Юлия Доленко
Стихотворения
Скажи, могильщик, где твоя гармошка?
Аккордеон, истерзанный нарзаном?
Мы пьем давно. В ладонь уткнулась кошка,
пушистая, как Альба Каэтана.
Колись, приятель, ремеслом убогий,
в игольное ушко вперевший нары,
какой гомункул спит в твоей берлоге,
перетопивший сперму на кошмары?
Ответь, моллюск, вонзивший зуб в Приапа,
где путь на Родос, свет в конце тоннеля?
Ты пьян, как Пан, в рогах осела шляпа.
А я слепа и слышу еле-еле.
Двадцатый век был скуп на развлеченья,
Вкус крови и песочного печенья.
Ни кабаков, ни пабов, ни бегов.
Еда да войны. Скопища врагов.
Ошметки маргарина. Праздник плоти,
Да призрак коммунизма на свободе
морочил сербов, курдов и хохлов.
Империя - всего лишь ремесло.
Ее ваяли беглый поп, богема.
Жгла этносы Траянова экзема.
Рыдала Гретхен над розеткой джема.
Но нас с тобой, любимый, пронесло.
Византий пал. А мы с тобой живем,
Совковые приемыши в пробирке.
Свобода шелестит, как жесть на бирке
Под пяткой у покойника. Прием
у деспотов закончен. Все путем.
Младая поросль свищет соловьем
в космическом хлеву великой Кирки.
А.М.
В эту ночь глухую спят и кельт, и брит.
Есть на море треугольный остров Крит.
Там секвойя, гиацинты и лимон,
и в норе, гроза лягушек, ихневмон.
Там летает пестрокрылый воробей,
то ли эллин, то ли просто иудей,
рог дракона роет мокрую парчу.
Я скучаю, я на Крит к тебе хочу.
Офелия, пойми, что вечность - монастырь,
где вместо баб - бои и козни неофитов,
мне вырубили свет и нужет поводырь,
а ты щебечешь про суннитов и шиитов.
Офелия, пардон, я не умею жить.
Закис желток зрачка, и гоголь-моголь страсти
не вылечит озноб. В ногах кишат ужи,
малиновки гремят, и смерть не скрасит власти.
Офелия, сестра, хотя какой я брат?
Скорей вплети в венок багульник и пустырник.
В пруду урчат мальки. Тебе уже пора.
А я сосну часок и отключу мобильник.
Инсект в малиновом варенье -
ни дать, ни взять - закат Европы.
В спектакле светопредставленья
богов ни-ни, одни циклопы.
Как Пан Великий склеил ласты,
пеласги двинули в ахейцы,
дрожит в неведеньи балласта
угрюмый отрок Розенкрейцер.
В его мозгу летает муха,
крест бытия воздвиг католик,
но Клио, храмовая шлюха,
щекочет скорбный дух до колик.
Куда нам плыть, скажите, боги?
Где порт, таможня, кров и крыша?
Следы ведут от синагоги -
он ждал, но не дождавшись, вышел.
Ах, Эсфирь, моя рыжая Эсфирь,
Жизнь качается, как римская цифирь.
Нас с тобой не пустят даже в монастырь.
До чего же ты красивая, Эсфирь!
До чего же ты,жидовка, хороша!
Бегемотицей трубит моя душа.
В память устрицей вползает анаша,
светло-серая, как глазки малыша.
Как же сложно тебя, девочка, забыть!
Легче в омут головой, запить, забить,
Легче с птицами на идиш говорить,
чем простить тебя, Эсфирь, и разлюбить.
Мертвой плотью на зубах скрипит маца,
рот-пиранья гаснет в извести лица,
талый снег залил сукровицей снегирь.
Я и мертвую боюсь тебя, Эсфирь.
Кровавой кровлей крытая зима.
В Иерусалиме ссорятся пророки.
Мир потихоньку вышел из ума,
оставив дверь открытой на востоке.
На севере гемоглобин рябин
разбавлен снежной стружкой лейкоцитов.
Не жалуют аорист и супин
простые откровения семитов.
Мир есть война и, может быть, любовь,
плюс парочка замыленных деталей.
Все остальное - дьявольская новь,
постмодернизм, и выживет едва ли.
Мне все едино - Тора иль Коран,
Гражданский кодекс, ракушка каури.
Но как очарователен тиран,
покрытый пеплом мартовской глазури!
[an error occurred while processing the directive]