Костнер К.К.

Двадцать седьмая дивизия

"24 - ого июня 1812 года, три роты французской пехоты переправились на русский берег Немана. Наполеон, до того ехавший в экипаже, пересел на лошадь, и когда он подъезжал к берегу, лошадь его вдруг упала и сбросила его на песок. В группе генералов принадлежавших к главной квартире императора, кто-то произнес:

   "Плохое предзнаменование; римлянин отступил бы". Так он хотел начать свою историю о 27-ой дивизии генерала Неверовского. Историю, которую он не напишет, которую никто не прочтет. А он хотел, как же он хотел написать о героическом марше дивизии 14 августа 1812 года, к Смоленску, от деревни с простым русским названием "Красное". Он хотел написать о том, как прошлогодние рекруты, совершенные новобранцы и еще совершенные мальчишки, большинство из которых еще не успело отрастить усов, силами одной дивизии остановили наступление французской армии, стремившейся предотвратить соединение армий Барклая и Багратиона. Он хотел написать о том, как иступлено кавалерия маршала Мюрата, атаковала русские каре каждые четверть часа, как русские отступали под непрерывными атаками пятьдесят километров...пятьдесят километров, но не нарушили строя! О том, как бравые капралы командовали безусым юнцам: "Скуси патрон! Сыпь в дуло! Сплюнь пулю! Гони пыж! Сыпь на полку! Поджигай! Пли!". И они палили, смывая своей и чужой кровью позор Тильзитского мира. Об этом он хотел написать, и уже несколько раз брался. Начинал, перечитывал, бросал в корзину. Так слабо, так недостойно того, о чем хотел написать. Да, разве он смог бы? Он - тот, кто ничего не знает о том, как надо воевать за свою землю, как надо любить ее, умирать за нее, умирать, но не сдаваться. Он ничего не знает об этом, ведь он давно уже ничего не любит, он сдался и почти уже умер.

   Почему же он так хотел написать? Начитанный умник скажет: "Все ясно - у твоего героя кризис среднего возраста". Как это точно! Как метко подмечено! Улови мой сарказм, читатель. Если ты его еще не уловил, то скажу проще: "все умники, с их универсальными, но ничего не объясняющими ответами, стройными колоннами, во главе с их любимым Зигмундом Фрейдом, могут идти в жопу, счастливо избавившиеся от Эдипова и других комплексов, неся под мышками трупы своих отцов". Вот вам психоанализ не от Зигмунда Фрейда, а от души, от самого сердца. В один из прекрасных дней, мой герой сказал себе примерно следующее: "Половина жизни моей, как не крути, позади. Полжизни! Жизни, которая за каким то..., все же была выписана мне в небесной канцелярии. Вот, оглядываюсь на прожитые годы. И что? Все мышиная возня, какая то, какие то тараканьи бега, и нечего предъявить на финише будет. Пусто. Ноль". Потом, на минуту, он представил, как стоит в чистилище, перед ним весы, слышит голос: "Ну, мил человек, показывай, чем богат", а он только сутулится еще больше и носом шмыгает. И не то что бы сволочью прожил, или душегубом каким, а так - все не то, все бред и нелепость, не жизнь, а дыра в кармане. Вот, сыпит он на те весы крупу всякой дряни мелкой и стыдно, не перед кем-то, перед собой стыдно, на что жизнь потратил. Не прожил - просрал, и ничего уже не вернуть назад. Одно только осталось, гирька одна, только она всю жизнь его позорную перетянуть сможет. Только она, больше ничего не спасет. Гирька эта - его смерть. Он так решил - пусть прожил ты жизнь обезьяной, но если в смерти своей достойной, смог сравняться с богами, зачтется это, по самому гамбургскому счету зачтется. Он вот почему о 27-ой дивизии написать хотел - была бы его воля, там и только там, в каре на марше от деревни "Красное", он смерть принять бы хотел. Жизнь...? Да, что жизнь..., а вот смерть бы тогда удалась.

   Но он не напишет, он ничего не знает об этом. Он ничего не напишет о том, о чем хорошо знает, он не хочет писать о пыльном асфальте Московских окраин, о том месте, где он ничего не любит, где он сдался и почти уже умер. Умер не так, как хотел. А пока...

  

   7 часов утра, понедельник. Он лежал в ванной, горячий душ лил ему на ноги, он вздрагивал, не мог избавиться от ощущения озноба. "Пить нельзя, пить нельзя мне, нельзя. Не умеешь - не пей. Возьми себя в руки, соберись", - приговаривал он самому себе, съеживаясь на дне ванны. Вчера он перебрал. Нет, не перебрал, перебрал не то слово, нет такого слова, что бы описать. Самое близкое будет - "надрался, как сапожник", или "упился в усмерть"? Пожалуй, что так - "упился в усмерть". Нет, он не алкаш и не какой-то запойный, нет, нет. Просто вчера был повод, хороший повод. Вообще то, раз в полгода с ним такое случалось - "как сапожник" и "в усмерть", до отрицания самого себя, до точки. "Черт меня дернул, зайти к Вадиму!" - проносились в его голове мысли, цеплялись одна за одну, причиняли боль, - "с Вадимом пить - всегда вот так. Ох, как же мне. ... Сколько уже лежу тут? Ох..., не выпить ли аспирину?" Да, к Вадиму ему заходить не надо было. Вадим - это его друг, то есть не друг, конечно, так, приятель. Друзей то положим, у него нет вовсе, но не только друзей, много чего нет. Роботы нет, денег нет, жена ушла, посчитав его хроническим неудачником. Ну, с женой то все понятно - женщины не любят неудачников. А кто же он еще? То есть любить- то, они их может и любят, но вот жить с ними не хотят, уходят. Щенков с пороком, в собачьих питомниках отбраковывают, что б не дали потомства, что б не портили породы. Его отбраковали, он знал и смирился. Что ж тут поделать? Выть на луну? Не дождетесь. Дарвинизм - это вам не фунт изюма, дарвинизм - это наука. Давно, полгода, как ушла, почти уже вечность и почти уже не болит, почти... Такие вот дела - никого и ничего у него нет. Пустыня вокруг, пустыня внутри, и две главы его книги вчера прошуршали по мусоропроводу, с пятого на первый, экспрессом. Так вот почему он напился? Да, да именно по этому. С пятого на первый. Раз! Все не годиться, все ник черту не годиться! Перечел, понял, что только оскверняет то, что свершилось там, 14 августа 1812-ого. Перечел, понял, и раз! Потом пошел напился, теперь лежит и охает. Вот и все. Такой вот, герой нашего времени получился.

  Нет никого? Ну, и не надо ему ни кого, и ни чего ему не надо. "Одни мы в этот мир приходим, одни уходим, и жить, тоже надо в одиночестве", - так утешал он себя. Слабо, конечно, но что ему еще осталось, кроме как охать и цитировать Шопенгауэра, на дне ванной. Тут он врал, конечно, врал себе самому. Вчера вечером, пьяный, звонил от Вадима по всем номерам, каким-то бывшим девчонкам, каким-то бывшим друзьям. Порол чушь в трубку, пошлил, выдавливал шуточки, а на деле хотел прокричать по всем этим номерам: "Ау, люди, я ведь еще здесь! Кто ни будь, хоть кто ни будь, отзовитесь! Я же гибну, я просто гибну, вы, что не видите? Вам, что наплевать?" Звонил, звонил, а Вадим все наливал, наливал. Зачем все это? Им действительно наплевать. Выбраковали, не порть породу. Точка.

   "Ох, не надо было вчера, не надо было", - думал он, - "А вот интересно, наполеон в свои 35 лет, звонил бы, пьяный в жопу, по телкам? Это врятли. В 35 - был генералом, или уже императором, или уже на Святой Елене? Надо посмотреть в энциклопедии. Какой там алгоритм в Бонапарты? Топорик, петелька, старуха проценьщица? Раз, два, и в Бонапарты. Нет, пить мне нельзя вовсе. Все, на этой неделе надо найти работу. Стартер в Жигулях уже ни к черту, да и вообще. Заглохнешь посреди Москвы ночью, что тогда? Не побомбишь, не подработаешь. Жить на что? Надо искать работу, работу, работу, а пить нельзя, совсем нельзя мне пить".

   Он выбрался из ванны, выключил воду, не в силах вытереться насухо, сделал это кое-как и почти мокрый, все еще дрожа, добрался до постели. "Ничего, все будет хорошо", - сказал он и не поверил в это, - "Все будет так, как всегда..., ну, и черт с ним, черт с ним. Пусть будет то, что будет, все равно, уже все равно".

  Какое-то время в голове его шумел вертолет, но, в конце концов, ему удалось уснуть. Ему приснился огненный дождь, с равной силой, падающий на головы праведников и грешников. Всевидящий бог, изливая с небес свой гнев, по какой-то причине, не хотел разбирать, кто есть кто. Ему снилось, как он, упав на колени, среди обжигающих молний, хотел читать молитву, но не знал ни одной только спрашивал: "За что? За что меня, господи? За что меня то?".

  

  ***

  

  

  Зазвонил будильник. Не открывая глаз, он хлопнул по нему рукой. Зазвонил телефон. Звонил, звонил, звонил. Он поднялся.

   - Алло, - проскрипел он в трубку и не узнал собственный осипший голос.

  - Алло, ну, ты как? - услышал он веселое.

  "Вадим уже опохмелился", - подумал он, - "Вадим всегда опохмеляется. Сколько время? Двенадцать". Он посмотрел за окно, за окном светло. "Двенадцать дня - джентльмены пьют и закусывают"

  - Алло, - раздалось в трубке.

  - Я как? - сказал Сергей и задумался, - Да, могло быть и лучше. Ты-то как?

  - Заходи, поправь здоровье!

  "Если зайду, то весь день под откос", - подумал он, прижал плечом трубку к уху, надавил пальцами на виски. Голова просто раскалывалась. "Значит весь день под откос".

  - Сейчас зайду, - сказал он и повесил трубку.

  Первым же делом он выпил два стакана воды из под крана, уже потом пошел умываться.

  - Ну, что смотришь? - сказал он себе, глядя в зеркало, чистя зубы с каким-то остервенением, - Что сморишь? Ну, да, ты конченый неудачник. Looser, you ore faking looser may man, faking looser. Приговор окончательный и обжалованью не подлежит. Нечего, нечего так смотреть.

  - Ты же с утра собирался купить газету "Работа и зарплата", - сказало отраженье, глядя с укором.

  - Да, да, "Работа и зарплата". Полгода ищу эту самую работу. У меня все антресоли забиты этими газетами. Мерчендайзер, торговый представитель, 300 у.е., перспективы роста. Это - не работа и не зарплата. Это - могила. Это- крест на себе поставить, вот, что это такое. Крест на крест. Вот, так вот.

  - А что ты предлагаешь? - спросило отраженье.

  - Да, ничего я не предлагаю. Я такой же крест на себе ставлю, крест на крест - он зачеркнул отражение пальцем в запотевшем зеркале, - Только весело, с музыкой, без хомута на шее.

  - Ты мне противен, - сказало отражение, - И, пожалуйста, не строй из себя Че Гевару. Боже, как же ты мне противен.

  Он закрутил кран, но, решив все же побриться, открыл снова. Побрился, провел ладонью по щекам. "Вот так, вот, как перед боем - чисто выбрит, и во все чистое", - сказал он, одевая все чистое. Взял ключи, кошелек, вышел. Денег ему осталось на неделю, и он не собирался жить дольше.

  Лифт спускал его вниз нестерпимо долго. Похмелье - время подмерзло, потеряло разбег. Ниже, все ниже, долго, долго, так долго вниз, что казалось конечным этажом, должна быть преисподняя, но нет, вышел на улицу, из подъезда, глотнул московской июньской пыли. "А может, это и есть моя преисподняя? Жара, асфальт как сковорода и я на ней, яичницей жарюсь изо дня в день. Пиво, скорей пиво, а то и не дойду. Дойти-то дойду, но зачем же страдать? Не искать счастья, а избегать страданий. Короче - "пива и немедля!" - вот мой дзен буддийский лозунг. Избегать страданий! Хари Кришна, пива!". Что бы добраться до дома Вадима, ему пришлось пересечь двор, через детскую площадку, затем, через арку налево к магазину сети "Перекресток", туда, где подземный переход метро выведет его на другую сторону шоссе, а там уже рукой подать. Путь не далек, но с каким же трудом он давался. Пока он шел мимо детишек, чирикавших в песочнице, все было ничего, но, как только он добрался до оживленного "Перекрестка", как только в палатке с надписью "шаурма 40 рублей", он услышал - "ой, мама шика дам, шика дам", как только, у входа в метро, он увернулся от первого распространителя рекламы, сующего всякую дрянь в руки, потом от второго, так сразу головная боль обострилась до чрезвычайности, превратилась в то, что фригидные графини, в позапрошлом веке называли мигрень. Не просто - голова болит, а мигрень. Мигрень - это мигрень. Мигрень - это не шутки. Голову, как будто стянули стальными обручами.

  Ох, как же ему хотелось разрушить этот Карфаген, окруживший его, как же ему хотелось обрушить небо на эту грешную землю, где девять из десяти, ни разу за всю их бессмысленную жизнь, не задумались, зачем поганят своим присутствием белый свет! Как же ему хотелось! Зло, конечно; ну, похмелье, что с него возьмешь? А вам никогда этого не хотелось? Обрушить небо? Ни разу? Боялись последствий? Что потом? Да, да, что потом..., понимаю..., сам такой. Об этом уже сказано: "Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок решимость наша, в бесплодии умственного тупика. Так гибнут замыслы с размахом..." лучше не скажешь. А вот мой герой перестал бояться того, что "потом", и стал презирать тех, кто все еще... Что ж, имеет право, только посмотрим, пройдет ли он этот путь до конца. (Впрочем, если честно, весь последний абзац, призван лишь провести грань, между автором и его героем, не смотря на очевидные параллели, и не будем больше возвращаться к этому).

  Карфаген был ему не подвластен, но что делать с решимость разрушить хоть что-то, и немедля? Он стал разрушать то, что целиком было в его власти - себя самого. Он купил на той стороне шоссе, которое пересек под землей, пол-литра водки "Гжелка" и бутылку пива "Клинское особое". Шоссе мысленно нарек он рекой "Стикс", и начал свое путешествие в стране мертвых, пиво выпив по дороге.

  Вот он уже стоял перед дверью вадимовой квартиры, стоял, но не звонил. Выпитое пиво, как ни странно потихоньку стало возвращать ему способность трезво мыслить. Такой вот парадокс. Он стоял и думал - звонить, не звонить. Надо это ему? "Ну, хорошо, позвоню я, и что?" - думал он, - " Вадим откроет, уже с румянцем на лице, одет он будет в трусы, в тельняшку с обрезанными рукавами. Я все знаю, что будет. Именно в трусах и тельняшке. Что потом? "Ну, что жив?" - спросит он. "Жив", - скажу я и протяну ему пакет с водкой. "Так у меня же есть", - скажет он, возьмет бутылку. "Эту я пока в морозилку", - скажет он. "Проходи, проходи", - скажет он, зашлепает тапками по коридору. Мы сядем на кухне. На столе будет нехитрая закуска - хлеб, соленые огурцы, еще что-то. "Хорошо посидели" - не то спросит, не то просто скажет он. Я кивну в знак согласия. Что тут скажешь? Посидели. А он спросит:

  " Ты чего такой смурной? Погоди, на-ка, вот", - протянет мне водку, добавит, - "Первая колом, вторая соколом", или что-то в этом роде. Я поморщусь, побоюсь, что стошнит, но ничего не стошнит, заем огурцом. Рано или поздно, где-то между второй и третьей, или чуть позже я скажу, что все свинство. Вадим не поймет, о чем речь спросит: "Что свинство?". Я скажу, что все свинство, или просто махну рукой. Он подумает, что это я все о книге, скажет, что б я не парился, что поступок мой поддерживает, что мужской, мол, поступок и все такое. А с ним обсуждать это я не захочу. Не здесь, не сейчас и не с Вадимом, скорчу мученическую гримасу, переведу разговор на другую тему, и мы еще выпьем. "Ну, что?", - скажет Вадим, - "Я вижу тебе уже легче". "О, гораздо!" - скажу я и расскажу какой-нибудь анекдот, или он расскажет. Посмеемся. Ха-ха. Прикончим первую под разговоры не о чем. На второй я разойдусь, начну рубить в капусту действительность словами, с каждой рюмкой превращаясь в банального болтуна, пьяного при том. Слова, слова, слова. Полезу Вадиму в душу. Зачем, что, почему, и что он обо всем этом думает. Он что-то ответит, и точно скажет, что ему семью кормить, и вообще ему не до этого. Тут разговор сам собой, как-то рассыпиться, я включу телевизор. Там толстый министр правительства нам расскажет, что экономика России выросла еще на столько-то процентов. "Вот, морду отъел, министр, не промажешь. Кончай лапшу вешать, говори, сука, где деньги КПСС?" - скажет Вадим. Я возьму рюмку, чокнусь с телевизором - прямо в мясистое лицо министра, скажу: "Будь здоров, министр, не кашляй!", и мне захочется побыть одному. "Я пошел", - скажу. Вадим скажет: "Только же сели", потом скажет чуть расстроившись: "Ну, как знаешь, как знаешь", и разведет руками. Я уйду. Вот и все, что будет. Надо мне это? Надо?". Так думал Сергей, стоя у двери, и развернулся, не стал звонить, ушел.

   Ему хотелось быть одному, и программу, заданную с утра, изменить было уже нельзя. Ноги сами привели его в кафе "Минутка" - недорогую забегаловку возле метро, там он решил найти и истину в вине, и утешенье. В кафе негромко играла музыка без слов, на столах клеенчатые, в красно-белую клетку, скатерти, прожженные в некоторых местах, девушка официант, почти в такой же клетчатой юбке и белой блузке, протирала барную стойку. Было пусто, если не считать пожилого мужчину с бородкой клинышком, сидевшего в уголке за чашкой кофе и читавшего газету. На столе лежал синий берет. "Старичок, прямо, как с Монмантра, приличный - в берете", - подумал Сергей.

  - Добрый день! - сказала девушка, смерив Сергея глазами, начиная с обуви.

  - Добрый. Пожалуйста, двести грамм водки, салат типа "Оливье", или "Столичный". Что там у вас есть? И томатный сок, - сказал Сергей, направляясь к столику.

  Девушка шмыгнула за барную стойку, зазвенела вилками- ложками и уже оттуда спросила:

  - Водку, какую? "Русский стандарт", "Кристалл", "Флагман"?

  - Ту, что дешевле, - сказал он, глядя в окно и закуривая, - и принесите пепельницу, пожалуйста.

   "Вот, ведь, тоже дерьмовая работенка", - думал Сергей, наблюдая за девушкой, - "Могу себе представить, что за жлобье собирается здесь по вечерам. Могу представить это благородное собрание, этих рыцарей круглого стола. Кафе "Камелот" - кажется звучит. Она им водку таскает, они ее трескают. Сказка про Золушку, только без принца в конце. В конце будет тоже, что и в начале - 200 водки и "Оливье". А девчонка то красивая, принца достойна, и в глазах тоска, как и положено. У Золушки должна быть тоска в глазах, иначе она будет не Золушка, а просто набитая дура. Выпью двести, пусть поцелует меня, что ли. Может я из мерзкой жабы, превращусь в прекрасного принца и увезу ее в сказочное королевство. Красивая, красивая, ну, где ж мне тебе принца то..., в этом гребанном гетто...? Неси уж тогда водки, что ли. Водки 200 и "Оливье".

   - Ваш заказ, пожалуйста, - сказала она и грациозно, чуть наклонясь вперед, стала выставлять на стол с подноса.

  Сергей почувствовал запах ее духов, и это было лучшее, что случилось с ним с сегодняшнего утра.

  - Одну секундочку! - сказал он, - Задержитесь, пожалуйста, я должен вам сказать, что-то важное. Но перед этим...

   Он налил из графина водки до краев. Она с удивленьем посмотрела ему в глаза.

  - Уно моменто, - сказал он, подняв вверх указательный палец и залпом выпил, - Это, для храбрости. Не обращайте внимания.

  - Вы что-то хотели сказать?

  - Сказать? Да, то есть, нет. Не сказать, спросить хотел вас, милая Золушка, успел ли кто-то уже вам сегодня сообщить, что вы безумно красивы? - сказал он, про себя подумав: "зачем это все я?"

  Она ни чуть не смутилась, и только улыбнувшись, оветила:

  - Нет, вы успели это сделать первым.

   "Хорошо ответила" - отметил он про себя и бросил ей вдогонку:

  - Я желаю вам найти вашего принца.

  - Что, что? - не расслышала она.

  - Я желаю вам встретить принца. Настоящего, на белой лошади.

  В награду ему была еще одна улыбка. Он отпил сока, налил вторую. "Гляди-ка - еще трезвый, а пошлить стал уже на лево и на право. Мне, что уже все равно, что люди обо мне подумают?" - спросил он самого себя и тут же ответил, - " Да, мне все равно, абсолютно все равно. О, смотри, старичок уши то развесил. "Эх, молодежь" - думает, червь газетный. Ну, ваше здоровье, гражданин в берете! А вот водочка могла быть и похолодней". Сергей выпил, боль отступила. Он почувствовал, что начал пьянеть, наконец-то начал. А в окне все кишел муравейник, где девять из десяти..., и синее, синее небо в белых барашках облаков не спешило покидать свое место, и Земля не хотела срываться с оси, и шаурма не меняла пластинки, и тоска не покидала голубых и бездонных, как упрямое небо, глаз Золушки. Только боль отступала, только боль, и где-то вдалеке он начал слышать дробь барабанов, команды: "Скуси патрон! Сыпь в дуло! Сыпь на полку! Поджигай! Пли!". Пли? Куда? Где кавалерия Мюрата? Где маршал Ней? Где Даву? Где неистовый Корсиканец?

  И тут в кафе вошли трое...

  Один - невысокий, коренастый крепыш, с толстой, как у быка двухлетки, шеей, в спортивном костюме "Adidas". Второй - мелкий, стриженный наголо, с сигареткой в зубах, в черной майке и черных джинсах. Третий, был особенно колоритный. Постарше двух остальных, высушенный, как мумия, с земляного цвета, неподвижным лицом, из которого на мир целились узкие прорези глаз. Пальцы его были синие от татуированных перстней, а из под ворота белой рубашки, выглядывал золотой крест, размером почти во всю, такую же татуировано синюю, грудь. "А вот и рыцари круглого Стола" - подумал Сергей, сразу окрестив вошедших, как "Бык", "Мелкий" и "Синий". Вошедшие, на секунду задержались в дверях, Синий показал пальцем на столик, рядом со старичком. Они подошли, сели. Синий что-то тихо стал говорить Мелкому, тот повернулся на стуле, нашел Золушку глазами, свистнул ее и подозвал жестом. "Как же он доволен собой, этот шнырь", - подумал Сергей, наблюдая всю эту картину, налил себе оставшеюся водку, доел салат, выпил. Барабанная дробь слышна была все сильнее.

  Бык повернулся к соседнему столику и пальцем ткнул в плечо старичка.

  - Дай спички! - сказал Бык.

  "Смотри-ка, сразу стали территорию метить, самцы доминирующие. Ну, ну". - прокомментировал Сергей происходящее. Старичок же, оторвавшись от газеты, вскинул брови на Быка и переспросил:

  - Что, что?

  - Прикурить дай!

  Старичок улыбнулся.

  - О-о-о! А я не курю, молодой человек.

  - Не куришь, да?

  - Нет, не сделал, знаете ли, такой привычки.

  - А что так? - не унимался Бык.

  - Да, как-то не довелось, - невозмутимо ответил старичок, все также улыбаясь.

  Бык молча забрал с его стола пепельницу, поставил себе на стол. "Ох, как же это все не правильно, как же неправильно" - подумал Сергей качая головой и отметил про себя, что старичок-то, не дресло. Другой бы уже давно лыжи смазал, куда подальше, а этот нет - сидит, кофе пьет. С харизмой старичок оказался.

   Золушка подошла к круглому столу рыцарей и от Сергея не ускользнула перемена, произошедшая в её лице. "И ей они не понравились" - решил Сергей. Мелкий развалился перед ней, приняв по возможности наиболее вальяжную позу, беззастенчиво стал ее разглядывать.

  - Что будете заказывать? - спросила Золушка, держа наготове ручку и опустив глаза в блокнот.

  Мелкий, подмигнул своим, скривив в улыбочке губы.

  - Бутылку коньяка лучшего, неси! Шампанского... Шампанского? - сказал он, уже вопросительно глядя на Синего. Синий кивнул, - И шампанского неси, пару бутылок. Сухого, да? Сухого, две.

  - Это все? - спросила Золушка, не отрываясь от блокнота.

  - Пока все, - сказал мелкий и стал поворачиваться на стуле вслед Золушки, проводив ее взглядом до самой барной стойки. Потом он что-то сказал своим друзьям, Синий ухмыльнулся.

  Сергей решил выпить еще, встал и подошел к стойке, где Золушка, звенела посудой. Он встретился с ней взглядом.

  - Принесите мне еще 200 водки и томатного сока.

  - Хорошо, - сказала она, не отрываясь от своего занятия.

   Сергей в неловкости постоял, собираясь сказать еще что-то, но так и не нашедшись, вернулся, стал ждать водки, все больше злясь, не отдавая себе до конца отчета, почему злиться, почему остался, чего ждет. Он чувствовал, как что-то горячее и сильное закипало внутри, что-то, что он не мог удержать. Не мог и не хотел. Казалось, огненный шар наливался, рос, готовился вырваться наружу, из его груди, разрывая сердце, ломая ребра, а он не только не подавлял в себе это чувство, но и с наслаждением отдавался ему все больше и больше. Оно, это чувство, влекло его за собой, куда-то к самому краю, все дальше и дальше, к самому краю, за край, до конца. "Как же все неправильно! И никто не даст нам избавленья. Ни бог, ни царь, и не герой. Ох, как же неверно все это! Ну, ничего, ничего я исправлю. Ни бог, ни царь, и не герой. Я исправлю! И пусть они там, на небе, не думают, что я с этой помойкой, которую они тут наворотили, мириться буду. Что они там себе думают? Что я из страха мириться буду? Из Страха? Врете! Не буду! Я сам все исправлю, без вас. Я сам все..., и быка в стойло, и Золушке туфлю!" - так говорил он себе кусая губы, и мысленно показал небу неприличный жест. Вот, такой вот, по локоть! Сергей кусал губы, смотрел на то, как Золушка с подносом подошла к столику рыцарей, как Мелкий неприлично близко подвинулся к ней, как ехидно улыбались те двое, как Мелкий взял Золушку за запястье, как его поганые, слюнявые губы начали шептать какую-то дрянь, как Золушка отдернула руку, как краска бросилась ей в лицо. "Ну, нет, этого не будет!" - пронеслось в голове Сергея. Он не спеша вытер руки салфеткой, встал и подошел. "...да, чо ты, в натуре..." - ухватил он обрывок фразы Мелкого.

  - Извините, - сказал Сергей, обращаясь к Золушке, вежливо отстраняя ее подальше, забрав из ее рук поднос, - В сторону, отойдите, пожалуйста.

  - Ты, чо, баклан...? - успел воскликнуть Мелкий, и в тот же миг бутылка шампанского разбилась о его голову, залив пеной, и забрызгав осколками стекла. Он упал на пол вместе со стулом. Золушка вскрикнула, старичок отложил газету. Потом...? Потом было все то, чего он перестал бояться. Потом все было глупо и бессмысленно, как и вся его жизнь - шум-гам, крик, мат-перемат, звон посуды, боль от ударов, вкус крови во рту. Он бил кого-то наотмашь, хотел бить сильно, но было ли сильно не понимал и все бил и бил. Вывалились на улицу, он хотел полоснуть кого-то по горлу разбитой бутылкой и тут сухой выстрел... Его отбросило на землю. Он попытался подняться, тут увидел, как Синий направил на него что-то. Раз, два, в лежачего, сверху вниз, с пятого на первый, экспрессом, как его не написанную книгу. "Пистолет..., это пистолет" - вдруг спокойно подумал и ничего не почувствовал. Теплый июньский воздух закружил его в своих объятьях, закружил, закружил, поднял наверх. Он стал медленно подниматься, видя то снизу, то сверху, как подбежала Золушка, как пыталась вытереть кровь с его груди, как кровь все текла и текла на пыльный асфальт, и с каждой каплей он все меньше видел снизу, и теперь уже только сверху. Он лежал у нее на коленях, она что-то говорила, плакала, вытирала кровь. "Какая она все же красивая" - подумал Сергей.

  Потом земля на конец то остановилась в своем вращении, и все было белым. И в этом белом не было больше ни боли, ни страха, только покой, только длинная лестница вверх.

   "Смелее, вас уже ждут", - услышал он голос, и ничуть не удивившись, увидел рядом с собой приличного старичка из кафе. "Я провожу вас", - сказал старичок, указывая рукой туда, где Сергей стал различать человека в темно-зеленом мундире пехотного генерала.

  - Разрешите вам представить...- сказал старичок, подводя Сергея к генералу.

  - Не стоит, - прервал его Сергей протягивая руку, - Здравствуйте, Дмитрий Петрович!

  - Здравствуйте, Сергей. Пойдемте, я представлю вас офицерам штаба, - сказал генерал и крепко пожал его руку. И пока они все трое плыли во всем этом белом, в голове у Сергея сами собой стали складываться слова:

  "1-ая армия, под командованием военного министра Барклая де Толли, потерявшая много времени, в нерешительности начать движение на деревню Рудня, с целью контратаковать Наполеона, и не дать переправиться на левый берег Днепра, где войска корпуса маршала Даву уже заняли плацдарм, потеряла четыре дня в бездействии, но все же выступила. Корпус генерал-лейтенанта Раевского получил приказ выдвинуться от Смоленска, но выступил тремя часами позже срока и в первый день не сделал более 15 верст. Кроме того, 2-ая гренадерская дивизия, которой надлежало двигаться впереди, не тронулась с места, по причине весьма прозаической. Начальствующий в дивизии принц Карл Мекленбуржский, накануне проведя вечер с приятелями, проспался очень поздно, и лишь тогда смог дать приказ о выступлении дивизии. В последствии это промедление принесло русским важнейшую пользу, ибо корпусу Раевского предстояло совсем иное предназначение.

   Прибыв к селению Гаврики, 1-ая армия заняла позицию для контратаки, однако авангард атамана Платова, который в результате усиленного перехода вышел к Рудне, обнаружил, что Наполеон Рудню покинул, по свидетельству местных жителей день назад и переправился на левый берег Днепра, у селения Рассань. Передовые разъезды Платова обнаружили лишь последние части французов, переправляющиеся на тот берег. Для русских армий сложилась тяжелейшая ситуация. Угрожая Смоленску, в котором находился один Виленский полк, Наполеон получал реальную возможность отрезать 1-ую армию от Смоленска. 2-ая же армия Багратиона находящаяся в одном переходе от Смоленска, одна не в состоянии была оборонять город. Раевскому был отдан приказ - выдвинуться, с корпусом к генерал-майору Неверовскому, стоявшему у деревни Красное, в подкрепление, а 1-ая и 2-ая армии немедленно начали свое движение к Смоленску. Врага надо было задержать любой ценой. Любой...

   Несокрушимым, железным потоком, непобедимая Французская армия катилась к Смоленску. По дороге, по обочинам обсаженной березами шла артиллерия, пушки громыхали бронзовой тяжестью, за ними следовали зарядные ящики, повозки, фургоны. По бокам маршировала пехота, вдоль холмов бескрайним потоком двигалась кавалерия. С утра, обнаружив нервное дрожание в своей правой икре, которое он искренне считал предвестником великих свершений, Наполеон покинул карету, велел подать его серую шинель, и верхом на белом Ефрате, разгорячившемся от происходящего грандиозного движения вокруг, наблюдал величественную картину с высоты холма. В такие минуты Наполеону хотелось чувствовать себя полководцем, а не императором, полководцем вступившим в след Александра Великого Македонского. Все шло, как нельзя лучше. Осуществив скрытную переправу, он достигнет стен Смоленска до того, того, как объединяться русские армии и разобьет их по одиночке. Смоленск - город ключ, взятие которого откроет дорогу на Москву, эту магическую столицу северного гиганта, нависшего над Европой.

  - Вот, великий день, Бертье, - сказал он, обращаясь к сопровождавшему его начальнику главного штаба, - Все мои свершения в Европе - ни что, пока в Росси ежегодно рождается миллион младенцев. Вы наблюдаете закат тысячелетней империи скифов, Бертье.

  Наполеон, укоротил повод и, придерживая на спуске Ефрата, направил его к маршировавшим, мимо колоннам Старой Гвардии, в приветствии подняв правую руку. Неистовым тысячным эхом, восторженных голосов, отозвалось движенье его руки, громом разнеслось вокруг, и сопровождало на протяжении всего движенья вдоль колонн".

 

    ..^..

Ссылки: Проза Костнер К.К.