Владимир Грубман
Голова и Руки
-Это что, правда?
-Век Статуи Свободы не видать!
(Из советского фольклора)
Никто и никогда не называл меня по имени-отчеству. Кроме, конечно, сотрудников Комитета. Когда им надо было поставить очередную отметку в плане мероприятий, у меня звонил телефон, и вежливый голос звал меня пойти прогуляться. «Давайте по телефону, - предлагал я всякий раз». - «Очень уж разговор нетелефонный, Владимир Нафтульевич», - возражали мне.Что делать, у людей – оперативное мероприятие, опять же, видно, и их кто-то прослушивает, раз нетелефонный разговор.
На улице работник плаща и кинжала всякий раз спрашивал: «А вот как вам, Владимир Нафтульевич, нравится внутренняя политика партии и правительства?» - «Замечательная политика, - отвечал я охотно, - просто замечательная». – «Но как же так, - возражал плащевик и кинжальщик, - вы же читаете газеты, какие беспорядки кругом, какие хищения и коррупция...» (А времена уже были андроповские). – «Клеветать легко, - замечал я безмятежно, - клеветников слушать не надо» . Чекист с тоской выслушивал все это и, наверное, думал: вот болвана дали в разработку, с фарцой и то интересней. Разговор он всякий раз заканчивал, по его мнению, неожиданно: «А все же, политические ваши взгляды с гнильцой». – «Без гнильцы, - возражал я тоном кавказца с Бессарабского рынка. - И потом, что это за юридический термин такой - "взгляды с гнильцой"?»
«Будут и юридические термины», - обещал комитетчик, спрашивал зачем-то каждый раз, как проехать на Оболонь (тоже, видно, оперативный прием) и исчезал.
И вот, когда у меня зазвонил телефон, и меня назвали по имени-отчеству и спросили, не продаю ли я свою квартиру, мне стало не по себе. «Откуда вы узнали мой номер телефона?» - поинтересовался я на всякий случай. «Нетелефонный разговор, - ответили мне. - И еще вам привет из Цюриха». Что уже было совсем скверно, так как контора добралась и до швейцарских знакомых. Опомнился я только в автобусе, когда случайно вспомнил, что и СССР-то уже нет, и КГБ нет, то есть они, конечно, есть, но, там, кажется, сейчас не до меня.
В те времена автор этих строк числился отъезжающим, вернее, постепенно превращался из подавшего в оформляющегося, а из оформляющегося в отъезжающего, подобно тому, как, например, куколка незаметно превращается в бабочку, а подозреваемый – в подследственного и осужденного. Как и все кругом, я занимался странными, на первый взгляд, делами - пытался изучить иврит по самоучителю, скупал турецкие куртки и кроссовки, советскую зубную пасту и самостийну водку под названием "Гайдамацька". Я мог тогда много рассказать о контейнерных досках и грузовых накладных, о погоде в Цфате и падении Шабтая Цви (по данным самоучителя). Оставалась самая малость - продать квартиру.
Тогда это разрешалось, но по этой самой причине возникало много трудностей. Ведь если что-то запрещали, то тогда было точно известно, куда идти и сколько платить. Если что-то разрешалось, то оно все равно было невыполнимо, и ситуация только осложнялась.
Полгода меня посещала всякая дрянь во сне и современные деловые люди наяву. Можно сказать, что жил я достаточно гармонично. В обмен на квартиру мне было обещано: вот такая куча баксов, в натуре; "тойота" (сейчас в гараже, правый руль делают); три жены для заключения фиктивного брака; машина "Воксхолл" (стоит в гараже, но ключ где-то завалялся, блин). Сулили мне приятное путешествие в обновленной машине на Кипр (через Абхазию, там зампред совмина ихнего дружбан), выдачу денег по всей Германии и почему-то в Афинах и просто наезд рэкета в качестве альтернативы. Всех этих людей новой формации я отправлял на штурм исполкома. Но дальше порочных ухаживаний за паспортисткой дело не шло. Гонцы, как сталкеры, уходили в исполком, и, возвращаясь, исправно приносили известия о том, что квартира уже обещана такому человеку, что даже имя его упоминать всуе нельзя. «Что, генерал КГБ?» - спрашивал я первое, что приходило на ум. Гонцы страдальчески мотали головами, смотрели вверх и производили на свет всякие риторические фигуры из языка глухонемых. «Прокурор республики?» - не отставал я, и деловые начинали изъясняться звуками, понятными каждому дельфину, но непонятными людям. Пока в один прекрасный день не появился Самый Деловой и не выкупил квартиру за несколько часов. Деньги переводили в несколько приемов, и последняя четырехзначная часть должна была уйти из независимой Латвии. В столицу этого нового государства меня и посылал теперь Самый Деловой.
Напротив вокзала, под знаком "Стоянка запрещена", располагалась его иномарка. В салоне не то чтобы сидел, а скорее дислоцировался парень довольно зверообразного вида. В голливудских фильмах такие ребята до самого финала обижают Шварценеггера, пристают к дочери шерифа и долго бьют цветного сержанта полиции ногами, обутыми в высокие кожаные ботинки. Умирают они тоже очень недостойно, бранясь и плача.
«Руки, - представил его Самый Деловой. - А это Голова, - и кивнул в мою сторону. - Голову береги, - продолжал шеф, - хорошо корми, на это я тебе деньги выделил. Баксы ему выдашь перед самым окном банка». – «А если там по-ихнему заполнять? - спросил Руки. - Немцы ж, блин». – «А это ничего, - усмехулся шеф, - Голова языки знает. Вот два билета 75-й поезд Киев-Рига, вот баксы. - (Руки тут же спрятал их в карман тенниски). - Успеха!»
Плацкартный вагон, в который мы вошли, был почти пуст и очень загажен даже по советским меркам. Несимметричные кучи грязи, похожие на термитники, высились в проходах. В середине вагона сидели на лавках четыре человека с многодневной щетиной и сосредоточенно пили водку, не тратя времени на досужие разговоры и закуску. «Не оно», - лаконично отметил Руки. «Оно, - уверенно сказал я, свыкаясь с ролью интеллектуального лидера (Голова все-таки). - Билетов в кассах нет, а поезд уйдет пустой». Поезд, однако, уходить не собирался.
На наши вопросы никто не отвечал. И мы очистили от пыли угол лавки, готовясь к увлекательному путешествию. Но зря, как оказалось. Ибо один из попутчиков спросил, неожиданно оторвавшись от сосуда: «А вам тут какого хрена?» Неласково, но предполагало обмен мнениями. Мы ответили, что, мол, хотим в столицу нового государства Латвия. «Так тут вам какого хрена? - стоял на своем человек, оказавшийся проводником. - (Впоследствии все четверо оказались проводниками). - Вам на 76-й поезд. А это 75-й». – «Так всегда это и был один поезд, - хватались мы за соломинку, - пришел 76-й, ушел 75-й. А там, в новом латвийском государстве, там по-другому: приходит 75-й, а уходит 76-й». – «Хрен его знает», - вежливо согласился было проводник, но собутыльник, шумно занюхав рукавом, вытянул его в сторону окна: «Вон ваш 75-й с пятого пути кочегарит, а это 76-й . - (Ты еще не запутался, читатель?) - А мы тут отдыхаем, чем Бог послал.»
Билеты наши были сданы, всего через два часа куплены новые, а на следующий день за час до отхода поезда (ученые уже) мы обходили дозором все справочные окна и информационные точки. Как бы невзначай мы заходили на пятый путь и вели беседы со всеми людьми в железнодорожной форме. Поезд стоял 5 минут; ровно столько времени надо было, чтобы отсчитать вагоны и от головы, и от хвоста (объявили и так, и этак), войти в купе и увидеть там попутчика – нет, читатель, на сей раз не из давешних железнодорожных хамов.
Невысокий и довольно хрупкий господин безмятежно дремал, сидя на полке. Когда мы вошли, он открыл глаза, довольно церемонно поприветствовал нас, протянул визитные карточки и осведомился, не надо ли нам разложить веши под полкой, поесть, и вообще не тяготит ли нас его присутствие. «Не тяготит», - ответил я, начав эту недлинную фразу в купе и закончив почему-то в коридоре. Рядом возвышался Руки, огромный, как буфет фабрики им. Боженко, бережно держа меня за шиворот. «Ты видел? - спросил Руки почему-то шепотом. - Ты веки его видел?» Действительно, веки у нашего попутчика были темные. «Ты видел, что там написано?» - «На руках бывает написано», - блеснул я знанием жизни. «На руках тоже есть, -сказал Руки. - На веках-то все нормально: мы спим и солнце, а вот на руках...» - «Думаешь, блатной?» - небрежно осведомился я тоном майора Знаменского. «Хуже, - убитым голосом произнес мой партнер и защитник. - Это - вор в законе, крайне редкая татуировка, за которую отвечают серьезно».
Не могу сказать, драгоценный читатель, что я немедленно испытал большой прилив мужества. Последующий час в купе мы провели, как говорят спортивные комментаторы, без огонька. Тем временем нехитрый станционный пейзаж за окном утробно загудел и тронулся. Я занял, на всякий случай, место у двери и взял книгу, тщетно пытаясь представить дело так, что дрожит книга, откуда дрожь передается моим рукам, а от них – всему вагону. Вежливый господин предлагал чаю, а также разную пищу из аккуратных пакетов. Я сердечно благодарил, а на все расспросы отвечал довольно невразумительным звуком, похожим на буддистский омм. Руки выложил огромные кулаки, заняв весь откидной столик, и мрачно рассматривал их, изредка поворачивая, чтобы лучше падал свет. «Тоже бандит хороший», - подумал я мстительно.
Но, как писал классик, подлец-человек ко всему приспосабливается. Дух мой понемногу воспрянул, мужество окрепло. «Стоп-кран недалеко, окно в туалете открывается, - думал я успокоенно, - падать надо, кажется, на бок». Я даже вспомнил о существовании двух бутылок холодного "Жигулевского" (вот оно мужество!), мы выпили, и тут Руки, поменяв кулаки местами, от чего столик закряхтел, предложил пойти пообедать в вагон-ресторан.
И тут, читатель, меня ждало самое сильное потрясение этого дня. Все закусывавшие - под стук колес - из зэковских алюминиевых мисок, пьющие коньячок из разноцветных бутылей, и те, кто мерно опускал ложки в суп гороховый, как обреченный галерник весло, - все эти люди были воры. Такие личности могли собраться вместе на сходе, на разборке или на расширенном партактиве по вопросам идеологии. У дверей сидели музыканты, и аккордеонист выводил печалную северную мелодию. Дальше располагалась публика попроще в диапазоне от шпаны до урлы. Эти едоки горохового супа несомненно отдали должное портвейну Таврическому. Поближе к середине располагалась, так сказать, рабочая косточка - серьезные угрюмые воры, молчаливо поглощавшие водку в товарных количествах. У самой кухни отдыхали путёвые люди в дорогих костюмах и с тяжелыми взгядами. Там особо не шумели, пили коньяк, причем все бутылки допивали почему-то только до половины и отставляли в сторону. Видно, был в этом какой-то профессиональный шик. Руки куда-то убежал и скоро принес известие: едут до Риги две воровские бригады, но не на дело, а на отдых. Уже вечером, когда музыканты играли в нашем купе, я спросил аккордеониста: «Ты что, тоже из бригады?» - «Нет, - отвечал он степенно. - Мы музыканты, вообще-то, едем на конкурс самодеятельности, а те все воры».
Мы заняли столик и получили все, чем славилась эта кухня: суп гороховый, шницель и салат из горьких трав чужбины. «Пить не будем, - уверенно заявил Руки, - на работе ведь». Я поддержал его. «Последнее дело будет, если выпьем, - сформулировал мой хранитель. - Не пить нас послали». (Тут мне вспомнился искандеровский Валико: Значит, пить нельзя? А боржоми можно? ) «Не пить нас послали, это верняк, - проводил свою линию Руки. - Но напряжение тоже снять надо. Грамм по сто пятьдесят, я думаю, можно». В результате мы заказали портвейну по 750 мл., то есть ровно по такой бутылке, которая в мои студенческие годы называлась "фаустпатрон", а позже в Прибалтике - "Сабонис". Был еще термин "взрослая бутылка" - но он относился к другому семантическому ряду и означал простую водочную, 0,5 л., когда ее противопоставляли чекушке и архаичному мерзавчику.
И так случилось, читатель, что единственный неворовской столик напротив нас занимала какая-то дама. Непонятно, как она попала в этот шалман, почему сидела одна и была так таинственно окутана ароматами супа горохового и испарениями от подливы. С воровских столиков ей пытались засылать водку и портвейн, она загадочно улыбалась, делая ручкой всякие знаки. «Плечевая», - подметил Руки, окончательно утверждаясь в роли моего Вергилия.
Первая порция портвейна прошла, как гениальная премьера: незамеченной. Голова от страха только трезвел, Руки постепенно оживлялся. «Отличная девчонка сидит, но плечевая», - с сожалением отметил он. Заказали официанту по Сабонису, и где-то на отметке 200 мужественный Руки растаял. «Пойдем, браток, за тот столик. Ты таких баб видел в натуре?» Я честно признался, что нет, в натуре не видел. Мы перенесли суп гороховый, шницель и горькие травы за соседний столик - и включились в легкую беседу. Попутчица тем временем сообщила, что она изучет дизайн в Риге, живет с одной девушкой в комнате. («Лимита с общаги», - популярно объяснил мне Руки.)
За воровскими столиками начались неприятные передвижения. Вульгарные заднескамеечники заволновались. Доля матерной брани в воздухе достигала концентрации соли в Мертвом море. То и дело вскакивал какой-то народный мститель, но его силой усаживали. Дай, дескать, сеансу набраться. Мы же изо всех сил прикидывались очарованными странниками: дескать, что это там у вас в окне, береза? Очень, очень мило.
Но счастье, читатель, никогда не бывает долгим и прочным. Особенно – его еврейская разновидность. К нам уже приближался первый предвестник бури. Буревестник шел, раскачиваясь, как маятник, и бранясь, как космонавт, которого забыли на орбите. Потом, вцепившись в край стола и выпучив глаза от напряжения, он качался, тщетно пытаясь отыскать утерянный центр тяжести. «Ыть», - промычал он с натугой. «Закурить», - перевел Руки. «Сейчас мочить будут», - предсказала плечевая, изучающая дизайн. Как сказали бы филологи, мы ступили на семантическое поле мордобоя и телесных повреждений. Нетерпеливые воры из среднего звена уже стояли, боясь пропустить интересное; урла терпеливо разминала кулаки. Но Буревестник выбрал самый неожиданный путь. Не в силах найти утерянный центр тяжести, он винтообразно извернулся в воздухе и рухнул лицом вниз, сокрушая нехитрую нашу закуску и алкогольные напитки. Что и говорить: через секунду у нашего столика было многолюдно. Руки делал международный футбольный жест «я его не трогал», поднимая руки ладонями кверху. От дверей, пыхтя и бранясь, подтягивалась сводная колонна наших сотрапезников. «Он бутылку разбил, пидор, - доказывал Руки. «Он, пидор, бутылку разбил», - добавлял мой напарник, упирая на тождественность утверждений. Виделись мне уже нехитрый станционный медпункт, небритый фельдшер, капельница, шины и телеграмма-молния по месту жительства. Но Руки, Руки! Он много знал о фарте, то есть - он ведал все о свойствах удачи. «Гитару, - рявкнул мой поводырь, - я сейчас буду джаз играть». – «Хочет уйти достойно, - прикинул я. - Архимед с его чертежами, Котовский с гимнастикой перед смертью и он с гитарой. И сколько человек можно свалить с ног советской гитарой из фанеры? А телеграмма дня через два придет, - подумал я невпопад, - и обязательно отчество перепутают».
Но чудо произошло, один из путёвых подал знак и гитару принесли. «Армстронг», - объявил Руки и заревел, как бык, стуча кулаками по грифу. Молодая шпана испуганно отступила от столика. «Аба-ба, - продолжал Руки по нарастающей, - бу-бу-бу», - гудел он и надвигался на урлу, как разбуженный медведь-шатун. Может быть, и не было в этом исполнении высокой техники, но экспрессия, читатель, но чувство! Раздались даже аплодисменты, но сотрапезники наши не спешили расходиться. Руки сказал всем: «Я на минутку». Потом мне на ухо, как в водевиле: «Пойду нычку возьму». Его беспрепятственно пропустили, но еще более странно, что отпустил его я. Не знал я тогда, что такое нычка. Мне казалось, что это имя существительное от глагола заныкать - вроде как заначить бутылку или сумму денег, эквивалентную ей. Как же я ошибался! Руки вернулся в лучезарном настроении. «Нычку взял, - заметил он небрежно, - хочешь посмотреть?» И я посмотрел. Предмет, легкомысленно названный «нычка», был похож на гладиаторский меч. Этакий переросток в семье штык-ножей и ножей разделочных. «Опять лезут, - отметил Руки, по-доброму улыбаясь. - Мы сделаем вот что: я вырубаю пахана, а ты – соседнего штымпа».
А надо сказать, читатель, что журавлиный клин правонарушителей опять стремился к нашему столу. «Я вам, псярам, устрою банный день, - по-гурмански зажмурившись, приговаривал Руки. - Я вам устрою помывку личного состава», - обещал он, поглаживая нычку. Тут я взмолился, предчуствуя неизбежное. «Руки, - сказал я, - в лучшем случае нас просто прибьют и выкинут. И менты, - продолжал я, стараясь попасть в знаковую систему, - менты заберут все баксы. Будет большой ментовский праздник». – «Волки позорные», - отозвался Руки.
В этот момент Буревестник, которого добрые люди за шиворот притащили обратно к ворам, поднялся над суетой и выпустил (извини, читатель, за натурализм) длинную фонтанную струю из ротового отверстия, после чего повторил свой фирменный номер: повалился лицом в тарелки. Это нас как бы оправдывало. Хоть и ретроактивно, но мы были невиновны. «Водки!» - торжественно произнес Руки, и водка появилась. Но вместе с ней пришли люди. «Закурить есть?» - спросили нас. «Урою!» - заревел Руки и стал двигаться вместе со столом.
Холод станционного медпункта пронизал меня до пят. Мужеству моему пришел конец. Спасти мог только страх. И я двинулся сквозь толпу пришедших (они почему-то расступились) и подошел к самому мордатому из путёвых. Он мирно пил коньяк и рассматривал меня, как мелкий и ненужный предмет. «Пойдем, выйдем», - сказал я грубо. «Зачем?» - искренне удивился путёвый. «Выйдем, поговорим, - продолжал я , - разговор есть». Путёвый встал и сделал несколько шагов. Он был озадачен. «Ваш двинул фуфло, - сделал я небольшой обзор событий. - Побил бутылку, шумел». Путёвый утвердительно кивнул. «Сейчас, чтобы не было шума, - (что я несу? Они же нас по-тихому пришьют), - так вот, чтобы не было шума, забери своего и я заберу своего».
Путёвый хмыкнул, потом улыбнулся, а потом загоготал. Он, по-моему, давно так не смеялся. Он трясся и звенел ключами, драгоценностями и запасными обоймами. Он вытирал глаза и снова смеялся. А потом, читатель, он подал знак, и от нас отступили. «Но если вы поели, то вам лучше уйти», - сказал он и снова засмеялся. «Рвем когти», - перевел Руки, и мы двинулись в купе.
Встретил нас все тот же вежливый господин. «Ходил я это в вагон-ресторан за пепси-колой, - сообщил он нам, - так там одно ворье собралось. Вернее те, кто сейчас называются ворами. Нынче и карманники-то мастью стали. Я немного в этом деле смыслю вор в законе все-таки». «Водочки?» - уважительно предложил Руки». – «Нет, благодарю, не предлагайте, а то дойдет до эксцессов. Это сейчас я вице-президент общества с ограниченной ответственностью. Вообще появилось много наших в бизнесе». – «Встали на путь исправления?» - спросил я невинно. Да, читатель, бытовое хамство засасывает. «Отошел от дел, - поправил меня вежливый господин. - Встают на путь исправления ссученные и сэвэпэшники, если вам что-то говорят эти термины. А меня звали Спящий - может быть, слышали. Многих моя сонливость ввела в заблуждение. Кстати, пару минут как проехали Елгавскую зону, там много дел наделали».
Тут дверь в купе с шумом распахнулась. На пороге стоял взмыленный и несчастный человек, явно командировочный. «Пошел в вагон-ресторан поесть, а там отборное ворье. Зарежут и не пикнешь». – «Садись, мил-человек, - и вправду, нигде от этого ворья спасу нет. А у нас тихо». Командировочный поделился самогоном, и мы повели неторопливую беседу. Но когда пришел вечер, неслышно, как старый домушник (с кем поведешься, читатель), в нашем купе играл аккордеон, незнакомые люди пили водку и курили табак. Когда проводник спросил, кто разрешил, - мне пришлось ответить: я . Спящий, который прочел краткую лекцию о феномене польских воров, вспомнил некоторые мокрые дела, которые, в общем-то, осуждал. Тут и Руки припомнил, как однажды увлекся с этой нычкой, и вышло нехорошо. Командировочный крупно дрожал, цепко ухватившись за полку. Вскоре Руки захрапел, прижимая во сне своим телом драгоценные доллары. Потом уснул и я. Мне снились оперуполномоченные, козловая зона и станционный медпункт. На столе стоял аккордеон, и рядом, скорчившись, как скрипичный ключ, спал аккордеонист.
В Риге мы ненадолго забежали в банк и надолго – в пивной ресторан. Мы поглощали пиво из больших прохладных кувшинов. Мы блаженствовали. 76-й поезд провожали латвийские таможенники в незнакомой форме. Какого-то пассажира, говорят, даже высадили, потому что он вез большую сумку со шпротами.
«Может быть, пойдем пообедаем в вагон-ресторан? - предложил Руки. - Хотя мы еще на работе». – «Грамм по 150, думаю, можно», - отвечал я уверенно. Воров не было, назад ехали одни перекупщики. «А знаете, вы еще были самые приличные, - сказал официант уважительно. - Вам этого?» - «Этого, этого», - отвечал Руки. - Вообще-то, неслабая была поездка, а?»
Пейзаж за окном снова утробно загудел и двинулся - на сей раз в обратном направлении.
P. S. Вот уже и два года прошли, остались позади Бен-Гурион и программа "Первая бутылка на Родине". Мы сидим в чудесном ресторанчике "Аладдин" в Яффо (поближе к закрытию Аладдин вэ хешбон). Официант зачитывает благозвучный перечень всего заказаннного нами и я вспоминаю из "Пинк Флойд": "Еще одна стена". Да, читатель, сейчас будем доедать небольшую стену из проданной квартиры. «Слышь, закурить есть?» - обращаются ко мне из-за соседнего столика. Но этот сюжетный ход, к моему счастью, практически исчерпан. «Мы с Америки приехали. Ваше здоровье!» - «Ваше здоровье», - отвечаю им и принимаюсь за другую стену, а если вправду – за бренди "Латрун" 1979 года рождения. Ваше здоровье, читатель!
1994
|
Ссылки:
|