Алексей Рафиев
Стихи
Мне кажется, что усталость –
все, что после меня
как-нибудь, но осталось,
в кожу мою впиталось,
въелось в картонку дня.
Вьется везде чумная
дымная кутерьма –
денежно-вещевая,
камерно-пищевая,
но, как не крути – тюрьма.
---
Ходит она босая
и голая по Руси.
Вглядываюсь в небеса я,
тонущие в грязи.
Хочется ей, как птице,
как Бэтмэну, как космонавту –
в далекую экспедицию,
в испанскую серенаду.
Хочется ей и колется.
Кажется, но не можется.
Скоро она успокоится.
Скоро весь мир скукожится,
сморщится до нелепицы.
Ах, какие страдания –
слезы Большой Медведицы.
…срочно выйти из здания!
1.
Это и есть – логика,
сошедшая вдруг на нет.
Меня окружают гомики
созвездья Семи планет.
Летают какие-то шарики,
крутят какие-то ролики.
Меня окружают карлики
остановившейся логики.
Снуют цветные кораблики.
Хочется тихой заводи.
Я застываю в графике
где-то на Северо-западе.
2.
Так однажды – в последний день
обозначенного бардака –
над страною нависла тень.
Тень отбрасывала рука –
очень сильная, блядь, рука.
Слишком сильная – как упырь.
Даже через года, века.
…остается одна Сибирь
и еще заполярный круг –
чукчи, ханты, олени, грибы.
…вдруг упал автомат из рук –
и в Москву потекли гробы.
3.
Эти звезды сияют нам всем.
Долгорукий укажет нам путь.
Я – сторонник резких систем.
Не забудь про меня, не забудь,
мой единственный светлый вождь,
мой вернувшийся полубог.
Наползает огромная вошь.
Наступает гигантский сапог.
Еле слышно, но слышно уже
приближение тех времен,
по которым тоска на душе,
по которым плачет ОМОН.
Переделай меня, как ты
посчитаешь нужным, чтоб я
не дожил до общей беды
осмотрительного бытия,
чтобы я никогда не знал
ни одной из веских причин.
…словно кто-то перелистал,
если только не передрочил.
4.
Когда затихают стоны –
отчетливо слышатся стены,
разрезавшие просторы
нашей звездной системы,
отчетливо слышатся хрипы
прокуренных коммуналок,
в которых снулые рыбы
давно потеряли навык
не выходя из дремы,
рождаться снова и снова.
Если люди – микробы –
в начале – не было слова.
Был неприметный сполох
с ядерным контуром пыли.
…и стены тонули в стонах,
которые тоже были.
5.
Мой взыскательный Карлик-нос,
ослепительный мой кумир,
я вчера совершил перенос –
и чуть было не рухнул мир –
я чуть было его не стер
перед тем, как уже поджег.
Начитавшийся «трех сестер»,
дует ангел на небе в рожок,
и хрустальные терема
вырастают аж до небес.
…вот такая во мне тюрьма.
Дует ангел. …а может – бес.
Слишком тесно. Как будто бы мой самолет
переполнили всякие пассажиры –
много негров, вьетнамцев, южных индусов –
все не мылись дня уже где-то под три –
вонь такая, что некоторые блюют.
Испражняться приходится под себя –
туалет забился прокладками,
перемешанными с дерьмом.
Так лечу – всё вокруг смердит и пердит.
Дотянуться бы шеей в иллюминатор,
чтоб увидеть белые облака
в золотых отливах вечернего Солнца.
Москва. Город-кратер. Лечу –
удаляюсь совсем в какое-то детство –
школа, галстук, значок, проебался дневник,
умер Брежнев, начинается блядство –
все ебутся, народ охуел и завис,
наблюдая за этим отчаянным стоном.
Мне становится в общем-то заебись –
я уже собираюсь по тюрьмам и зонам,
мне уже до пизды и давно пополам,
мне уже и не хочется даже вернуться,
и не хочется ничего-ничего –
так всего до хуя, что могу пиздануться.
Детство-детство, куда же ты от меня
улетело, куда же ты сквозануло?
Все, что есть у меня – однозначно хуйня –
и пиздец, как еблом не верти.
Слишком тесно. Слова завязали мешок.
Как угодно – но ничего не видно.
Остается только электрошок.
Остается только электрошок.
Перекресток, перекладные,
переполненное метро,
пальцы ужаса ледяные,
остановленное ядро
этой глупой, нелепой планеты.
В роли мальчика для битья
будет каждый… да будет это!
…через день без еды и питься
даже я передумаю снова
не один удивительный раз
…и сорвется невольное слово –
пидорас… пидорас… пидорас…
Как в тумане проносятся годы,
оставляя немые следы –
чтобы вспомнилось без икоты,
без заглядываний в зады.
Пусть уносятся брачные игры –
я еще постою на краю.
…и мерещатся острые иглы
в этом опиумном раю.
За далекой вон той горой,
где фашист в землю штык вонзал,
горевал пионер-герой
перед тем, как взорвать вокзал.
Горевал он о том, что жизнь
невозможно опять начать,
и поверить в антифашизм,
и дожить до детей и внучат.
Горевал он о том, что быт,
и о том, что совсем мудак,
и о том, что отец – ваххабит,
и о том, что вся жизнь – не так.
Горевал он и день, и ночь.
…в той степи замерзал ямщик –
больше он не увидит дочь.
…и сидел на печи печник.
---
Тихо приходят врачи –
отнять у меня Интернет.
На видеофильмы дрочи!
Справедливости больше нет.
Каждый из этих врачей
хочет ко мне в нутро.
Я остаюсь ничей
и погружаюсь в метро
собственного «никогда».
Мимо стекла бегут
вагоны, люди, года –
оторопью секунд,
привкусом немоты.
Докторская западня.
Врачи – те же менты,
только при свете дня.
---
Место войны и разрухи,
холода и чумы.
Тянутся, тянутся руки.
Тянется все, чем мы
долго и нудно болеем,
вскрикивая по ночам.
Становится потеплее.
Не вышло б чего сгоряча.
Как рубану наотмашь!
Как приколю к стене!
Будешь тогда мне… то-то ж…
Знаешь, в какой ты стране?
Думаешь, в зазеркалье?
Хуюшки, дорогой.
…буду теперь икать я
заполночь над рекой.
Завтрак, обед и ужин.
Солнце из-под навеса.
Он будет ей верным мужем,
если она, как невеста,
он будет ей верным стражем,
как Винни Пух, как кошка,
как во сне каком-нибудь страшном,
как пошлости нашей окрошка,
как раненый минометчик,
как выброшенный на сушу
отважный японский летчик,
как ветер в лютую стужу –
холодно и не к стати,
глупо и безразлично.
…такие дела, касатик.
Не принимай все лично.
---
Биллиардные шары катятся.
Остается только то, что сбудется.
Можно целую жизнь горбатиться –
однохуйственная вечно распутица,
и совсем ведь до пизды фантики
и другие повороты улицы.
Завяжу-ка я потуже бантики –
может что-нибудь тогда сбудется.
Как-то слишком все вокруг заснежено,
заколдовано, заштриховано,
запаковано, закручено, заезжено,
запеленато, оцинковано.
Как-то кажется – все кажется и кажется,
что получится не только то, что сбудется.
Добрый – молится. Глупый – кается.
Остальное само позабудется –
отрыдается, отъикается.
/Мише/
На далеком чужом наречии,
с птичьим голосом, в ползунках.
Человечнее и человечнее.
Улыбается в облаках,
улыбается, улыбается –
хорошо ему до небес.
Глазки щурятся и слипаются.
Полнолуние – лунный рубец.
Дышит скомканная галактика,
оживает сказочный лес –
и несет моего космонавтика
сквозь уключины лунных колец.