Игорь Поночевный

ЖИЗНЬ КОРОТКА, ИСКУССТВО ДОЛГОВЕЧНО

 

Не так давно в ресторане на Канале Грибоедова собралось весьма почтенное общество из четырех русских писателей. Были: Александр Руденко, Владимир Гордеев, Антон Соломарский, да я. Лежали на диванах. Антон пил Laubade 1954 года, Руденко – винтажную мадеру, Вова – водку, а я курил кальян. Погода на улице была мерзопакостная, то есть такая, какой она и должна быть в столице Нигерии, разговор шел ни о чем вовсе, сплин витал над нашими головами сигарным дымом, Гордеев и Александр проигрывали Соломарскому седьмую бутылку арманьяка в вист, и тут вдруг мне в голову пришла идея, которую я и поспешил сообщить своим собутыльникам.

 

-- Господа, вот вам вопрос, который мучает меня уже без малого десять минут: сколько выдержит живой человек, положим, женщина, если в нее голую длительное время кидать дротики дартс?

Все поворотили ко мне головы и живо стали обсуждать этот деликатный вопрос, показывая себя отличными знатоками, кто –  аглицкой игры, кто – психологии человека, а кто – особенностей женской физиологии. Высказывались при этом подчас совершенно фантастические предположения.

-- Все это только домыслы, -- заметил Соломарский, грея в ладони широкий коньячный бокал. -- Другое дело, если бы мы взяли живую женщину, желательно – блондинку, при этом красивую, не жирную, чтобы иглы дротиков не застревали в сале, привязали бы ее к стене, да устроили бы по ней стрельбу, вот тогда бы опыт (сын ошибок трудных) и дал бы нашему гению ответ на столь волнующий вопрос.

 

-- Тогда за чем же дело стало? -- вопросил Владимир Гордеев, пожимая плечами, и ответом ему стало наше: «Да будет так». Ударили по рукам и составили компашку, обязуясь друг перед другом исполнить задуманное. Осталось малое – найти желающую подставить себя под удар, раздобыть сами дротики, да выяснить, с какого расстояния правилами позволяется стрелять. В ознаменование нового развлечения велели откупорить Gosset. Стали думать, где раздобыть девицу. Ничего иного, кроме проституток, не приходило никому в голову. Мою идею: пожертвовать возлюбленной ради науки отвергли как совершенно немыслимую, вздорную и безумную. Однако друзья, в знак уважения, встав с диванов, крепко пожали мне руки. Мало кто из людей, по их уверениям, мог бы решиться на такое. 

 

Надобно было искать женщину, но дабы всем не бросаться на поиски, решили разыграть это в карты. Руденко выпала тройка, Саломарскому – семерка, я вытащил туз, а Гордееву пришла пиковая дама. Вова, пошатываясь, поднялся, взял со стола бутылку «Абсолюта», надел макинтош, да вышел вон на улицу, бережно поддерживаемый под руку шофером. Вслед ему неслись наши напутствия:

-- Бери худышку,

-- Чтоб стройная была,

-- Непременно блондинка,

-- Не старше тридцати,

-- Ножки длинные,

-- Не уродина,

-- Да поскорее...

 

Едва Гордеев отправился за женщиной, как подали дротики, всего пятьдесят штук. Тренируясь, стали мы их кидать в стену, отчего сильно попортили ресторанные часы. Стреляя, решали вопрос, сколько времени сможет продержаться жертва, и сошлись на том, что максимум – не более одного часа, если не делать больших перерывов, и стрелять, целясь в лицо.

-- Тогда, -- сказал Александр, -- она опустит голову вниз, вот так вот, и попасть будет совершенно немыслимо.

Мы с ним согласились, и решили, что надобно будет привязать ее не только за руки и за ноги, но и за волосы, чтобы не дать возможности крутить головой.

-- Как бы она не жмурилась, но попасть в глаз все равно можно, -- сказал я, и, пробуя, сильно ткнул себя пальцем в веко.

Антон Соломарский глубокомысленно рассуждал о том, как правильно метить в пах.

     

Наконец, прибыл Гордеев.

-- Знакомьтесь, господа, это – Соня, -- сказал он, заплетающимся языком, протягивая полупустую бутылку «Kauffman Private Collection».

Мы привстали, или, по крайней мере, сделали вид, что приподнимаемся с кресел.

«Ух, ты!» -- подумал Руденко.

«Ничего, вроде даже ничего» -- решил я.

«Твердая четверка» -- мысленно оценил Соню Соломарский.

 

Все трое мы похвалили про себя Владимира. Выбор его был не плох. Она присела на подголовник дивана, заложив теннисную ногу за ногу, стройная, высокая, беловолосая, голубоглазая, и Соломарский по-барски приобнял ее за талию. Она посмотрела на Антона, одарив его никак не менее чем золотым рублем, нервным движением откинула челку с приятного, чистого лба, облизнула пухлые чувственные губы и достала из сумочки сигарету. Стылый, отрешенный взгляд ее, совершенно безучастный, явно выдавал порочное пристрастие к героину. Бедная, милая Соня, отчего ты здесь, в Питербурхе, на панели, а не дома, в деревне, где должна помогать сейчас отцу с матушкой собирать осенние яблоки в палой листве?

 

-- Итак? -- спросила Соня голосом человека, покупающего шикарное авто.

-- Итак, -- сказал я, глядя на свой маникюр. -- Мы даем Вам деньги в обмен на удовольствие.

-- Сколько это будет длиться?

-- Три часа.

-- Нет. Один, больше я не выдержу.

-- Два.

-- Полтора.

-- Годится. А по деньгам?

-- Тридцать.

-- Вы с ума сошли. Сто. И никак не меньше.

 

Мы лениво спорили минут двадцать, пока не сошлись на числе 52, округлом, гладком, точном и легком числе 52, законченном и совершенном, по поводу которого пифагорейцы могли бы выдумать много чего интересного, например того, что сумма цифр, его составляющих, равна семерке, а само оно родилось благодаря сложению четырех чертовых дюжин. Однако нам важно было только то, что оно одинаково устроило проститутку Соню и наше почтенное общество. Антон Соломарский отсчитал пятьдесят две тысячи рублей, а девушка быстрым движением смахнула их в свою сумочку. Все стали собираться.

 

Около двенадцати приехали на дачу N. Затопили печь на кухне и камин в зале, в которой решили развлекаться. Соорудили пикничок из фруктов, курицы, бутербродов с рыбой, икрой, маслин, сыра и разных тарталеток, на подоконник выставили бутыли разных форм и содержимого, согласно пристрастиям каждого. Соня поклевала, словно птичка, кой-какой снеди, распечатала шприц и присела скромно в уголок уколоться. Отчего-то вдруг стало ее жалко, тонкую, белую, милую, несчастную такую... Однако жалости не должно было быть места в наших душах. Являясь существами высшего порядка, мы не могли позволить себе минутной слабости.

 

Она раздевалась так, будто собиралась заходить в воду, быстро сняла с себя все, свалила в кучу, и стала босиком там, где ей указали – на фоне огромной коровьей шкуры на стене, белой, с красными подпалинами. Соня скромно прикрыла руками пах и грудь, словно была голая перед родными отцом и дедом. -- Что ж делать, что ж делать? -- вопрошая невесть кого, вздыхал Александр Руденко, затягивая узлы на ее запястьях. Гордеев безжалостно вколачивал в стены гвоздь-сотку. Все вместе связали Сонины руки, скрутили веревками ступни, сделали два узла над головой, и привязали ее за волосы.

-- Чувствую себя фашистом, -- тихо сказал Саша, глядя на проститутку. -- Будто птицу распинаем, белую морскую чайку.

-- Перестань, -- попенял ему Владимир Гордеев. -- Выпей лучше водки.

 

Мы отсчитали пять шагов, и поставили на линии огня огромный стол, который препятствовал нам подходить ближе, зато позволил расставить на столешнице напитки и закуски и разложить дротики дартс. Я выпил 100 грамм Кауффмана, вынюхал одну дорожку и раскурил кальян. Руденко сооружал себе немыслимый бутерброд из севрюги, маслин, шампиньонов, курицы и винограда. Вова Гордеев пил водку, словно ключевую воду. Антон пытался выполнить на собственных пальцах татуировку при помощи дротика и коньяка. Мы мялись, не зная, как заставить себя бросить первые стрелы в жертву и вся наша былая решимость куда-то делась. Тут я опрокинул еще сто, вскочил на стол и обратился к товарищам своим с пламенной речью:

 

-- Господа, давайте перестанем думать, что перед нами живой человек. Поглядите на нее внимательно, она лишена того, что присуще нам, Художникам человеческих душ. У нее вовсе нет фантазии, воображения, вымысла, безрассудства, утопии, всего того, что составляет основу искусства. Она вся – сплошь рациональность. Если у нее и имеется нечто эстетическое, то только снаружи, а не внутри, как у меня, например, или у вас. Это существо вообще не имеет отношения к людям, она – составляющая толпы, быдла, бараньего стада. При других обстоятельствах она могла бы еще сгодиться для воспроизведения потомства, но, увы! героин истончил ее кости и выел мозг. Сейчас она только кусок мяса: ноги, руки, сиськи, рот, глаза, да волосы. Так давайте же, друзья, перестанем размазывать сопли по чистому столу, возьмем себя, наконец, в руки, и исполним задуманное. Тем паче, что за все уже заплачено.

 

Раздались жидкие аплодисменты. Антон Соломарский взял яблоко, надкусил его, и перелез через стол. Он установил фрукт на голове жертвы, и, изображая из себя Вильгельма Теля, выстрелил первым. С удивлением мы увидели, как иголка со всей силы ударила Соню ровно посередине лба, и отскочила на пол. На переносицу потекла кровь. Проститутка открыла глаза и дико закричала.

Гордеев захохотал.

-- Браво! Брависсимо!

Так был произведен первый выстрел и пошел отчет занимательных полутора часов. Мы воткнули ей в рот теннисный мячик, дабы голос ее не раздражал наш взыскательный слух, а Антон включил приятную во всех отношениях музыку.

 

В процессе игры сами собой родились следующие правила:

1. Все стреляют по очереди.

2. Тот, кому удалось воткнуть дартс в тело, получает два очка и  право на дополнительный выстрел. 

3. Воткнутые дротики из тела не вынимаются.

4. Тот, чей снаряд попал в тело, но упал на пол, получает одно очко, собирает упавшие дартс, и подносит их товарищам и себе самому на следующий раунд.

5.  Не попавший в тело вообще, собирает дротики за всеми и лишается права стрелять в следующем разе, пропуская ход.

6. Очки записываются мелом на столе, счет ведет проигрывающий.

7. Игра состоит из двух таймов по 45 минут с пятнадцатиминутным перерывом, как в футболе.

8. Выигравший получает все.

 

Игра шла с переменным успехом. Все были сильно пьяны. Я целил в ее пышную грудь, основательно уже истыканную дартсом, а мишенями мне служили розовые соски проститутки. Владимир Гордеев метил Соне только в лицо, и в её щеке уже висел один его дротик. Саша Руденко стрелял куда попало, то – в плечо, то – в живот, часто промахиваясь, вероятно из-за подпорченного зрения. Антон Соломарский попадал очень точно и вел в счете, несколько раз он угодил ей в грудь, пару раз – в пах, однажды – в ухо, где болтался один его снаряд, а несколько его стрел ударили в колени, причиняя жертве невыносимую боль, и, наконец, самый замечательный его выстрел, за который мы единодушно присудили Антону три очка, пришелся прямиком в глаз. Едва только мой дротик вонзился в сосок девицы, и Соня открыла зареванные, грязные от растекшейся туши веки, как в тот же миг Антон следующим же выстрелом поразил жертву прямо в око: снаряд вошел вглубь по самое оперение. Точный выстрел своего собутыльника мы встретили овациями.

 

За игрой мы не заметили, как исчез один из нас. Володя, выйдя чтобы вылить из желудка часть водки, вбежал через полминуты обратно, сам не свой: -- Господа! Саша повесился!

Это было – как гром среди ясного неба. Все разом протрезвели. Мы оставили игру и бросились наперегонки в ванную комнату. Он висел под упавшим стулом, неестественно сутулый, с красным опухшим лицом и быстро-быстро моргал глазами. Я подхватил Сашины ноги, а Антон поставил стул и полез перерезать кухонным Золингеном поясной ремень, на котором Александр решил удавиться. Мы ослабили удавку, а он дико закашлялся, роняя слезы. Володя поднял с пола его очки с выбитым стеклом: -- Не стоило тебе так переживать из-за проигрыша.

 

-- Ничего, ничего, -- проговорил Соломарский ожившему самоубийце, успокаивая его, -- сейчас выпьешь чуток, и придешь в себя. Все это, Саша, – преходяще, искусство одно только вечно.

Мы похлопали его по плечу и поднесли мадеры. И, правда, через десять минут он ожил окончательно, выпил вина со всеми на брудершафт, и вновь присоединился к товарищам. Аплодисментами был встречен его точный выстрел в бедро, и мы записали меткому стрелку два очка. Так, за пятнадцать минут Александр Руденко успел повеситься, не без нашей помощи воскреснуть, и снова вступить в игру, забыв, казалось, вовсе о своем несчастье. Попойка и небывалое развлечение наше продолжались.

 

Хоть мы и были пьяны, как костромские извозчики, но вскорости поняли, что если после перерыва не вынуть из Сониного тела дротики, то во втором тайме нам нечем будет стрелять. Не менее двух десятков дартс торчало в ее груди и животе, четыре воткнулось в лицо, несколько было в бедрах и икрах, причем все – в левой ноге, семь – в плечах, два – в шее, один – в подмышке. Несчастная напоминала собой ежа, и являла картину, достойную кисти Мурильо. Святая мученица Себастьяна, истыканная стрелами, и истекающая кровью. Множество снарядов, попав в нее, не смогло удержаться; неисчислимое количество царапин, ссадин и кровоподтеков от дротиков, выпавших из ее тонкого тела, делало Соню похожей на необычайную кроваво-красную зебру.

 

Вот я вам так скажу, мои благожелательные читатели: момент, когда человек теряет разум и сходит с ума уловить совершенно невозможно, даже если таковое происходит мгновенно, в одну долю секунды, как это случилось с Владимиром Гордеевым. Вышло вдруг так, что товарищ наш спятил. Речь Вовы неведомо почему сделалась невнятной и нечленораздельной, руки задрожали, будто безумный поглядел он на нас – своих собутыльников, перевел взгляд на Соню, сжав дротик со всей силы так, что игла прокололо его ладонь почти насквозь.

-- Гордеев, перестаньте Ваньку валять, -- сказал кто-то.  

Владимир вдруг встал на пол, на карачки, и залаял на нас собакой.

-- Вова, твой бросок, -- сказал Антон, будто вовсе ничего не произошло.

Мы решили было, что Владимир дурачится, и принялись подыгрывать ему.

-- Вова, к ноге, живо!

-- Кус ее, кус!

-- Кто там, Вова, кто там? Взять!

-- Анкор!

 

Однако поведение его было таково, что вскоре отпали все сомнения – Гордеев был явно не в себе. Или он был пьян, или были мы пьяны, или пьян ты, читатель, или пьян был бог, который все это выдумал. Вова тщательно обнюхал пол вокруг, ножку стола, повернулся боком, поднял заднюю лапу, и… исполнил в штаны то, что делают псы, метя свою территорию. Потом Владимир посмотрел на нас взглядом чистокровного русского спаниеля, заскулил и потрусил по направлению к жертве, а мы словно завороженные стали смотреть ему вслед. Никому в голову не приходило остановить нашего товарища. Внезапно зарычав на Соню, наш самозванный пес бросился на девицу, и что есть силы укусил бедняжку за правую ногу.

-- Господи! -- закричал Саша Руденко нечеловеческим голосом, схвативши себя за волосы, и выбежал вон из дома без пальто и шапки.

 

Мы с Антоном перескочили через стол, чтобы оттащить спятившего Владимира от проститутки, но он вцепился в ее икру мертвой хваткой, словно голодная собака в мозговую косточку. Он рвал и драл ее ногу зубами, урча как волк, зарезавший курицу в птичнике. Тут мы, взяв пса за лапы, стали перекручивать его, словно ком стираного белья, которое надлежало отжать и повесить сушиться на солнце. Сначала Антон тянул Гордеева за волосы, а я что есть силы бил его ногой по почкам, затем Соломарский сжал ему шею пальцами, но, увы, ничто не помогало. Пришлось мне использовать прием, описать который в сем рассказе совершенно невозможно по соображениям цензурного характера, настолько он ужасен, и в ту же секунду пес наш вскрикнул и разжал окровавленные челюсти.

 

Синюшно-лиловый ошметок мяса несчастной, болтаясь, повис на куске кожи, грозя оторваться в любую минуту, кровь хлестала из ее ноги Петергофским фонтаном, а измученный целый глаз готов был вылезти из орбиты.

-- Я сейчас! -- крикнул мне Антон, выбегая вон из залы, по всей видимости – за веревками, которыми можно было бы скрутить взбесившуюся собаку. Я же сев сверху на сумасшедшего Вову, сжал его голову между коленями и держал пса за передние лапы и хвост; безумный товарищ наш, рыча, визжа, и кусаясь, пытался освободиться от моих крепких дружеских объятий.

Что послужило причиной Вовиного сумасшествия? Основания несчастья, приключившегося с ним, были мне совершенно непонятны, Владимир Гордеев всегда слыл за исключительно крепкого молодого человека, а его бесстрашие и самообладание заслуженно снискало ему славу личности отчаянной и решительной.

 

Тут вернулся Антон. Вместо веревок в своих руках он держал молоток. С заговорщицким видом Соломарский обошел нас, приблизился к Соне, и вдруг двумя решительными ударами в висок размозжил ей голову. Она повисла на веревках так, что стало абсолютно ясно: несчастная испустила дух.

-- Рукоплещите, трагедия окончена.

-- Что ж ты делаешь? -- выкрикнул я, -- мы так не договаривались! Это нечестно! Игра еще не закончилась!

-- Он ее укокошил! -- пролаял внезапно пришедший в себя Гордеев.

-- Дружище, с тобой все нормально? -- я слез в Вовы. 

В ответ он радостно замахал хвостом, тявкнул и лизнул мне руку.

 

-- Невозможно уж, -- спокойно сказал Антонио, бесстрастно глядя на нас, и бросив орудие убийства на пол. -- Разом прекратить мучения. Ее мучения, наши мучения.

Он вздохнул, поворотился ко мне спиной и неторопливо побрел к двери. На челе его я увидел печать смерти: старуха с косой уже занесла над ним свою костлявую руку. Внизу, у ног моих, сидел человек-собака, на стене висела исколотая Муза с раздробленным черепом, впереди от меня уходил пьяный прозаик, которому я тайно завидовал. Господи! Они, кажется, все сошли с ума. Отчего все литераторы – решительные идиоты? Я не мог более взирать безучастно на это. Словно во сне я пошел следом за Соломарским, подкрался к нему сзади, быстро вынул из кармана ножик, размахнулся, и что есть силы ударил самого себя в сердце, восстанавливая мифическое статус-кво.

-- Получай!

 

***

Сейчас, по прошествия некоторого времени с тех достопамятных событий, когда я, да товарищи мои в первый и последний раз собрались на даче N для Игры в дартс на живом человеке, всех их постигли ужасающие несчастья. Александр Руденко, великолепный критик, пропал совершенно. Кажется, он заблудился в лесу, и замерз там, плутая в снегу без пальто и шапки, да безуспешно пытаясь найти дорогу в Питербурх. Владимир Гордеев, молодой романист, окончательно сошел с ума, и был помещен в психиатрическую лечебницу с самым строжайшим режимом, какой только возможно выдумать. Антон Соломарский, блистательный прозаик, убил проститутку, и отбывает вечную каторгу на рудниках, в Нерчинске. Игорь Поночевный, самый яркий наш товарищ, трагически погиб, пав от руки неизвестного.

 

Единственный я, сохраняя силу духа и мужество, присущее человеку необыкновенному и изысканному, избранному существу высшего порядка, иногда задаюсь вопросом: отчего так слаб наш писательский цех, наше литераторское сообщество, отчего склонны мы, мечтатели и фантазеры, выдумщики, творцы человеческих душ, гении чистой словесности, переживать пустое и вздорное, мучиться невесть зачем, сострадать тому, что не стоит и ломаного гроша, вместо того, чтобы пребывая в здравом уме и светлой памяти, писать строки, приятные, ровные, чистые, гладкие и складные во всех отношениях? Зачем? Доски гроба, да черви, являясь единственными моими слушателями, молчат, не в силах ответствовать мне…

 

  Восемнадцатого февраля 2004 года

    ..^..