петька.

Правда, Петьку далеко не всякий раз можно было дома  застать, все он где-то бегал. В отличие от меня, Петька был знаком со всем поселком.

А иногда его мать просто к нему не допускала: «Петя занимается, к нему нельзя!»

В последнее время он стал очень здорово рисовать.

 

Ну так вот, Люба уселась врастопырку и стала слушать, как мы болтаем о чемпионате по бадминтону между мной и Петькой. Взяла сучок, и, опустив голову ниже клен, стала ковырять землю возле своего башмака, что-то вычерчивать, время от времени взглядывая снизу вверх: куда я там смотрю? Лицо у нее было очень красивое - крутой белый лоб,  тонкий нос, длинные светлые волосы на пробор, задумчивые, немного тоскливые глаза.

- Петя, приходи к нам в бадминтон играть, у нас на участке дядя Коля сделал настоящую площадку.

- Ладно, я, может быть, приду, - отвечает ей Петька, и про меня, что мы можем вместе с ним прийти - ни слова.

Какой-то у него принцип, что ли, от своих знакомых девочек меня подальше держать. У Петьки знакомых девчонок - полный поселок, а я никого не знаю. Почему так вышло?

Вот они разговаривают, она его приглашает, а меня словно и нет рядом.

Может быть, она сразу поняла, какой я испорченный, и презирает меня.

Неприятно, конечно. Сижу, молчу, как дурак, и стараюсь вообще смотреть мимо нее, но все время, как назло, попадаю глазами в одно и то же место. Кажется, покраснел даже - щеки стали гореть.

А она посидела, ямок наковыряла, и говорит:

- Ну, мне пора. Так обязательно приходите.

Во множественном числе! Что это она, к Петьке на «вы», что ли, обращается? Или меня  тоже приглашает? Даже голова закружилась от этого предположения...

А она медленно так, руки засунув в карманы, ушла. У нее была походка, как у ящерицы.

Я взял палочку-ковырялочку, которая была еще теплая от ее руки, и говорю Петьке:

- Что, давай сходим к ней вечером? Там и проведем наш чемпионат.

- Да ну ее, к ней ходить. Дура она. С ней здесь никто не дружит, потому что она слишком много о себе мнит. Вот и ходит одна. Видел, как меня заманивала? Фигушки! Представляешь, едва ее отец этой зимой успел помереть, как мать сразу же себе любовника завела. Это его Любка дядей Колей называет. Еще дед у нее есть, совершенно полоумный. Видел, наверно, бородища, как у Льва Толстого, в соломенной шляпе, с палкой и корзиной.

- Видел... Так это ее дедушка?

 - Ага. Служил белогвардейцем, потом за это всю жизнь в тюрьме сидел. Там и рехнулся.

Помолчали. Любу мне жалко стало. Не дай Бог, конечно, такую семью иметь. Но сама по себе она мне показалась ничего, даже понравилась. Во всяком случае, приятно было держать еще теплый от ее руки сучок и вспоминать подробности, как она с нами сидела, как ушла.

 

Я устроился на душистом сенном матрасе в своей робинзоновской хижине. Родители сдали почти всю дачу, сами разместились в комнатке с террасой, а меня, к моей неописуемой радости, переселили в сарай.  Здесь, кроме меня, помещалась еще целая куча всякой фигни, которую девать некуда. Было очень тесно, пахло затхлыми тряпками, сеном и керосином. Запах моей свободы!

Дождик по косой крыше шелестел, за окошком виднелись ветви вишневых деревьев, лакированные листья вздрагивали, когда по ним шлепали холодные капли.

Несколько дней подряд шли непрерывные дожди, было холодно,  я проводил время в своем сарае, читал. Там в углу валялись всякие книги. Я раскрыл одну, на титульном листе было написано: В.И. Ленин. «Материализм и эмпириокритицизм.

Ленин рассказывал об английском священнике Беркли и цитировал большие отрывки из книги этого поразительного человека, который написал свой трактат в глубокой древности, в 1710 году, и, конечно, не мог иметь ни малейшего представления о моих мыслях.

Однако он думал совершенно то же, что и я.

Я с волнением стал читать дальше, потому что хотел узнать, каким образом Ленин опровергнет нас с Беркли и докажет правоту диалектического материализма.

Разумеется, я ни секунды не сомневался в том, что мы с Беркли ошибаемся. Не можем не ошибаться. Ведь я пока маленький и глупый, а Беркли жил черти когда, еще до поезда и электричества, да к тому же он поп.

Мне надо было преодолеть свои заблуждения и приобщиться, наконец, с помощью лучшего произведения по философии, к настоящей, взрослой истине.

Я проглотил книгу Ленина от начала до конца. Потом с изумлением стал перечитывать наиболее важные места, надеясь, что просто чего-то не уловил.

С первых страниц чувствовалось, что произведение вождя было написано в годы жестокого царского гнета, в промежутках между обысками и арестами, торопливо, в глухом подполье, может быть даже в полной темноте.

На ее страницах царил невообразимый хаос, ну прямо как у меня в сарае.

Ленин писал то про одно, то про другое, торопливо обругивал Маха, Авенариуса, Богданова и остальных своих противников, издеваясь и гримасничая пытался ловить их на слове и высмеивать, тыкал носом в оговорки, не имеющие к основному вопросу существенного отношения. И по забывчивости обходил то главное, ради чего я, собственно, и пустился в это чтение.

Какие только словечки и сведения ни выскакивали на эти страницы из головы Ленина! Пробираясь по тексту, с помощью словаря иностранных слов я узнавал много любопытного.

Однако я ведь не просто для развлечения читал. Ради развлечения такое читать - озвереть можно. Я доводов искал, доказательств, чтобы ошибку свою понять и исправить.

И очень неприятное ощущение осталось после того, как удостоверился, что никаких доводов, ну просто совершенно никаких, Ленин так и не привел. Или не придумал.

Мысль книги оказалась очень проста: на самом деле все не так, как вы считаете, а совсем наоборот, потому что так считаем мы вместе с Марксом и Энгельсом.

По-видимому, к тому времени, когда Ленин писал свою книгу, он уже догадался, что является непревзойденным гением во всех отношениях, и остальные люди все равно его не поймут. Поэтому он и не старался особенно объяснять.

Или никакой он не гений, а совсем наоборот…

Увы, в результате моих «Ленинских чтений» выяснилось, что я не только сексуальный маньяк, но и субъективный идеалист.

 

В первый же вечер, когда кончились дожди, Пети, конечно, дома не оказалось. Наверно, ушел играть с Любой в бадминтон, несмотря на то, что она дура.

Я выкатил свой велосипед и помчался по поселку к озеру, разбрызгивая большими толстыми колесами лужи.

Это был отчаянный полет между скользкими автомобильными колеями. Ветер шумел в ушах. Было очень обидно, что настоящая, увлекательная человеческая жизнь происходит без моего участия где-то повсюду вокруг, а я, словно одинокое инородное тело, так бесконечно далек от счастья...

Вот я мчусь по чреватой падением в грязь дороге, ловко объезжая шарахающихся встречных, двух каких-то девчонок с собаками, Софью Вениаминовну из 15 дачи, дядьку в черном плаще...

К озеру дорога скатывается под уклон, можно даже педалями не крутить. Весь поселок ходит купаться этим путем. И даже в тот ненастный день, стоило к вечеру рассеяться тучам, некоторые уже потянулись сюда на прогулку.

Воздух был напоен медвяными запахами. Луга, березовые рощицы вдоль берега, зеленый остров посреди воды, а на той стороне - высокий песчаный обрыв и Кудыкины Горы, на которых золотится в лучах заката сосновый бор. Как я люблю всю эту красоту!

Но тогда словно ледяной слой стекла отделял меня от озера, неба, леса, во всем был привкус горечи и тоски. Переднее колесо шуршало по тропке вдоль берега, гладь воды мелькала за зарослями, которые местами расступались, открывая уютные пляжи с головешками рыбачьих костров.

Останавливаюсь, сажусь на влажный ствол поваленного дерева и погружаюсь в аромат и тишину дивного летнего вечера. Над едва заметным течением носятся ласточки, поднимаются перья тумана. Вблизи от берега из воды торчит осока, в ней временами что-то плещется.

Неожиданно особенно громко плеснуло. Рыба, что ли, гуляет? Ой, да сюда подплывает человек...

Из воды с шумом поднимается высокий парень в облепивших бедра трусах, проходит так близко от меня, что я чувствую теплый тинистый запах воды, стекающей с его тела. Вот те на, да здесь рядом целая компания, оказывается. Какой же я невнимательный, чуть на людей не уселся!

Неподалеку на зеленой подстилке, утонувшей в высокой траве, тихо лежали три девчонки в купальниках. Стоило парню вылезти из воды, они стали громко болтать и смеяться. Уйти, что ли? Но тогда они подумают, что я специально присоседился, чтобы познакомиться, а, увидев их приятеля, спешно ретируюсь. Глупое какое-то положение...

Мне до них дела нет, сижу, где хочется.

Видно, что деревенские. По всему чувствуется. Дети природы. Девочки низкорослые, беловолосые, с толстыми ногами. Парень все жалуется, что холодная вода, спину свело.

- Ну-ка, ложись! - командует одна из них. Он послушно вытягивается животом вниз, а девушка усаживается верхом и начинает медленно растирать длинную загорелую спину.

Даже дух захватывает, когда я сознаю, что он, конечно же, чувствует сейчас прикосновение ее нежных бедер.

Поразительно, они ведут себя так, словно ничего особенного не происходит. Та, что уселась верхом, молчаливо, старательно массирует парню спину, остальные о чем-то тараторят. Все у них выходит так естественно, словно иначе и быть не может, и только я, со своим одиночеством и вывернутым наизнанку сознанием, с завистью и болью подглядываю за происходящим...

 

Я стал развратником прошлой зимой в одно мгновение. Это произошло так.

Урок русского у нас вела практикантка Юлия Петровна, очень молоденькая, красивая, с длинными каштановыми волосами, в черной кофточке и в очень узкой клетчатой юбке. Что-то объясняя, она вошла в проход между партами и стояла совсем близко от меня.

Задирать голову, смотреть на ее лицо было утомительно, и не оставалось ничего другого, кроме как в упор рассматривать ту гибкую женскую линию, которая так напоминает очертания виолончели.

Это был совершенно безгрешный взгляд ребенка, просто любующегося красивым - так любуются небом, цветком, котенком, всем, что приятно глазу.

И вдруг со мной что-то сделалось. Это как с Ньютоном, которого долбануло по кумполу яблоком - я как бы внезапное открытие совершил: так ведь здесь, под тонкой, вздымающейся от дыхания тканью, находится ее немного выпуклый, живот! В этой красивой впадине должен быть пупок... Этот изгиб - бедро... Сзади юбка обтягивает самую настоящую голую попу... А вот здесь, рядом, в нескольких сантиметрах от моих губ - остальное, тайное, вожделенное...

Тот воздух, который я вдыхаю сейчас, только что прикасался к этому...

И мне сделалось так стыдно, что лицо словно кипятком залило.

Достаточно было одного взгляда на мою физиономию, чтобы понять, что у меня на уме.

Думать про учительницу, хотя бы даже и практикантку, что под одеждой она голая, было чем-то немыслимым, мерзким, преступным.

Однако с этого момента иначе смотреть на женщин и девочек я уже не умел.

Для меня открылось, что женская одежда полна жгучих намеков. Оказалось, что она  не прятала, а наоборот - подчеркивала, кокетливо выставляла напоказ каждому содержащуюся под ней умопомрачительную тайну.

Так внезапно, на обычном уроке русского языка, окончательно оформилось мое глубокое моральное падение.

 

Признаться, я и раньше был осведомлен о существовании половых органов и их важной роли в супружеской жизни и рождении детей. Подробности я узнал от одноклассника Сережки Клинчука, очень красивого, наглого и простодушного мальчика, который всегда интересовался  половым вопросом.

Он таскал в школу листы из какой-то  медицинской книги и зачитывал самое животрепещущее собравшимся в уборной ребятам. Большинство выслушивало это с презрительными ухмылочками - знаем, мол. Но не расходились. Для меня же все, что я сумел понять в уборной, было просто откровением. Причем откровением пугающим.

Дело в том, что ничего из того, что там говорилось о супружеских отношениях, мне совершенно не хотелось делать. Процедура полового акта, описанная в книге, представлялась противоестественным свинством. Взрослые стали вызывать у меня отвращение, особенно всякие там влюбленные, которые ходят, взявшись за руки, и целуются.

Было довольно странно, что иногда подобные мерзкие сцены с высасыванием друг из друга слюней показывают в кино.

Я представлял себе, как мужчины и женщины, погасив свет и спрятавшись под одеяло, начинают втихомолку засовывать друг в друга свои дурацкие половые органы, а потом лежат и ждут, пока из мужчины в женщину не перейдет какая-то сперма.

Всех взрослых я заподозрил в этом ночном занятии, глупее и противнее которого просто невозможно было вообразить.

Особое отвращение вызывали беременные, о которых сразу думалось: ага, недавно вот в ЭТУ попала-таки сперма из какого-то дурака. Надо же, как ее после этого разнесло. Даже смотреть противно.

Занятие мерзкое, и результат отвратительный, что там говорить.

Так я думал.

Я мечтал полюбить девочку, любоваться ей, играть с ней, даже чуть-чуть целовать ее в щечку или в ушко. При этом простить ей ее неприличные «органы», и то, что время от времени она будет запираться в уборной. Ничего, я ведь полюблю ее, и просто не стану этого замечать. А она пусть так же благородно поступает по отношению ко мне.

Но чтобы впихивать в нее... Брр! Нет, этим идиотизмом мы никогда не станем  с ней заниматься. Черт с ними, с детьми - без них даже лучше.

Вообще, хотелось прожить какую-то особенную, небывалую, ни на кого не похожую жизнь, и найти девочку-единомышленника, искательницу невероятных миров.

Если уж на то дело пошло, откуда я знаю, каким образом все это надо проделывать, куда что всовывать? Я был уверен, что из этой затеи у меня все равно ничего не получится.

Мало ли чем взрослые иногда занимаются. Большинство из них водку пьют и курят, например, а разве это хорошо?

 

Теперь я стал другим.

Я стал бредить тем, что раньше мне казалось свинством.

 

Ну так вот, через день-другой после описанных событий я отправился кататься. В верхней части поселка, в густом сосновнике, проехал мимо Любы, которая, как и в тот раз, одиноко прогуливалась, засунув руки в карманы. Она внимательно посмотрела на меня, узнала, но тут же отвела в сторону равнодушный взгляд. Я тоже, смутившись, постарался сделать вид, что ее не узнал. Было очевидно, что я для нее - совершенно пустое место. Увы, ее недавнее «приходите» отнюдь не подразумевало меня.

Этот факт привел меня в самое мрачное и мучительное расположение духа. 

Что-то было в этой Любе, в ее покачивающейся походке и печальном облике. Получилось, что невидимой, но крепкой ниточкой она зацепила меня за сердце.

Я очень несчастлив. По-видимому, я некрасив. Даже уродлив. И при этом страшно испорчен.

 

Странно. Петька Любу дурой называет, и всякие гадости про нее рассказывает - а она за ним бегает. А я с такой радостью дружил бы с ней, любил бы ее - так она меня просто не замечает, и все тут.

Правда, чего греха таить, Петька и на самом деле гораздо лучше, интереснее меня. Он талантлив, а я - про меня и сказать-то нечего. Так, какой-то тип, неспособный отделаться  от грязных фантазий.

 

Еще через день или два после этого я совершенно случайно проезжал мимо Любкиной дачи, их почерневшего забора из редкого, местами отвалившегося штакетника. Там тропинка очень узкая, и так много выступающих их земли сосновых корней, что особенно не разгонишься. Попадаешь словно в зеленую пещеру из сомкнутых над головой ветвей орешника, и пробираешься.

А за забором, словно на театральной сцене, залитая солнечными лучами лесная поляна, фанерный домик с забитым чердачным окошком, цветники, парники, скамейки, яблони, смородина. И посреди всего этого - вытоптанная площадка, на которой играют с волейбольным мячом Люба и какая-то тетка.

И надо же такому совпадению произойти: пока я толкаю велосипед по этой зеленой пещере и рассматриваю, что там у них делается, эта незнакомая тетка как рубанет ребром ладони по мячу. Описав огромную дугу, мячик неожиданно пробивает надо мною зелень и пушечным ядром бьет прямо по моей голове.

Довольно больно стукнул, между прочим.

Люба увидела меня, и отвернулась, потому что я не представлял для нее никакого интереса. А тетка эта как захохочет громким голосом:

- Ха-ха-хахаха! Посмотри-ка, я, кажется, мальчика зашибла... Эй, там,  ты живой?

Чтобы поскорее отделаться, я злобно  кинул мяч им назад, но неудачно получилось: он стукнул о ветку и еще глубже в кусты отлетел. Тогда тетка эта совершенно распоясалась:

- Зашибла, и впрямь зашибла! Смотри-ка, он даже бросить мяч не в состоянии...

Мне, конечно, сразу надо было уехать оттуда, пусть бы сами свой мячик разыскивали. Но обидно стало. Вдруг Люба в самом деле подумает, что я не в состоянии. Сейчас, думаю, мяч достану, и так им кину, что будут знать. Тоже прямо по башке кому-нибудь зафигачу.

Полез глубоко в кусты за мячом, а когда достал, эта незнакомая тетка стояла уже у раскрытой калитки и насмешливо меня рассматривала. Я немножечко опешил, потому что только собрался кидать - а уже не надо.

И Люба подошла.

- Это Сашка Камушкин, - говорит, - он из восьмой дачи.

Помнит, оказывается, все про меня.

- Ну вот, а ты плачешь, что играть тебе не с кем. Посмотри, какой! - говорит она шутливо Любе. - Нет, я тебе здесь скучать не дам. Саша, пойдем с нами в мячик играть!

И я, совершенно потрясенный неожиданным поворотом событий, поплелся к ним играть, окунаясь в распространяемый ими едва ощутимый волшебный аромат.

В общем, мне у них понравилось. Правда, Люба совсем почти не играла и чаще со скучающим видом отсиживалась в сторонке, зато тетка эта играла со мной с огромным азартом и все похваливала: вот, мол, сразу чувствуется мужская рука.

Это казалось мне очень приятным, да и Любе полезно было послушать. Поэтому я старался изо всех сил, с радостным удивлением удостоверяясь, какой я замечательный волейболист, ловкий, меткий и неутомимый.

Она сказала, что я могу звать ее Светланой. Вначале было неудобно, она же старая. И «тетей Светой» тоже называть было неловко, будто я еще ребенок. Поэтому я старался никак ее не называть.

Не знаю точно, сколько ей лет, но не меньше двадцати пяти. В тот день она была в широкой хламиде до самой земли, вроде сарафана. Светлые волосы перевязаны на затылке в длинный, рассыпающийся по плечам хвост. Лицо лисье, выгоревшее на солнце, шелушащийся нос, бесцветные брови и ресницы, и красивый громкий рот, постоянно что-то болтающий. Похожа на свое имя. Веселая, ведет себя как пионервожатая.

Когда наигрались, она сказала:

- Ты как, вообще, не трус? Если нет, приходи, как стемнеет, мы сегодня устраиваем первый в этом сезоне «Вечер Ужасов». Костер разожжем. Всех знакомых приводи, чем больше народу соберется, тем страшнее будет.

И тут Люба впервые раскрыла рот:

- Позови Петю, ведь вы соседи. Ему обязательно должно понравиться.

- Петя - это тот художник, про которого ты рассказывала? - спрашивает Светлана.

- Да.

«Вот зачем я им понадобился...» - думаю с грустью. Однако вечером, конечно, пришел, и Петьку привел. Нам же интересно было узнать, что это за «Вечер Ужасов» такой.

 

Мы с Петькой довольно рано подошли и приняли участие в сборе сухого хвороста для костра. Здорово почистили с дядей Колей окрестные заросли орешника. Дядя Коля, кстати, оказался вполне симпатичный дядька, только старше умершего Любкиного отца.

Когда расселись на пеньках вокруг костра, уже темнеть стало. На фоне гаснущего неба носились  летучие мыши, бесшумно порхавшие над самыми нашими головами.

Вся Любкина семья собралась, мама ее, дядя Коля, Светлана, которая оказалась его сестрой. Пришли какая-то незнакомая мне и довольно уже взрослая (старше нас с Петькой и Любой) их соседка Марина, черноглазая, в свитере и брюках, и ее толстая мама. Неожиданно появился из тьмы бородатый Любкин дедушка, негромко поприветствовал всех и устроился  поближе к огню. Люба, то и дело, как я заметил, бросавшая взгляды на Петьку, прижалась к своей маме и на всякий случай  держала ее за руку.

Так мы сидели в свете и тепле костра, словно в маленькой комнатке без стен посреди бескрайней мировой тьмы.

- Итак, товарищи, - торжественно проговорила Светлана, - «Вечер Ужасов» начинается. Сейчас присутствующие, кто пожелает, расскажут самые страшные и загадочные истории, какие случались с ними в течение жизни. Ну а остальные будут ужасаться и трепетать. Маша, начинай, ты, кажется, первая собиралась о чем-то поведать...

Машей оказалась Любкина мама, похожая на Любу. Под ее глазами, отражавшими огонь костра, виднелись отчетливые темные полукружия, словно специально нарисованные, чтобы лицо казалось в этот вечер страшнее.

- Все это случилось на самом деле. Только не смейтесь…

Она помолчала немного, собираясь с духом и смущенно обводя глазами всех, как бы проверяя, не ухмыляется ли кто-нибудь заранее. Люба прижалась к матери, тревожно поглядывая на нее.

 

История, рассказанная Любкиной мамой

Однажды... Неважно, где, когда, почему - не стану углубляться, ладно? Так вот, однажды я шла ночью по лесу... Нет, не здесь, здесь не бывает таких лесов. Это был настоящий огромный лес, тайга, в которой водилась бездна зверья, даже медведи, и волки.

Ну так вот, я шла по тропе, и дорогу эту хорошо знала,  не раз днем ходила по ней.  Не боялась заблудиться. Только хотелось скорее миновать одно неприятное место.

В сущности, ничего особенного. На берегу небольшой речушки когда-то стояла мельница, потом река обмелела, мельницу забросили, остались холмики от построек, одичавшие фруктовые деревья, остатки запруды, болотце небольшое с глубоким омутом - на его дне все еще пробивался ключ.

Вообще, про эту заброшенную мельницу много чего рассказывали. Я, конечно, смеялась, не верила всяким сказкам. А тут, представляете, ночью там пришлось оказаться...

Говорили, будто на дне того омута покоилась утопленница с камнем на шее. Может быть, так и было на самом деле, во время гражданской войны в тех местах пролилось немало невинной крови. Во всяком случае, воду из этого омута никто никогда, насколько я знаю,  не брал, даже если умирал от жажды - нехорошая это была вода. Так говорили. И даже звери, якобы, избегали там пить. Не знаю.

 А вот что мне казалось очевидными пустыми россказнями – так это истории о призраке, который, якобы, являлся в тех местах по ночам некоторым людям.

Когда я наслушалась всех этих сказок, мне и днем там делалось не по себе. Торопилась скорее прошмыгнуть мимо. А тут, представляете, ночью довелось.

Ночь, правда, лунная была, все видно.

Короче, подхожу я к этому неприятному месту, и буквально дрожь меня бьет, от любого звука сердце до смерти замирает. Озираюсь по сторонам, жду чего-то ужасного. Тороплюсь, конечно, чуть не бегу. И вдруг...

Понимаете, я даже не знаю, как это сказать, потому что глупость получится, совсем не то, что вы ожидаете. Вы ведь, поди, думаете - привидение, в белой вуали, с камнем на шее - как в романах описывают. А здесь совершенно другое, и гораздо страшнее, потому что совершенно нелепое и невозможное...

Представляете, вдруг сосны стали перемещаться.

Бегу по тропинке, вокруг лес, сосновые стволы. Волосы дыбом от страха. Озираюсь по сторонам - не дай Бог что-нибудь страшное выскочит...

Куда эти стволы должны перемещаться с точки зрения бегущего? Двигаться мне навстречу, ведь так? Которые ближе - быстрее, а дальние - медленнее. Правильно?

А я вдруг вижу, что одно из деревьев, там, у болота, метрах в тридцати - ни с того ни с сего как поедет вперед, обгоняя меня - и также внезапно остановилось. Без единого звука. Как декорация в театре.

Глядь - еще один ствол сдвинулся, еще быстрее поехал - и встал, как вкопанный.

И потом еще один, это уже близко совсем.

Я, конечно, подробностей не могла рассмотреть, от земли его отрезало, или вместе с корнями... Ой, говорю - и чувствую, бред какой-то...

А ведь это на самом деле со мною было.

                            ---

 

Она замолчала.

- Спасибо, Машенька, ты замечательно все рассказала, - проговорила Светлана. - Мне, например, очень страшно, не знаю, как другим. Может быть, не будем обсуждать? Мы в тех местах ночью не бродили, не нам судить.

Никто особенно и не собирался обсуждать эту глупую историю. Все молчали, думая каждый о своем.

Признаться, мне в самом деле немного страшно сделалось. Особенно если представить…

- Итак, кто следующий?

- Ну что же, давайте теперь я расскажу, - сказал дядя Коля. - Тоже не выдумка, прямо из жизни, как было.

- Слушаем.

 

История, рассказанная дядей Колей

Вырос я в деревне. И, конечно,  имелись дружки у меня, Федька, Ванька, Никола, мой тезка, да Витек - тот совсем маленький был, лет шесть, Федькин брат. И еще один дружок - так Дружком и звали, собака деревенской породы. Черный, лохматый, с белым пятном на груди, хвост кренделем. Очень мы любили Дружка, он всюду бегал с нами, и купаться, и коней сторожить, и с соседями драться. Настоящий товарищ.

Имелась у него одна слабость, которая нам тогда казалась большим достоинством, но она-то его и сгубила - любил он кур воровать. Душил их и к нам тащил, в свою, значит, стаю. А мы, дураки, его нахваливаем, курицу эту выпотрошим, в костре зажарим, разделим, и Дружку, конечно, все потроха и кости.

Подкармливал нас, бедолага.

Теперь надо рассказать, какой у нас был тогда шалаш не шалаш, будка не будка - в общем, некая самодельная избенка, в которой мы часто и ночевали все вместе. Иначе трудно будет понять мою историю.

Соорудили мы наше жилище в овраге у ручья, в гуще деревьев, так,  что сторонний человек и не отыщет. Натаскали досок, ящиков, кольев, соломы на крышу. Сколотили замечательный дом из двух комнат. Конечно, стоять там даже нам, пацанам, можно было лишь сильно согнувшись. Зато валяться на душистом сене у очага было счастьем. У каждого имелся свой угол, свое лежбище, Дружок обычно у двери спал. Эта дверь вела в сени, или прихожую - как хотите называйте. А в прихожей была еще одна, из крепких досок сбитая входная дверь, которую мы на ночь изнутри закладывали засовом. Такое вот расположение, это надо иметь ввиду.

Так вот, в один прекрасный день заболел наш Дружок и скоропостижно подох. Часов пять мучился, мы уж от него не отходили.

И не сам собой он, конечно, заболел - отравили его, подбросили какую-то отраву в курятнике. Он, разумеется, польстился, сожрал. Это мы сразу смекнули. И даже вычислили, кто его отравил... Впрочем, это к делу уже не относится.

Короче, погиб наш товарищ.

Похоронили мы Дружка, как положено,  закопали под березой, и без него жить остались.

Поминки по покойнику справили. Никола-тезка у отца своего недопитую бутылку водки утянул, мы в кружок над холмиком уселись и бутылку по кругу пустили. Я тогда первый раз в жизни водку попробовал. Не могу сказать, что мы пьяные стали - так, появился кураж некоторый, и только. В бутылке-то совсем немного было.

Стемнело уже. Полезли в свое жилище, разлеглись, спать пока никто не хочет, разговариваем обо всем на свете, о покойнике уже и не вспоминаем, далеко наши мысли улетели. Горит огарочек свечи, со светом лежим, хорошо. И вдруг Дружок, как он это всегда делал, царапнул обеими  лапами в дверь спальни.

 - Открой ему, - говорит Ванька. Я поднялся и дверь приоткрыл. Дружок вбежал, сел на обычное свое место, внимательно смотрит на нас, то на одного, то на другого, и глаза у него светятся.

И вдруг мы словно в себя пришли, весь кураж с нас в момент соскочил, и мы глазам своим не верим.

 - Ребята, - говорю я, - вы тоже видите? Это что, Дружок, что ли? Ведь мы его только что... Может,  живого по ошибке закопали?

И тут я замечаю, что Дружок не такой, как всегда, всклокоченный весь, шерсть в земле, и вонища от него идет такая, что хоть нос затыкай.

При этом, внимательно, как человек, на всех по очереди смотрит.

А Федька говорит:  - Вы что, ребята, не видите, что ли, это вовсе не Дружок. - А у самого голос дрожит от страха, зуб на зуб не попадает. - Дружок умер, а это совершенно другая какая-то собака пришла, просто похожая. Гони-ка ее, Коля.

Я говорю собаке: - Пошел, пошел отсюда прочь! - и палку, что под руки попалась, схватил. Пес наподдал дверь и выскочил в прихожую. Я - за ним, чтобы входную дверь на засов закрыть. Глядь, а она-то крепко заперта, на засове, и собаки никакой нигде больше нет, только гнилая вонь стоит.

Это, значит, к нам Дружок с того света приходил. Очень тосковал там, видать, без нас, под землей, а я его грубо выгнал. Нехорошо получилось, до сих пор простить себе не могу.

                ---

 

Снова воцарилась тишина. У меня по спине бегали нешуточные мурашки.

- Это история, с детства мне знакомая, - тихо сказала Светлана, - однако я с удовольствием еще раз сильно испугалась.  Итак, кто следующий?

- Пожалуй, я тоже могу рассказать, - неожиданно проговорила толстая мама красивой Марины.

- Здорово! - искренне обрадовалась Светлана.

 

История, рассказанная толстой теткой

У меня, как и у Николая Ивановича, из детских воспоминаний. Только я в Москве росла, неподалеку от Садового кольца. Семья из семи человек, всего одна комната в коммунальной квартире, метров десять на всех - понятно, места не было, и летом вся почти жизнь проходила во дворе.

Сколько я помню наш двор, там всегда в углу, у ржавой пожарной лестницы, стояла коляска с идиотом. По-видимому, еще когда он был маленький, ему детскую коляску купили. Но он рос, и коляску эту расширяли, надстраивали, укрепляли, пока не получилась некая невообразимая повозка на кривых визжащих колесах. И вот, представьте, в этой колымаге постоянно сидело и жалобно скулило ужасное существо  неопределенных лет, кривой горб,  скрюченные синие ручки, недоразвитые ножки в латанных валенках, и зимой и летом засаленная ушанка на голове, слюни изо рта.  А вонь от него распространялась - это просто невозможно передать.

На ночь идиота укатывала в дом несчастная пожилая его мать, утром опять вывозила и оставляла до вечера. Когда шел дождь, над ним прикрепляли большой дырявый зонт.

Мы к этому несчастному старались близко не приближаться, очень боялись.

Проживал в нашем дворе еще один исключительный человек, хулиган Женька Дорофеев, настоящий маленький бандит. Очень любил причинять боль тем, кто слабее его. Нас, девчонок, он особенно не трогал, насмехался только, а вот ребятам от него крепко доставалось. Окружил себя командой таких же, как он, шалопаев, и они в страхе всю округу держали.

Однажды, например, котенка в костре сожгли. Под хвостик ему, живому, длинный прут воткнули и... Страшно вспомнить. Мы, девчонки, - в рев, жаловаться к взрослым побежали, те поохали,  но никто с этими хулиганами тогда связываться не захотел.  Котенок оказался ничейный.

И вот, ни с того ни с сего,  Дорофеев ополчился на идиота.

- Я его прикончу, - говорит, - потому что он мне сильно не нравится. Это не человек, ему и паспорт не выпишут. Он даже хуже животного. За него мне ничего не будет, только спасибо скажут.

Грозил он так, грозил, и однажды...

Но прежде надо вот еще о чем рассказать.

В нашем дворе находился какой-то склад. Железная дверь, огромные замки на засовах,  обитый кровельной жестью спуск в подвал. Что там хранилось - никто не знал, только часто приезжали грузовики, и то привозили, то увозили с этого склада какие-то зеленые ящики.

Возвращаемся мы как-то с девочками с Тверского бульвара - дело было жарким летом, как раз накануне войны - и видим необыкновенную картину. Выезжает из нашего двора грузовик с полным кузовом, начинает набирать скорость, а за ним, визжа колесиками и ерзая из стороны в сторону по проезжей части,  как-то боком, тащится привязанная длинной веревкой коляска с идиотом.

Тот в коляске дрыгается, кривыми ручками рыльце закрывает и плачет, плачет навзрыд, будто обыкновенный ребенок, прямо закатывается. Ушанка слетела, на голове у него ни волосиночки, как птенец, шейка тонкая, морщинистая.

Пронеслось это мимо нас, а за машиной уже народ бежит, «Стой!» кричат, «Ах, этот Дорофеев, мы ему, паршивцу...» И впереди всех, едва одетая, растрепанная, догоняет машину мать идиота.

Я хотела вместе со всеми припуститься, но вдруг в конце улицы что-то страшное произошло, встречный автомобиль в коляску врезался, звон, скрежет, все закричали - я перепугалась и айда домой. А весь наш дом бежал мне навстречу - посмотреть, что стряслось.

Потом и я к тому месту подошла, но уже поздно было. Всех, кого следует, увезли, вещественные доказательства забрали, только дворники еще смывали кровь и подметали разбитые стекла.

Так что же вы думаете? Оказалось, что наш идиот был не просто так, а английский шпион. В его горбу находилась радиостанция, с помощью которой он каждый день передавал врагам сведения  о секретном складе. При ударе горб лопнул и все его содержимое наружу вывалилось.

Конечно, и его самого, сильно пораненного, и всю их семью мгновенно арестовали. А  Евгения Дорофеева, несмотря на то, что он был тогда исключенным из школы, за бдительность представили к правительственной награде.

Юноша прекрасно потом проявил себя во время Великой Отечественной и пал смертью храбрых при форсировании широкой реки. Школе, из которой его выгнали, присвоено его имя, в фойе открыта мемориальная доска. Так что, как видите, внешность зачастую бывает обманчива.

       ---

 

- Замечательная история, - восхитился, заерзав на своем чурбачке, Любкин дедушка. – Главное, очень характерная. Кто был ничем, ничтожеством, то есть, в нашей стране под водительством партии становится…

- Я же говорю, - удовлетворенно подтвердила рассказчица.

- Да-а... - как-то неопределенно протянула Светлана. - Ну что же, спасибо, и...  Имеются еще желающие?

 

- Давайте я расскажу! - внезапно сказал Петька, и я сильно удивился. Он-то чего интересного может рассказать? Сейчас соврет что-нибудь.

- Мне вчера сон приснился, очень страшный. Можно я сон расскажу?

Деликатно покашляв  в бороду, словно испрашивая тем самым позволения вставить еще раз словечко, Любкин дедушка заговорил несколько нараспев:

- По моему глубокому убеждению, сны – вещь серьезная. Что сны, что явь – все жизнь. Вот сидим мы здесь, граждане, и разве не удивительно, что под нами где-то, на глубине, невидимо протекают воды подземные? Так и сны, уверяю вас, текут в наших темных глубинах даже посреди самого яркого дня. А соскользнешь в тот поток - чем оттуда покажется день? Может, сном? Есть ли разница, в самом деле, между явью и сном?  К чему отнести то, что мы сейчас чувствуем с вами? Чего в этом больше - очевидности, или грезы? Право, не знаю. Так что же вам открылось во сне, молодой человек?          

 

Сон, рассказанный Петькой

Будто я сижу у окна, здесь, в Кудыкине. Все, вроде, как наяву, и в то же время не так расположено, словно я влез в зеркало, и все вокруг навыворот... Не знаю, как объяснить. Но главное не это, главное - страх приближается.

Я вначале не понял, в чем дело... То ли это запах такой, то ли звук... Словом, ощущение некоторое.

Выглянул в окно - так вот оно что, оказывается. Надвигается на наш поселок, на все наши места - тьма. Похоже на грозовую тучу - но не туча, а что-то невиданное, ужасное.

Небо чернеющее и твердеющее - опускается, наваливается на все, что есть на свете.

Да это и не небо, а вроде как потолок, его уже можно потрогать рукой. Жижа противная сверху ползет, все ближе и ближе...

Сплошная гибель, одним словом.

                 ---

 

- И вы так ничего и не предприняли, чтобы пресечь эту гибель? - ужаснулся старик.

- Нет, конечно, - ответил Петька. Он заметно дрожал, словно снова очутился в своем паршивом сне. - А что, интересно, я мог там предпринять, когда сплошной кошмар? Ну, выскочил из сна и проснулся.

Мне показалось, что Петька обиделся на старика.

- По-моему, благородный человек всегда должен находить в себе силы для борьбы с ветряными мельницами, - сказал дед.

- Что-то я не пойму, о чем вы... - вмешалась в беседу Петьки с дедушкой толстая тетя. - Сон это пустая фантазия. Не надо на ночь переедаться, книжки читать, смотреть телевизор или ходить в кино, а детям - бегать без удержу и шалить. Вот и не будет ни у кого никаких снов.

- Что верно, то верно, - и на этот раз поддержал ее дедушка. - Мне совершенно нечего вам возразить. Наши посиделки у костра, кстати, с этой точки зрения  занятие весьма вредное. С другой стороны, мир так устроен, что все вредное очень приятно, а полезное большей частью противно.

- Ну что, братцы, у  кого какая еще история припасена? - прервала этот невразумительный разговор Светлана.

Все молчали.

- Позвольте мне, - сказал дед Горохов, - раз уж я так здесь разговорился...

 

 История, рассказанная дедом Гороховым

История моя содержится в нескольких словах. Представьте, что однажды я, двадцатипятилетний, молодой, полный всяческих надежд и жизненных планов, заснул - а проснулся пятидесятилетним старым хреном, отягощенным множеством хвороб. Я мгновенно пролетел сквозь жизнь, тщетно пытаясь ухватиться хотя бы за что-нибудь.  Пролетел как по стволу колодца, в который внезапно провалился. И, очухавшись на самом его дне, нахожусь в большом и печальном недоумении. Что же это было со мною? Зачем оно было, и куда я денусь в результате? Этого я не умею постичь.

Вот, собственно, и все, дорогие мои.

             ---

 

Толстая тетя хмыкнула и понимающе всем подмигнула.

- Я же говорил, он того... - зашептал мне на ухо Петька. - Ты понял, что он имел в виду? В тюрьме всю жизнь просидел, вот и...

 

- Саша, может быть, и ты нам чего-нибудь расскажешь? - спросила Светлана.  Все уставились на меня, даже Люба.

- Вообще, со мной в детстве тоже случилась одна страшная история... Не знаю, насколько она интересной покажется. В 1953 году нас с подружкой чуть заживо не съел один человек.

- Рассказывай, рассказывай, про людоедов особенно интересно! - сказала Светлана, и приятно потрогала меня за плечо.

- В то лето на соседнем участке жила одна девочка, Маша. Петя, да ты ее помнишь, наверно.

- Это те, у которых воры ружье стибрили? – оживился Петька.

- Да... И сапоги охотничьи.

- Помню, у них еще настоящий волк на заборе сох!

- Волк сох? - изумилась Светлана.

- Да я, собственно, не про это хотел...

- Ну, рассказывай!

 

История, рассказанная мной

Отец у Маши был военный, любил охотиться, и где-то волка застрелил. Очень гордился своим трофеем, а шкура взяла и провоняла. Он ее вывез на дачу проветривать.

Но дело не в этом.

Однажды в поселке началось воровство, и у них сапоги украли. Потом с ружьем вышла история... Все тогда думали, что это жулики ружье утащили. А на самом деле дело было так.

В то утро поселок будто вымер. И мы с Машей пошли путешествовать. Между прочим, взяли то самое ружье, на зайцев поохотиться.

Бродили, бродили по окрестностям, и решили отыскать источник, откуда берет начало Сегда. Двинулись по тропинке, ведущей вверх по течению.

Путь оказался гораздо длиннее, чем я полагал. Мы все шли и шли, пока не оказались в совершенно диких местах.

И вдруг Маша спрашивает:

- А почему вон там лежат сапоги, которые у нас воры стащили?

Смотрю, в тенечке, под развесистым деревом, в самом деле, лежат краденые сапоги. А в них какой-то дядька засунул ноги и отдыхает.

- Знаешь, Маша, - говорю, - наверно, это в них вор спит. 

Маша перепугалась, вцепилась в мою руку, и шепчет:

- Выстрели в него, выстрели!

Я засунул приклад подмышку, направил дуло на вора, и, зажмурившись, прижал к ружью лицо. Говорю:

- Кых, кых!

- Ты неправильно стреляешь! – запрыгала Маша. – Надо сперва курки взвести.

- Как?

Маша показала. Но для того, чтобы взвести тугие курки, мне надо было сначала взрослым вырасти.

Оказывается, зря я с этим тяжелым ружьем весь день таскался. Пользы никакой.

А тот дядька в сапогах услышал, что мы собираемся в него стрелять.

- Эй, пацан, бросай пушку! Я тебе сейчас уши оборву!

И на всякий случай за дерево спрятался. Испугался, все-таки.

- А ты отдай наши сапоги! – неожиданно крикнула маша.

Я и не думал, что она такой смелой окажется.

Вдруг сзади протянулась рука, схватила дуло и выдернула у меня ружье. Оборачиваюсь – стоит еще один дядька в майке и в любимых папиных штанах, которые тоже накануне украли.

В общем, мы попались в лапы ворам.

- Вы понимаете, что совершили разбойное нападение с применением огнестрельного оружия? – строго говорит тот, что в краденых штанах. – Крюк, какая это статья?

- Давай-ка их съедим, - отвечает Крюк, который был в краденых сапогах. Рожа у Крюка зверская, как у пирата, на лбу свежий крестообразный шрам. – Смотри, - продолжает он, - какие оба упитанные попались. Ты бери себе мальчишку, а я, пожалуй, девчонкой полакомлюсь.

И он ущипнул Машу за живот. А она как заревет на всю округу! Ревушка-коровушка.

Тот, что был в краденых штанах, взял ее на руки, и стал успокаивать.

- Да не съест он тебя, не бойся. У него и зубов-то не осталось.

- Как не осталось? Смотри! – и Крюк распахнул свою ужасную пасть. А в ней торчат два острых железных зуба.

На меня это так неприятно подействовало… В общем я тоже хныкать стал. Ну, маленький же был еще. Даже в школу не ходил.

Дядька в штанах взял и меня на руки, говорит:

- Довольно реветь! Я не дам ему вас сожрать. Ну-ка, признавайтесь, откуда пришли и куда путь держите? У кого оружие сперли?

Мы во всем признались.

- Источник, значит, ищете. Понятно. До него еще вам пилить и пилить, он далеко, за Кудыкиными горами. Да и не один там источник, а два, один с живой, другой с мертвой водой. Видите, вот Крюк перепутал, попил мертвой водицы, и сделался людоедом. Так что дуйте отсюда, ребятки, пока целы!

Мы бросились бежать, а Крюк кричит вслед:

- Не вздумайте никому рассказывать о том, что с вами приключилось, а то произойдет страшная, неминучая беда. Никому, никогда! Поняли?

Мы с Машей так испугались людоеда, что никому ничего так и не рассказали. Только сегодня, когда прошло уже столько времени, я впервые решился раскрыть эту тайну.

              ---

- Не надо было ее раскрывать, – с неприязнью проговорила Люба. – Это ведь не просто так, а заклятие. Вдруг теперь случится предсказанная беда?

Все засмеялись.

- Ну вот, кое-кто из нас насмерть перепугался. Значит, «Вечер ужасов» прошел успешно, и на этом я объявляю его закрытым! – провозгласила Светлана. - Пожелаем друг другу спокойной ночи! - бодро завершила она, и остальные тоже повставали со своих мест. На костер лили воду из заранее приготовленного ведра. Стали расходиться. В темноте на меня наткнулась Светлана, и, щекотно касаясь моего уха горячими губами, прошептала:

- Сашка, приходи завтра часика в четыре, купаться пойдем. Ладно?

И мгновенно побежала дальше, о чем-то хлопоча. Мне от этого стало так хорошо на душе, так весело, что все услышанные нынче ужасы мгновенно выскочили из головы. Ночь была прекрасна, а у меня впереди простиралась настоящая, замечательная человеческая жизнь без конца и края.

Меня нагнал Петька.

- Сашка, давай завтра и в самом деле поищем истоки Сегды?

Не мог же я сказать ему, что приглашен на озеро купаться с Любой. Он обязательно с нами бы увязался и все испортил. Теперь я получил редкую возможность поступить с ним так же, как он всегда поступал со мной.

- Знаешь, Петь, я завтра никак не могу. Очень важные дела. Давай отложим...

Я пробрался в свой сарай, счастливый, как никогда. Вытянувшись на жестком матрасе и глядя сквозь маленькое оконце на черные силуэты сосновых вершин, на слабое мерцание звезд, я мечтал о том, как мы с Любой и Светланой пойдем завтра на озеро. Я вообразил себе то самое место, где видел недавно деревенских девушек и парня, представил, как Люба рядом со мной, совершенно не стесняясь, будет сидеть в купальнике, и я смогу сколько угодно любоваться ей - и уснул легким блаженным сном.

 

На следующий день ровно в четыре я пришел к Гороховым.

- А, Сашка, привет! - крикнула мне из раскрытого окошка Светлана, и скоро появилась на крыльце с холщовой сумкой через плечо. - Ты пунктуален, как немец,  это тебя положительно характеризует.

- А Люба?

- Люба сегодня немного больна, ей нельзя купаться. Ничего, пошли, пошли! - она потянула меня за рукав, и я, как стукнутый мешком, поплелся за ней.

«Закон подлости...» - думал я.

- Не вешай нос! - сказала Светлана. - Вдвоем нам будет гораздо интереснее, чем с Любой, уверяю тебя. Ты же в ее присутствии всегда смущаешься, теряешь естественность. Она играет с тобой в игру «я тебя не замечаю». И ничем ее с этого не собьешь, потому что на тебя это действует. Я все подмечаю. А нам с тобой ни во что не надо играть, мы свободны, как два вольных ветра, летим, куда вздумается - и нам хорошо!

- Кажется, ей Петька очень нравится.

- Петька многим нравится. Он тонкий, талантливый человек. Но, уж не знаю, обрадует тебя эта новость, или нет - ты мне нравишься больше.

«О чем это она...» - думал я, совершенно теряясь. А она, словно опять угадав мои мысли, усмехнувшись, уточнила:

- Нравишься своей пунктуальностью. Петьку в гости не дозовешься, он скажет «приду» - и специально не придет. А тебя позовешь - и можно не сомневаться. Как штык. Лично мне это нравится. Главное качество, отличающее подлинного мужчину - надежность.

Солнце пекло во всю, хотя на западе и начинала чернеть зловещая полоска. Вечером ожидались дожди и понижение температуры. У воды было многолюдно. Мы не сразу нашли свободное место, пришлось пройти довольно далеко по берегу.

- Вот - специально для нас! Столбим! - воскликнула Светлана, расстилая между кустами ивы выцветшее покрывало. - Вода как в тропиках, попробуй... - продолжала она восторгаться,  окуная в озеро тонкую босую ступню.

«Хорошо, никого из знакомых не видно, а то подумают, что  хожу с какой-то взрослой...» - думал я, оглядываясь по сторонам.

- Ложись, места много, - сказала она, подвигаясь на одеяле. Она уже разлеглась в черном купальнике, нацепив на нос листик. Рассматривать ее подробно было стыдно, однако бросилось в глаза, что она была стройная и шоколадная от загара, в общем,  выглядела здорово.  Я разделся и лег рядом. Господи, и впрямь, как хорошо... Я лежу на земле, небо лежит на мне… Невесомая, бездонная голубизна. В дальней глубине его скользят птицы. Плеск воды, лай собачонки,  детский визг, свиристенье птичье - все как в детстве когда-то, когда бывало совсем хорошо. С этой Светланой, в самом деле, спокойно и легко, не надо кем-то казаться, что-то напряженно говорить и делать, она вся - веселье и доброта. Она владеет даром освобождать от проблем.

И, в то же время, я ощущал некий зыбкий барьер, отделявший меня от нее. Она была старшая, и поэтому я невольно переносил на нее свое отношение к маме.

- А почему вы...

- Ну конечно, я ведь еще не заслужила от тебя «ты», - засмеялась она. - Что, не гожусь в подружки? Больно стара, да?

- Нет, почему... - замямлил я, - просто...

- Ладно, Сашка, чего уж там. Обращайся, как тебе нравится. Хоть «Вашей Светлостью» называй.

- А почему вчера вы не рассказали своей страшной истории?

- Утаила от общественности. Могла бы, конечно, до смерти напугать, да жалко всех вас стало.

- Может, сейчас?

- Сейчас не интересно. Это надо вечером, чтобы костер трещал и филины ухали. Ничего, еще одно мероприятие организуем, создадим предпосылки к испугу - вот тогда.

Она поднялась с подстилки.

- Ну что, Сашка, айда плавать!

 

Между тем потихоньку приближалась нешуточная гроза. Из-за Кудыкиных гор долетали отдаленные грозовые раскаты. Горизонт все более наливался сизым мраком, пронзаемым молниями. Однако солнце припекало, и сделалось совсем душно, как в парилке. Мы уже успели несколько раз искупаться и высохнуть досуха. Светлана не переставая шутила, а я от души хохотал.

- А что, Сашка, - сказала она вдруг, приподнявшись на локтях и испытующе, чуть прищурившись, глядя на меня, - не побоишься махнуть со мной вплавь на остров? Под грозу?

- Ой, - воскликнул я,  глядя поверх ее головы, - молния прямо по горе звезданула... Сейчас грохнет!

Через несколько мгновений через все небо неторопливо покатил сотрясающий землю мощный громовой раскат.

- Ну? - ждала она ответа.

- А что там?

- Что там? Никого, кроме нас с тобой, ливни и грозы.

- Хочу! - сказал я. - С тобой... куда захочешь!

Не говоря ни слова, она прикоснулась прохладными губами к моим губам и это пронзило меня до самого сердца. Барьер между мной и Светланой рухнул. В этот миг мне почудилось, будто от нее исходит тот самый, давний, любимый аромат, который я хранил когда-то в пустом флакончике из-под духов.

- Ну, нам пора, - сказала Светлана, поднялась и стала ловко одеваться. - Сашка, поторопись!

- А на остров? - удивился я и уселся на пятки, любуясь каждым ее движением.

- На остров - обязательно, но в следующий раз, - ответила она и улыбнулась мне какими-то новыми, добрыми глазами. - Потому что я подружка не только верная, но и опытная, и заранее знаю, чем  это сегодня закончится: поражением молнией, ангиной с соплями, всеобщей паникой и прочими большими огорчениями. Собирайся, надо успеть добежать до наших домов.

Мы едва успели. Буря налетела в тот самый миг, когда я вошел на террасу - там уже все сидели за столом и осуждающе рассматривали меня.

В тот вечер мне казалось, что нам удалось укрыться от бури...

                       

Странно устроен мир. Я совершенно не могу ничего понять. Почему все случается так, а не иначе? Для чего вообще все это происходит вокруг?

И когда мне чего-то объясняют, что-то доказывают, я все равно не могу избавиться от сомнений.

Сомнительно почти все. Даже то, что я вижу и слышу - сомнительно, и часто непонятно. А вот что несомненно - так это моя горечь, мое одиночество, мое смятение и отчаяние.

Я не знаю, почему оказался во времени, называемом шестидесятыми годами двадцатого века, и что все это может означать. Какие времена бывали раньше, и какие настанут уже без меня - и настанут ли вообще. Но очевидно, что сейчас мне очень больно внутри.

И даже не это - есть что-то еще более несомненное, близкое, так близко стоящее передо мной... Я не умею окинуть это внутренним взором и наименовать - но это грандиозное всего меня наполняет и распирает недоумением.

 

Петьку нашли на другой день.

Вечером, после грозы, сразу началась паника - мать искала его у всех знакомых, переживала, что он с утра куда-то ушел и весь день ничего не ел.

Так он и остался голодным на все последующие времена.

Я тоже ходил его искать, строил всякие предположения...

Короче, только к концу следующего дня на Петьку наткнулись деревенские ребята. Он лежал неподалеку от поселка под деревом, развороченным прямым попаданием молнии. Куда его понесло в такую грозу?

Обо всех этих событиях, о страдании близких, о похоронах - вспоминать невыносимо.

Впервые смерть так близко подошла ко мне, я буквально ощутил на своем лице ее ледяное, омерзительное дыхание. И с ужасом понял, что совершенно бессилен перед нею.

Очень переживала Люба. Мне кажется, она даже немного свихнулась, потому что заявила, будто это я убил Петьку.

А я, припоминая  иной раз все случившееся до последней мелочи, задумываюсь: может быть, она отчасти права?

 

4

Через некоторое время после этого снится мне странный сон: под яблоней в саду Гороховых сидят дед и печник.

- Еще чайку? - спрашивает дед.

- Не откажусь. Спасибо...

- Хороша ли будет тяга? Что-то топка вышла велика.

- Не сомневайтесь. Конструкция проверенная.

- Мудрое у вас, если вдуматься, ремесло, - продолжает рассуждать дед Горохов, - устройство тепла для людей. По семейной традиции к вам перешло, или как?

- Ищи, и обрящешь.

- А вот, заметил я, вы перед трапезой крестное знамение на себя возложили. И тесемочка на шее - никак от тельного креста? В Иисуса Христа, значит, веруете?

- А вы не веруете? Вид у вас такой почтенный...

- Могу лишь повторить за одним знаменитым древним греком: «Я знаю, что ничего не знаю».

- Да, грек, видать, знающий был человек.

Калитка отворилась, и с полными сумками в обеих руках вошла Мария Николаевна, мама Любы.

- Вот и дочка из города приехала. Машенька, иди к нам чаю попить, самовар горячий.

Мария Николаевна кивнула и прошла в дом.

- Знающий, говорите, грек, - смеется дед Горохов. - Да, поддели вы нас с Сократом, можно сказать, за самое уязвимое место. И впрямь, когда сомневаешься совершенно во всем, то ревниво бережешь от сомнения только само это сомнение. Просто-таки веришь в него безоглядно.

- О том и речь. Никто на земле не может сам собою витать - упадет. У всякой твари приспособление имеется, будь то крылья, лапы, хвост, ноги,  у кого что.  Некоторая опора, на которой он держится. Так же и без внутренней опоры никто не может в душе своей существовать, даже если он по внутренней слепоте о том и не ведает. Человек сам волен выбирать, на какую опору внутри себя положиться. Что принять без сомнения. Во что веровать всей душой. Кому что по сердцу. А жизнь потом выявит… Теплее ли стало тебе и людям вокруг, гудит ли в жизни тяга, как в хорошей печи.

- Что же выбрать, если все сомнительно, если все склонно оборачиваться во зло? Та же, скажем, вера в Бога. Ведь к ней, если ковырнуть, столько присосалось поганых червей…

- А я просто верую, и никакого не чувствую в себе от этого зла, одно благодатное тепло. Чего же мне надо еще? Что других касается... Дай Господь и другим того же. Пусть всякий говорит, как у него выговаривается, и на свой манер молится. Или не молится, если это привычнее. Дело ведь не в словах, которые люди друг перед другом вслух произносят, не в жестах, а в том, как обустроена душа. Поступки и их результаты проистекают не из слов, а из расположения сердец.

- Видно, вы умелый печник.

- Я с хорошими новостями! - сказала Мария Николаевна, подходя к столу. - Сашу вчера выписали из больницы, он уже даже гуляет немножко. Я сейчас ехала в электричке с его мамой.

- У нас тут, - объясняет печнику дед, - беда за бедой. В прошлом году погиб один юноша из соседней дачи, убило молнией в лесу. А этой весной его приятель, Саша, перебегал улицу и попал под машину. Голову сильно повредил, едва остался жив.

- У него полная потеря памяти. Теперь с трудом восстанавливается, - объясняет Мария Николаевна.

«Про какого Сашу они говорят? – думаю я во сне. – Что-то не припомню такого».

- А мы, доченька, здесь с товарищем о божественном толкуем. Во что лучше веровать. Я-то вот к тому склоняюсь, что на всякий случай приличному человеку лучше не верить ни во что.

- Знаете, - говорит печник, - лет десять назад я тоже был неверующий. Хотя, вру, верил, безраздельно полагался на водку, согласно распространенному обычаю. И в результате оказался в заключении за надругательство над советскими внутренними органами.

- Надо же! – удивляется старик Горохов. – И что, впрямь надругались?

- Надругался самым непосредственным образом.

- Расскажите-ка, очень интересно.

- Очень просто. Я родом издалека, завербовался скотником в Палкинский совхоз. Конечно, как и всякому из глухой провинции, очень хотелось повидать Столицу. Однако первое мое нечаянное посещение Москвы скверно закончилось. В Палкине я жил в общежитии, которое представляло собой некий замызганный вагон с печкой-буржуйкой. Там все спали вповалку. Жизнь была - сплошное беспробудное пьянство, в котором я находил изрядную сладость. И вот однажды - это было зимой, в сильный мороз - я выбежал из общежития по надобности. А когда возвращался назад - пьяный ведь был, перед глазами все ходило ходуном - маленько ошибся, не в то место вернулся ночевать. Однако приткнулся, какой-то хлам на себя натянул, и провалился в глубокий сон. Проснулся от холода. Зуб на зуб не попадает. Оглядываюсь - незнакомое место, картошка до потолка. Вижу, в грузовике ночевал. Вылез наружу - мать честная, где я? Дома огромные, каменные, народищу вокруг, торговля идет... Короче, очутился я, оказывается, посреди Палашевского рынка. Босиком, в непристойных трусах и застиранной майке. В голове карусель, хмель еще гуляет, люди от меня шарахаются, а я шарахаюсь от них, семеню куда-то, не знаю куда. Околеваю совсем, и очень хочется по нужде, ну просто мочи моей нет. Сейчас лопну посреди Москвы. Ни куста, ни забора, одни люди, и у всех глаза выпученные, детей от меня загораживают, чтобы не смотрели на голого. Просто гибель. От отчаяния забежал в первый попавшийся подъезд, пристроился к стенке и со стоном облегчился.  Потом слышу голос: - «Та-а-ак... А теперь подойди-ка сюда». Оборачиваюсь - мать честная, участковый милиционер с квадратной мордой сидит за письменным столом и уже протокол составляет... Схлопотал три года за хулиганство, потом отпустили по амнистии.

- Вам повезло, - сказал дед Горохов, - что на той стенке портрет Сталина не висел. А то получили бы…

- Господь уберег. Ну, спасибо за угощение,  пора и за дело…

Печник встал и пошел, и я вижу – на нем любимые папины залатанные штаны…

Очень странный был сон.

 

 

5

Когда я попал под машину, то только и успел подумать: теперь родители окончательно с ума сойдут...

Это произошло весной 1962 года.

С раннего детства во мне воспитывали страх к проезжей части. Словно чувствовали, чем кончу.

Однако от судьбы куда же денешься. Долбануло так, что не приведи Господи. Но в первые мгновенья мне еще казалось, что я жив, только в голове обалдение, гуд до тошноты, и металлический вкус во рту.

Озираюсь по сторонам, и не могу понять, отчего так темно. Глаза, наверно, выбило на фиг... Подняться хочу, а правое колено не гнется, даже, знаете, мычу от невыносимой боли.

Постепенно сообразил, что вижу все-таки, просто вдруг темно сделалось, словно ночь. Откуда-то здесь, на улице Горького, рельсы взялись, шпалы. Вдалеке качаются красные и зеленые огоньки... Или это меня качает?

Ногой едва мог пошевелить.

В уши впился пронзительный вой. И так злобно блестела вытянутая во тьму рельсовая сталь, так пахло бедой, что я, кувыркаясь, перекатился в сторону. В то же мгновение по месту, где я был только что, прокатился, сотрясая землю, тяжелый, квадратный локомотив, а за ним бесконечная вереница товарных вагонов и платформ. Запомнилось лицо за стеклом кабины, оцепенело глядящее куда-то в пространство.

Еще одна погибель прошла рядом, а я все еще оставался живой, и в самой сердцевине души, как ни странно, спокойствие полнейшее. Или просто я был оглоушенный?

Кое-как перебрался через еще одни рельсы, навернулся о какую-то длинную трубу, и кусая губы, упал на травянистый газончик. Больно и тошно было. Казалось, мозг вращается внутри черепа. Меня вырвало, словно наизнанку вывернуло, и стало погано во рту. После этого я отключился.

Сколько минут или часов длилось мое забвение - не знаю.

Лежу и думаю: - Что же это было?

Шел, значит, по улице Горького. Ветром с меня сорвало кепку и понесло через дорогу. Троллейбус и «Волга» притормозили, я бросился ловить свой головной убор - и тут, как назло, выскочила коричневая "Победа".

Все происходило неторопливо. Тормоза громко визжали. Вскрикивала, закрывая глаза рукой и отворачиваясь, женщина на той стороне. А мне было как бы все равно.

Действительность ясно, отчетливо предстала предо мной, словно я спал до сих пор, и вдруг продрал глаза. Я невозмутимо наблюдал, как глупая морда автомобиля с выпученными фарами боднула меня в бедро. При этом не было больно, просто грубый толчок. Я полетел, неловко переворачиваясь в воздухе.

Да, именно так: с какого-то мгновения все стало совершаться неправильно. Я перестал поспевать за происходящим, превратился в беспомощную куклу, и со всего маху меня шарахнуло головой об асфальт.

Даже представить себе не мог, что бывают удары такой силы. Что их можно почувствовать и даже пережить.

Тупая, тошнотворная боль, металлический вкус во рту.

«Родители теперь с ума сойдут... Конец...» - мелькнуло в расплющенном мозгу.

Но никакого конца не последовало, только эта тьма, и откуда-то взявшаяся железная дорога.

Я стал осторожно ощупывать себя всего, а потом отдельно голову, боясь наткнуться на зияющую до самого мозга дыру. Ни дыры, ни даже крови там, к счастью, не оказалось. Как ни странно, я был совершенно цел, если не считать одеревеневшей коленки.

Однако все-таки оторопел от изумления: на мою голову натянули чью-то чужую вязаную шапку. Ничего себе!

А где пальто? Я же был в папином, от которого в конце марта отстегнули зимний воротник, чтобы оно превратилось в демисезонное. Тяжелое, неуклюжее - я его терпеть не могу. Но мне уже исполнилось 16, сильно вытянулся, стал как мужчина, и было решено одеть меня во взрослое.

Теперь я непонятным образом оказался в какой-то пухлой курточке. Может быть, думаю, мне мозги все-таки отшибло и я брежу?

И впрямь, все во мне и вокруг - не так. Пахнет иначе, что ли... Да и не совсем запах это, что-то иное.

На первый взгляд кажется, что голова ясно соображает. Все понимаю и помню. Меня, например, зовут Саша, фамилия Камушкин. Сегодня пятница, четвертое мая 1962 года. Во всяком случае, днем было именно так. Объявляли теплую погоду, до плюс семнадцати. Ошиблись.

Вообще, после жаркого апреля май какой-то неудачный пошел. Первого, на праздник, было сумрачно, дождливо. А после парада и демонстрации небо почернело и разразилась ужасающая гроза. Та самая, «в начале мая», как у классика. Но эта проклятая гроза притащила за собой осеннюю холодрыгу.

Вчера было градусов пять, весь день лил дождь. А нынче - необузданный какой-то, просто бандитский ветер. Он мощными порывами ломил в оконные рамы, хлопал дверями, задирал одежду, швырял в лицо песок и всякий хлам. Под ногами похрустывали битые стекла.

В магазине «Пионер», неподалеку от Белорусского вокзала, вдребезги расшибло стеклянную дверь. У Марии Кузьминичны, соседки нашей, порывом ветра крошечную правнучку, с которой она вышла погулять, повалило и покатило по тротуару, как шарик.

А другая соседка рассказала бабушке, что в одном из домов в соседнем переулке взорвался оставленный сварщиками баллон с ацетиленом. Сгорело два этажа.

Надо сходить посмотреть.

В общем, совершенно ненормальный день. Природа словно с цепи сорвалась.

Ну и я в результате под машину угодил...

Говорю это себе, и даже оторопь берет... Господи, да не сон ли дурной снится? Не пойму. Хоть бы оказалось сном!

Наверно, от ушиба я потерял сознание и только что очнулся. Почему же меня не забрали в больницу на скорой помощи? Как я здесь очутился?

Да, история...

Впрочем, не время сейчас размышлять, что да как - надо домой скорее. Хорошо еще, что родители отправились дачу обоями оклеивать, на работу уедут прямо оттуда, и вернутся в квартиру лишь вечером.

С трудом поднялся, стал оглядываться. По всему видать, оказался я на Белорусском вокзале, на газончике рядом с кирпичной будкой. Платформы пригородных поездов пустынны. Тьма. Нет, вон вдалеке кое-где люди виднеются. Но никто на меня внимания не обращает, помощи не оказывает.

Да ведь это не вечер, пожалуй, а раннее утро: заметно становится светлее. Значит, весь день и целую ночь без сознания провалялся.

Может быть, думаю, тот шофер, что на меня наехал, объявил прохожим, что сам срочно доставит жертву в больницу, а на самом деле подбросил сюда, под поезд. Чтобы концы в воду... Ну конечно, так все и произошло. Убийца какой-то попался. Фашист!

Скорее выбираться отсюда.

Пальто у меня, значит, украли. Но не холодно. Вообще-то в этой курточке даже удобнее, чем в пальто. Буду и дальше в ней ходить. Только почиститься, потому что весь в грязи.

Кое-как, мыча от боли в колене, вскарабкался на платформу по лесенке.

Мокро в штанине, кровь, наверно, натекла... Господи, и брюки на мне чужие! Широкие, зеленоватые какие-то - в таких не ходят уже лет сто.

Значит, целиком переодели меня. Все понятно, чтобы труп нельзя было опознать. В общем, попал под машину к настоящим бандюгам.

И неплохо ведь соображаю стукнутой головой! Мозги уцелели, это главное.

Хотел идти, но не могу шагу ступить. И такая дурнота, голова кружится, сердце из груди выскакивает. Посижу-ка, думаю, на лавочке, немного приду в себя.

У меня ведь деньги были, рубль 75 копеек. И ключи. Неужели украли?

Я стал обшаривать карманы напяленной на меня чужой одежды. Ой, а там три бумажки денег оказалось. Вначале я здорово обрадовался, но когда стал внимательно их рассматривать, страшная догадка пронзила меня, как молния. И я, наконец, все окончательно понял.

Оказывается, я попал под машину к подосланным из-за границы шпионам.

Деньги были фальшивые. И даже не фальшивые, а, как бы это сказать... Идиотские.

На бумажках было написано: «Тысяча рублей», «Пять тысяч», и (я не верил своим глазам) «Сто тысяч»! То есть, выходит, в результате понесенного ущерба я сделался несметно богат.

Если бы так...

Наверно, этим шпионам нашлепали там, в Америке, фальшивых советских денег, не зная толком, какими они на самом деле бывают, причем характерно, что ни на одной бумажке не было Ленина, а над неправильно нарисованным Кремлем развевались иностранные флаги. Ну ясное дело...

Сейчас же сдать все это в милицию.

И я стал мечтать, какой переполох это вызовет, как меня потом покажут по телевизору в «Эстафете новостей», и, может быть, появится заметка в газете «Правда»: «Бдительный старшеклассник – патриот».

И тут на меня сомнения нашли.

Что же они, шпионы эти, совсем, что ли, безмозглые? Нет, не может быть, не то...

А вдруг на самом деле бывают такие особые крупные деньги, секретные - я ведь что-то об этом слышал. Они сложным словом называются, «сертификаты». Рассказывали, что имеются специальные, закрытые для остальных, магазины, куда ходят министры, космонавты, Хрущев с Микояном, другие знаменитые люди. Значит, и специальные деньги для них должны, конечно, быть. Ну вот, допустим, захотел кто-нибудь из космонавтов новый автомобиль купить. Не потащит же он целую авоську сторублевок, правда? Берет такую вот бумажку в сто тысяч, приходит в закрытый магазин, и выбивает чек.

Может, дело так было? - начинаю снова догадываться. - Например, ехал космонавт. А я из-за своей дурацкой кепки прямо под колеса ему бросился. Расстроился космонавт, что такая история вышла, решил избежать широкой огласки, меня подальше отвез, в хорошую одежду переодел и секретных денег в карман насовал, чтобы я не особенно обижался. Ну а я, от удара головой еще не оправившись, на рельсы и свалился... Теперь главное - домой, в себя прийти, а потом закрытый магазин искать...

Чувствую, бред какой-то лезет в голову. Но просто не знаю, что еще и подумать.

Шарю по карманам. Чужие ключи, бумажки. Я просто ошалевший, честное слово. Все как во сне. Стукнутый, в общем.

Несколько лет назад, когда был совсем маленький, болел свинкой. Температура под сорок. Очень мытарился в постели. Казалось, все время проваливаюсь, и никак не могу долететь до дна. Почему-то боялся превратиться в свинью - откуда я взял, что таким бывает неблагоприятный исход этой болезни?

Достаю ладони из-под одеяла, гляжу на них - и как кипятком ошпарило... Ой-ей-ей, только бы не заметили! Мгновенно спрятал обратно, и боюсь пошевелить. Руки превращаться начали. Кисти рук красные, непомерно огромные, с ветвистыми пальцами. Лежу, и чувствую, что сейчас превращение станет на все остальное переходить...

Дождался, когда бабушка из комнаты вышла, и, осторожно отодвинув одеяло и содрогаясь, взглянул еще раз. Ладони и впрямь были неестественно красные, но к этому моменту руки снова уменьшились до нормальной величины. Вообще, точно определить их размер было непросто, потому что в глазах все плыло. На всякий случай я продолжал прятать их, время от времени проверяя, не превращаются ли.

Сейчас со мной происходило что-то подобное. Только на сей раз ужасное превращение распространилось на все вообще.  На время, пространство, вещи, и, может быть - об этом страшно и подумать - на меня самого.

Как  я от этого устал! Надо было спрятаться в самого себя, затихнуть, уснуть, и, дай Бог, все как-нибудь обойдется, рассосется - как и в тот раз. Поэтому я в изнеможении закрыл глаза, уткнул голову в сложенные на коленях руки, и погрузился в свинцовую дремотную тьму.

 

Очнулся через некоторое время, а рядом со мной на лавочке сидит какая-то грязная тетка, и нагло меня рассматривает. Я поднялся и поковылял.

Конечно, я находился на Белорусском вокзале.

Но все-таки в окружающем было что-то не так. Я не мог понять, почему возникло такое ощущение. Возможно, раньше я просто никогда внимательно не рассматривал все, что здесь находится.

День был совсем не майский, тяжелый, темный, сумрачный, так бывает глубокой осенью. На фоне серого неба где-то над улицей Горького горела огромная надпись из иностранных букв: «GOLD STAR». В глазах рябило, и я с большим трудом сумел составить буквы в эти слова. Рядом с надписью помещалось табло, на котором чередовались изображения разных цифр: то 6-40, то 7. Я некоторое время размышлял над их значением, и когда после 7 в очередной раз появилось 6-41, смекнул, что, это были часы, показывающие в то же время температуру воздуха. По-видимому, их установили перед первомайскими праздниками.

Вообще, центр Москвы и улицу Горького перед Первомаем было просто не узнать. Такого еще никогда не бывало. Куда ни глянь - повсюду портреты Ленина, Маркса, Энгельса, Хрущева, транспаранты и флаги, дома увешаны электрифицированными гирляндами, в витринах магазинов выставлены проекты различных строек коммунизма, заводов, ферм, дорог и шахт, новых городских районов.

После XXII съезда у нас началась интересная, необыкновенная жизнь. Все словно сдвинулось с тоскливой повседневной точки и поехало куда-то в неведомое светлое «завтра».

В Программе партии прямо так и говорится (я наизусть, как любимое стихотворение, помню и это, и многие другие места): «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Нынешнее поколение - это я и есть.

Конечно, иногда сомнения приходят, и «Голос Америки» я иногда слушаю сквозь глушилки. Привык сомневаться во всем на свете.

А что, если разговоры про социализм и коммунизм - обман, и при капитализме жить все-таки лучше? Я ведь помню американскую выставку в Сокольниках, автомобили, цветные телевизоры, «пепси-колу»...

Вообще, если честно, в глубине души я просто уверен, что кругом у нас - сплошное вранье. Ленин был не столь уж умен, раз допустил к власти  этого бандита Сталина, и живем мы далеко не лучше всех.

Я уже не говорю о том, что Ленин ничего не понимал в философии.

Однако Никита Сергеевич Хрущев мне все-таки симпатичен. Он романтик, мечтатель, и хочет, кажется, добра.

И еще одна, совершенно очевидная мысль заставляет меня доверять программе КПСС: не может же быть, чтобы партия публично, вот так, на глазах у всего мира - обманула. Не самоубийцы же сидят в Политбюро, не слабоумные совсем. Фашизм, как-никак, победили, первые космос осваивают...

Раз торжественно провозгласили и все по годам расписали - значит, деваться им теперь уже некуда. Придется строить  светлое коммунистическое будущее. И мне доведется увидеть великие исторические события: всеобщее и полное разоружение, братское объединение всех народов мира, освоение общими усилиями космических пространств...

От всей души хочу, чтобы было так!

Планы объявлены такие: к 1970 году СССР превзойдет по производству продукции на душу населения США. Резко повысится наш жизненный уровень. Все будут обеспечены отдельными квартирами или частными домиками (как в фильмах «Разноэтажная Америка» и «Америка глазами француза», которые я смотрел в кинотеатре «Новости дня»). Исчезнет тяжелый физический труд, у нас будет самый короткий в мире рабочий день.

В 1980 году будет создана материально-техническая база коммунизма, наступит изобилие вещей и продуктов, и постепенно начнется распределение по потребностям. Деньги отменят. Если чего нужно - приходишь в распределитель, и берешь, сколько надо.

Очевидно, что, увидев такое благополучие в СССР, остальные народы мира как можно скорее присоединятся к нам, и международные проблемы решатся сами собой.

В 1970 мне должно быть всего 24, я начну работать - а день-то рабочий как раз станет самым коротким в мире, часов пять, или даже четыре. Поработал немного - гуляй себе да радуйся. Такая замечательная начнется жизнь...

Ну, а еще через 10 лет - в 34 - уже и коммунизм наступит. Так что старость проведу уже в коммунистическом обществе.

Даже невозможно представить себе, как мир к этому времени изменится. Думаю, наши обустроят Луну, полетят на Марс и Венеру, может быть, даже в другие галактики. Не исключено, что в скором времени произойдет встреча с инопланетными цивилизациями, давно живущими при коммунизме.

И - кто знает? - может, и в самом деле воплотится в жизнь моя детская заветная мечта: люди изобретут способ полностью побороть болезни, старость и даже смерть? 

А если так - примутся возвращать к жизни умерших. Оживят Петьку...

Жить так хорошо на свете, так не хочется стареть и умирать...

Какое, все-таки, счастье, что мне довелось жить в чудесное время, когда все как бы сдвинулось со своих мест, встало на дыбы!

Взять, например, эти часы с термометром на крыше – ведь как здорово придумали! И то ли еще будет...

 

Между прочим, тетка, что на лавочке рядом сидела, плетется за мной. Что ей от меня надо?

Вдруг я заметил на крыше другого огромного здания, в котором находится часовой завод, громадные буквы: «АВТОБАНК». Тоже что-то новенькое.

Прихрамывая, я пошел по платформе. Голова болела, было не по себе. Интересно, что это за «Автобанк» такой? Сплошные вокруг неожиданности.

Всей своей кожей я ощущал в окружающем присутствие чего-то непривычного, одновременно и радостного, и пугающего, но пока не умел уловить, в чем именно это заключалось.

Перед входом в здание, над которым было написано «Пригородный зал», стояли два красивых фонарных столба, отлитых из чугуна в виде звериных лап с когтистыми пальцами. Почему-то, разглядывая эти пальцы, я внезапно сообразил, что именно кажется мне таким непривычным и странным.

Люди.

Все вокруг были богато, чисто и красиво одеты. И замечательно пах воздух, долетающий от самых молодых и красивых. Я никогда раньше не ощущал такого чудесного запаха.

На вокзале толпились не наши, привычные советские люди. Это были иностранцы.

Более того - это был не наш Белорусский вокзал. Он находился в похожем на Москву, но каком-то чужом городе, в котором даже воздух пах иначе. И хотя все здесь сильно напоминало Москву - но изготовлено было из совершенно иной материи и размещалось в другом пространстве и времени.

Может быть, я оказался на другой планете, в параллельном, зазеркальном мире, куда попадает всякий, погибший под колесами автомобиля на Земле?

Со мной что-то случилось,  на этот раз не с головой, а с умом. Это была полная капитуляция. Я брел по подземному переходу, отказываясь что-либо анализировать и понимать.

Сон это был, галлюцинация, или явь - перестало иметь значение. Меня просто нес завораживающий, изумительный поток. Может быть, я двигался с разинутым ртом, - не знаю, сам для себя я был безвозвратно потерян.

Единственным человеком из привычного мне московского мира была та странная женщина, что неотвязно следовала за мной на порядочном расстоянии.

В подземном переходе с аккуратных лотков торговали чем-то ослепительно-чистым, ярким и непонятным. На одном из них были разложены книги, которых просто не могло существовать в природе, ослепительно-цветные и несуразные. Они были вроде бы на русском, но далеко не всегда понятном языке.

Почему-то в глаза бросился и запомнился один из этих бредовых заголовков: «Ты найди, а я расправлюсь». Другая запечатлевшаяся в сознании книга называлась «Маньяки в Москве». Все остальное было в том же фривольном духе. И - это меня просто обжигало! - на многих обложках изображались красочные голые женщины.

Абсурдность ситуации усиливалась тем, что народ не теснился вокруг всего этого невероятия. Один я стыдливо потоптался у лотка, чувствуя на себе доброжелательный, выжидающий взгляд молоденькой, и, судя по всему, не испытывающей не малейшего стыда за то, чем она торговала, лотошницы.

Наконец, при выходе из зала меня натолкнуло на огромный газетный киоск, заваленный тысячами газетных и журнальных кип. Чего там только не было! Я изумлялся каждому новому названию: «Совершенно секретно», «Загадочная газета»... Что-то, заголовок чего сразу не разберешь, с голыми женщинами... «Независимая газета», «Очень страшная газета», «Сегодня», «Завтра», «Скандалы», «Клюква» - и множество другого, невозможного... Но там, как это ни смешно, оказались родные и знакомые «Правда» и «Известия», хотя их заголовки и были набраны непривычно крупным шрифтом. И я решил во что бы то ни стало попробовать купить их, надеясь, что хоть это внесет какую-то ясность в мою взорвавшуюся голову.

Я робко вытащил свои несуразные деньги и стал их беспомощно перебирать, подыскивая самую мелочь, а заботливый продавец, понаблюдав за тем, как я маюсь, предложил мне свою помощь, и, кажется, здорово ограбил меня, забрав за две газеты совершенно немыслимую сумму, словно я покупал «Москвич».

Не фальшивые, значит, все-таки.

Но я был настолько оглушен происходящим, что мысль об этом скользнула где-то на периферии сознания, и тотчас забылась.

Я не мог сразу читать эти газеты, потому что мне не терпелось поскорее выйти в город. Единственное, что я сделал сразу - едва сдерживая дрожь, посмотрел дату выхода газет в свет.

Получалось, что сегодня был вторник 19 ноября 1996 года.

Попав под машину, я каким-то образом переместился в будущее?

 

Я оглянулся. Кажется, та странная, не похожая на окружающих женщина, что преследовала меня, пропала.

Нога стала привыкать к ходьбе, каждый шаг не вызывал уже такой острой боли. Я шел вдоль здания Белорусского вокзала, впиваясь глазами во все непривычное и непонятное.

У кромки тротуара стоял щиток, на котором под стрелкой, указывающей на один из входов, было написано: «КНИГИ, КАМНИ, АМУЛЕТЫ, АСТРОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОГНОЗЫ...» и под всем этим нарисован кружок с помещенным внутрь черным головастиком.

Другое невразумительное объявление гласило: «ОБМЕН ВАЛЮТЫ 5490-5530».

За загородкой строили какое-то удивительное по красоте здание из красного кирпича с куполом.

Повсюду теснились набитые яркой всячиной киоски, вдоль тротуара стояли старухи с прозрачными пакетами, из которых торчали длинные золотистые буханки хлеба.

Далеко слева, там, за площадью, неожиданно оказалась церковь. Неужели действующая? Может быть, раз церковь открыли, и Бог есть? Я-то думал, что нет...

На этом месте всегда высились какие-то белые стены с крестообразными нишами, и почему-то мне казалось, что это и есть та самая Бутырская тюрьма. А здесь, где я оказался, это стало церковью...

На углу над дверью магазина смешно написано: «ДОКА ПИЦА НЕЛЬЗЯ НЕ СОБЛАЗНИТЬСЯ». С ошибкой, может быть? «Птица», наверно, просто «т» отвалилось. Что такое «дока»? Доска? Да не может быть, глупость какая-то... Вокруг этой дурацкой «Соблазнительной птицы» стояли лотки с грудами чистых и ярких фруктов.

Опять «ОБМЕН ВАЛЮТЫ»... Что же это такое, где ее достают и на что меняют? И вон еще один «ОБМЕН»... Странно.

Во втором классе, помню, мы все время старинными деньгами обменивались, у меня целая пачка была.

Ювелирный магазин «ВАВИЛОН»... Надо же, какое название отчебучили...

Стрелка указывает во двор - «ЭРОТИКА, ИНТИМ». Это еще что за невидаль? Вот бы посмотреть...

В тесной подворотне встал широкий автомобиль. Такие непривычные здесь машины ездят, и так их много - всюду сплошной затор.

Кое-как пролез во двор - где здесь? А, вот, за красной дверью.

Вошел туда - и сразу же стремглав выскочил. Может быть, никто не заметит, что я туда заходил. Ну, это уже для совсем дураков каких-нибудь... Надо же, такое продавать!

Когда выходил из двора, буквально нос к носу столкнулся с неряшливой старухой, которая прицепилась ко мне на вокзале. Наверняка, заметила, как много у меня денег, и хочет украсть.

Свернул на улицу Горького, а на углу дома надпись: «1-Я ТВЕРСКАЯ ЯМСКАЯ УЛИЦА». Переименовали? Кажется, так было в дореволюционной Москве. А я в будущем, вроде... Еще раз посмотрел дату на газетах - да, не 1896, а 1996, не ошибся. А название как в прошлом. И эта церковь...

Может быть, царизм победил? А как же коммунизм в 1980 году?

Нет, но ведь газета «Правда» издается...

Ой, лучше пока ни о чем не думать, просто ходить и смотреть, пока не проснулся...

Продовольственные магазины - вчера их вообще не было здесь, а теперь сколько в них всего... Просто невероятно, откуда что взялось!

Ну да, это, конечно, полный коммунизм.

Наверно, надои повысили, косовицу и обмолот, поголовье крупного рогатого... на душу населения...

Или, может быть, наоборот, сделался капитализм?

Просто голова идет кругом...

 Я такого никогда в жизни не видывал – магазин до отказа забит разнообразной, соблазнительно сверкающей едой, и никаких очередей! Вот этот прилавок, например, ломится от невиданных сладостей.

И слышу, как за спиной густой мужской голос с обидой произносит:

- Помнится, как за какой-то карамелькой в очередях давились… Коммуняки поганые. Тьфу!

- Не скажи, - возражает ему шамкающий голос старика. – Это при Хрущеве, может быть, при Брежневе. А как при Сталине как жили – помнишь?

- Не застал.

Я, между прочим, застал. Прекрасно помню, как при Сталине жилось. В Москве бесконечная тягость и тоска коммунальных квартир, полно нищих и калек, едва отойдешь от центральных улиц – море ветхих, кривых домов. Тусклость, мрак, по ночам иногда орут: «Караул! Грабят!» - и мертвая тишина в ответ. Всюду блеклые транспаранты, нищенски одетые люди, грязь и пыль, нескончаемые многочасовые очереди в вонючих магазинах, и несколько крупных, расписанных изнутри изображениями еды гастрономов в центре города, где ничего нельзя купить по причине дороговизны.

- А я своими глазами все это видел… - врет старик. - Хрущев за несколько лет разорил страну. Это при нем ничего не стало. Конечно, не сам, так ему приказано было кое-кем, сам знаешь... Ему, Брежневу, и остальным.

Я оглянулся. Обычный, мордастый старик. Крестообразный шрам на лбу кого-то мне мучительно напоминал… Господи, не может быть! Неужели людоед, отведавший из источника мертвой воды, до сих пор жив?

А тот продолжал вспоминать о сталинском рае.

- После войны лет за пять ликвидировали разруху, все восстановили. Стали регулярно цены снижать. Реформу денежную провели, обнулили накопления у этих… И сразу откуда что взялось. В магазинах – завались. Как из рога изобилия. Причем не только в Москве, в любую деревню поезжай – все кадками, кадками стояло. Вот тебе кадка красной икры, вот - черной, вот севрюжка, крабы – все, чего ни пожелаешь. Я, например, студентом был...

Он студентом был? Наверно, я ошибся, это не Крюк. Или снова врет?

- В столовую захожу, - продолжает он, - а там на выбор комплексные обеды по тридцать две копейки. Наедаешься от пуза.

Собеседник его молчит, слушает. Кажется, они знакомы друг с другом, вместе пришли за покупками и ведут давнюю беседу.

- Нашему народу хорошая палка нужна, только тогда он и может жить, - рассуждает старец. – Ну, пусть хотя бы конституционная монархия, пусть «конституционной» называется – чтобы этих заткнуть… Но – монархия! Чтобы всех в ежовые рукавицы. Ты посмотри только, какие рожи вокруг…

Не мою ли рожу он имеет в виду?

 - Давить их, как Сталин давил! Поляки-то, венгры быстро восстановились, не то, что мы. Сразу выправились.

Ага, думаю, значит в Польше и Венгрии сейчас воцарились кровавые диктатуры. Надо же, как неожиданно поворачивает история…

- Польша – продажная страна, - злобно произносит собеседник старика. – Проходной двор. Шлюха.

Я обернулся еще раз и посмотрел, что он из себя представляет. Высокий, очень интеллигентного вида мужчина в очках с ипохондрической физиономией.

Собеседники продолжали рассуждать о том, что наш чудовищный народ, эта вонючая вороватая орда, может существовать только в условиях систематического угнетения.

Нет, это все-таки Крюк. Мысли-то людоедские.

Иду дальше.

Магазин «БЫТОВАЯ ТЕХНИКА» - ну, это вообще... Нет слов. Какие телевизоры! Куда там недавняя американская выставка в Сокольниках... А приемники, или еще какие-то устройства - не поймешь, что здесь для чего... Чтобы всем этим управлять, надо, наверно, академиком быть. Не то что мой привычный «Муромец» за 79 рублей, или даже «Фестиваль», о котором я так мечтаю... Эти приемники могут, наверно, не только Америку, но и другие планеты ловить.

Я свернул на свою улицу и побрел в сторону дома. Здесь тоже все оказалось неузнаваемо. На углу, в старинную постройку, где всегда помещалось обычное жилье, - я глазам своим не поверил! - вселилось какое-то монастырское подворье... На месте прежних развалюх возникло много новых, невиданно красивых зданий из светлого кирпича.

Я шел дальше и дальше по своей улице, не веря своим глазам и страшась только одного: моего дома может просто-напросто не оказаться на месте.

Однако этой беды не случилось. Дом стоял, как ни в чем не бывало, и в подъезде было примерно то же самое, только, по-видимому, здесь прошел ремонт, потому что все было по-другому покрашено. И лифт был новый, хотя и очень обшарпанный.

Дверь нашей коммуналки тоже совершенно изменилась, красивой кожей обтянута. Я механически вытащил связку ключей, ткнул первый попавшийся, повернул - дверь открылась.

Но это была совершенно другая квартира. Чужая. Не тот запах. Все двери распахнуты, никаких соседей, полно чьих-то вещей...

Я, как лунатик, прошел в самую дальнюю, одну из двух наших комнат...

Родителей здесь и в помине не было. Не было бабушки, дедушки, мамы и папы, не было нашей комнаты, вокруг - посторонняя жизнь...

Неожиданно входная дверь лязгнула, вошли какие-то люди. Господи, как мне быть? - думал я, выглядывая в окно. Здесь очень высоко. Что они подумают обо мне? Решат, что я вор. Только этого не хватало. Что же делать? Подождать, когда они зайдут в какую-нибудь комнату, и выбежать... Зачем я вообще сюда пришел?

Я слышал, что разговаривают мужчина и женщина, но даже не пытался прислушиваться к тому, о чем они говорят. Они были мне совершенно не интересны, даже неприятны. Люди, вселившиеся сюда и расположившиеся в дорогом для меня месте, как у себя дома. Правда, может быть, я просто перепутал подъезд, или этаж... Самые разные предположения роились в голове.

Неожиданно в коридоре что-то засвиристело. Так это телефон! Ну вот, я так и думал, что ошибся, ведь у нас в квартире никогда не было телефона.

Я осторожно высунулся. Какой-то дядька стоял спиной ко мне, приложив к уху телефонную трубку.  Потом он ушел на кухню.

«Пора!» - решил я, и стал крадучись идти по коридору.

Когда я уже почти дошел до кухонной двери, неожиданно из нее высунулась испуганная голова мужчины.

«Застукали!» - думал я,  торопливо объясняя, что это недоразумение, просто я случайно ошибся, я не вор... Но эти люди страшно перепугались, женщина - так та даже грохнулась на пол, а я поскорее выскочил наружу и пустился бегом по ступенькам вниз.

Опомнился только на улице.

Нет, это был все-таки мой подъезд. Разве что этаж перепутал... Но не стану проверять, лучше подальше отсюда. А то меня еще ловить станут. Шутка ли - влез в чужую квартиру! Хозяев перепугал до смерти...

Кстати, а как же я... Открыл квартиру ключом! Мне только что пришел в голову этот очевидный факт.

Однако в эти часы моей жизни со мной уже произошло столько невероятного, что голова давно отказалась доискиваться рациональных объяснений всему, с чем  я каждый миг сталкивался.

Снова вышел на улицу Горького и направился к центру города. А там в одном здании витрины зеркальные... Я на  себя  посмотрел - и ахнул.

Вот это был удар, так удар.

 Стою, вперившись в отражение, и с каким-то животным, леденящим ужасом начинаю понимать, что в один миг сделался дряхлым стариком.

Ну да, ведь 1996... Значит, мне здесь... Пятьдесят?

Но ведь мне еще 16...

Не хочу этого будущего, этого коммунизма или царизма, уж не знаю, что тут в самом деле, и не интересно мне здесь ничего, если, попав сюда, я потерял всю свою жизнь, и уже пора помирать!

Или, может быть, я уже умер?

Этот сон все не кончается, и ничего не изменить. Приходится расплачиваться всей своей жизнью за то, чтобы оказаться в будущем.

Раздавленный, ощущая острый вкус неотвратимо надвинувшейся беды, я плетусь дальше и дальше, бесстрастно регистрируя в сознании знакомые и уже такие чужие мне места, а также то, что за мной продолжает тащиться подозрительная неряшливая особа.

На другой стороне магазин «Пионер», дверь там уже успели починить... Ну да, ведь прошло 34 года...

Над витринами абракадабра: «ШНАЙДЕРС-ОДЕЖДА-ШНАЙДЕРС», и сверху на зеленом фоне «СОЛЕНТИНИ». Господи, как за эти годы изменился русский язык!

Надпись на стенде: «НЕЖНЕЕ ТОЛЬКО ТЫ». И фотография бутылки. Ну разве не дураки?

Магазин под названием «ПАТИО-ПАСТА». Зубная, наверно.

Театр кукол  Образцова исчез, даже дома этого уже нет. Вместо него газон.

Яркие киоски с красными полосами, на них написано «СТЕФФ». А там вот надпись: «АРТ-КЛУБ ЭДУАРДА ШАГЕЕВА». Что это может означать?

Площадь Маяковского забита машинами, какими-то строительными вагончиками. Вот стоит остов сгоревшего легкового автомобиля. На нем забрызганный грязью номер: «АКР-908»

На зале Чайковского афиша: «Московский ансамбль духовной музыки «БЛОГОВЕСТ». Смешно, но смеяться сосем не хочется. Раньше только коленка и голова болели, а теперь ноет целиком вся душа.

На другой стороне очередная нелепая надпись: «РЕСТОРАН БАКУ ЛИВАН». Может быть, Ливан теперь присоединился к Азербайджану?

У Музея Революции рядом с привычными пушкой и броневиком - покореженный троллейбус квадратной формы, на нем очередная загадочная надпись: «СТУДИЯ ВИДЕОСЕРВИС ВЫСОКОЕ КАЧЕСТВО И НАДЕЖНОСТЬ». Почему эту рухлядь затащили во двор музея? Бестолковщина какая-то повсюду.

А там что-то горит... Клубы дыма поднимаются... Пожар?

Нет, это пар, оказывается. Стоит парень в непромокаемом комбинезоне и направляет струю горячей воды в стену, облицованную выпуклым, грубо сколотым гранитом. Здесь же на тротуаре стоит огромный рычащий грузовик, подающий по шлангу кипяток. Это все так громко, так странно...

Угол площади Пушкина, где вчера был кинотеатр «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ», совсем не узнать. Это ведь тут я вчера под машину угодил.

Теперь здесь красивые павильоны с синими стеклянными крышами, надпись: «Торговый центр «ПИРАМИДА», огромные новые здания, но в глубине площади, как и прежде, виднеется кинотеатр «Россия» - несколько дней назад я смотрел здесь фильм «Дорога в космос», о полете Гагарина.

Сворачиваю в арку, на Малый Палашевский.

Справа появился ресторан «СКАНДИНАВИЯ», а на Палашевских банях написано «САЛИТА, ДОМ ОБУВИ». Господи, все здесь стало не так...

Походил по банным залам, где теперь торговали шикарной обувью.

До недавних пор, пока у нас в квартире не установили ванную комнату, мы ходили в эту баню с отцом. Да, вот здесь была «моечная», а здесь раздевалка... Банщики ловко срезали  с подошв мозоли, мужики в простынях пили пиво, пахло земляничным мылом...

На втором, «мужском» этаже  сохранился смешной круглый балкончик над лестницей, на котором я проводил томительные часы, пока папа стоял в длинной очереди. Сегодня я едва помещаюсь на нем.

 

А вон Палашевский рынок, он все такой же. На углу - смотри-ка, написано «Ресторан «ПОСОШОК». Чего только ни выдумают!

Этот рынок всегда был вонючий, грязненький, полный драного нетрезвого люда. Бабушка объясняла, что в основном тут торгуют колхозники, но бывают и частники. Идя сюда, она неодобрительно поджимала губы, полагая, что в таком отсталом месте в любой момент можно натолкнуться на какую-нибудь непристойность. В самом деле, на рынке всегда было как-то тревожно. Однажды вот здесь, на морозе, по снегу бегал босой пьяный мужик в синих семейных трусах. Бабушка вместе с другими кричала:

- Какое безобразие! Вызовите милиционера!

 

Впереди идут две красивые девушки. Мне грустно идти за ними.  Я - тень, я не из их мира.

 

Я стал рассматривать людей, женщин, и понял вдруг, что проходящие мимо старушки - это ведь вовсе не те, которые были вчера. Тех давно поглотила земля. А сегодняшние - это те самые молодые девушки, которые вчера потрясали меня своей красотой и недоступностью... 

Где сейчас Светлана? Где Люба?

Господи, как страшно устроена жизнь!

 

Я не умею быть старым. Я упорно продолжаю чувствовать себя молодым человеком, даже ребенком...

Может, и остальные так? С годами меняется только тело?

 

Мог ли я представить, что, выйдя погулять вчерашним майским днем, я никогда не вернусь?

А Петька... Он тоже ушел тогда - навсегда... Где он сейчас? Где я? Может, мы еще повстречаемся? - как я хотел бы этого!

 

Может, меня и не было никогда?

 

Никакого коммунизма в будущем не оказалось, просто я сделался стариком, которому уже нечего ждать.

 

Теперь ясно, что мир, в котором я прожил свои шестнадцать лет и который часто представлялся мне очевидным и бесконечно распространяющимся повсюду и навсегда - оказался далеко не единственным. Он был всего лишь крошечной песчинкой среди бесчисленного множества других миров. Разве не намекало мне об этом звездное небо?

Может быть, если непрерывно жить да поживать, постепенно переплывая из одного мира в другой, не почувствуешь между ними разницы. Но если доведется перескочить внезапно - тут и откроется, что устроено все совсем не так, как кажется.

Существование имеет зернистую природу. Оно подобно икре. Необъятное количество сфер. Попадая в любую из них, чувствуешь, что оказался посреди бесконечности. И чувство тебя не обманывает, так оно и есть на самом деле. Однако рядом, за какими-то перегородками, имеется бесконечное количество других бесконечностей.

Жизнь без перерывов - это, наверно, странствие по бусам, где каждая бусинка - такое вот зернышко бесконечности. А существование каждого из нас - длинная нить, тянущаяся сквозь центры этих громоздящихся одна за другой вселенных.

И мне, только что каким-то чудесным образом перепрыгнувшему через большое количество очередных сфер, все это очевидно.

В том очередном мире, в котором я очутился, ничего прежнего уже не осталось. Ни города, ни домов, ни людей. Даже и не умирая, все на самом деле умерло. И только кажется похожим на то, настоящее...

Настоящее... А что такое настоящее?

Я должен был измениться вместе со всеми, вместе со всеми постепенно переливаться через вереницу следующих один за другим миров, чтобы однажды превратиться в материю нынешнего дня.

Меня занесло сюда вчерашним шальным майским ветром - и что же мне теперь делать здесь, Господи?

Что это, молюсь я, что ли? Боже, как сладко, оказывается, молиться, когда уже не осталось ничего другого...

А я-то, дурачок, повторял за всеми, что Бога нет - потому что были родители, бабушка с дедушкой, мой родной дом, и этого мне казалось вполне достаточно.

Но когда внезапно ничегошеньки не осталось, и меня-то самого уже не осталось почти - на дне этой гибели со всей очевидностью я чувствую, что рядом – Он.

Ибо если нет Его - то отчего же мне так хорошо с Ним?

Как сладко проливаются в душе моей слезы, как нежно касается меня его теплый свет...

Помилуй меня, Господи...

Нет,  сегодня что-то важное случилось со мной... Разве я прежний, и мне всего 16? Разве я тот же дурачок, что был вчера?

 

Однако надо делать что-то…

Я растерянно остановился, и вдруг ко мне подошла та неряшливая женщина, которая преследовала меня все это время.

- Отойдем-ка, садись на скамейку, - говорит она мне хриплым басом. – Садись, не бойся, не укушу.

- Что вам от меня надо? Зачем вы меня преследуете? – злобно вскричал я, загораживая ладонями карман с деньгами.

- Садись! – прикрикнула она властно. – Слышишь, что тебе говорят?

И я сел рядом с ней.

 

6

И вот, жизнь моя, в результате устроилась. Мы с Феней живем на помойке под Голицыным. Три дня в неделю работаем нищими в метро. Почти всю выручку, конечно, приходится отдавать Рваному, но тут уже ничего не поделаешь. Чтобы спать спокойно, надо платить налоги.

Феня не сердится на меня за то, то, что я невзначай убил ее бойфрэнда. Оказывается, на вокзале он пошел выхватывать у меня сумку, а я как ненормальный вцепился в него обеими руками и невольно увлек под поезд. Я-то, хотя и стукнулся головой, каким-то образом выкарабкался, а несчастный погиб. Прости меня, Господи!

Его похоронили вместо меня, я стал «живым трупом» но, поскольку прежней жизни не помню, мне и жалеть не о чем.

А она, когда выпьет, признается, что довольна мною. Ведь ей для здоровья все равно нужен какой-нибудь мужик.

Часто мечтаю о том, как летом уговорю Феню съездить в Кудыкино, покажу ей свои родные места, и, может быть, она согласится пойти со мной за Кудыкины горы к источнику с живой водой.

 

    ..^..