Елизавета Михайличенко ака Эли7
стихи
Когда обступают растения, лакают тебя, гладят,
почувствуй — уходит тело, сок дерева с кровью смешан.
Теряются пульс и тема чего-то иного ради,
ты взвешен, мой друг, ты взвешен.
Ты найден легким и внешним.
Ты, внутренний, тихо падай, как снег в безветрие, хрупко,
ты ухмыляйся несмело, и смело тоже ? всем пофиг,
ты тихо молись о главном и делай на сердце зарубки,
пускай по сосудам кораблик с трюмами, полными кофе.
Ты, внутренний, плачь как хочешь. Учись у пустого неба.
Петлю увидь на березе и посмотри сквозь нее.
Тебя удивляет пространство? Ты был, но как будто не был?
Ты презираешь прощение? Ты слышишь — скулит зверье?
А с лесом смешаешься, встретишь серого, хищного,
он поглядит испытующе — пища или не пища,
а ты уже кровью древесной наполнен, как ива гибок,
ты полон березовой каши, ты часть стволового изгиба.
Ты маятник чащи, ты высоко и молча.
Серый повоет громко, потом поскулит неслышно.
Ты, внутренний, настоящий, уймись и больше не корчись,
ты ведь теперь свободен, тебе ведь все небо — крыша.
А если в лесу — охота, прогулка, шашлык, злодейство,
ты не вникаешь, дремлешь, тебя не заботит проза.
Ты больше не часть спектакля, ты больше не член семейства,
тебя разъедают растения, а их — недостаток дозы.
А где же твое колечко, то, талисманное, тонкое,
что поменяло три пальца, дошло до мизинца, до края,
оно соскользнуло в траву, горит его тонкая кромка
в последнем луче заката и больше не помогает.
Божья коровка, улети на небко!
Там твои детки кушают конфетки.
(детская припевочка)
Застрелись, улети на небко,
там твои детки, и много друзей - там.
Кутаясь в плед, шаркаешь к выходу. Зыбко
пространство вокруг. Вместо неба - туман.
Конфетки в гриппозной ладошке. Тают.
Сладкие пальцы липнут к другим телам.
Божья коровка, в чем твоя детская тайна?
В количестве точек, натянутых на барабан?
Красный горошек, распавшийся надвое, жук,
святое семейство, мадонна небесных кустов,
полет в небеса, удивительно тающий звук,
похожий на таянье льдинок и леденцов.
Вот и друзья, наклонились, их нимбы серы,
пыльны комиссарские нимбы. Расплата, расплата.
Друзья мои зайцы, объевшись вишневой коры,
косят виновато.
Деревья засохнут, как будто наступит осень.
Будут царапать мертвыми пальцами воздух.
Туман вместо неба, желты его влажные космы.
Фары в тумане - ржавые гвозди.
Ржавыми взглядами будут смотреть на меня
дети из детства, больничные окна, коты.
Пригоршня воздуха, чистые всплески огня
уже не вернут ни звучания, ни доброты.
Небко облеплено тварями, красная сыпь,
предвоспаление, месиво, дети, конфеты.
Мера назначена. Куплены даже билеты -
чартер, со скидкой, две звездочки, туарист трип.
Солоноватое небо, весна, мелководье утра.
Тело не хочет солнца. Весна — как будто.
Тикает кровь и будильник тикает так же.
Время течет по венам, звонок на страже.
Пальцы распухли, стерлись линии жизни,
все, отпечатков нету, но ты живая?
Уже не мешают скрипичные женские визги,
но есть еще нотки тоскливого сучьего лая.
Ты утонула, что ли? Русалка, что ли?
В каждой графе у тебя поселился нолик.
В каждой морщинке твоей протекает Лета,
смысл унося. Идиотка, ведь смысла нету.
Так и живи, найденыш, в тихой отключке,
без ожидания счастья, свободы, случки,
так и не спи постоянно, следи за пульсом,
так оставайся веселым румяным пупсом.
Я напишу отчаяние, а ты
прочти люблю, почувствуй вкус победы,
облезлый лебедь, друг безумной Леды,
опали перья и в глазах пустырь.
Давай, вот пластырь прошлого — сдирай,
нальем на рану дорогого виски —
один из вариантов входа в рай —
не стопроцентный, хоть и самый близкий.
Противно, что все вспомненное — ложь,
а правда так банальна, что не вспомнишь,
и обложной, уже привычный дождь
уныло оплодотворяет полночь.
Герой романа о самом себе,
ну выпусти ты душу, пусть посмотрит
как тело, отвечая за семь бед
пьет алкоголь и распускает сопли.
Я поднесу осколок — подыши
на прошлое. Оно не замутится.
— Ты умер, значит?
— Умер.
Звук машин.
Сирены "скорых".
Утренние лица.
Вешние воды иссякли, кран перекрыт.
Летние пыльные ветры уже раскрутились, но медлят.
Серебряный голос, как холм подчистую срыт.
Остался низкий и долгий. Циничный. Медный.
Тазом червонного цвета накроется май, под ним
будут гудеть медоносные пчелы в неволе.
Между телами возникнет тот самый дым,
который один не бывает — любови, вОйны —
огонь здесь иной, он зависит от солнца, оно
почти смертоносно, но все же еще животворно.
Но лето уж близится, Герман. Уже решено
кто первым сорвется, или окажется сорван.
Последние дни проведем мы в тяжелом меду.
Глаза потеряют свой цвет и найдут свой оттенок.
Потом я уйду. А ты думал останусь? Уйду.
Поскольку уже не сумею отбрасывать тени.
Одиссей. Насколько выбор твой свободен?
Не свободен. Боги, боги, полубоги,
как-то резво расползаются дороги,
а судьба ужасна в роли сводни,
но успешно выполняет поручение.
Пенелопа, я жених прекрасной страсти ?
это непреодолимое влечение
к странствиям.
Сколько б я не уходил, не прощался,
сколько б не скитался по морю,
я все время возвращаюсь, возвращаюсь.
Пенелопа, ай эм риали сорри.
Стороны огромного света
не важны, хоть и важны. Что со мной?
Я плыву всегда по воле сюжета ?
в направлении Итаки, домой.
Несвобода как проклятие, или,
как возможность медлить перед встречей…
Пенелопа, виртуальная, милая,
время рану не рубцует, но лечит,
и процесс лечения странен ?
мы становимся почти что богами,
мы легки, прекрасны, как пламя,
возникающее между ногами,
что нам тело ? мы его победили,
(а оно с войны вернется, вернется),
мы исполнены любовью и силой,
как водой - Эллады колодцы.
Есть понятие "темы", и тема
Одиссеевой свободы ? презрение
к географии, ко времени, к терминам,
к возвращению в реальном времени.
Чувство дома ? высокО и высОко.
Пенелопа ? из жены стала светом.
Боги мстительны. А солнечным соком
пропитались голоса и предметы.
Соль воды и соль внутри — суть едины.
Морем были, морем станем, все ясно.
Возвращение. Израиль. Россия.
Пенелопа нежива и прекрасна.
Забудь меня, а я тебя забуду, отрезок прошлого, отрезанный и дохлый.
На стеклах — пыль и как в зрачках у мертвых впечатаны картинки — вот виновный.
Студент веселый, с пирожком в зубах, он будет изучать устройство клоуна
который жил в отрезанном отрезке, рукой в перчатке, лицедеил, охал.
Я буду пялиться в экранное пространство, теряющее смысл, но не свечение,
Что за моей спиной так жарко дышит — погода это, лето, зависть к влаге,
собака вывалив язык, судьбы качели, что чиркают по тьме как спички, чем же
мне восхищаться, я крошу печенье ночным птенцам в кормушку из бумаги.
Утоли мою ненависть, серый асфальт подворотни,
раствори ее в стертом рассвете,
в бесцветном, безвольном отношении к жизни,
в незнакомом мне небе луна мельтешит, как на корте
мячик теннисный.
В тусклом асфальте луна — несвежая рыба.
Мокрый пейзаж, подгнивающий воздух устоев
тихо шипит, спотыкаясь о мой перегретый, ненавидящий мир.
Мне видны бытовые устройства, я комик,
заболевший тревожным предчувствием скуки, стерся до дыр.
Буду взглядом тоскующим тихо лакать закат.
Ночь — белье застирает, пятна покроет синькой.
Мы помянем его — день, что вышел кругом виноват,
был наказан и умер, зарезан — кроваво и стильно.
Быть обычной дворнягой. Отнять у ребенка игрушку.
Кукле шею свернуть. Мяч прокусить, чтоб знала.
Где та девчонка, что раньше меня за ушком
чесала,
сюсюкала, дура, еще до того, как зАпил,
не приобщился к крови, не стал сильным псом войны,
еще до того, как силу набрал в спортзалах,
еще до того, как начали сниться сны.
Зря я ее… что не тронул — жалел и жалею.
Легкое облачко ходит за мной по пятам
с миндалевым запахом горьким. Когда околею
нет места мне там. Нетместамнетамммм…
Теперь буду тихо. Пакостить. Гадить. Плакать.
Все, все не совпало. Все мимо. Все в молоко.
А яблоко знания просто на землю упало —
сожрано яблочко внутренним червяком.
Циррозный пожелтевший колобок,
впитавший пыль тропинок и сусеков,
ты катишься, захлебываясь смехом,
не разбирая связей и дорог.
Ушел! Ушел!
А рыжая лиса
была вполне сыта — фромаж, ворона,
ее манили спелые леса
с адреналинным харканьем патронов.
Несъеденный, незавершивший цикл,
заплесневелый шар больного цвета,
меж ног чужих, как дробь из-под пинцета
ты ускользнешь — ты опытен, ты цел.
Чужие птицы —гости сытых дней —
в тебе уже не опознают хлеба,
под птичьим веком помутится небо,
а ты в пути — все жестче, все круглей.
От страха не согнешься пополам,
не выблюешь его. Не корчись. Тихо.
В тебе зашевелился всякий хлам?
Ожили тени? Растерялось ИМХО?
Пойди, усни. А дальше как пойдет ?
захочешь не проснуться — не проснешься.
А осень источает горький мед
и дребезжит ее литая роскошь.
Качаешься в осеннем гамаке.
Спи, бедная. Кошмары — это благо.
Паук татуирует на руке
неспешную графическую сагу.
Приоткрывай глаза и снова спи —
транквилизатор осени всесилен.
И на тебя слетятся мотыльки
осенние, российские, сухие…
Чтоб больше никогда… Уйти со сцены. А зритель — будет проклят и обманут.
Придет — уставится. Шуршит оберткой. Сволочь. Мой выход? Ха. Уехала. Сосите
свои сосучки. Леденцы о зубы. Что, страшно, что ли? Глупо. Где Спаситель?
Распят\еще не приходил\ в больнице\ плачет\молчит о главном\ принимает ванну.
Что не заметят? Знала. Все равно. Злорадной местью наслаждаться молча —
вот вся награда. Незаметна месть? Пусть незаметна. Для свободы хватит.
Актриса пьет дешевое вино, молчит о прошлом в перешитом платье,
подходит…нет, не принц, а Пан (не Польша), подходит Пан и козьи рожи корчит,
козел по пояс. Нет, не для него. Но это повод осмотреть и вздрогнуть.
По внутреннему компасу. На север. Там мох, там белый цвет, там нет пингвинов.
Поеду-ка на север. Этой ночью. На пыльной почве, на размокшей глине
мой силуэт потряхивает гривой, я как узор плету свою дорогу.
Конечно, этой ночью. Чемодан. И сумка. И рюкзак. Зачем мне это?
Не подниму. Так, снова. Это платье. И письма. Фотографии. И платье.
И сумка. Чемодан. Рюкзак. И сумка. Ну не выбрасывать же — скоро снова лето.
Не подниму. Я, все-таки, коза — пасусь, привязана на колышке расплаты.
Уехать — не уехать. Быть — не быть. Не быть, но видеть как меня не будет.
У каждого спасительного смысла есть недоступный уровень страдания.
Не буду проще, не хочу. Придумать выход. И не уйти. Природа ожидания
дрябла, колеблется, не дарит наслаждения, но насыщает душу, в общем — пудинг.
Была я музой. Я теперь — музей. Я много знаю. Продавать детали?
Да платят ерунду. Уж если подлость, то должен быть масштаб. А так — бирюльки,
ни зла душе, ни радости прохожим. Лишь внутреннее бряцанье. А тайны…
на то они и тайны, чтоб их знали покойники и избранные любки.
В воздухе — запах осенней пудры.
В мыслях — хрупкость, в глазах — нетрезвость.
Трясет головой золотая лохудра,
тая за щекой кислящее лезвие.
Девочка-куколка, женщина-стерва,
прощать разучилась, молиться не хочешь.
В воздухе время — вязкое, терпкое.
Смотришь медово, наводишь порчу.
Плечико хрупкое, нрав истерички.
Мечутся листья мальками. Дохнут.
В окошке восточном чиркают спички —
каждое утро — кармин и охра.
Туберкулезница, алые солнца
скулы твои прожигают. В ознобе
ты раздеваешься. Похотью полнится
взгляд ускользающий… Дуры мы обе.
В виски долбили дятлы с разным ритмом.
В груди сквозило, а вокруг смеркалось.
Я шла судьбой, не замечая рытвин,
естественно ? все время спотыкалась.
Вокруг меня, прикинувшись ручными,
ходили львы, в коварстве и в заботе,
коты и львы ? веселые, ночные,
совпавшие в рычанье и в зевоте,
но обитающие голосом и жизнью
в октавах разных… это ли отличие?
Вокруг меня круги сужала живность,
а ночь под паранджой таила личико.
А ночь под паранджой скрывала мрак.
Отсутствие лица она скрывала.
И пятился по небосводу рак,
и от него немало умирало.
Но чтобы разглядеть движенье звезд,
мне надо было не смотреть под ноги.
Да, существует у несчастий логин
и он обычно тошнотворно прост —
закрыв глаза, побарабань по тьме
взволнованными пальцами. Готово.
Что было раньше? Вероятно, слово.
Оно осталось. Говорят не те.
Что было раньше? Курица с яйцом.
И девушка с веслом была, и даже
я помню, как в припадке эпатажа,
смеялись львы над мраморным крыльцом,
и даже мальчик писать перестал,
а, крылья пристегнув, разулыбался.
Паноптикум музеем оставался,
но становился очевидно мал.
Вокруг меня творилось и жило,
пульсировало и рвалось на вдохе.
И, притаившись, в темноте ждало.
И пахло зверем. И кусали блохи.
Коррида дня и ночи. И клинок
рассветный полоснул по бычьей шее.
Рога из золота — ночное украшение ?
воткнулись в розовеющий песок
общественного пляжа. Сонный риф
еще потел ночной росой и пивом,
а бычья кровь свернулась над заливом,
багровым, липким все вокруг залив.
Красавицы, проснувшись поутру,
неспешно прикрывали бычье ухо —
дар избранным. И с характерным звуком
на масле яйца жарились к столу.
День-победитель, проседь в волосах,
ленивым взором обводил трибуны,
пощипывая солнечные струны
рассеяно, как волоски в усах.
А публика желала одного —
чтобы коррида продолжалась долго.
Чтоб смерть была не порожденьем долга,
а страстным неприятием его.