Первый снег 

Знать, этот город так поблек 
в грязи осенней, 
что только чистый первый снег - 
его спасенье. 

Но мы не ведали, чего 
мы так хотели, 
а оказалось, что его 
ночной метели! 

И снег пошёл, 
пошёл, 
пошел... 
Как цвет черешен, 
он был не лёгок, 
не тяжёл, 
а просто нежен. 

Он властно лёг поверх обид, 
как бинт на ране, 
что заглушит, 
что победит 
воспоминанье. 

Он четко вычертил карниз, 
набух, как пена, 
освобождая душу из 
былого плена. 


Освобождая душу из 
былой печали, 
он уходил покорно вниз, 
а мы молчали. 

Он для тебя и для меня 
мелькал искристо... 
Пусть ляжет первая лыжня 
легко и чисто! 

Под эту музыку, что в нём 
почти звучала, 
давай рискнём: 
давай начнём, 
начнём сначала! 

Знать, 

  

    ..^..




Вернусь в Тбилиси! 

Солнце искрится в синей выси 
и гортанно журчит вода… 
Я однажды вернусь в Тбилиси, 
хоть и не был там никогда! 

Старый камень шуршит шершаво, 
отдавая руке тепло… 
Я вернусь, утверждая право 
пережить и отвергнуть зло! 

Документы мои листая, 
что гадать о моих корнях! 
Здесь родня у меня такая: 
Грибоедов и Пастернак! 
Здесь отыскивал Окуджава 
хоть бы тени своих родных… 

Разве мало родства и права, 
унаследованного от них? 

Солнце искрится в синей выси 
и гортанно журчит вода… 
Я однажды вернусь в Тбилиси 
хоть и не был там никогда! 

Там прохладою - вечер ранний, 
там обычаи столь мудры, 
там скликает нас Пиросмани 
на несбыточные пиры… 

В край, оплаканный и воспетый, 
в старый город, что был и есть… 
Здесь в решительный миг 
поэты 
выбирали не жизнь, а честь! 

Я вернусь в этот край, который 
знал тревогу ещё вчера. 
Здесь сквозь выстрелы шли актёры 
репетировать к Стуруа. 

Солнце искрится в синей выси 
и гортанно журчит вода… 
Я однажды вернусь в Тбилиси 
хоть и не был там никогда! 

Тёмный век разделяет снова. 
Но в отчаянном споре с ним 
силой жеста, мазка и слова 
мы единство своё храним! 

Ну, какая же заграница - 
эта радость и боль, и страсть?! 
В день исхода - припомнить лица 
и на землю ничком упасть… 

В час последних моих желаний 
оглянусь, потянусь назад 
к той идиллии Пиросмани, 
на тоскующий голос Нани, 
заклинающей снегопад! 

    ..^..




С.М. 

Простите мне мальчишество моё. 
В мои года подобное - подсудно. 
Когда в садах заросших - 
вороньё, 
и в порт приписки 
не вернулось судно. 

Когда закон старинный - 
зуб за зуб - 
царит в народах 
страшно и кроваво… 
Считайте: приговор мой 
просто глуп. 
Кто дал мне 
исключительное право 
судить Ваш стих 
бездумно, сгоряча? 
Зачем спешил? 
Представил бы сначала: 
Вы (волосы по ветру), - 
как свеча 
у края безнадежного причала. 

Да что я сам? 
И если кораблю 
вершить мой путь, 
невольный или вольный, 
та женщина, 
которую люблю, 
не станет заклинать 
ветра и волны. 

Распутывать клубок 
моих дорог, 
гореть свечой 
у моего причала… 

Причём Ваш стих? 
Ведь это я - не смог… 
Досада породила мой упрёк. 
Не верите - прочтите всё с начала! 

    ..^..




* * * 

Что сказать?
С чем сравнить?
Не пытаюсь тебе объяснить -
это в каждой строке
проговорено,
даже пропето…
Вновь упрямо тяну
напряжённую нервную нить.
Ты про жизнь,
про исход…
Ну а я, - 
хоть и молча -
про это. 

Исчисляешь судьбу
по поступку,
по дню,
по рублю,
и сочувствуя мне,
так истОво дымишь сигаретой.
Я упрямо молчу…
Я тебя безнадежно люблю.
И о чём не пишу,
получается-
только про это. 

На пути,
на веку
для всего отмеряется срок.
Всё в прошедших годах
затеряетсяпамятью 
где-то… 

Пусть останется горсть
самых светлых, отчаянных строк,
словно капель дождя,
отзвеневших про это,
про это 

    ..^..




День прошел 

 День прошёл. 
 Суета отошла. 
 Тишины болтовнёй не нарушу. 
 Не хватает второго крыла, 
 чтоб поднять утомлённую душу. 

 Чтоб взлететь сквозь промозглую тьму, 
 что прилипла к постылому дому. 
 Чтоб вернуться к себе самому, 
 молодому, 
 весёлому, 
 злому. 

 Лишь часы, 
 то, что было-прошло, 
 отсекают жестОко и кратко. 
 Одинокое ноет крыло, 
 отдаваясь под левой лопаткой… 

    ..^..




Итак, с начала, Моцарты мои... 

Итак, - 
с начала, Моцарты мои! 
Начнём игру 
мелодии и слова! 
И пусть разбудят 
птицы и ручьи 
придуманного нами Птицелова. 

А что исход, 
который недалёк, 
который сами 
нехотя пророчим… 
Лишь по спине - 
внезапный холодок. 
Да зябкий жест, - 
как будто, между прочим. 

Что за душой, - 
то затаить изволь. 
Перетерпи, 
перемолчи - хоть тресни, 
чтоб страх ночной 
и скомканная боль 
не просочились 
в утренние песни. 

Чтоб стайки нот, 
беспечны и светлы, 
из наших окон 
выпорхнувши снова, 
расселись по деревьям, 
как щеглы 
придуманного нами Птицелова. 

    ..^..




Это русское имя... 


Это русское имя… 
Ветерок поутру 
с волосами твоими 
затевает игру. 

И деревья озябли: 
дождь размерен и тих… 
Стынут светлые капли 
в тонких прядях твоих. 

Ты озябла, промокла? 
Видишь, дождь затяжной 
вставил мутные стёкла 
меж тобою и мной. 

В облетающем парке 
каждый лист, словно весть, 
что мифической Парке 
наших нитей не сплесть. 

Жизнь проходит, как лето. 
Память рвётся, как нить. 
И останется это 
лишь в стихах объяснить. 

    ..^..




А под конец нахлынула зима. 

 А под конец нахлынула зима. 
И льнула так 
ко всем изгибам веток, 
как женщина, сходящая с ума 
от терпкого желанья напоследок. 

То снегом, то морозцем 
не со зла, 
то холодком студёного металла 
прихватывала, 
будто бы звала 
и безнадежно за руки хватала. 

Но где уж ей, 
усталой и седой: 
пушистый снег 
стал кашицею вязкой… 
Стекает грязноватою водой 
то, что мерцало 
искристою сказкой. 

Прошла зима, 
растаяла - и пусть. 
Как много будет тёплого за нею! 
Но жаль её, 
и мартовская грусть 
мне говорит, 
что всё-таки старею…


    ..^..