Владимир Антропов
НЕБО ВЫПУКЛОГО МИРА.
Поэзия Геннадия Каневского
О поэзии Геннадия Каневского трудно говорить простым языком, хотя, вероятно, именно простой рассказ о нем более соответствовал бы лежащему на поверхности в его стихотворениях - "вроде бы знакомому", немного ироничному, время от времени мирно и мудро улыбающемуся, и прячущему в глубине стихотворения секрет того обновленного зрения, с каким читатель прочтет книгу Геннадия "Mir по Брайлю".
Избавленный от необходимости заново представлять читателям "ВГ" автора, стихотворения которого украшают собой страницы журнала, я бы хотел попытаться проникнуть в этот, лежащий в глубине этих стихотворений, секрет, изменяющий, перефокусирующий зрение читающего.
На первый взгляд, это - освеженное зрение человека, открывшего широкий мир во Времени. Читатели и поэты поколения, обращающегося ко Времени во всех его ипостасях, словно Рильковский герой, пытающийся прочесть с зажженной (и то и дело гаснущей) спичкой в руке надпись на старом камне, безусловно впечатлятся легкой и органической манерой диалога автора с прошлым, сменой культурных "пейзажей" и сменой лиц и голосов, цитат и ответов, которые и создают открытое пространство стихотворений, их объем, разворачивающийся перед - и, скорее даже - под - взглядом читающего.
Пожалуй, это ощущение полета, воздуха, ветра, неба, раскинувшегося над огромным миром - первое впечатление от стихотворений Геннадия.
Второе - осязаемость этой открывающейся вселенной. Шершавость ее камней и жар ее солнца, ее стрекозы и пыль, ее реки и лед, дым и тьма. Импрессионистские картины сменяют одна другую и наделяют приоткрытый горизонт такой сложной, такой говорящей и уверенной в себе жизнью, что эта уверенность охватывает и читателя, внушая, что вот именно этот камень, эта стрекоза - и есть причина вдруг чувствуемой иной глубины, что, видимо, автор сумел заселить свой мир плотью - и ощущение именно этой выпуклой реальности и заставляет читающего верить и перефокусировать взгляд, доверяя движению руки пишущего.
По прошествии некоторого времени, потребовавшегося на знакомство с поэтикой Геннадия, мне на ум все чаще приходит стрела из Зеноновской задачи - выпущенная один раз, она парадоксальным образом должна покоиться в окружающем пространстве в каждый отдельный момент своего полета - и с тем стремительно перемещаться сквозь казалось бы облегающее ее тесное пространство.
Стихотворения Геннадия и обладают этой парадоксальной манерой в каждый миг своего движения быть облегаемыми чувствуемым миром - его сопротивлением, его шершавостью, жаром трения о его тесно приближающуюся оболочку - но в некое мгновение будто внезапно оказываться на огромной высоте, охватывая почти уходящий в бесконечность подлежащий мир - и вновь, в этом апогее - замерев, снова чувствовать реальность этого мира, снова быть частью его пейзажа, прилегать к нему без зазора. Но чувствовать, как непоправимо, навсегда изменилось это ощущение, что в него вошло нечто новое, иное, и пропорции этого мира уже другие, и кажется, кажется, мы только что оказались причастны к Причинам присходящего и Знание это осталось с нами.
Вероятно, замечательная тайна стихотворений скрывается именно в мгновении перехода. Неуловимый миг перетекания, Истинного движения стрелы, ее мгновенный выход из реальности воздуха и жары, пыли и пейзажа - в некую невидимую взгляду область не-действия казавшихся верными законов тяготения, некий неотмечаемый сознанием рывок за границу непосредственного бытия.
Ясный день, стрекоза на нагретом камне, не стертая временем надпись; - мгновенный переход - и весь этот пейзаж, полный света и жара, вдруг словно заливает Иным светом. Мгновенный переход - и самое непосредственное мира - прикосновение - оставаясь - вдруг становится иным, Там, в этом мгновении выхода "за-..." - совершенно недосягаемым.
Цепочки костров - мгновенное перемещение, усилие взгляда на озябшие души - и вновь молоко Этого мира, и знание о недальнем перевозе отдает Стиксом.
Мгновение перехода - и вода смотрит влажными глазами погибших в шести войнах -переход - и тело, застывая, опускается на глубину - мгновение - и дождь и улыбка младенца.
И видимо, вот тут, в этих перерывах сознания и кроется тот Оклик, та, неуловимая часами секунда Зрения, которая возвращается в этот мир обратно, и населяет собой его трепещущую плоть таким образом, что вся эта плоть, весь жар ее прикосновения оказывается освящен и осмыслен этим мгновением - и мир получает право открыться и звучать в широких диалогах и пространствах, видимый близко, вот, на расстоянии прикосновения руки - и все же уже - быть практически бесконечным - видимым из Той дали. И каждый камешек мира уже жив, уже не пуст - и достоин того, чтобы остаться в нем по возвращении.
И, пожалуй, что вот тут скрывается и прелесть античного взгляда на смерть. Переходы эти становятся словно бы теми бронзовыми табличками, что клали орфики в могилы близких - с точным указанием дороги к источнику вечной памяти поэтов и мудрецов - Мнемозине. "Я - козленок, упавший в небесное молоко... дайте мне напиться из Ручья Памяти...".
В этом переходе внезапного прозрения кажется, что вышедший уже получил, получил это знание, что пусть память Там будет страшна своей не-прикосновенностью, своей отделенностью от когда-то всей кожей чувствуемого жара Мира, но перед знающим, помнящим - откроется вся бесконечность мира, иное зрение, иной, неслышимый язык, божественный лепет всепонимания.
И, на мой взгляд, вот тут кроется и немалая опасность для поэта. Охваченному свидетельством присуствия Той стороны, легко уверовать в Бесконечность. Именно Ньютонов этот абсолют превозмогал Рильке в сонетах к Орфею и Дуинских элегиях. Надо было прочувствовать, услышать в воздухе только что прошедшей войны подлинное мучение смертного перед лицом этой Грани, имея возможность выйти в пейзажи страны Мертвых - услышать в ней крики жалоб...
В этом смысле, мне кажется, поэзия Геннадия Каневского на пороге больших изменений и открытий. Двигаясь своим, необщим, сложным путем, он подходит к той тайной области поэзии, которая умеет, возвращая поэта в мир, не давать ему бесконечное зрение, а сообщать остроту и чуткость подлинно живого. Трепет и страх, и восхищение усилием быть, и нежность к этому невечному, протягиваюшемуся во времени, тщащемуся быть, высокое родство - и чувство подлинной причастности открываются здесь.
Мне кажется, от человека, написавшего "Нильса Бора", можно ожидать очень многого. Приняв голос предшественника, суметь на невероятно стремительных переходах от имени к имени, от моря к небу - от сна к реальности - и от реальности к осознанию объема происходящего - и к предсказанию - и к ужасу от предсказанного - и к спокойной мужественности перед лицом общего будущего - настолько достойно и настолько своеобразно ответить голосу Времени...
Умение сделать подобное усилие слуха, чувство постоянного присутствия этой грани, и возвращение создает настоящего поэта.
Если под конец очерка сделать небольшое отступление - и задуматься над самой тканью стихотворения - не этим ли ощущением тонкого незаметного перехода, передачи, перепада на читателя действует поэтическая речь? Не в этом ли действенность поэтического приема, когда на разгоне потока, сюжета, мысли, чувства, - связь между словами становится настолько тонкой, что перестает сознательно отмечаться мгновение перехода к косвенной, передающей речи, - оставляя только чистое впечатление внезапно открывшейся свежей новизны?
Что же, позавидуем будущим читателям книги Геннадия Каневского - их ждут большие открытия. И несмотря на то, что даже самое беглое, простое прочтение строк ее стихотворений принесет несомненное удовольствие любителю поэзии, посоветуем вглядеться в них глубже - и почувствовать прелесть ожидания от замечательного поэта нечто нового, вот-вот появляющегося на наших глазах в этих строках.