Баллада о московских двоих 
    
  Он был манагером из банка,
Она дизайнер, но не та.
Сам ГенДурДом твердил «Засранка»,
Узрев плоды ее труда.
Она питалась хэ на блюде,
Он ел бессменный бюргер-ланч.
Как неопознанную Джуди
Лупцует свой законный Панч,
Как ходят в задницу по шпалам,
Под паровозные гудки,
Они довольствовались малым
Не подлецы, не дураки,
Не эфиопы, не халдеи,
Мещане тесных помеще…
Она блюла свои идеи,
Он прятал бабочку в плаще,
И, заслоня собой витрину,
Лелеял ножки и крыла.
Он спал Наташу и Марину,
Она не помню, с кем была.
Их свел смурной звонок трамвая
На остановке угловой.
Она плелась домой, зевая,
Он трахнул двери головой,
Влетел, такой коропоративный,
Ботинки, галстук, все дела.
Три остановки до Спортивной.
Она его у-ви-де-ла.
Попалась — ета, крыта, бита,
Одна как в Ладоге луна.
(Глядишь порой в свое корыто
И понимаешь — все, хана.
Плевать, что жил, плевать, что прожил,
Плевать, что жак, плевать, что жид,
Что к дому от души до рожи
Стежками белыми пришит —
И с новых встреч!) Мне страшно, дядя.
И он струхнул наверняка —
Когда любовь идет, не глядя,
А рядом нет ни коньяка,
Ни портупеи ни путаны
Ни друга Васи с проходной…
Она несла себя, как раны-
Стигматы — все и ни одной.
Он влип. Она еще кружила
«Портрет, палитра, светотень»,
А он, почесывая шило, 
Считал в уме объем потерь.
Ошибся на год. Водка, «Волга»
И гололед и все слова.
Счастливых жрет с упорством волка
Всегда несытая Москва.
Таков закон советской стаи.
И ты за ним следи, следи.
Живи, нисколько не страдая
От неподвижности в груди.
Не бей стакан, пока не пьете,
Не откликайся — не взгляну.
Запомни — бабочка в пролете
И я за ней шагаю. Ну?! 
  11.03 
    

    ..^..



Пасторалька 
    
  Элизабет Бахман стирала кальсоны
В сиреневой речке по имени О,
Ворочалась речка сварливо и сонно,
Мычала овечка, а так ничего. 
  Шел важный сеньор по окраине луга,
Шел важный сеньор на кого-то войной.
— Элизабет Бахман, полюбим друг друга!
Элизабет Бахман, поедем со мной! 
  Она отвечала, зардевшись, как роза,
От выпуклой попы до самых ушей:
— Кто в милые грядки подсыплет навоза?
Кто будет лелеять овечку и вшей? 
  Проехал солдат на брюхатой кобыле,
Под солнцем сверкает доспех вороной.
— Элизабет Бахман, где раньше мы были?
Элизабет Бахман, поедем со мной. 
  Она отвечала: — Ах, жалко мне что ли —
Не век же девицей торчать на лугу!
Тебя бы, красавчик, я съела без соли,
Но порох и пули терпеть не могу. 
  Подкрался цыган, ущипнул ее сзади
И бросился в ноги с усмешкой шальной:
— Ты будешь ходить в семицветном наряде,
Элизабет Бахман, поедем со мной! 
  Гордячка ему отвечать не хотела.
Вспылил кавалер, закусив удила.
Бачок для белья на цыгана надела,
Вальком для белья с луга вон прогнала. 
  Элизабет Бахман — ни кожи ни рожи,
Но все же выходит на дождик и зной
К реке одиноко — вдруг скажет прохожий:
— Элизабет Бахман, поедем со мной! 
  11.03 
    

    ..^..



Баллада о собачьих бегах 
    
  Ночь прячет все звезды в карманы пальто.
Сегодня не время садиться в авто
И мчаться в огни ресторана…
Они просыпаются рано —
Сто гончих, что ловят бродяг и бомжей,
Хозяев подъездов и серых мышей,
Съедают от молний до пальцев
Трамвайных худых опоздальцев.
И если промчится, сверкая, авто
По улице черной и вычурной, то
Хвостами в полете свистая,
По следу отправится стая.
Водитель, водитель, смотри в зеркала.
Ты видишь, ты видишь, как туча легла.
Собаки несутся волною,
Асфальт орошая слюною.
Пустые проспекты, сухие огни.
Кто выглянет в окна, господь сохрани?
В квартирах лежат человеки,
Зажмурив трусливые веки.
Водитель, водитель, кидайся с моста!
Летучая смерть весела и проста.
Уж лучше объятия льдины,
Чем пасть петербургской скотины.
Колеса скрипят в семиснежной пыли.
Скорее, скорее, мосты развели.
А в воздухе копоть и псина,
И плачущий запах бензина.
Прощай же, обитель дворцов и лачуг,
Газует водитель и с воплем «лечу»
Пчелой неуклюже свинцовой
Парит в небесах за Дворцовой.
Прощай же, мы встретимся в Летнем саду!
А злые собаки на мутном на льду
Скулят в безответную крышу
И лапы холодные лижут.
Прощайте и вы, укрощенье очей,
До новых дурных високосных ночей
В тени продуктовых палаток,
Где выпил по сто и порядок.
Мои амулеты, мои покрова,
Входные билеты на лето — Москва.
И в книжном прокуренном прахе
Лежат петербургские страхи.
Игрой поцелуев, пиров и ключей
Гремят фейерверки столичных ночей. 
  …Мы спим только днем, не желая
Впотьмах просыпаться от лая… 
  12.03 
    

    ..^..



Баллада Сен-Жан-Де-Акр 
    
  Отзвенели базинеты, переплавили мортиры,
Тихо вымерли на полках Достоевский и Бальзак.
В шевальятнике бездомной однокомнатной квартиры
Предпоследний крестоносец собирает свой рюкзак.
На окраине востока, под осадой апельсинов
Пестрых шапочек и четок, свежепойманных тунцов,
Не удержится на стенах дядя Шимон Палестинов,
Отшумит Сен-Жан-Де-Акр и падет в конце концов.
И тогда наступит полночь, а утра уже не светит.
Девять всадников промчатся по проспектам и шоссе.
И спасутся только двое на обкуренном корвете
Что ловили Атлантиду по волнам, не там, где все.
Новый мир они построят, ролевой и непопсовый,
Заведут свою Тортугу, Гималаи и Сион.
Легче сна доспех джиновый, меч гудит струной басовой,
Предпоследний крестоносец занимает бастион.
Под огнями и камнями день и ночь стоит на страже,
Ясноглаз и непреклонен, никогда не подшофе.
Судным днем его утешит и впотьмах обнимет даже
Пожилая Дульцинея из соседнего кафе.
Ночь качает у причала рыболовные корыта,
Ветхий парус ловит ветер, сон идет неодолим.
…Короли и орифламмы, белый камень бьют копыта,
Кто мечтает Гроб Господень, тот возьмет Ерусалим...
Перед богом все убоги, перед смертью все едины.
Может завтра сядем рядом, в небесах или в аду…
Помяните добрым словом паладина Палестины,
Крестоносца Иванова, предпоследнего в ряду. 
  12.03 
    

    ..^..



Баллада о секретарше 
    
  С абортом с Арбата, с работы до лета,
Отпадно одета, почти что сыта,
В размазанных грезах плывет Виолетта,
Парфюм пролетает за ней, как фата.
Топочет толпа в супермаркетобойне
Стотонны банан, отбивных и О-Би,
Нотации кодов на кассовом койне,
Пришел, загрузил, заплатил и убит.
Дрожит как желе обезжиренный йогурт,
Униженный ужин для дам дефиле.
Диета ее угодила б и йогу,
Но стрелка от счастья всегда на нуле.
Жалеют собаку, жалеют старуху,
Жалеют калеку, жалеют дитя.
Она — двадцать пять. А хватило бы духу
Полжизни пройти, ничего не хотя,
Так стыдно и жадно — не места в постели,
Не титула «леди», не штампа «жена»,
Так больно, как вы никогда не хотели
Врубиться, что значит жива и нужна?
Для кленов июль золотит эполеты,
С поребрика каплет асфальтовый сок,
По вектору ветра плывет Виолетта,
Шеренга шагов, с каблука на носок.
Когда-нибудь будет надежда и слава
И полный успех и салон «Травести».
Она не забудет ни слева ни справа
И всем до последних друзей — отомстит.
А после — свисая, жирея, старея —
По памяти прочерк, на сердце дыра,
Отыщет вдовца и пойдет за еврея
И сдохнет, не зная ни зла ни добра.
Об этом молчат секретарши и клерки
Предчувствуя шкурой тотальный пиздец.
...Мы ходим и смотрим в окошки и дверки.
И носим в руках половинки сердец... 
  01.04 
    

    ..^..



Меланхолическая ассольная 
    
  ...А если известно — фрегат в Лиссабоне
И шлюху-мулатку завел капитан,
Целуется с нею в трактирном загоне,
Кутит пропивая последний кафтан?
Гуляют матросы в порту до упаду,
Стареет в подвальном бочонке вино.
Написана сказка и больше не надо
Твердить рыбакам, что когда-то давно
Под шелковым гротом, в скрипичном круженье
Стояла с любимым вдвоем у руля
И видела в море свое отраженье
И ветер звенел, паруса шевеля.
Ах сколько их было, придуманных всуе
Походов, боев, бесконечных ночей...
Дождинки о стекла стучатся, рисуя
Прозрачные строки «ничья» и «ничей».
Шаланды наутро вернутся, наверно.
Сулят альбатросы богатый улов.
Пора перемыть в опустелой таверне
Сто тысяч тарелок, котлов и полов.
Морщины заткали и руки и веки,
В каштановых прядях давно седина.
Написана сказка. Остался навеки
Мотив миража... И осталась одна.
А сказка звучится, а сказка смеется,
Поется на раз возмущая умы.
Сумеет жокей придержать иноходца.
Отпустит бродягу начальник тюрьмы.
И завтра (скажу, так бывает на свете)-
Полжизни в пути, как беспутный Уллис —
На поиски той, что когда-то не встретил,
Седой капитан возвращается в Лисс. 
  02.04 
    

    ..^..



Валентинка 
    
  Что проще, чем придумывать лавстори с
Лирически оборванным концом?
Вот, скажем, грузный галл Верцингеторикс
Сидел в лесу с парнями и винцом.
Ел мясо. Жирный сок ловил усами.
Хлебал, рыгал и хлопал по плечу
Соратников: «За этими лесами
Мы скроемся зверьми. Я так хочу,
А после грянет бой. И будет длиться,
Пока призывы труб не замолчат.
И мы войдем в их сытые столицы
И снимем шкуры с бронзовых волчат.
Соратники хмельно орали «Слава!»
И жилистый старик, тряся мечом,
Хвалил вождя и щурился лукаво:
«Он в Риме жил. Он знает, что почем».
Да в Риме. И заложником и братом.
Кумиром для балованных матрон
И пленником, которого парадом
Ведут среди ковчегов и корон.
Жилось смешно, жируя и межуя,
Но в италийской солнечной глуши
Он встретил ту, незваную, чужую,
Что выпила зерно его души.
…Ему б давно бежать себя спасая,
В края косматых галлов, но пока
Она идет с кувшинами, босая,
И прячет свет на донышке зрачка,
Не хочется вина и мяса с кровью,
Не хочется охоты и боев —
Прокрасться бы собакой к изголовью,
Всю ночь ловить дыхание ее…
Он мог надеть прославленные латы,
А может быть — герой — и шлем с орлом,
Однако, подновив свои заплаты,
Он бросил все и двинул напролом
И вот — в лесу. Огонь и запах пота,
Сородичи, соратники и он,
Любимый вождь. Дурацкая работа.
Уже к весне здесь будет легион…
Войска выходят в поле — белокурый,
Хмельной, шальной, кусачий, злобный рой
И — ровной металлической фигурой —
Единовзглядый, крепкощитный строй.
Вождя убьют последнего, наверно.
Пройдут когорты, режа и круша.
…А где-то там, в немыслимой Равенне,
Тихонько доживет его душа. 
  02.04 
    

    ..^..