Иван Жестопёр (c) : ДАЛЕКО ОТ СОДОМА

Наша бригада, направленная НИИ Инвентаризации, состояла из нескольких девушек (кстати, среди них была Валя) и одного мужчины. Я подразумеваю себя. Поэтому, когда возник вопрос, кому лезть в яму, мне просто молча протянули ополоснутые под краном резиновые пищевые сапоги и плащ с капюшоном, облепленный капустным листом. Я стыдливо спрятал свои видавшие виды башмаки за гору поддонов у стенки, чтобы не подумали, что гнилью воняет от них, взял вилы и опустился по лестнице на дно колодца.

Лестницу убрали, и, знаете, мне там сразу понравилось. Сделалось неожиданно тихо, просто и спокойно. Стоишь сам по себе, можно расслабиться, и Валентину не видно.

Над колодцем свешивался хищный хобот рубилки, из которого время от времени обрушивалась душистая капустная труха. Иногда, в соответствии с методикой квашения, Валентина сыпала сверху горсти соли на мою душевную рану, однако плащ с капюшоном служил надежной защитой от всего, что в этот день сваливалось на мою горестную голову. На четырехметровой глубине меня почти не достигали ее бередливые чары. Я разравнивал вилами и утаптывал капустную труху, расхаживая по небольшому собственному пространству. Теоретически, по мере выполнения дневной нормы, я должен был подниматься все выше и выше, пока не выбрался бы из своего чудесного убежища.

Поначалу девушки интересовались моей забавной ролью, шутили в том смысле, что им, мол, сделалось понятно, откуда на предприятиях общепита берется борщ с мясом. Они кричали мне что-то сверху во время перекуров, спрашивали, не опустить ли на веревочке зажженную сигаретку, бутербродик, или, может быть, кого-нибудь из них. Но я демонстративно отмалчивался, предпочитая никого и ничего не замечать. В капустном колодце я особенно почувствовал, как от всех устал.

И постепенно от меня отстали. Про меня просто забыли. А потом, по-видимому, ушли на обеденный перерыв. Капустная рубилка прекратила обрушивать на меня белый хрустящий град. Я с блаженством уселся на теплую, мягкую кучу капустной трухи, прислонился к стене колодца, задремал, уснул.

Проснулся от слабо доносившихся сквозь слой капусты голосов.

- Да его там нет.

- Надо было вначале посмотреть, прежде чем машину включать. А теперь не поймешь, то ли в самом деле нет, то ли засыпало.

- Как же, засыплешь его, дылду такую.

- Он бы крикнул.

- Нет, девочки, просто Фома еще с обеда не вернулся.

- А где же плащ, сапоги?

- В них и ушел. В чистых, прямо по грязи. Это на него похоже.

- Ему кто-нибудь лестницу опускал? Кстати, а где лестница?

- Ой, давайте работать! А то мы так до скончания века этот колодец не наполним. Ничего, куда он денется. Сейчас придет.

Это был голос Вали.

- А как же трамбовать? - возразил ей кто-то.

- Да кому это надо? Уже сколько мешков туда нарубили, а Фома втаптывает и втаптывает, как слон. Так ведь конца не будет. Давайте поскорее завалим доверху, и домой отпустят.

Рубилка снова затрещала.

Я сидел словно бы в некоем довольно приятном коконе, двигаться совершенно не хотелось. «Как слон... Никуда не денется, придет...» - вспоминал я переворачивавшие мою душу интонации Вали. А вот если денется, тогда что? Черт с ней, останусь здесь, пока они не уйдут, а потом, авось, как-нибудь выкарабкаюсь. Не землей же заваливают в могиле. Ну а не выберусь - придет время, хватятся, да поздно уже... Будут жрать в столовой борщ с моим мясом, и вспоминать ее слова, что, мол, «никуда не денется»...

Я устроился поудобнее, и снова задремал. И стали всплывать в моем воображении то ли воспоминания, то ли сны...

Когда я был совсем маленький, меня ставили на стул и говорили:

- Давай про птичку!

И я произносил нараспев, раскачиваясь, словно маятник:

Кто регулярно каркает с небес?

Чье резвое перо попало мне в ладошку?

Кто прыгает повсюду, искушая кошку,

И, вспархивая ввысь, пренебрегает вес?

А мы таскать свой груз внизу обречены,

Костистые хребты цепляя за ухабы,

И ропщут мужики, кряхтят с натуги бабы,

Мычит рогатый скот, объевшись белены.

Всю жизнь мою, шесть лет, я полететь хочу,

Пускай невысоко, хотя бы до вершины

Потрепанной ольхи, до дедовой плешины...

Большой разбег, прыжок... Но так и не лечу.

Что делать мне? Пока я не оброс пером,

Слежу сквозь форточку за птицей перелетной,

Мой клюв опять в соплях, на сердце страх животный,

Что мусором завалят мой аэродром.

- Что это он болтает такое? - удивлялись гости.

- Стихи читает, - объяснял дедушка и одной рукой снимал меня со стула.

- Агнию Барто?

- Нет, сам сочиняет.

- Надо же... Вообще, ему еще рано. Не следует поощрять.

И меня отпускали играть.

Но дедушка поощрял, потому что очень хотел сделаться пращуром знаменитого человека. Он побуждал маму записывать мои опусы в тетрадочку, рассчитывая однажды отнести их в государственное издательство. Однако так и не удосужился.

Про резвое перо в ладошке я врал, потому что сочинял устно, наподобие Гомера, который, как известно, скрывал свою неграмотность, притворяясь подслеповатым.

Я любил, когда приходили гости. При этом я играл под большим столом, на котором пили вино и ели винегрет с селедкой. Между квадратными дубовыми тумбами находился мой персональный дом, и, когда пришедшие рассаживались, мне представлялось, будто лично ко мне в гости заглянули их ноги. Я заучил их наизусть, как свои стихи. Больше всего мне нравились ноги тети Лизы. Я бережно трогал сбитые набок каблуки и поцарапанные кончики ее красных туфель. Однажды, заглянув от самого пола под ее платье, я увидел, что чулки заканчиваются сразу над коленками, а дальше продолжается белая бархатистая кожа. Я осторожно протянул туда руку, и кончиком пальца едва коснулся нежной, теплой белизны. В результате произошел истошный визг, на пол что-то упало и разбилось, тетя Лиза выскочила из-за стола, стала отряхиваться, а потом, восклицая: «По мне там что-то ползает!» умчалась в уборную.

В те годы в Москве всем очень досаждали клопы.

Мой дедушка Аким Акимович Астрахангельский умудрился до преклонных лет сохранить девственность, и только в последние свои, самые счастливые, как он признавался, годы, впервые осмелился вступить в интимные отношения с женщиной, моей тогда еще совсем молоденькой мамой.

Вообще, дедушке всю жизнь чертовски везло. И хотя судьба определила ему пережить кровавую эпоху, Акима Акимовича так ни разу и не отправили на войну, благодаря чему он неплохо сохранился. Это обстоятельство было связано с отсутствием у дедушки того пальца, которым, согласно воинскому уставу, надлежит нажимать на курок. Да что там пальца - у него правой руки вовсе не было. И правая нога под коленкой заканчивалась худощавой культей.

Давным-давно, когда Аким Акимович был еще ребенком и баловался на улице, в него ни с того ни с сего метнул бомбу какой-то балбес. Изверга сначала повесили, а после повсеместного установления советской власти провозгласили героем и даже переименовали в честь него один из близлежащих московских переулков.

Этим взрывом, кстати, разорвало на куски известного в те годы генерала.

С тех пор дедушка, как он выражался, «принудительным образом сделался всецело и полностью левым».

- А потом, - добавлял он щекотным шепотом в самое мое ухо, - то же, что со мной, было произведено в мировом масштабе! - И он многозначительно описывал в воздухе круг единственным сохранившимся у него указательным пальцем, непригодным для военных действий.

Еще одной причиной того, что моему дедушке до преклонных лет удавалось сохранять ясность ума и юношескую свежесть, было весьма шаткое от природы здоровье. Оно не позволило ему сделаться курильщиком и пьяницей.

Он был хорошим человеком, ей Богу. Да будет ему земля пухом.

Кроме дедушки, у меня, согласно закону природы, имелся и отец. Однако папа был существом мифическим. Я видел его лишь на фотографиях. В сорок первом папу забрали на фронт, а в конце сорок четвертого убили. Слава Богу, накануне войны отец успел жениться на маме. Однако решающую роль в моей судьбе сыграло то, что однажды, незадолго до гибели, папа оказался проездом на несколько дней дома. Этому обстоятельству я и обязан своим рождением.

Дедушка всегда, сколько я помню, работал фотографом, и в те незабываемые дни сделал несколько снимков своего сына. На фотографиях папа счастливо улыбается и, судя по всему, не предполагает о том, что жизнь его, фактически, завершилась.

Раньше дедушка рассказывал историю о возникновении папы так: однажды, мол, в «Детский мир» завезли дешевых малышей, вот он и надумал купить себе мальчика. Надоело жить одному. И я, честное слово, долго верил в эту глупость, оставлявшую в моей душе какой-то неприятный осадок. Я тоскливо размышлял о том, что вот и меня, как папу, тоже купили где-то по случаю.

Однажды я поделился этими чувствами с дедом, но он успокоил, объяснив, что со мной случилось иначе: меня нашли в капусте.

Потом, конечно, мне стало известно, как все случилось на самом деле.

В двадцатых годах дедушка подобрал папу на помойке. Папа был еще слишком маленьким, чтобы самостоятельно воровать, питался гнилыми отбросами и, судя по всему, уже тогда был предназначен для преждевременной погибели. Думаю, мое появление на свет природой вовсе не предусматривалось. Однако дедушка сжалился над нами, позволив папе еще пожить некоторое время и даже сделаться героем Великой Отечественной, а мне - в результате невероятного совпадения обстоятельств - ни с того ни с сего родиться сверх плана.

В мою память навсегда врезался тот день, когда дедушка и мама, торжественно усадив меня за стол, словно я был не маленький мальчик, а какой-нибудь взрослый гость, поведали мне нашу необыкновенную семейную тайну.

Оказалось, что папа - не родной дедушкин сын, а приемыш, и теперь, когда его уже давно нет на свете, дедушка с мамой решили незаметно для других обжениться между собой, главным образом для того, чтобы меня не порол ремнем какой-нибудь посторонний пьяный дядька, который заберет маму себе в жены. Я сразу сообразил, что это они неплохо придумали. Маму и дедушку я одинаково любил, и мне было совершенно все равно, считают они себя женатыми, или просто так, как это было всегда на моей памяти, спят в одной постели. Главное, чтобы не появился посторонний дядька с ремнем.

При этом мне строго-настрого наказали: обо всем, что я узнал на этом конспиративном семейном собрании, нельзя было рассказывать ни одному человеку на свете, потому что иначе дедушку с мамой посадят в тюрьму, а меня сошлют в детский дом.

Хранить семейную тайну мне нравилось.

Но больше всего в этой истории меня заинтересовало, кто же были настоящие родители моего отца. Про покупку детей в магазине и про капусту к тому времени я уже не верил.

С моей мамой никаких тайн связано не было. Почти все ее родственники еще до войны умерли где-то от голода, потом с ней познакомился папа. Она стала жить у нас, поступила учиться, и со временем сама сделалась учительницей русского и литературы. В те годы она была очень красивая, широколицая, курносая, розовощекая, от нее замечательно пахло одеколоном. Я любил, когда она одевала свое черное демисезонное пальто с широкими плечами и, распустив по ним концы волос, собранных на темени, брала меня в магазин, в кино, или просто погулять.

После описанного разговора я набросился на книжные истории о потерявшихся или подброшенных детях, и часто мечтал о каких-нибудь знаменитых богатых родственниках, которые до сих пор безуспешно разыскивают нас с папкой. Вполне естественно, однажды они могли бы постучать в нашу дверь, или прислать необыкновенное письмо, запечатанное сургучными печатями, после которого моя жизнь сделалась бы совершенно как в сказке.

Вот если бы, думал я, мой папа оказался сыном какого-нибудь пока еще не свергнутого короля, оказавшегося проездом в Москве в те годы... Почему бы и нет? Можно ведь человеку немного помечтать. Допустим, челядь не доглядела, крошечный принц выкарабкался из кареты или автомобиля - ну, на чем они тогда ездили? - и вот, пойди-ка, разыщи ребенка посреди такого города! В Москве всегда народу пруд пруди, взрослые - и те то и дело теряются, не знают, как куда пройти-проехать, встречных расспрашивают. Ну а в те-то годы и милиции со свистками еще не было, чтобы потерянных детей разыскивать. Их тогда полно, беспризорных, повсюду под ногами путалось, так и норовили или стибрить чего-нибудь, или запустить камнем в глаз. Ленину это однажды так осточертело, что он велел товарищу Дзержинскому всех детей переловить в течение суток. Так в нашей стране было покончено с беспризорностью.

В книжных историях у потерянных и подброшенных всегда имелись те или иные примечательные признаки, позволявшие впоследствии безошибочно определить родство. Например, какая-нибудь особенная родинка на лопатке или попке, медальон с запиской, нацарапанной в состоянии невменяемости, подозрительные вышивки на пеленках, или что-нибудь таком этом роде. Я стал расспрашивать дедушку, не было ли у папы, когда он его нашел, тоже чего-нибудь загадочного.

- Не знаю... - задумался дедушка. - Вся его одежонка была, ей богу, словно половая тряпка.

Мой друг Лешка Фомин в юности был настоящий философ.

Однажды, когда мы еще учились в старших классах, Лешке открылось, что, если уж говорить по большему счету, ни в чем нет никакого смысла. Вообще ни в чем.

Делается с нами невесть что, а почему и с какой целью - понять невозможно, потому что никакой цели у всего на свете просто не существует. Люди, чтобы подольше уберечься от этой не особенно приятной очевидности, придумывают разные правила местного значения, как бы мостят топь чем придется, чтобы сразу в ней не погрязнуть. А потом по ошибке, или для облегчения ума, распространяют свои выдумки на всю остальную вселенную. Якобы это не они сами выдумали, а на самом деле существуют кие-то закономерности, истины, некий порядок во всем, и так далее. Вот про Бога, например, так убедительно придумали, что даже почти веришь, особенно когда сильная гроза. Но теперь-то доподлинно известно, что никакого Бога на небе нет. Космонавты не обнаружили.

- Понимаешь, Фомка, просто надо пристальнее ко всему присмотреться, - говорил он мне увлеченно. - Возьми любой свой день. Проследи, что происходит, какие мысли к тебе приходят, какие подвохи выскакивают на каждом шагу, даже запиши для интереса. Я стал такие записи вести, и настоящее научное исследование получается. В результате я открыл, что нам постоянно чего-то кажется, а на самом деле все оборачивается совершенно иначе. Главное, почти никогда невозможно предвидеть, что сделается в действительности.

- Ну подожди, Лешка, - усомнился я, - если сейчас, положим, я на Арбат пойду, то приду на Арбат? Можно хотя бы такое предусмотреть?

- Да пойми меня... Ты сейчас как бабка какая-то глупая рассуждаешь, не по-философски. В этой самой иллюзии и состоит главная подлость. Вот ты говоришь, что сейчас пойдешь на Арбат. Да?

- Ну, допустим...

- Начнем с того, что неизвестно еще, пойдешь, или нет. Соберешься идти, а там выяснится внезапно, что срочно в другое место бежать надо, или зуб заболел, дождик хлынул - короче, не факт, что пойдешь. Но если все-таки пойдешь, так, может быть, еще и не дойдешь. Встретишь вдруг приятеля, и отправитесь вы с ним совершенно в другую сторону. Или ногу подвернешь - вот тебе и Арбат! А во-вторых, мне, например, совершенно непонятно, что ты имеешь в виду, когда говоришь: «Арбат».

- Как это что имею в виду? Арбат и имею в виду.

- А где он точно начинается, где заканчивается, чтобы наверняка знать, что передняя нога уже ступила на Арбат, а задняя...

- Погоди, Лешка, не знаю, как ты, но я только на задних и хожу.

- Ну вот, даже со своими ногами разобраться не можешь, а еще говоришь, будто знаешь, что такое Арбат! - стал уже злиться Леха.

- Ты, Алеша, конечно, очень умный парень, - говорю я ему как можно уважительнее, чтобы он совсем не обиделся, - но, честное слово, несешь бред. Конечно, чего не бывает. Вот потолок возьмет, да обрушится на нас в результате землетрясения, или оттого, что на верхнем этаже станет прыгать толстый ребенок...

- Я же говорю! – обрадовался Леха, - Ну, наконец, до тебя доходить стало... Теперь об Арбате.

- А ты не допускаешь, что я на самом деле захочу сходить на Арбат, и благополучно до него доберусь?

Он подумал, и сказал:

- В принципе, и такое возможно. Но не потому, что ты задумал - и осуществилось, а потому, что я высказал противоположный прогноз. Это как раз то исключение, которое еще более подтверждает правило. Я же говорю, научный факт: все, чего бы человек ни предположил, ровным счетом ничего не значит.

Вообще, в каком-то смысле Лешка был прав. Его жизнь почти полностью состояла из неожиданностей и недоразумений. Как и моя.

Как-то, обсуждая половой вопрос, вставший передо мной ребром, я высказал гораздо более опытному в этом отношении Лешке мнение, что мне с моей внешностью и характером не стоит рассчитывать на особенный успех у женщин. И в подтверждение рассказал грустную историю. Исповедался, как на духу.

Это произошло, когда мы учились в десятом классе. Лешка заболел, что ли, точно не помню, а меня силком послали на какой-то туристический слет. Привезли на автобусе в дремучий лес, выгрузили на поляне вместе с инвентарем, и на другой день надо было отправляться по маршруту и ориентироваться по азимуту.

Мы поставили лагерь, запалили костры, в сумерках закипели котлы. Замечательно, конечно, но самое главное в этом походе было то, что я никого не знал, потому что оказался чуть ни единственным представителем нашей школы. Начальству галочку надо было поставить, что, мол, школа приняла участие, вот мне из-за этой галочки и пришлось отдуваться. Мне, и еще одной из параллельного класса, Иголкиной.

Я ее видел до этого случая, но ни разу с ней не разговаривал, просто не обращал на нее внимания. Похожая на мальчишку, грубоватая, коротко стриженная, физиономия как у моськи, совершенно ничего интересного. Курит, как паровоз. А тут, среди сплошных чужих, мы оказались вроде как свои. Вместе ставили палатку, ветки таскали к костру, вместе сидели и ковыряли печеную картошку. Болтали. Она доступная оказалась, разговорчивая.

Хотя говорить с ней особенно не о чем было. Так, о преподавателях, о разных школьных происшествиях. Она действительно очень на мальчика была похожа, говорила баском, в брюках, свитере, кепка на голове.

Ребята достали водку, стали разливать. Выделили нам по полстакана. Я, откровенно говоря, водки до этого не пил ни разу. Прихлебнул немного - брр, ну и гадость! Но настроение было такое, что напиться - в самый раз. Лес мрачный, еловый, прекрасный, костер искрит в небо, вокруг сплошные незнакомые, никто на нас внимания не обращает, все заняты своими громкими разговорами. Тут же, конечно, гитара, «Страшно, аж жуть», «Ну ты скажи, ты скажи, что те надо»... Хоть и неумело, фальшиво, а чудесные песни поют. И целая бесконечная сумасшедшая ночь, делай, что заблагорассудится, иди куда хочешь, никому до тебя дела нет. Старшие уже давно лыка не вяжут и скрылись по своим делам.

Прохладно, но, в общем, хорошо.

И в то же время тоска какая-то, неутоленность, одиночество - хоть и болтаю с Иголкиной в кепке, но глубокое отчуждение между нами. Чувствую, она стесняется меня, что ли. Может быть, боится глупой показаться? Э, мать, как ты ни пыжься, а видно, что курица. Да в этом ли дело, главное, чтобы человек был хороший. Вообще она ничего, похоже, не вредная.

Но мне с ней скучно. Ясно, что и она меня считает безвредным придурком, с которым приходится якшаться лишь потому, что никто другой на ее пацанский вид не клюет.

Так мы, двое отвергнутых приличным обществом, друг дружку и тешили.

Что еще оставалось? - дальше напиваться.

Взяли по куску черного хлеба, по картофелине, кружками чокнулись и - одним глотком! Прошла прямо внутрь, не застряла - и хлебом ее сверху, картошкой посоленной...

Иголкина даже не поморщилась. Пьющая, значит.

Сидим, и все начинает изменяться на глазах. Проступает новый, свободный и полный лучистого юмора мир. Смотрю на приличное общество вокруг - господи, какие милые, красивые и смешные лица! Во-первых, они давно уже все в стельку пьяные. Как я этого не замечал? - двигаются какими-то рывками, застывают в выразительных позах, тонко и остроумно высказываются, а тот, что так ужасно пел, вдруг обрел и голос, и слух - да он просто талант!

Растаяли все барьеры между мной и вами, мои лесные братья и сестры, - я люблю всех! Я так же талантлив, как все, но не умею этого выразить, и только сейчас это понял.

А рядом со мною кто? - а, Иголкина, милая моя девочка в кепочке! Какая улыбка-то у тебя светлая, розовые нежные ушки, сквозь которые волшебно сочится свет костра, тонкая длинная шея, и что это там, настоящая женская грудь, что ли, топырится под свитером? - как же я этого не замечал до сих пор...

Понимаю, конечно, что делаюсь пьяным - о, я все прекрасно понимаю, мои мысли сейчас гораздо отчетливее продумываются, чем когда я был трезвый. Обязательно надо заняться регулярным алкоголизмом.

Так вот: мне открывается великая истина...

И я делюсь своим открытием с Иголкиной, глядя в самую глубину ее прекрасных, мудрых и внимательных глаз.

- Ты меня понимаешь, Иголочка?

- Меня Верой зовут, а Иголкой дразнят в классе, и мне это уже во где!

- Прости меня, Вера! Ве-е-ера? Только сейчас узнал твое имя. Знаешь, а ведь об этом я и хочу сказать. О вере. Понимаешь, я, мы вместе с тобой, и все вокруг только что находились во враждебном мире, на холодной чужбине. Но небольшое количество волшебной жидкости - и мы оказались дома, здесь, где свобода и свет, где нет границ и грязи, где мы все до одного – гениальны, красивы, бессмертны, как боги... Так какой из этих миров - подлинный, всамделишный, наш? Как ты считаешь, Вера? Я верю…

В это время что-то произошло, я не понял, что именно. Кто-то вскочил и, наступая на миски и кружки, рванулся через костер. Все заорали, девчонки завизжали, послышались громкие матерные ругательства. Двое повалились, сцепившись в драке, и то накатывались на багровые головешки, то откатывались в темноту. Над ними подпрыгивал маленький паренек в ковбойке, замахнувшийся кривой дровиной. Вера потащила меня за рукав от костра:

- Пойдем отсюда, пойдем скорее... Поганки вонючие...

Я послушно плелся за ней, путаясь ногами в ветках.

- Что там у них? Я не понял...

- Да из-за девки. Поганки...

От костра доносился крик и визг. Судя по всему, конфликт разгорался, было видно, что дерутся уже несколько человек, и подбегают люди от других костров.

Холод ночи, в который мы погружались, уходя все глубже в лес, производил отрезвляющее действие. Моя светозарная эйфория сменялась новым ощущением. Душа охладевала, но я получал удовольствие оттого, что все происходило как бы само по себе.

Ночной тьмы на самом деле не было. Повсюду разливалось сказочное свечение, можно было рассмотреть любую былинку.

Мир леса так же отличался от мира города, как мир опьянения - от мира трезвости. Я стал объяснять это Вере, она понимала и соглашалась.

Вдруг она запнулась и пугающе, с визгом, повалилась лицом, глазами, на какие-то торчки. Я успел вцепиться в нее, удержать, и вышло так, что в моих ладонях оказались ее тугие острые груди. Это произошло неожиданно, и я даже остолбенел, как бы еще раз вспомнив, с кем иду по ночному лесу. С девочкой, со своей жгучей мечтой!

Там, у костра, ребята дерутся из-за девчонок, не могут их поделить, а у меня здесь целая Вера, и у нее такая грудь, что оторопь берет.

Мы остановились, и стояли друг подле друга.

- Все в порядке? Все в порядке? - задавал я один и тот же глупый вопрос, а она невпопад говорила:

- Не бойся, не бойся...

И я ответил:

- Я не боюсь.

И действительно, словно на самом деле не боялся, взял за плечи, и медленно прижал ее к себе, и опять ощутил это чудо, и ткнулся лицом в то, что мне так понравилось - в ее нежную, длинную шею, прикоснулся к ней языком, зубами...

Неожиданно Вера сама крепко обхватила меня, громко дыша. Мне вначале почудилось - плача. И я испугался, не укусил ли ее случайно.

Меня смутило, что вначале, вроде бы, я напал на нее - а в результате получилось, что это она напала, и продолжала нападать. Потащила к земле, стала кататься со мной, как те, что дрались у костра. Показала, как засунуть мои руки к себе под одежду, и я впервые трогал, осторожно сминал в ладонях это волшебство, прикасался пальцами к крупным твердым соскам, а она отвечала стонами, судорогами всего ее длинного тельца, случайными, куда придется, поцелуями сухих щекочущих губ.

- Помоги мне, - пробормотала она, пытаясь просунуть руки и распустить ремень своих брюк. Я с трудом оторвался от ее груди и, чувствуя, как бешено колотится мое сердце, задыхаясь, словно впадая в сон, стал ее раздевать.

«Вот сейчас я это увижу... Сейчас у меня, наконец, будет по-настоящему... Я не знаю, как такое делать...» - стучало в моей все более глупеющей голове. Внутри вырастал холод отстраненности от всего, что происходило.

«Что я делаю? Зачем я делаю это? Разве я ее люблю? Разве я знаю, что такое любовь?»

Мы долго стаскивали ее тесные брюки, при этом она приподнимала бедра и приближала к самому моему лицу матовое, тонкое тело с почти сползшими трусами, ярко белеющими во тьме. Наконец, удалось сбросить одну штанину, и она молниеносно, согнув ногу и стукнув меня по щеке коленкой, сорвала трусики.

Увидев ее наготу, я ощутил, что всю жизнь до мельчайших подробностей все это знал - ну конечно же, именно такое, прекрасное, каким бывает все в природе. Вечное, как лес, облака, река... Природа... Родина... Роды... И какое счастье - наконец, прикоснуться к родному, видеть, трогать, тыкаться туда носом...

Меня обескураживало упоенное ожидание Верой чего-то конкретного, чего я не умел, к чему не был готов.

- Почему ты не разделся? - спросила она, тяжело дыша, откуда-то из травы. Она все еще стояла в позе мостика, на плечах и напряженных ногах, высоко приподняв бедра.

- Сейчас, - ответил я, с ужасом вспомнив, что мне надо раздеваться. Я не хотел этого. Я хотел рассматривать, гладить, нюхать ее наготу. В запахе Веры, исходившем оттуда, была какая-то терпкая особенность, одновременно и отталкивающая, и притягивающая. Все было откровением, дорогим откровением в ней, в том числе и ее секретные запахи.

- Сейчас, подожди, можно, я тебя немного потрогаю. Ты у меня первая девочка. Я никогда не видел...

- А ты у меня первый мальчик, - отозвалась она.

Я не поверил, но оценил ее тактичность.

Подсунув под ее тело согнутую в колене ногу и руку, чтобы ей не лежать на холодной земле, я прикасался к ней. Не помню, сколько это продолжалось. Вера была мокрая там, и моя ладонь покрылась горячей, скользкой, остро пахнущей влагой. Судорогами и стоном она отзывалась на каждое мое прикосновение.

- Я не могу больше... - сдавленно сказала она. - Разденься, сделай со мной это, пожалуйста!

Какой холод, какое оцепенение во мне... Раздеваюсь, ложусь на нее, не умея отозваться на ее трепет... Как же туда попасть? Может, само как-нибудь получится? Предусмотрено же природой... Двигаю бедрами, трусь о ее жесткую щеточку волос...

Но мне нечем туда проникать - от страха, неловкости, холода, еще от чего-то... Какой позор, какой провал! Когда ненужно, он мучительно торчит, позорит меня в самых неподходящих случаях, а сейчас, когда, наконец, эта его способность понадобилась – словно хватил паралич...

Ощущение происходящего в эти секунды кошмара, катастрофы, бесконечного позора. Оказывается, я импотент. Придется лечиться. Это лечат?

Будто сквозь сон чувствую, как ее блуждающая рука пробирается в том направлении, неощутимо прикасается к нему и, все мгновенно поняв, резко отдергивается.

Волшебство кончилось. Вера, словно стесняясь происшедшего, быстро одевается, и мы уже молча бредем в обратную сторону. Ни слова друг другу - будто ничего не произошло. У палаток все давно стихло. Костры почти погасли.

- Ты иди, я сейчас, - говорит Вера, и уходит в заросли. Подхожу к костру. Все уже забрались в палатки, только один из взрослых физруков, непонятно откуда появившийся, красивый плечистый парень, похожий на Элвиса Пресли, сидит на бревне у тлеющих углей, курит.

Залезаю в палатку, в углу мое одеяло. Через чьи-то ноги пробираюсь туда, заворачиваюсь. Сквозь щель в пахучем брезенте вижу физрука.

Сейчас Вера придет. Куда она ляжет? Где ее одеяло? Может, ко мне? Как мне хотелось бы, чтобы ко мне, еще раз прижаться к ней... Теперь я чувствую в себе стонущее тепло, даже жар.

Долго лежу - и жду. Вот - скользнула тень, это из чащи выходит Вера. Сейчас влезет в палатку... Я отодвигаюсь от брезентовой стенки, освобождая ей место.

Но Вера останавливается около физрука, они о чем-то тихо разговаривают. Она садится рядом с ним, в ее руке тлеет сигарета. Курят вместе. Сейчас покурит, и придет. Жду...

Медленно идет время, меня охватывает тяжелая дремота. Выныривая из сна, я все вижу их, сидящих рядом друг с другом и курящих. Сколько же можно курить?

В очередной раз проснувшись, я уже не вижу никого у костра. Но Вера, кажется, не входила... Где она? Где они? Господи, она - с ним, он настоящий мужчина, а я импотент... Какой позор... Как все ужасно...

Засыпаю совсем.

Утро, просыпаюсь в тесноте, между мной и стенкой палатки спит Вера, повернувшись ко мне спиной, ее горячее лицо лежит на моей ладони, которую она использует вместо подушки. Она спит, громко сопя, в палатке почти все спят, но на поляне кто-то уже звенит посудой, рубят дрова, вкусно пахнет дымом. Накрываю ее одеялом. У меня все болит - тело, голова, душа, сердце часто колотится. Я совершенно не выспался. Прижимаюсь к ней, поджимаю так же, как и она, ноги - мы лежим, как две половинки, вложенные друг в друга, ее острая попка упирается в мой живот.

Осторожно кладу свободную ладонь на ее грудь, глажу сосок сквозь жесткий свитер. Она резко отталкивает меня, бормоча что-то во сне, переворачивается на живот, утыкается в мою ладонь лицом, губами, потом отталкивает и эту ладонь...

Вылез из палатки. Меня шатает. Физрук, тот самый, с кем была ночью Вера, торопливо идет от палатки к палатке и поднимает ребят.

Что потом? Мне повесили 31-й номер, сунули карту, компас, и велели бежать. Я потрусил, чувствуя, что вот-вот свалюсь от изнеможения, скрылся с глаз судейства, и побрел по лесу, куда глаза глядят. Номер отцепил и засунул в карман. Кормился земляникой и черникой. К вечеру наткнулся на лагерь, здесь уже все собирали, Вера помогала физруку упаковывать посуду. Мы с ней не разговаривали. Словно вообще не знали друг друга. Помню изнурительное возвращение в город, набитый душный автобус. Мне не досталось сидячего места. Цеплялся за поручень, болтался на нем, как дохлятина.

Вдруг заметил Веру. Оказывается, она сидела неподалеку и внимательно меня рассматривала. Когда наши глаза встретились, она жалко улыбнулась и я, кажется, ответил ей такой же жалкой, сиротской улыбкой. Ничего не произошло, но в тот же миг я потерял контакт с самим собой. Просто вывалился из реальности, и ощутил себя где-то далеко-далеко от своего тела. Это чувство было новым, и в то же время хорошо знакомым, хотя, кажется, раньше такого со мной никогда не случалось. Автобус подскакивал на нескончаемых разбитых дорогах, мое тело, изнывающее от усталости, висело на руке, превратившейся в омертвевший крючок, а я был где-то не здесь, и не умел сюда вернуться... Это было страшно.

Вернулся в себя в метро, подъезжая к дому. Неожиданно почувствовал, что отсутствие кончилось. Жизнь вернулась.

Наверно, потеря контакта с нижними частями, а попросту импотенция, затем распространилась на все мое тело целиком.

Эта история ужасна. Иногда она вспоминается и мучает меня. Терзает. Я очень хочу близости с женщиной, но сомневаюсь, что у меня получится...

Выслушав, Лешка сказал, что помнит Иголкину.

- Извини, Фома, но мне никогда не приходило в голову смотреть на нее, как на девушку. Так, недоразумение какое-то. И, если честно говорить, я уверен, что ты совершенно нормальный мужик, просто тебе в тот раз с партнершей не повезло. Ведь Иголкина... Чтобы ее поиметь, надо было быть большим фантазером, даже, может быть, извращенцем. Я на твоем месте тоже не сумел бы. Разве настоящие женщины себя так ведут, как она?

- А как они себя ведут?

- Ласково. А эта - просто ошалевшая кошка. Хвост задрала, и будьте добры! Не переживай, Фомка. Считай, в тот раз ты успешно прошел тест на нормальность.

- Ты думаешь? - обрадовался я. - А как же физрук, «Элвис Пресли»?

- Откуда ты знаешь, что между ними той ночью на самом деле было? Не сомневаюсь, что и у него ничего с Иголкиной получиться не могло, как бы она там ни вертелась. Плюнь на это, забудь и не мучайся. Это ее проблема, не твоя.

- Но вообще, Леш, она ведь мне тогда понравилась, такая приятная была...

- Это спьяну. Говорю же - плюнь. Настоящих девчонок попробуешь, тогда поймешь, как это должно быть.

Я работал лаборантом в НИИ Инвентаризации. Наша «Лаборатория паспортизации крепежных средств» (ЛАПАКРЕС) подвергала испытаниям гвоздики, с помощью которых прибиваются инвентарные номера. В мои функции входило извлекать пинцетом эти гвоздики из коробочки и передавать младшему научному сотруднику, который, после тщательного осмотра изучаемых объектов под увеличительным стеклом, передавал их старшему научному сотруднику. Тот лабораторным молотком вколачивал крепежные средства под определенными углами в бруски, изготовленные из заранее предусмотренных пород древесины. Подготовленные таким образом экспериментальные образцы с разнообразной экспозицией выдерживались в тех или иных агрессивных средах. Затем гвоздики извлекались и подлежали окончательному тщательному исследованию.

Коллектив работал с подъемом.

В институте было немало подобных отделов и лабораторий. Теоретические отделы, завершившие к недавнему юбилею вождя подготовку двухтомника «В. И. Ленин об инвентаризации», заканчивали фундаментальный труд «Архитектоника амбарной книги», приуроченный к открытию очередного съезда КПСС.

Несмотря на царящее, на первый взгляд, благополучие, институт раздирали острые внутренние противоречия. Они носили исключительно научный характер. Проблема заключалась в различной трактовке предмета наших исследований.

Большинство ученых во главе с профессором Простоватенко, возглавлявшим Отдел амбароведения, считало, что существует вспомогательная статистическая дисциплина Амбарное дело, и нечего тут огород городить.

Однако молодой, подающий надежды кандидат наук Сатисфакский, заведовавший сектором научной информации, с группой своих сторонников развивал теорию самостоятельной науки - Инвентарного дела, как одного из разделов марксистско-ленинской философии. Он отмечал, что первое упоминание об инвентарном деле имелось еще в Библии, во второй главе книги «Бытие»: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым», то есть Адам произвел первую в истории инвентаризацию. Противники Сатисфакского со злорадством указывали, что подлинный ученый погнушался бы ссылаться на Библию, этот краеугольный камень мракобесия. Однако Сатисфакский был женат на дочке одного из кандидатов в члены Политбюро, и поэтому равнодушно игнорировал подобные выпады.

Коллектив нашего учреждения раскололся на «амбарщиков» и «инвертарщиков». «Амбарщиками» большей частью становились люди с незамысловатыми умственными способностями, которые были в состоянии осмыслить лишь то, чего можно увидеть и пощупать. «Инвентарщики» оказывались способны на умозрения, в частности, ясно отдавали себе отчет в том, что сегодняшний кандидат завтра может сделаться полноправным членом Политбюро.

Обе конфликтующие стороны стремились заручиться поддержкой старого директора института, Николая Николаевича Вдовченко. Тот некоторое время находился в смятении, не соображая, кого следует поддерживать, каким образом верстать очередной план научно-исследовательских работ и распределения ставок. Но, едва появились признаки, что он начинает склоняться в сторону новаторов, в ход пустили интригу.

Николай Николаевич был очень пожилым, но усатым и галантным мужчиной. При встрече с молоденькими сотрудницами он встряхивал головой и щелкал каблуком, словно приглашал их на танец. А наш ученый секретарь Агния Львовна Шуберт отличалась бюстом поразительной величины. Невозможно сказать, в силу каких причин она оказалась вовлеченной в заговор «амбарщиков», но факт остается фактом: неожиданно она подала заявление в партийное бюро, в котором черным по белому говорилось, будто, когда она ехала в лифте с директором, тот ни с того ни с сего укусил ее за грудь.

Институт загудел. Мужчины в коридорах шептались о том, что разминуться с Агнией Львовной в коридоре, не зацепившись за ее грудь, практически невозможно. Некоторые пытались мысленно моделировать происшедшее: вот Агния Львовна входит в лифт, стоящий там Николай Николаевич, как обычно, вытягивается, галантно щелкает ножкой, встряхивает головой, но, учитывая рост этой крупной женщины, неминуемо шлепается лицом в пышные, глубоко декольтированные груди Шуберт. Был ли им при этом невольно произведен укус? - на это отвечали по-разному, в зависимости от принадлежности к той или иной группировке.

Некоторые женщины припоминали, что, в самом деле, иногда Николай Николаевич их тоже кусал за грудь, но им даже в голову не приходило придавать этому какое-нибудь значение. Другие презрительно хмыкали:

- Да там кусать-то не за что...

Находились такие дамы, которые, мечтательно закатив глаза, говорили:

- Хоть бы кто-нибудь и меня отважился...

На закрытое партийное собрание явился муж Агнии Львовны, сотрудник КГБ. Когда ему предоставили слово, он громоподобно кричал, что, поскольку тут задета его офицерская честь, он вызывает Николая Николаевича на дуэль. Вдовченко сидел красный, как рак, вытирал платком глаза и задушенно повторял:

- Честное слово, товарищи, я не кусал... Уверяю вас, мне не нравятся крупные бюсты...

Ему вынесли выговор с предупреждением и сняли с должности.

После этого случая мужчины панически боялись невзначай задеть за Агнию Львовну. Когда она выходила из своего кабинета, коридоры мгновенно пустели.

Через некоторое время у нас появился новый директор, Павел Александрович Косоворотов. Никто не знал, кто он, откуда и чьим ставленником является. Павел Александрович производил впечатление человека, свалившегося с Луны.

Для знакомства с новым директором все явились на общее собрание. Косоворотов неподвижно торчал посреди президиума и, вылупив глаза, слушал выступления начальников отделов и лабораторий. На основании витиеватых византийских речей внимательный человек вполне мог бы составить себе некоторое представление о конфликте, раздиравшем коллектив института. Доходило ли что-то до Косоворотова, понять было невозможно. И лишь когда на трибуну вскарабкался совершенно выживший из ума и в силу этого неспособный принимать осознанное участие в интригах ветеран партии, заведующий складом Илядкин, который стал пронзительно кричать о недостаточном контроле за расходованием спирта, Косоворотов встрепенулся и принялся размашисто писать что-то в своем блокноте.

Наконец, пришла очередь выступать самому Косоворотову. Он говорил, как народный артист, мастерски меняя интонации и порой переходя на пронзительный шепот.

- Я родом с Пропойщины, есть в России такая деревня, - начал наш новый директор. - Все мои родственники, соседи и знакомые скончались от алкоголизма. Один я выжил, мало того - сделался летчиком, бесстрашным героем, и в результате стою теперь перед вами, товарищи, в должности директора единственного в мире Института Инвентаризации. Вот какой замечательный человек из меня получился благодаря родной коммунистической партии!

Речь была встречена овацией.

На другой день на доске объявлений появился приказ, согласно которому Илядкин был назначен на должность заместителя директора.

Но появление нового начальства само по себе не могло погасить разбушевавшиеся страсти. «Инвентарщики» не простили «амбарщикам» удара ниже пояса. Хорошенько подготовившись, они ударили противника по тому же самому месту.

В отделе профессора Простоватенко работала почтенная и довольно старая дева Марья Петровна Меткина, склонная к мечтательной задумчивости. До пятидесяти лет она сохраняла в своей душе фантастические представления относительно многих аспектов жизни, в частности, мужчины оставались для нее вечной пугающей загадкой. Однажды Марья Петровна призналась сторонникам Сатисфакского, что начальник, сопя и ерзая по кончику стула от гнева, часто распекает ее за недостаточное усердие в работе.

- Господи, как он мне надоел! - признавалась несчастная.

«Инвентарщики» посоветовали девушке, как ей следует поступать.

На другой день в партком поступило новое заявление, в котором говорилось, что товарищ Простоватенко регулярно занимается мастурбацией на глазах у коллектива.

Институт снова загудел. Несмотря на то, что почерневший от горя Простоватенко на следующий день принес справку от жены, в которой говорилось, что в течение длительной семейно жизни Иван Иванович добросовестно выполняет свои супружеские обязанности и ни в чем предосудительном замечен ни разу не был, общественное мнение женщин было единогласно:

- Какой противный, он ведь онанист!

Многие мужчины, напротив, возмущались:

- Да что он, баба что ли, чтобы для этого по кончику стула ерзать? Ну и дура же эта Меткина!

Марья Петровна ходила по коридорам и разъясняла свою позицию:

- Это естественно, что жена его ничего не заметила. Станет он мастурбировать, на нее глядючи! А на работу приходит, смотрит на девушек, и не может сдержать свой пыл, ведь тут совсем другие впечатления.

Новый директор вызвал к себе на ковер сначала Меткину, потом Простоватенко, и в тот же день уволил их обоих по собственному желанию. Таким образом, группа «амбарщиков» оказалась обезглавленной, Отдел амбароведения был переименован в Отдел инвентарного дела, Сатисфакский сделался его заведующим, и советская наука вышла на новые рубежи.

Я познакомился с Онейдой таким образом.

Однажды меня пригласила в свою комнату соседка по нашей коммунальной квартире Галя, стюардесса. Высокая, неописуемо красивая, опаленная тропическим солнцем, она благоухала ароматами дальних стран. По несколько раз в неделю Галя оказывалась то в Африке, то в Индии, то в Китае. Махнуть на другой конец земного шарика для нее было раз плюнуть.

Вот жизнь у человека! Она была из числа абсолютно недоступных для меня женщин, которыми можно лишь украдкой любоваться, чей запах ловишь издалека - не более. Иногда я думал: каким же должен быть мужчина, достойный ее? Ну, разве какой-нибудь знаменитый артист, Столяров, Кадочников, Абрикосов... Вот, наверно, почему она жила одна - ей было невозможно подыскать равную себе пару.

- Фома, ты холодильники чинить умеешь? - спросила она.

- В общем, могу. Испортился, что ли?

- Одному хорошему человеку сможешь починить? Вот тебе телефончик, позвони, пожалуйста.

- Ладно. А кто это?

- Ее зовут Онейда. Можно Неда, ли Недочка. Не удивляйся, она чистокровная испанка, хотя и родилась в Москве. Моя преподавательница английского. Умница, красавица, она тебе понравится. Только звони долго, Неда не сразу подходит к телефону, у нее проблемы с ногами. Фома, хочешь чего-нибудь из Индии? Обезьянку тебе привезти?

- Нет, спасибо, здесь у нас Варька вместо обезьяны...

Галя расхохоталась:

- Ну, ты к ней, пожалуй, излишне строг.

В тот же вечер я позвонил по указанному телефону, и послушно ждал, пока не возьмут трубку. Голос Онейды оказался приятен. Она говорила нараспев, очень выразительно, словно артистка, играющая роль прекрасной капризной принцессы. Мы договорились, что я заеду к ней утром в следующую субботу.

Онейда жила в новом районе, в высоком панельном доме у реки. Новенькая, чистая кабина лифта, пахнущая пластиком и резиной, вознесла меня на седьмой этаж.

Дверь открыло хрупкое созданье с огромными глазами и большим, насмешливым, подвижным ртом. Узкие джинсы обтягивали бедра, с которыми было что-то не в порядке. Длинные, вьющиеся волосы медного оттенка рассыпались по плечам. Просторный свитер с короткими широкими рукавами делал ее похожей на сказочного пажа. Я обратил внимание на выразительные руки Онейды, узкие кисти с длинными пальцами. «Э, брат, такое не для тебя...» - печально сказал я себе.

- Здравствуйте, - промямлил я, отводя взгляд от ее пристальных, насмешливых глаз.

- Здравствуйте, - отчетливо выговорила она, - вы и есть Фома?

- Входите же, что вы застыли на пороге, как вкопанный? Ага, вижу, вы меня испугались! Меня все поначалу опасаются. И, в сущности, правильно делают. Я коварна. Но обещаю, что не причиню вам непоправимого ущерба, ведь вы пришли по рекомендации Гали. Это для меня много значит. Так что проходите без боязни. Проходите же! Вот тапочки, предназначенные для мужчин. Может быть, начнем с того, что я напою вас кофе?

Она ходила с трудом, словно отсидела ноги. Двигаясь по стерильно чистой, со вкусом обставленной однокомнатной квартире, она неуклюже оттопыривала зад и помогала себе руками, опираясь о стены и мебель. Это выглядело ужасно. Надо же, думал я, красивая девчонка - и такое несчастье... Что с ней? Это временно? Можно вылечить?

- Галя вам уже рассказала? Нет? - словно улавливая мои мысли, заговорила она. - Заурядный случай. Попала в автокатастрофу, повредила позвоночник. Пожалуйста, не вздумайте меня жалеть! Когда начинают жалеть, это просто смешно. Ведь меня должно было совсем не быть - а я еще как есть! И даже приобрела необыкновенную грацию, недоступную для остальных ведьм, прикидывающихся женщинами. Вам еще не кажется, что я поразительно грациозна? Если представится случай привыкнуть ко мне, это сделается для вас очевидным. Про Русалочку, конечно, читали. Так вот, в результате той случайности с автомобилем во мне прорезалась русалочья природа. И, представьте, я счастлива, я за все благодарна Господу. Впрочем, вы, конечно, в Бога не верите. Думаете, я одинока тут, на своем седьмом этаже? - нисколько! У меня полно друзей, причем все меня горячо любят, как и я их. В магазин недалеко, надо всего лишь нырнуть вниз, а потом назад в лифт, и я уже дома. А посмотрите, какой вид из окон! Вы где-нибудь подобное видели? Вон речная излучина... А поля на дальнем берегу, а небо по вечерам... Больше мне ничего не надо! Особенная прелесть состоит в том, что я никогда в жизни до этой дали физически не доберусь. Может быть, там, где мне представляется невесть что, на самом деле какой-нибудь мусор, колдобины... Это как в театре - нельзя приближаться слишком близко, заглядывать за декорации, замечать грим. Только тогда увидишь то, что на самом деле. А не то, что в действительности... Вы меня понимаете?

- Ага, вот уже и кофе готов. Вам с сахаром?

- Не знаю... Я никогда не пил кофе.

Она остолбенела.

- Вы произнесли нечто несусветное. Что же вы пьете, когда хотите не выпить, а попить? Воду из ведра?

- Не знаю... Чай иногда пью...

- Разве вы тоже китаец? О, несчастненький Буратино... Нет, придется очень серьезно заняться вашим воспитанием. Кстати, руки помыли? Ну-ка, там висит красное махровое полотенце...

Онейда забралась в кресло с ногами, помогая себе привычными движениями рук. При этом ее ноги в красивых вязаных носках оказались, хотя и малоподвижными, но очень гибкими. Она прихлебывала кофе, и насмешливо наблюдала за мной:

- Ну, теперь вы понимаете, человек обязательно должен это пить?

Я решил со всем соглашаться:

- Благодаря вам, я как бы рождаюсь заново. Сегодня же куплю кофе и начну употреблять.

- Ага! - сказала она, хитро прищурившись. - Понятненько. Значит, вы из числа умниц. Примем к сведению. Расскажите о себе еще что-нибудь.

- Еще ремонтирую холодильники.

- Ах, да, холодильник. Дело именно в нем. Конечно, сами понимаете, можно сложить съестное в авоську и поместить за форточку. Способ проверенный. Но сейчас, как назло, случилось лето. Нырять каждый день в магазин за следующим кусочком - уходит уйма времени. В общем, беда. Очень надеюсь на вас, Фома. Кстати, кто додумался дать вам такое замечательное имя?

- Не знаю... Думаю, никто мне его не давал. Просто увидели при рождении: Фома.

Мы еще поболтали немного в том же духе. Она рассказала, что занимается письменными переводами, дает уроки, кроме английского знает французский, испанский и совершенствуется в немецком. Я коротко рассказал о себе.

«ЗИЛ» на ее кухне оказался серьезно испорченным. Надо было менять компрессор. Я обещал в ближайшее время раздобыть его где-нибудь.

Мне повезло, через несколько дней я приволок эту штуковину к себе домой. В коридоре на меня наткнулась Галя, она несла с кухни горячий чайник.

- Здравствуй, Фома. Арбуз, что ли, купил? Что-то уж больно тяжелый...

- Компрессор для Онейды.

- Молодец, надо ей помочь. Заходи, чайку попьем, поговорим.

Когда я шел к Гале, Варя столкнулась со мной в коридоре и посмотрела на меня с нескрываемым омерзением.

- Между прочим, - сказал я злым голосом, - детям уже давно пора спать.

Галя разложила передо мною невиданные сладости и орешки. Ее комната, пропитанная волшебными индийскими ароматами, напоминала этнографический музей. Чего только не навезла отовсюду! Глаза разбегались.

- Ну, как тебе Неда? - спросила Галя. - Ты кушай, кушай, попробуй, вот ананас в маринаде. А такое когда-нибудь пробовал?

- Она чрезвычайно забавная...

- Забавная? - Галя насторожилась.

- Обаятельное, симпатичное существо, выработала свой стиль существования, свой язык, с ней интересно. Но.. Честно говоря, я чувствую себя с ней все-таки как-то неловко.

- Почему? - Галя рассматривала меня с интересом.

- Наверно, потому, что она гораздо умнее меня. Даже не знаю, о чем с ней говорить. Красивая. В общем, необыкновенная.

- Знаешь, Фома, по-моему, ты должен каждое утро напоминать себе: «Я потрясающий мужик!». Потому что на самом деле так и есть, понимаешь? Иначе жизнь пролетит мимо, не заметишь. Как тебе объяснить... Ты прожигал когда-нибудь увеличительным стеклом?

- Там ведь в чем весь секрет? Найти точку, в которой стекло обретает силу. Правильно? Вот и тебе надо всего-навсего нащупать свою точку. В тебе уже имеется все, что необходимо для полноценной жизни. Осталась лишь эта малость.

Помолчали. Я понимал, что Галя права.

- А где ее родители? - спросил я.

- Погибли в той катастрофе. Всей семьей поехали в гости за город, на Волоколамке на них налетел грузовик с гравием. Все, кроме Неды, погибли. О родителях она не любит говорить. Слишком тяжело.

- Ее можно вылечить?

- Уже вылечили. То, что она не прикована к постели, хоть как-то двигается без инвалидного кресла, даже без костылей, может себя самостоятельно обслуживать, и даже неплохо зарабатывает - просто чудо. И результат ее упорства. Вообще... Может быть, я зря об этом рассказываю... Понимаешь, если бы она осталась неподвижной, то покончила бы собой. Она живет только потому, что одержала победу. Гордая испанка, одним словом. Не выносит унижений, ни моральных, ни физических. А сделаться поленом в двадцать два года - большего унижения представить себе невозможно. Однажды Неда мне сказала, что если потеряет способность самостоятельно двигаться, нырнет в окно.

- Онейда рассказывала, что у нее много друзей, что ее любят.

- Да, многие помогают ей. Но у нее непростой характер. Не дай Бог, если она приметит, что к ней относятся с жалостью. Жалеющие сразу превращаются в ее заклятых врагов, и рассказывают потом, какая она неблагодарная. Неда только себе позволяет жалеть кого-нибудь и помогать. При этом некоторые даже ей на голову садятся. Пожалела она тут одного... Впрочем, об этом не буду, это ее личное. Я представляю, Фома, как ты у нее тушевался. В начале она будет к тебе присматриваться, чтобы понять, не от того ли это, что она тебе неприятна как инвалид. Но если увидит, что ты просто скованный, застенчивый парень, и при этом ей с тобой будет интересно - уверяю, она из кожи вон вылезет, чтобы превратит тебя в самоуверенного денди.

Я ухмыльнулся, вообразив себя в этом глупом образе.

- Не смейся! Так оно и будет - если, конечно... Многое и от тебя зависит. Дружба с ней может пойти тебе на пользу, я в этом убеждена, но решай сам, нужна ли тебе эта дружба. А ей... Наверно, ты догадываешься, что я тебя познакомила с ней не только из-за холодильника. Просто мне подумалось, что ты ей смог бы помочь... Избавиться кое от кого.

Галя не стала объяснять подробнее, что она имела ввиду, несмотря на все мои наводящие вопросы.

- Сам разберешься, - этими словами она закончила разговор на эту тему.

На следующий вечер я освободился пораньше и приехал к Онейде. Холодильник заработал. Она была в восторге, щупала охлаждающуюся холодильную камеру, и удивлялась:

- Морозит! Представляете, а я уже стала привыкать к мысли, что он погиб навсегда. Фома, вы добрый волшебник, сколько я вам должна?

- Можно, я возьму с вас натурой? – осмелился я пошутить.

- О, даже так! - Она заглянула в одно из многочисленных зеркал, расставленных у нее повсюду, и с притворным кокетством поправила прическу. Ее движения отличались неповторимым артистизмом. - В принципе я не возражаю. Но боюсь, что моей натуры просто не хватит на то огромное, что вы с таким трудом сюда приволокли.

- Вполне хватит. Мне хотелось бы за мою работу чашечку кофе. С сахаром.

- Ах! - воскликнула она, чуть отшатнувшись. - Юноша, вы назначили непомерную цену! Так не пойдет.

- Можно без сахара...

- Нет, нет, и еще раз нет! Вы гораздо более дерзки, чем я полагала.

- Тогда можно и без кофе - просто чашечку.

- Фома, вы совершенно несносны. Придется назначить цену мне самой. Итак: будет вам ваше кофе, с сахаром, и кроме того вот это... - она сделала шаг ко мне, тяжело оперлась руками о мои плечи и осторожно, нежно поцеловала меня, коснувшись кончиком языка моих губ. Это произошло так мгновенно, так неожиданно, что я растерялся.

Ее большие глаза пристально, уже без насмешки, смотрели на меня. Она все еще держала меня за плечи.

- Ну вот, покраснел. Что не так? Не понравилось?

- Понравилось...

- Вижу. Правильно. Не может не понравиться. И мне понравилось. Поэтому возьми меня руками, не бойся, бери, как тебе удобно, и тоже поцелуй.

Я опасливо обнял ее, прикоснулся к ее маленькому податливому телу, к ее неожиданным губам, которые послушно раздвинулись, и я снова ощутил ее язычок.

- Ну вот. Теперь я отчасти с тобой расплатилась. Но только отчасти. В оплату натурой входит еще кое-что. Во-первых, теперь мы на «ты» и друзья, да? Может быть, ты думаешь, что это был секс, или еще что-нибудь непристойное?

- Вообще, я сейчас понял, что мне очень нравится все непристойное.

- Молчи! Говорю же, здесь совсем другое. Это был ритуал посвящения в друзья, который обязательно проходят все мои близкие приятели и приятельницы.

- И много их у тебя… приятелей?

- Очень. А теперь другая часть платы. Она состоит в том, что ты немного погуляешь со мной после кофе. Согласен? Нынче такой чудесный вечер, а я одна никуда дальше гастронома, что на первом этаже, не хожу. Во время прогулки тебе будет разрешено прикасаться ко мне, а именно - поддерживать за руку. Причем, обрати внимание, в этом тоже не будет ни капли секса.

- Почему ты так не любишь секс?

- Кто тебе это сказал? Больше всего на свете, как и ты, я обожаю именно секс. И кофе. Садись - сейчас я его приготовлю.

Может быть, тебе помочь?

Неда бросила на меня такой гневный взгляд, что я тотчас покорно уселся в кресло.

В этот момент кто-то позвонил в дверь.

Когда Лешка пришел ко мне, я сидел с фингалом под глазом.

- Кто это тебя? Надо же, как вклепали, - посочувствовал он.

- Это на работе. Когда в нашей лаборатории возникает производственная проблема, гаечным ключом вмажут по репе - сразу все проясняется.

- Да ладно, Фомка, не темни. Давай-ка мы вместе этого гада отмочалим... Кто тебя побил?

- Вась, ты будешь смеяться. Это Варька, соседка, мне в глаз заехала.

- Не шутишь? Как же она...

- Случайность. Я по коридору шел, а она, дуреха, влезла на шаткую трехногую табуретку с гвоздя что-то снимать. Понавешали они там возле своих дверей черт знает что. Едва я рядом оказался, она как заорет: - «Ой, падаю!» - и на меня повалилась. К счастью, легкая. Я ее подхватил. Но нет, чтобы грациозно падать в мужские руки - визжит, как поросенок, ногами и руками машет. Вот острым локтем мне точнехонько в глаз и залепила. А сегодня увидела, каким я в результате красавцем сделался, говорит:

- Фома, я тебя страшно изуродовала на всю жизнь, и теперь, как порядочная девушка, обязана выйти за тебя замуж.

- Ну, а ты что? - захохотал Лешка.

- Варька, говорю, ты кодекс о браке и семье читала? Там в семнадцатом параграфе пункте третьем говорится, что мужчины с таким уродством браку не подлежат.

- Фыркнула и убежала.

- Сколько ей, кстати? Она ведь выглядит уже совершенно зрелой.

- Лет семнадцать или восемнадцать, не помню точно. Телом-то зрелая, а умом... Шпана.

- Вообще, Фома, ты правильно себя с ней держишь. Когда так близко живет... Ну ее к черту. Потом ведь не отвяжется.

- Да Варька - это чепуха на постном масле. Меня другое волнует. Я тут, знаешь, с одним удивительным существом познакомился...

- Нет, холодильник чинил... - и я рассказал Лехе о прекрасной инвалидке, которая расплачивалась со мной поцелуями.

- Ну, Фома, честно скажу - не ожидал от тебя... Молодец! Так и надо. Как чего хорошее видишь, от чего дрожь по телу - хватай без сомнений. Не зря же еще в Библии, что ли, сказано: «Да предается страсти любовной всякая тварь дрожащая весь день то так, то иначе, а ночью тем паче». Святое дело!

- Понимаешь, она ведь, как назло, замуж выходит. Так все неожиданно получилось, так обидно... Погулять меня пригласила, а тут внезапно ее жених подвалил.

- Тоже, небось, инвалид?

- Нет, совершенно наоборот. Но китаец.

- Хунвейбин?

- Вот ты шутишь, а он действительно хунвейбин.

- Каким же образом он в Москву проник?

- Таким же, каким и мы с тобой. Он московский коренной китаец, Дима Ю. Удобная фамилия, правда? А девушка эта, кстати, испанка, ее Онейда зовут.

- Ну, международный фестиваль... Фома, плюнь на них, раз такие дела, мало ли что бывает. Продолжай чинить девушкам холодильники, авось, завтра повезет больше.

- Нет, Вася, ты не понял. Там все очень непросто. Этот Дима... Я даже не знаю, каким словом его определить. Он не то, чтобы однозначный псих... Спортсмен, аскет, ест исключительно траву, снимает угол за городом, чтобы с родителями не жить, подражает Рахметову, создает подпольную организацию для борьбы с советским режимом, читает только Маркса, Ленина и Рабиндраната Тагора, в карманах таскает тетрадки с цитатами на все случаи жизни, долдонит про то, что партия переродилась и все вокруг надо менять путем вооруженного переворота, планирует совершать террористические акты...

- Половые акты ему надо совершать, дураку!

- К сожалению, он и половые совершает... Но при этом совершенный младенец умом. Свято верит любым словам, которые печатают на бумаге.

- Держись от него подальше, Фома. Бьюсь об заклад, это хитрый провокатор. Его органы на ниточке водят, как наживку. А инвалидка - дура она, что ли, с таким говном связываться?

- Понимаешь, она его жалеет. Потому что он будущий мученик, которого вот-вот арестуют. Она не может оттолкнуть самоотверженного, небывалого, заблудшего человека. Дима этот, в свою очередь, не то чтобы любит ее - он мне все подробно на лестнице объяснил, когда вышел покурить и меня за собой потащил. Ему на баб, по большему счету, наплевать. Первым делом революция, ну а девушки потом, как в песне. Но ему надо совершать и мелкие подвиги - для тренировки. Например, пожертвовать собою ради безнадежно больной женщины. Онейда для него все равно что гвозди для Рахметова. Он, конечно, не говорил мне таких слов, но выходило так.

- Фома, ты угодил в дурную компанию. И не фантазируй, нет там никакой трагедии, они идеальная пара, можно сказать, просто созданы друг для друга. Взаимно выпендриваются и свою гордыню тешат. Ну их к черту. Не ходи туда больше.

- Ты считаешь? А мне кажется, Неда пропадет с этим дураком. Надо ее выручать. Представляешь, ведь он ночевать к ней приехал! Она живет с ним... Когда я об этом думаю, места себе не нахожу...

- Да ты, никак, всерьез въехал в эту испанку, Фома. Пока не поздно, вырви из себя эту блажь.

- Кажется, поздно...

- Знаешь, Лешка, - говорю я ему, - я женюсь.

- На ком? - изумился он, - на Варьке, что ли?

Конечно, что еще могло придти ему в голову? С Онейдой к тому времени у меня уже давно все было покончено, она вышла-таки за своего китайца.

- Что я, с ума сошел? - отвечаю. - Но, можно сказать, из-за Варьки.

- Что-то я тебя не пойму. Объясни попроще, для тупых.

- Вот тебе совсем просто: у меня хотят мою комнату отнять. Панюшкины. Сколько у них там человек прописано на 15 метрах? Варька эта, родители ее, бабушка, брат женился... То есть просто невозможно представить. Вот и озверели.

- Ну да, а у тебя и дедушка помер, и мама... Занимаете непропорционально большую площадь, товарищ!

- Во-во. Ты думаешь, зачем ко мне все Варька приставала? Я ей, что ли, нужен был? Фиг два! Через нее они собирались в мою комнату влезть. Если бы я клюнул, дальше у них все просто: испекут мне, скажем, манную кашу с поганками, и квартирный вопрос решен.

- Да с чего ты все это взял? Может, Варька и в самом деле в тебя втюрилась? Бывает же... А она, вообще-то, ничего, если отвлеченно на нее посмотреть. Забыть, к примеру, как ты по утрам в уборную стучишь, ее поторапливаешь... Это правда - простовата, взбалмошна. Но ведь в женской глупости, если хорошенько вдуматься, заключена бездна прелести. Ноги, попка, грудь, рожица - все у нее понемногу присутствует. А главное, молоденькая совсем, из нее еще что угодно развить можно.

- Ты ее мамашу видел?

- Еще бы. Тумба. Лютый зверь.

- То-то и оно. Видишь, что развилось? Наверняка в юности такая же, как Варька была. А ты знаешь, что они заявление на меня в ЖЕК подали?

- Уже подали? - изумился Лешка.

- А ты думал!

- Да, дело, выходит, нешуточное. Как пить дать - выселят. Особенно если еще к депутату пойдут...

- Конечно. У меня единственный выход - жениться и поскорее родить.

Так мы сидели, и думали.

- Вот что, - сказал Лешка, и достал свою толстую, разлезшуюся записную книжку, - давай мы тебе потенциальных невест подберем. У меня здесь телефончиков - пол Москвы можно обженить!

- Ты что, с ними всеми переспал? - спрашиваю.

- Да что я, Казанова, что ли? Как ты обо мне, однако, думаешь... С некоторыми, правда, случился грех... Да это давно, они уже, поди, забыли, как, впрочем, и я. Может быть, кто-то из них за это время пристроился, а кто-то и развестись успел - выясним. Сам понимаешь, тех, с которыми я до сих пор в нежных отношениях, предлагать не стану. Но у меня тут всяких едва знакомых - полно. Так что давай по алфавиту... Аня... Нет, Аня не подойдет...

- Почему не подойдет? Мне как раз это имя нравится.

- Говорю же, не подойдет. Зачем тебе квашня? Так, случайно записал... Алька... Эта - стерва. Хотя и сексуальная.

- Проститутка, что ли?

- Ну, вроде. Не для твоих серьезных намерений. Вот Аллочка... Как ты, кстати, к еврейкам относишься?

- К брюнеткам, то есть?

- Нет, эта как раз совершенно беленькая. Была, во всяком случае, натуральной блондинкой года два назад. В общем, она ничего. Умная. Тебе умные нравятся?

- Конечно, зачем же дуру... Вроде Варьки.

- Хорошо, давай Аллу разработаем...

Несколько дней подряд Лешка водил ко мне неприятных теток.

- Спасибо, Леша, - сказал я ему, наконец, - пожалуй, больше не стоит.

- Не робей, Фома, подберем, здесь их еще до фига!

- Не стоит, честное слово. У тебя записная книжка столетней давности, вот они в ней все и состарились.

- Погоди-ка, да ведь это барышни нашего с тобой возраста... Э, брат, ты, видать, Набокова начитался. Нимфетку хочется? Берегись, твой случай предусмотрен уголовным кодексом. Не понимаю, почему тебе нормальные, зрелые дамы не по вкусу. Поверь, они гораздо лучше, особенно для такого школяра, как ты. Все умеют, будут любить как львицы и заботиться, как матери. О том, что прекрасно готовят, стирают и чешут тебе спину точно в заданном месте, я уже просто не говорю.

- Нет, Леша, мне совсем молоденькую хочется..

- Тогда какую тебе? - стал он сердиться. - Пятнадцатилетнюю, в прыщиках? Или двенадцатилетнюю, чтобы в часы досуга ты мог любоваться формированием вторичных половых признаков? В Индию поезжай, там такие браки в порядке вещей.

- Нет, зачем же, мне лет так восемнадцати, ну - двадцати. Вот вроде нашей Варьки, только хорошую.

- Да, проблема сложнее, чем я полагал вначале. Думаю, с такими запросами сохранить комнату тебе не удастся.

Часов в одиннадцать с чем-то ночи в мою дверь тихо постучали. Конечно, надо было мне, дураку, смекнуть, кто это может быть, и не откликаться. Дернула нелегкая полюбопытствовать. Чуть дверь приоткрыл, и тут же Варька, пугливо озираясь, ящерицей пролезла в образовавшуюся щель. Словно за ней кто-то гонится. Прижала к своим губам палец: тихо, мол, - и, приткнув боком дверь, накинула крючок.

- В чем дело, Варвара! - строго сказал я, возмущенный этой бесцеремонностью.

- Надо поговорить, - прошептала она. - Пойдем от двери, чтобы никто не услышал.

Я эту Варьку всю жизнь знаю. Кажется, еще вчера, сидя в коридоре на горшке, конфету сосала. Всегда была приставучая, как липучка для мух. Волосы русые, глаза раскосые, лоб широкий, нос вздернутый, заметный шрам над левой бровью - моя работа. Однажды во дворе я ей в это место велосипедным рулем въехал, пролилась кровь визгливого младенца, и папа ее, Иван Никифорович, как назло проходивший тут же, крепко влепил мне тогда по шее. Теперь, кое-как проучившись семь классов, она устроилась на центральный почтамт конверты сортировать. Я всегда к ней как к шпане относился. Но годы все-таки берут свое, даже она постепенно становилась на женщину похожа, и с тем же азартом, с каким до сих пор хулиганила, принималась со мной кокетничать. Особенно в последнее время. Да, очевидно, не только со мной.

Я избегал ее всеми силами, потому что вообще Панюшкиных не любил - склочная семейка.

У меня была включена только настольная лампа, но такой полумрак показался мне непристойным в данной ситуации, тем более, что Варька была в каком-то коротком халатике, с распущенными влажными волосами, и расточала аромат бани. Я включил люстру.

- Зачем! - запротестовала она.

- Чтобы лучше видеть тебя! - сказал я, невольно подражая Серому Волку.

- На - смотри!

И она, взявшись за концы халатика, провернулась на одной ножке в стоптанном тапочке, отставив другую в сторону, словно фигуристка. Но, поскольку фигуристка она была фиговая, то поскользнулась, всплеснула руками, пытаясь сохранить равновесие, и при этом довольно чувствительно чиркнула меня кончиками пальцев по тому месту, о котором я хотел бы меньше всего думать в данный момент. Мне хватило выдержки не схватиться за ушибленный участок тела, вообще не шелохнуться, но удар ее ладошки получился наотмашь и ощущался во время всего последующего разговора так, словно она меня там больно прищемила.

- Ой! - воскликнула она, - Извини, пожалуйста, я тебя, кажется, сильно зашибла...

- Нисколько. Даже не задела.

- А мне показалось, будто обо что-то... Ну и хорошо, если не задела. Так я тебе нравлюсь при полном свете? - И она снова как ни в чем не бывало взялась за концы халатика и сделала книксен, глупо гримасничая.

- И для этого ты ворвалась ко мне посреди ночи?

- Но ведь ты специально включил свет, чтобы меня рассмотреть... Я и показала.

- Так. Ну, что еще?

- Тихо! Давай шепотом.

- Не о чем мне с тобой шептаться.

- Как же не о чем? Мои-то, знаешь, бумагу на тебя настрочили.

- Передай им от меня огромную благодарность. И тебе, кстати, низкий поклон за добрососедство, - сказал я, и даже отвернулся, так все эти Панюшкины, начиная с нее, были мне противны.

- Слышишь, Фома, - она взяла было меня за руку, но я стряхнул ее. - Ну Фома-а!... Я-то здесь причем? Это мать с бабкой затеяли. Думаешь, меня спрашивали?

- Ну хорошо. Так чего же ты после всего этого от меня хочешь?

- Хочу, чтобы не злился. Я-то в чем виноватая?

Отвернув физиономию, она, вроде, даже заплакала.

- Сейчас же прекрати реветь! Ну-ка! Девке уже двадцатый год! Если не перестанешь, я сейчас как вытолкну тебя под зад, и близко к моей двери больше не подойдешь!

Она сразу перестала ныть, повернулась ко мне, причем ее лицо и в самом деле оказалось мокрым.

- Не такая уж ты невинная овечка, - сказал я. - Небось, как захватите мою комнату, будешь от радости обезьяной здесь прыгать...

Зачем я это ей сказал? У нее тотчас сделались хулиганские глаза, как в детстве, и она перевоплотилась в эту самую обезьяну.

- Ух! Ух! - стала гримасничать она, запрыгивая на мой дубовый стол. - Я и сейчас могу, как обезьяна!

- Сейчас же прекрати! - зашипел я, и даже попытался стащить ее вниз. Но хватать надо было за голые ноги, а там у нее еще было видно черт знает что... Тьфу!

- Да как же тебе не стыдно! - говорю. - У тебя все наружу...

- Это тебе должно быть стыдно заглядывать! - отвечает, и машет ногами у меня перед носом. Ноги у нее мускулистые, а мне еще и от того неловко, что ушибленное ею место как будто все сильнее прищемляется, ноет бередливо. Хоть бы скорее спровадить эту хулиганку и проверить. До крови, небось, рассадила, надо йодом смазывать.

Поскакала, поухала, и стала клянчить, чтобы я помог ей со стола спуститься. Я взял ее подмышками, а она цепко обхватила меня ногами и руками, и медленно, высунув кончик языка, съехала по мне, как по столбу, едва не содрав с меня брюки.

В результате мне пришлось-таки немного согнуться, даже ладонью себя прикрыть.

- Все, Варвара, - говорю я как можно более злым голосом, и выключаю большой свет, чтобы она не заметила, в каком я нахожусь состоянии, - Это предел. Мне твои игры уже вот где!

- Где? - переспрашивает снизу, потому что сидит на полу, вытянув ноги, и лицо, как у невинного ангела.

Но я не удостоил ее ответа, а просто взял за плечи и стал силой выводить. Но она упирается:

- Погоди, Фома, погоди, я ведь самого главного-то так и не успела сказать...

- Успела уже, успела и сказать, и показать - довольно!

- Вот хотела, - обиделась она, - а теперь уже ничего не скажу про Кацлихерна.

- А я про него и знать ничего не хочу.

И запер за ней свою дверь. Какой Кацлихерн?

Лешка еще утром почувствовал: предстоит поганый день. Так и вышло. С детства у него была аллергия на мертвецов, особенно после того случая, когда мы всем классом хоронили нашего утонувшего приятеля Сережку Боброва. А тут довелось насмотреться.

Что же делать, такая профессия, во все приходилось нос совать.

Шеф дал ему задание: подготовить к какому-то юбилею материал о буднях столичного уголовного розыска. Вот он и топтался на Петровке несколько дней, записывал в блокнот разговоры с различными чинами и оперативниками, вытягивал из них что-нибудь детективное для фактуры. Наверно, он им порядочно осточертел, потому что в результате они предложили ему самому съездить со следственной группой на мертвое тело. Поступил, мол, звонок из центра, там в каком-то дворе неподалеку от Кировской как раз мертвеца нашли.

Поехали. По дороге он спрашивает:

- Как же вы, ребята, с такой дрянью возитесь? Противно ведь... Аппетит не пропадает?

Один крепыш, сам на бандита похожий, отвечает:

- Когда каждый день одно и то же, уже начихать.

А другой, красивый молодой парень, с иголочки одетый, словно он диктором на телевидении работает, говорит:

- Не переживай, писатель. Труп ожидается свежий, еще без червей. А, может, повезет, и вообще не окажется никакого трупа. Иной раз курицу кто-нибудь из магазина понесет да обронит, а другой с перепою не разберется, вот и начинается кутерьма.

Заехали в какой-то двор неподалеку от «Профиздата», милиция здесь уже все перегородила. Лешка с оперативниками подошел к помойке. Заглянув в бак, он сразу отвел глаза. Там в неестественной позе лежало голое человеческое тело. Оно было серо-синего цвета, в темных пятнах, настолько неприятное, что Лешка даже не сразу сообразил, что это женщина. Потому что женскую наготу он обожал, а это был отталкивающий, поганый, страшный предмет. И воняло, то ли от гнилого бака, то ли уже от трупа.

Рассматривать эту гадость у Лешки не было ни малейшего желания, он особенно боялся увидеть лицо. К горлу подкатила тошнота и, чтобы перебороть ее, он отошел в сторонку, достал блокнот, и стал описывать, присочиняя на ходу, как работает следственная бригада. Это привычное занятие его немного успокоило.

После необходимых исследований и фотографирования, хлопцы из прибывшей санитарной машины, одев резиновые перчатки, извлекли тело из бачка и разложили на асфальте. Оперативники склонились над ним, повернули набок, стали изучать подробности. Лешку изумляло их равнодушие. Он старался держаться подальше, чтобы отвратительная картина не застряла в его памяти. Прислушиваясь к разговорам оперативников, он записал, что был обнаружен труп девушки приблизительно двадцати лет, которую убили часов десять назад единственным проникающим ударом острого предмета, может быть кухонного ножа, в область сердца. Никаких особых примет у покойницы не обнаружили, кроме небольшого шрама над левой бровью и родимого пятна с трехкопеечную монету сбоку в области поясницы.

- Ну что, пресса, - сказал Лешке прилично одетый оперативник, когда работа была уже закончена и обернутое клеенкой тело погрузили в санитарную машину, - курица-то оказалась крупнее, чем мы полагали. Я заметил, она тебе приглянулась. Может быть, хочешь съездить на вскрытие? Могу устроить. Впечатлений будет на целый роман.

- Спасибо, меня и так едва не вывернуло, - признался Лешка, и поехал в редакцию обрабатывать собранный материал.

В тот же вечер он зашел ко мне, надеялся, наверно, стряхнуть с себя впечатления неприятного дня. И попал как кур в ощип. Потому что со мной случилась большая беда. Он сразу заметил, что на мне просто лица не было.

- Фомка, - говорит, - с тобой-то что? Неужто соседи уже оформили ордер на твою комнату?

- Нет, Леша, - признался я ему, - вчера поздно вечером я живого человека убил.

Он так и обмер.

- Ну и денек! За что убил-то? Кого-нибудь из Панюшкиных? Варьку, что ли, наконец зарезал?

И вдруг какая-то мысль поразила его, и он стал странно на меня смотреть.

- Скажи, Фома, а ведь у Варьки есть шрам над левой бровью?

- И родинка на пояснице?

- Откуда мне знать...

- Так ведь ты ее, небось, вчера и убил?

- Ну да, как же, убьешь ее! Она сама кого хочешь... и глазом не моргнет. Нет, совершенно постороннего убил. И здесь, Леша, уже вовсе не до шуток.

- Так кого же ты убил? За что?

- Не знаю, за что, - говорю. - Просто так. Впрочем, вру - знаю. За грубость. Наверно, это какой-то псих был. Хотя, о мертвых нельзя плохое говорить, тем более о тех, кого сам...

- Да расскажи ты, наконец, толком, что стряслось! - взмолился Лешка.

- Поздно вечером возвращался я домой нашими дворами. Навстречу тащится огромный старик, пальто до земли, тяжело ступает, с палкой, и, похоже, обозленный очень, бормочет невесть что. Стал я его обходить, но не рассчитал, и чуть толкнул. А старик вздрогнул от неожиданности, да как начнет матюгаться, и со всего маха шибанул меня своей палкой по плечу. Знаешь, очень больно он это сделал, еще и по уху смазал. Видишь, красное до сих пор. И, главное, ни за что, фактически. Ну, я от обиды растопырился весь, закричал на него: «Вы что, с ума сошли, хулиган! Вот я милицию...» - А у старика, вижу, совершенно безумное, перепуганное лицо. Может быть, он в бреду находился? Палку-то свою, когда ударил, он упустил из рук, она упала. И вот он в панике резко нагнулся за ней, охнул, и замертво растянулся на асфальте. Просто дикий ужас! Бросился я домой. А дома - уже нет моего дома, и нет меня, вся моя жизнь переломана, я человека убил, может быть чудесного, ветерана какого-нибудь... Всю ночь не спал, сегодня на работу не пошел. Я ведь не только убийца, а еще и подлец, потому что сбежал. Надо было милицию, скорую помощь вызвать, признаваться во всем. Пусть сажают. Убийство по неосторожности, пять лет, кажется... Черт с ней, этой моей жизнью дурацкой...

- Погоди со стариком, - говорил Лешка, - Варька-то цела? Сдается мне, что это ее труп мы сегодня утром вытаскивали из мусорного бака... Ведь шрам над левой бровью! Я сейчас к Панюшкиным зайду...

И он пошел к Панюшкиным спрашивать Варю. Однако ее уже второй день не было дома.

- В Галицино, к Нюре поехала, это подруга ее, вместе на Почтамте работают, - объяснила мать.

- Ну, слава Богу, - сказал Лешка, вернувшись, и рассказал мне, что с ним случилось утром. - Жалко, что я на лицо трупа не посмотрел, тогда бы не возникало сомнений.

А знаешь, Леш, - сказал я, задумавшись, - в самом деле, у Варьки есть родинка на пояснице, вот с этой стороны. Помню, когда она еще на горшке сидела...

Я познакомился с Устенькой в травматологическом пункте, ни с того, ни с сего. Мастерил книжную полку, а пила была неудобная, ржавая, соскочила, и по пальцу. Пропилил до кости. Как вспомню, так горько во рту делается. Столько хлынуло кровищи.

Ни бинта, ни пластыря не оказалось под рукой. Кое-как обмотал вафельным полотенцем ладонь, и в поликлинику. А там, как водится, огромная очередь, и даже если бы я с отрезанной головой в руках примчался, всем хоть бы хны.

Подбираюсь к двери хирургического кабинета, начинаю лепетать, что, мол, приключилось членовредительство на бытовой почве, может, пустите, граждане, вне очереди на перевязку, иначе могу скончаться тут от потери крови... На меня все хором как зарычат! И вдруг слышу испуганный голос:

- Вы тоже укушенный?

Это как раз Устя и была.

- Нет, - отвечаю, - я распиленный. А вы укушенная?

- Если бы... - огорченно отвечает она. - Укушенных здесь вне очереди пускают. Видите, объявление повешено.

Приятная, светловолосая девочка. Она была последней в очереди, и рядом с ней имелось местечко. Кровотечение из меня сразу прекратилось, и стали мы без умолку болтать. Так с ней оказалось интересно, смешно, будто мы всю жизнь друг друга знали и вот внезапно снова повстречались.

Оказалось, она пианистка, студентка консерватории, жила в соседнем дворе. У нее кисти рук разболелись, даже опухли - перезанималась своей музыкой, и, по странному стечению обстоятельств, именно в тот самый день пошла к хирургу.

Как все необыкновенно бывает иной раз... Ведь мы не заметили даже, как наша очередь подошла. Хирург в тот день разделывался с посетителями молниеносно. И с укушенными не повезло - их прошло всего двое вне очереди. Договорились вместе зайти в кабинет, она к врачу, а я к медсестре на перевязку. Рыжая насмешливая медсестра наложила мне крупную повязку с вонючим запахом, и, между прочим, неожиданно попросила хирурга оформить мне больничный лист.

- С таким глубоким ранением, - говорит, - лучше пару деньков дома посидеть. У вас, вообще, какая работа, физическая, или пишите?

- Пинцетом гвоздики из коробочки достаю.

- Ну вот, тем более. А то еще гвоздик уроните.

Я гораздо раньше Устеньки отделался, однако подождал ее в коридоре. Она обрадовалась, что я не ушел. Проводил ее до дому. Удивительно: столько раз мимо этого дома проходил, и не догадывался, что там такая чудесная девушка живет. Продиктовал Устеньке свой телефон, она нарисовала его губной помадой на распухшей ладони. А я той же помадой написал ее телефон на своей перепиленной руке.

Между прочим, оказалось, что ее старший брат, Вася Кошкин, работал у нас в институте ведомственным охранником. Конечно, я хорошо его знал. Смазливый такой парень, вечно с девушками любезничает на проходной. Устенька сказала, что вообще-то он актер, не то бывший, не то будущий, этого я так и не понял. В самом деле, любит накладывать на себя грим, подкрашивает волосы - все замечали за ним такое, и посмеивались. Но, оказывается, это у него профессиональное. Надо же, как мир тесен! - всюду попадаются знакомые.

Вот так чудесно все у нас с Устенькой начиналось.

Между тем, меня вызвали к следователю.

Следователь принимал неподалеку в отделении милиции, в маленькой, очень неряшливой комнатушке. Средних лет, такой добродушный, белобрысый. Стал мне разные вопросы задавать про Варьку. А что я мог ему рассказать? Ну, соседка, знаю ее с рождения.

- Какие между вами были отношения? - спрашивает.

- Да никаких, - говорю.

- А вот мамаша покойницы показывает, что вы за Варварой Ивановной некоторым образом ухаживали.

- Врет! - возмутился я. - Конечно, такое горе, я и сам до сих пор в себя не приду... Но у Варькиной матери рассудок, и без того не вполне очевидный, теперь, видать, совершенно пропал. Все наоборот. Это она ко мне постоянно приставала.

- Расскажите, Фома Александрович, в чем это конкретно выражалось.

Я рассказал кое-что, он зачем-то старательно записывал всю эту галиматью.

- В общем, она с раннего детства была шалунья. Может, из-за этого и пострадала...

- Разберемся. А вы знали ее подругу, Нюру?

- Это которая из Галицина?

- Вот именно.

- Нет, слышал, но видеть не доводилось. Говорили, что Варька как раз к ней поехала...

- Эта Нюра бесследно исчезла, - сказал следователь. - Между прочим, состояла на учете в милиции, как проститутка. Скорее всего, это она Панюшкину и...

Тут следователь как бы спохватился, что невзначай выдал мне тайну следствия, и строго спрашивает:

- Вспомните хорошенько, не рассказывала ли вам Варвара Ивановна Панюшкина о своих знакомых, о том, как она проводит досуг, где бывает, и так далее. И вообще, не заметили ли вы что-нибудь необычное, что привлекло ваше внимание.

- Было! - воскликнул я. - Однажды она упомянула какую-то невообразимую фамилию... Не могу вспомнить. Зашла ко мне поболтать, стала шалить, как обычно, а когда я ее выпроваживал, говорит: вот хотела рассказать про... Как же это? Про Кацлицерна. Хотела рассказать - но, мол, теперь, раз ты меня гонишь, не расскажу.

- Про Кацлицерна? - изумился следователь.

- Вроде, так. Иностранец, наверно.

- Ну, это какая-нибудь ерунда. Впрочем, давайте запишем в протокол на всякий случай. Фамилию точно запомнили?

- Проверим. Кстати, а что у вас с рукой?

Пришлось ему рассказать о том, как я книжную полку делал.

- На бюллетене сейчас, говорите? А не могли бы вы этот бюллетень мне предъявить?

- Так вот же он, в паспорт вложен.

- Подготовились, значит... Хорошо...

Он и про это зачем-то записал. Я подписал протокол не глядя.

А еще он спросил, не возражаю ли я сделать отпечатки моих пальцев. Ну прямо как в кино... Да сколько угодно!

Лешка прибежал взволнованный:

- Слышал про Нюру из Галицина?

- Да, следователь говорил. Оказывается, это она Варьку ножом пырнула. Представляешь, в свободное от работы время эта Нюра занималась проституцией. Наверно, и Варьку развратила.

- Тебе следователь так сказал? - изумился Лешка.

- Ну да. Убила, теперь прячется где-то. Ищут.

- Уже нашли. Между прочим, в подвале вашего НИИ Инвентаризации. Это ведь в двух шагах от того двора, где обнаружили Варю. Нюра тоже мертвая.

- Мертвая? В подвале нашего института? Час от часу не легче! Погоди, погоди... А ее-то, в таком случае, кто убил?

- Ну, Лешка, прямо какой-то детектив получается. Но когда это не в книге, а на самом деле происходит, со знакомыми людьми, совершенно другой эффект. Погано. Просто оторопь берет.

- Ты ведь знаешь, - стал рассказывать Лешка, - у вас подвал вечно ремонтируют, все обрушено, груды битого кирпича, грязь...

- Да кому ты это объясняешь? Прекрасно знаю...

- Так вот, один ваш сотрудник зачем-то туда поперся с фонариком, и видит, из-под кучи старых деревянных балок торчат женские сапоги. Дефицитные. Он сапог потянул для интереса, а под ним - нога в рваном чулке. В результате оказалась та самая Нюра, в розовом пальто, в каком ее и разыскивали, то есть не раздетая, как Варька, но с такой же колотой раной в груди.

- Так, может быть, их кто-то третий зарезал обеих? И рассовал по разным местам... Какой-нибудь маньяк, может быть?

- Похоже. Вот такие пироги, Фома.

- Накануне смерти мне Варька называла какую-то странную фамилию... Катрицирен! Да, Катрицирен, представляешь? Иностранец, судя по всему. Какая это может быть национальность, как ты считаешь?

- Немец... Черт его знает. Кат... Кэт... Может быть, в переводе «Кошкин» означает... Ты думаешь, это его рук дело? А что она тебе про него говорила?

- Едва рот раскрыла, я ее из комнаты выпихнул.

- Ну, ты тоже фрукт! Хотел человек перед смертью тебе все выложить, а ты слушать не стал. Разве так можно?

- Да кто же мог знать, - огорчился я.

- Сидел бы этот гад уже в тюрьме, как миленький, а теперь...

- Да, Лешка, я простить себе этого не могу.

Когда я вышел на работу, весь институт обсуждал загадочное преступление. И, как это ни дико, в центре общего внимания теперь очутился я. Все почему-то решил, что я и есть тот самый маньяк, и удивлялись, почему я до сих пор не арестован.

- Кто позволил этому тут ходить и пугать трудовой коллектив? - громко спрашивали женщины за моей спиной. Многие из них шарахались от меня. Когда я вошел в лифт, где стояла юная секретарша директора Светлана с папками в руках, она остолбенела от ужаса и обмочилась. При этом я не знал, куда мне деться от стыда. Кое-кто из мужчин понимающе подмигивал мне, но большинство замолкали, сжимали кулаки и долго провожали меня жестоким взглядом. Похоже, надо мной сгущались тучи.

Однако, к моему величайшему изумлению, отдельные дамы, никогда не обращавшие на меня ни малейшего внимания, стали приглашать попить чайку, задавали вопросы о работе, интересовались личной жизнью. Особую заботу я ощутил со стороны институтской красавицы, жгучей брюнетки Валентины.

- Пойми, - говорила она, притягивая меня к себе за пуговицу, - во-первых, ты точно знал одну из убитых, был ее соседом. Не исключено, что знаком и со второй. А, главное, одно из мертвых тел оказалось спрятанным у тебя же на работе. Таких совпадений ведь не бывает, правда? Согласись, в этой истории все вращается вокруг твоей персоны.

- Да, по всему выходит, что я убийца, - сокрушался я. - Конечно, в определенном смысле я тоже убийца, но девушек я еще не убивал.

- Да ладно, мне-то можешь рассказать... Хочешь знать лично мое мнение? Так им и надо, головешкам. Нечего!

Она пошла со мной на обед, все время невзначай прикасалась ко мне плечом, и предложила прогуляться после работы. Но я уже договорился о встрече с Устенькой и потому отказал Валентине. Кажется, мой отказ еще сильнее разжег ее любопытство ко мне.

Когда я встретился с Устенькой, она сказала мне такое, от чего я чуть не упал на ровном месте:

- Знаешь, у моего дедушки на днях был сильный сердечный приступ. На него во дворе какой-то гад напал. Дед приполз домой едва живой.

- Так он жив? - вскричал я.

- Жив, - сказала Устенька, и странно на меня посмотрела. - А ты что... Разве знаком с дедушкой?

- Да нет, просто ты сказала, я и забеспокоился за него. Слава Богу, что жив!

И у меня от души совершенно отлегло. Господи, какое счастье, что я никого ни разу в жизни не убил! И пусть что хотят про меня думают, что хотят со мною делают - главное, что я никого не убил!

Но кто же зарезал девчонок-то?

Вечером в квартиру кто-то позвонил. Я пошлепал открывать. На пороге стоял высокий толстый человек в очках, с черной бородой, в черном пальто и черной шляпе.

- Кто-нибудь из Астрахангельских есть дома?

- Есть. А по какому вопросу?

- Вы разрешите войти?

Надо же, думаю, Карабас Барабас пришел.

Иду с ним по коридору... Была бы жива Варька, обязательно сейчас выскочила бы посмотреть, кто пришел. Никогда уже не выскочит... А я ее всю жизнь так шпынял!

И эти мои мысли - словно бритвой по сердцу. Горе-то, какое горе...

Он вошел в мою комнату, стал оглядываться.

- Тут вешалка, - говорю, - пожалуйста.

Он повесил шляпу, а пальто только расстегнул. Я предложил странному гостю стул.

- Так вы, значит, Астрахангельский? - спрашивает. - А кем вам доводится Аким Акимович?

- А ваше имя и отчество?

- Фома Александрович. Вы то, извиняюсь, кто, будете?

- Кателхерн, - сказал гость, встал, и больно пожал мою руку.

«Так его, оказывается, Кателхерном зовут... Тот самый маньяк!» - мелькнуло в моей голове.

- Видите ли, - сказал Кателхерн, внимательно наблюдая за мной, - если не ошибаюсь, я привез весточку от вашего отца.

- Что вы имеете в виду? - испуганно спросил я. - Мой папа давным-давно умер... Убит на фронте...

Как бы, думаю, незаметно милицию вызвать... Он ведь и меня ножом запросто пырнуть может.

- Ну да, конечно... Это должно потрясти вас... И все-таки, представьте, ваш папа на самом деле жив и здоров.

- Где же он в таком случае? - вскричал я, окончательно сбитый с толку.

- В Содоме. Там, как говорится, и живет, и работает...

- Господи, в каком Содоме? Вы что, с ума сошли? Или специально надо мной издеваетесь...

- Молодой человек, мне понятно ваше волнение, и давайте прежде успокоимся!

Но я не мог успокоиться, вскочил со своего стула и бегал из угла в угол, с ужасом глядя на Карабаса Барабаса.

- Что вам, в конце концов, от меня надо? Признайтесь, вы маньяк? Это вы зарезали Варю и Нюру?

- Что? - вскочил он со стула, в свою очередь выходя из равновесия. - Кого я зарезал? Это, знаете, уже слишком... Я член корреспондент Академии наук СССР Адам Адамович Кателхерн, вот, если угодно, мои документы! - и он сунул мне под нос свой паспорт и академическое удостоверение.

- Извините, Адам Адамович, я, вероятно, погорячился... У нас тут такое несчастье... - и я кое как поведал гостю о происшедшем.

- В самом деле, я заходил недели две назад, вас не было дома, со мной говорила девочка... Неужели это ее? Какое несчастье... Теперь я вас понимаю, извините... Как она меня назвала? Мою фамилию вечно перевирают, не для русского уха, что же поделать...

- Так вы говорите, мой папа жив?

- Ну да, конечно жив. Я познакомился с Александром Акимовичем на научной конференции в Дортмунде, он ведь химик, крупный специалист в своей области, живет и работает в Содоме, на химическом предприятии. Это возле Мертвого моря, в Израиле.

- В Израиле? Разве папа еврей? Как же он угодил с войны в Израиль?

- О его национальности ничего не знаю, еврей он, или на еврейке женат - этот вопрос нами не обсуждался. Во время войны попал в плен, там каким-то образом женился, и уехал с женой в Израиль.

- А мне всю жизнь говорили, что он убит... - бормотал я, до сих пор не умея осмыслить услышанное.

- Александр Акимович очень просил меня разыскать свою московскую семью, передать на словах, что жив и мечтает о встрече. Но он понятия нее имеет, что у него есть сын, то есть вы, молодой человек. Он наделся на то, что я застану его бывшую жену, а также, если Бог даст свершиться такому чудо, и отца... А видите, как вышло. Вышло, что вы меня за какого-то убийцу приняли.

- Почему же он раньше не писал?

- Представьте, что написал бы. Письмо из Израиля... А потом вам ходить в КГБ, объясняться. Уж это он это прекрасно понимает. И через меня письмо передавать - это тоже, знаете, строжайше запрещено, поэтому лучше зря не рисковать. В данном случае было сподручнее передать на словах, не правда ли? А дальше – как сложится.

- Да, конечно, конечно... Спасибо, Адам Адамович, большое вам спасибо. Но как же мне теперь с ним связаться-то?

- А вот - память у меня неплохая - запишите на всякий случай его адрес и телефон. На всякий случай. Может быть, осмелитесь как-нибудь переслать сообщение... Хорошо бы ему, конечно, узнать, что у него в Москве есть взрослый, такой симпатичный сын...

Повсюду, в воздухе, на смятом постельном белье, на себе, я ощущал ее сладостный, единственный запах. Она ушла, но до сих пор совершенно явственно для моих чувств длились прикосновения горячей кожи, прохладных губ, ее жестких, густых черных волос. Мой язык горел от этих волос, от солоноватых глубинных соков ее стонущего от восторга тела.

Так нынче, в начале хмурой осени, ко мне, наконец, пришла долгожданная любовь. Настоящая, безбрежная, как океан, любовь. Я не представлял себе раньше, что подобное вообще возможно. Я чувствовал, что такого счастья не бывало и быть не могло больше ни у кого ни с кем, нигде, никогда. То, что мы с ней придумывали и делали - разве такое вообще мыслимо? Разве о таком посмеешь рассказать кому-нибудь?

Со вчерашнего вечера, всю ночь, и еще нынче утром - здесь, в моей комнате, происходило это чудо. И я боялся открывать форточку, чтобы в нее не выскользнул воздух, которым она смеялась, дышала, стонала, шептала... Я боялся, что все происшедшее бесследно исчезнет, никогда уже больше не повториться. Больше всего я боялся сейчас именно этого.

Зашел Лешка.

- Слышал новость? - спросил он прямо с порога.

- Еще кого-нибудь зарезали?

- Кажется, нет, разве что ты постарался...

- Нет, на этот раз я кое-кого загрыз. Ладно, давай свою новость.

- Что-то у тебя так душно, Фомка... Духами и потом воняет. Форточку отвори.

- Горло прихватило. Не стоит.

- Ладно. Так вот - убийцу арестовали!

- Поймали-таки! Ну, слава Богу. А то весь институт в меня пальцем тычет, так ведь и с ума можно сойти.

- И знаешь, кто их зарезал?

- Погоди... Милиционер, что ли? Артист?

- Ну да, он оказался педераст.

- Господи... Он ведь, ты знаешь, старший брат Устеньки... И его арестовали?

- Надо к ней позвонить, как она... Погоди, Лешка, я все равно ничего не понимаю. Если он педераст, то почему все время к девушкам клеится? Нет, тут не то... Он не педераст. И зачем он, если педераст, их зарезал? Как это могло получиться? Ничего не понимаю...

- Значит, так было дело. Он часто дежурил в вашем институте по ночам. Охранял как бы. В это время там собиралась теплая кампания, пили, трахались, все, что угодно. Может быть, до тебя доходили слухи, что сотрудники с первого этажа по утрам находили повсюду разные подозрительные следы, жаловались директору?

- Да, что-то болтали...

- Этот Кошкин уже был на подозрении у милиции. Оргии происходили исключительно во время его ночных дежурств. В одну из таких ночей убийство и произошло. Может, и не он лично зарезал, а кто-то из гостей, пока не ясно. Во всяком случае, сам Кошкин объясняет так: постучали, мол, среди ночи в дверь две девицы и стали требовать, чтобы он пустил их в туалет. Кошкин послал их куда подальше, но подружки стали силой вламываться, а одна из них ударила его ногой в пах. Вот он и пырнул их, потому что очень, мол, ему больно сделалось, он на миг даже рассудок потерял. Его спросили, откуда у него нож оказался в руках. Говорит, что как раз чинил им репродуктор. Ну, заколол, значит, как поросят, и стал думать, куда трупы деть. Одну, то есть Варьку, раздел и перетащил в мусорный бак, что поблизости. Одежду спрятал в подвале - теперь нашли и эту одежду. А со второй девицей ничего сделать не успел, потому что его смена кончалась. Он временно завалил тело, с тем, чтобы в следующее дежурство навести порядок.

- Не знаю, как Нюра, но Варька могла кого хочешь между ног пнуть, она и мне постоянно наносила увечья, - сказал я. - Но этот Кошкин, вот идиот, честное слово! Как же можно в людей ножом тыкать? А потом раздевать, выбрасывать на помойку - это же просто бред какой-то!

- Полный абсурд. Помнишь, когда-то давно я говорил тебе, Фома, а ты не верил, что в основе существования заложен абсурд. Ведь я был прав...

- Да, Лешка, - на этот раз согласился я. - Полный, беспросветный абсурд.

- А в результате Варьки нашей больше нет, - сказал я.

- Да и нас однажды точно так же не станет, помяни мое слово, - сказал Лешка.

Мы опять замолчали.

- Кстати, об абсурде, - вспомнил я, - мой отец, оказывается, жив. Он в Содоме живет.

- Шутишь? - не поверил Лешка.

Я рассказал ему о визите Карабаса Барабаса.

- Слушай, Фома, плюнь ты на все, поезжай в Содом. И забери меня с собой. Обрезание сделаемся, станем в Мертвом море купаться и рыбу ловить. Что еще надо человеку? Честное слово, мне здесь давно уже все осточертело. Конечно, везде и повсюду царит абсурд, это ясно, но у нас он какой-то особенно поганый.

- Кто знает... - усомнился я. - А, может, там еще хуже? Однако отец мой, по-видимому, неплохо живет. На международные конференции ездит. Он ведь теперь уже совсем старый должен быть... Хоть бы разок на него посмотреть!

- Говорю же: не бойся, напиши ему, и поезжай.

- Знаешь, Лешка, а у меня ведь теперь любовь. Настоящая. Сегодня была, с вечера до утра...

- То-то я смотрю... Так это с кем, с Устенькой, что ли?

- Нет, с Валентиной. Я тебе о ней еще не говорил. Это одна из самых красивых девушек, какие только встречаются на свете. Никогда не думал, что такая сможет меня полюбить...

- Что ж, поздравляю! - Лешка с искренним чувством пожал мне руку. - Тебе уже давно пора быть настоящим мужиком.

Капустная труха с нежным шорохом валится в колодец. Мне становится здесь все теплее и уютнее. Поразительный покой разливается по телу. Капустный сок, начинающий проникать сквозь одежду, по-видимому, действует как наркотик. В этом будущем общепитовском борще я одну за другой выдергиваю из сердца занозы, загнанные туда жизнью. Остались только две.

Лучше бы я не знал, что отец жив. Потому что я все равно никогда с ним не встречусь. Не смогу ему написать и получить от него письмо. Ведь я сделался носителем секретной информации. На днях, благодаря усилиям нашего нового директора, НИИ Инвентаризации присвоили какую-то категорию секретности, что повысило статус института.