***

предупрежденьем прошлогодним
вольно мне было пренебречь
ужо наполнит в преисподней
мне рот огнем родная речь
за лжесвидетельские ямбы
тебя сводящие на нет
за этот выстуженный тамбур
меж мной и питером за бред
которым ты по горло сыт уж
за шорох вежливый молвы
за этот возраст перешитый
из сорока но лезут швы
за мой акцент иногородний
за птицу мертвую в руке
за привкус крови черноплодный
на онемевшем языке

***

твои пожухшие пожитки заполонили чердачок
в тринадцатом аррондисмане в любимом месяце нисан
где я с тринадцатой попытки пытаюсь жить как новичок
с четвертачком в пустом кармане и с ветерком да ты и сам

поиздержался пали кони но вот приехал и - виват
и сразу сядем на балконе твои обиды забывать
все как тогда и даже пуще мы пропадаем ни за грош
и белый хлеб уже надкушен пока из лавочки идешь
и кофе выбежав из джезвы подсох сиенским ручейком
и не найдется свежих лезвий и в ателье идти пешком

о как я знаю твой сценарий бессмертный как папье-маше
и шершень золотисто-карий зависнув в солнечной пыли
уже глядит без удивленья на рай в нерусском шалаше
проспав в багажном отделеньи три обращения земли

***

Очнувшись в сумрачном лесу
В один прекрасный день,
Припомни светополосу,
Когда густую тень
Пересекает яркий луч,
И озаряет бор,
И зрение пройдет меж туч
И выйдет на простор.

...Пока есть зренье - есть простор.
Наверно, неспроста,
Пока не сузят кругозор
Шесть досок и плита,
Ты этим знаньем осиян:
Попристальней взгляни:
Ряд греков, римлян, англичан -
И не одни они -
Зовут тебя из этих мест,
И ты узришь, схоласт,
То, что анализ не раз'ест,
И синтез не создаст.

Сверчок

«... Знай, она во что-то вслушивается
Да грустит плечами меж...»
Иван Жестопер


Мало ли чего я хочу,
Каждому сверчку - свой шесток.
Я шестое чувство включу,
Песня полетит из-под ног.

Тулово меж трав не укрыть,
Голову меж плеч не сберечь;
Если уж о чем-то просить,
То - чтобы оставили речь.

Песенный расхожий мотив
Раскачал слова на ходу,
То ли тут - петит, то ль - курсив,
То ли - я сейчас упаду.

Так вот и пою, как горазд,
До тех пор, покуда сачок
Времени - не с'ест, не раздаст
Каждому сверчку свой молчок.

Март в Мюнхене

В Мюнхене, том, откуда чума - но я не об этом,
В городе Мюнхене - март, зима, но с уклоном в лето.

В Мюнхене, где писал Левитан, где работал Иоффе,
Мы по туристским ходим местам, попиваем кофе.

В городе Мюнхене - свет, уют и почет привычкам.
Можно часы сверять до минуты по электричкам.

В Пинакотеке - бесплатный вход и прекрасный Дюрер;
Не обязателен перевод, и не нужен фюрер.

Тут Ф.И.Тютчев семнадцать лет прослужил полпредом.
Мало цыган и евреев нет - но я не об этом.

В городе Мюнхене белые мухи в полете тают,
Каждый десятый - с серьгою в ухе, в метро читают.

На теневой стороне, под елью еще сугробы,
Ну а на солнечной - бьет капель и трава на пробу.

Крендель соленый, пиво хмельное и кофе в баре -
В городе Мюнхене мы с тобою, и март в разгаре.

Поэзии

Ты из тех, Поэзия, кто как Жид,
Вечно жив и тления избежит,
Кто не слушает: "Брысь" и "Кышь".
Без кавычек цитируешь. Без гроша
Ты пируешь. Режешь нас без ножа,
И без веры веру творишь.

Поэту (1)

Перната речь Поэта и пестра,
Пуглива,точно искры от костра,
Летуча,как над морем облака,
Почти бессвязна, путана, легка.
Поэт вплетает в ленту языка,
Косички негритянского джазка,
Или еще какой певучий хлам;
Но, ветрогоном представляясь нам,
Воистину, он никакой простак:
Он ведает, что делает. И как!

Поэту (2)

И утешен не будешь. Не будешь прощен.
В крайнем случае - станешь цитатой.
И судить тебя станут пристрастным судом
Лишь поставишь ты точку под датой.
И труды от тебя отделят на суде
И отдельно, поврозь, вас осудят,
И защиту поручат холодной звезде,
И свидетелей рядом не будет.
И пред'явят тебе то, что НЕ написал,
То, что замыслом даже не стало,
Потому ли, что жил, или пил, или спал,
Потому ли, что слов не хватало.
И пред'явят плодам твоих дней и ночей,
Легкокрылым словам человечьим -
Все земные дела - и зовут палачей;
И (см. выше) - утешиться нечем.

Pro strahi
Про страхи

Подростком я боялась, как Остап,
змей и землетрясений. Змей давно уж
я не боюсь - сама на них не лезу,
но не боюсь. Землетрясений, что ж,
разок трясло. Веселья было мало.
Боюсь болезней, старости, как все.

А в детстве - был ФОТОУВЕЛИЧИТЕЛЬ.
Он в комнате, где спали мы с сестрой,
Стоял, чехлом коричневым закрытый,
на платяном шкафу. Понятный днем,
Как в темноте он вмиг преображался!
Как он совой над комнатой висел!
Как был опасен! Я сказать боялась
о нем кому-нибудь, и по ночам
со стула втихаря на холодильник
перелезала, а с него на шкаф,
чтобы чехол сорвать и убедиться -
опять, опять! - что это не сова,
увеличитель.
Это все недавно
на дне рожденья сына (он фотограф)
я рассказала. Помолчали все,
свои припомнив страхи. И негромко
вдруг в тишине сестра произнесла:
«Так это, значит,
ТЫ его сдвигала?»...

Ночной полет

“И не надо надеяться, о мое сердце,
И бояться не надо, о сердце мое»
Омар Хайям


Сосчитаешь все за ночной полет,
Да цыплят - не больно-то много.
Если вот сейчас, например, рванет -
Что пред'явишь судящим строго?

На другой виток, на крутой вираж
Забирается жизнь, как птица.
Посмотри-ка вниз на земной пейзаж -
Не желаешь ли приземлиться?

Это - левел ту. Это - бонус лайф,
Это скорость, ставшая долей.
И Тимур Кибиров, выходит, прав:
Счастье есть, нет покоя с волей.

Это мой костер, это мой пожар,
Приходи у него погреться.
И боится сердце мое, Омар,
И надеется мое сердце.

***

Аэровокзала воздушный проем,
Огни и огней отраженье.
Мы жизнь, как у Шуберта в песне, ведем
В движенье, в движенье, в движенье.

Мосты и строенья и город вдали
Изогнуты знаком вопроса;
И все, что, казалось, касалось земли -
Колеса, колеса, колеса.

И мелют, и мелют, снуют жернова,
Зерно о зерно очищая,
И местность внизу узнаю я едва,
И скорости не ощущаю.

Но вечер на веки ложится уже
Своей пеленой невесомой,
Привычной тоской отзовется в душе
По дому, по дому, по дому.

И ночь над домами затеплит огни,
Посветит луны полукругом.
И снова мы будем на свете одни -
Все ближе и ближе друг другу.

***

Быть от рождения слугой,
Доверенным лицом у злого,
Короткого, из двух слогов,
Слова;

Лежать в измятости травы,
На кончиках её нервов,
И в страхе вглядываться в
Небо;

У Бога красть, чтобы опять
Быть уличённым в воровстве том
И, ослеплённому, стоять
Светом;

С души сургучную печать
Срывать по праздникам мятежно;
Земле дрожащей отвечать
Тем же;

Всё время быть учеником,
Но и не быть им в то же время
В густой тени того, на ком
Бремя.

***

В стране потерь, напоминая шпагу.
Глоток отъятый клевера. Спасибо,
что не напомнил темного окна.
В крови гуляла северная мерзость.
Протягивая скомканные руки,
червивые глаза остановил.

То солнце падало на бронебойный усмех
коричневых от злобы домоседок,
две запятые правильнее нас,
таких неслышных, что гудит навстречу,
до перекрестка доползая влажно.
Свободной будь, несчастная страна.

Кто знал меня, кто ведал, как я дохну,
смотрел кто пристально на холостые окна,
кто вспомнил, как я падал, замолчав.
Недвижны брови удивленных пагод,
в стране потерь любое шило - шпага,
и догорела всякая свеча.

1987

что будет после нас?


***

Восточный ветер за окном
поет, как девочка, и вечер
свой черный шар остановил
и разбросал по небу звезды.
И время чистое такое,-
ни шагу в сторону - все прямо,
и, ровным строем, алебарды
другие инструменты чести
сжимая в призрачных руках,
идут минуты - пехотинцы
и охраняют, и легка
неуловимая граница,
в которой смысл и безрассудство
сплетают тонкое литье,
и взгляд протяжен, словно улица,
которым опалить ее.

Я расскажу тебе сейчас,
едва очаг затеплил угли,
и дым в полночную трубу
летел без имени и скорби,
и дом, как дерево в земле,
тугие корни расправляя,
рос вместе с нами. Я сейчас
хочу сказать тебе о том,
что, вероятно, было раньше,
а, может, будет после нас.

Угрюмый мир тех самых улиц,
что взгляда лентой растянулись,
был настоящим, как всегда,
вода наклонно поднималась,
руками дерева - судьи,
умытые, кричали птицы,
взбирались вниз, открылась яма,
пролился каменный потом,
и трехконечные лежали,
крестов соцветия на спинах,
и смерть, веселая старушка,
играла в бабочек жестяных,
и каждый вечер утро крышу
швыряло вверх, и черный отрок
взял две трубы и запихнул
одну в другую поперек.
Все ускорялось, как обычно,
вне голоса изрек безличный,
и солнца гладкий якорек
ловил луну двумя крюками,
и все растаяло, как камень.

Еще сказать хочу тебе,
что все глаза, которых вижу
прикосновение насквозь,
искали истину, как кость
ворует пес, свирепо лижет
и ждет удара, шерсть махрова,
и уши вечно некруглы.
Тонка поверхность беспорядка,
плетет естественная прялка,
мечтая помыслов иглы
осуществиться глубже в коже.

О Боже, кто меня лепил,
кто жизнь мою в мешок засунул?
Мне чернота глаза слепит,
и выжигает свой рисунок.

Я расскажу тебе о том,
что раньше было в середине,
потом закончилось в начале
и продолжалось, непрерывно
несуществуя. Я там жил,
за нитки тонкие потрогав,
восточный ветер призывал,
и вечер круглым перекатом
раскачивал сухие звезды.

Мы жили в доме на углу
того, что улиц было старше,
минуты в неуместном марше
размеренно шагали вглубь.
За окнами гуляли те,
что раньше назывались - гномы.
Один из них, такой пушистый
от непомерной бороды,
сказал товарищам: "Позвольте,
я как-то раз сидел в базальте,
я понимал его недвижность
и вижу - носитесь вы все,
и сед любой, кого ни встречу,
давайте вечер сочинять."

Другие согласились скоро,
история бежала быстро,
обрывки платья на ветвях,
и небо в комнату входило,
держа в руках два апельсина,
один из жизни, а второй
из воздуха густых наплывов.

Ты знаешь, почему счастливым
я стану, если пропаду
в безвременном тумане зала,
где стены состоят из мыслей,
а паруса - из отрицаний?

Мы сами рвали эти листья,
мы сами - осень навсегда.

***

Звук возник постепенно. Со стен осыпались цвета.
И рука Авиценны считала капели до ста.
И вливалось в меня все способное стать ворожбой,
и менялись черты - это я становился собой.

Дайте меч мне. Готов разрубить безголосую мглу,
что деревья сомкнула, следит за людьми на углу.
Заколочены люки. Любите свободу внутри.
И клюка, как гадюка, стучала булыжное: "Три!"

Расколю этим звуком, пронизанным снизу зимой,
раскаленное гневом перо, что влачится за мной.
И, в испуге услышав простую расстрелами трель,
растворялись холодные твари глазами в апрель.

Звук рождается звуком. Кровавой крамолой с губы.
Рот в уздечке улыбки, и глыба встает на дыбы.
Это тело - провал. Все больное в себя засосет.
Это встал человек. Улыбнулся, готовый на все.

***

Хорошо в половине увидеть целое,
поцелуев лавину я вылью озером,
а виски холма заросли люцерною,
и птенцы бескрылые плачут осенью.

Королю не родственник, просто царское
раскололо надвое лба коросту,
и крутили морщины губами - цацками,
и стучали выдохи влажной тростею.

Оценить себя на копейку мелочью,
на себя купить половину хлебницы,
хорошо в половине своей изменничьей
показать, насколько молебном сыт.

Непростой удел у воды в трубе,
растекаясь мутью полифонимою,
а навстречу руки, как выдры две,
пожирали смелость в крови мою.

Плащеглазые, не ходите здесь,
вашим луковым сердцем по горло сыт.
Поезда всегда ездят в дребезде,
развевая вагоны, как волосы.

Боязнь замкнутого пространства

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит.
Н.Гумилёв

В глазах у встречного мента
Томленье и тоска.
В метро тщета и суета.
И грань весьма тонка,

Что отделяет бытиё
От тени бытия.
Тут одиночество - твоё.
И суета - твоя.

В туннель уходят поезда,
Скрываясь в темноте.
И всякий, кто попал сюда
Напоминает тень.

Въезжая в непроглядный мрак,
За окнами - свинец,
Вдруг понимаешь - всё не так,
Ты сам почти мертвец.

В себя приходишь только лишь
Выныривая на
Поверхность. - Небо, контур крыш
И, вроде как, весна.

И кажется, что мир - другой.
И ты - живой на вид.
И колокольчик под дугой.
И сердце - не болит.

***

благословясь и перекрестясь,
встану я, раб божий, с опухшей рожей.
выйду на топкий берег угрюм-реки,
заговор творить от тоски.

поверну лицо своё на восток,
заговорю так:
как вода уходит в песок,
как ветер уносит тучи,
как падает с горной кручи
стремительная лавина,
так и ты уходи, кручина.

смою речной водой
хмарь с лица, тоску с души

благословясь и перекрестясь,
пойду вдоль угрюм-реки,
месить сапогами грязь,
заговор творить от тоски.

как огонь поглощает дрова в печи,
как пожар пожирает дом,
превращает ольшаник в дым,
так и ты выгорай, кручина.

смою речной водой
хмарь с лица, золу с души.

благословясь и перекрестясь,
выйду я раб божий, тобой корёженый,
звериной тропкой, на берег топкой.
встану на коряге, гляну в бумаги.
там у меня заговор от тоски, писаный от руки.

смою речной водой
хмарь с лица, тебя с души.

***

я иду тебе навстречу. я - умен, богат, беспечен,
у меня в порядке печень и другая требуха.
ты - потрясная блондинка - шея, грудь, походка, спинка.
ты меж рёбер, словно финка, входишь в серце и - ага.

и уже плетусь я следом. мне покой и сон не ведом.
лексикон мой сдобрен бредом. в голове сумбур от грёз.
сыпь на коже, тик на роже, изнутри сомненья гложут.
упаси меня, мой боже, от таких метаморфоз.

значит так: иду я мимо. нелюдим и строг, вестимо.
в ореоле, типа нимба. не гляжу по сторонам.
ни к чему хмельная прана, охи, вздохи у фонтана.
мне весна по-барабану. - вдруг ты выскочишь и - ам!

***

кого-то снова выбирали, кого - неважно. на телебашне "трали-вали" разводят, ажно тошнит от этой свистопляски, с души воротит. весна! весною ярче краски и легче, вроде,
тянуть баржу судьбы за лямку из ожиданий. ты внешне, точно так же, замкнут, но взор кристальней. и тень мифической надежды ясней и резче. и опьяняет воздух вешний. и плакать есть чем.
кораблик по весенней луже, борта в мазуте. водоворот его закружит, судьба раскрутит и шандарахнет под колеса транзитной "нивы". и ни к чему слова, вопросы. всё лживо. лживо.

28.03.2004

***

смотрю в окно: из всех аорт
клянут разбитую страну,
но я молчу, заклеив рот,
меня всё тянет в тишину.

я преступление своё
ношу с собой, как кошелёк,
я - модная, дородная,
мотаю срок.

мой дядя - бомж с подбитой бровью
стоит покинутый любовью,
под ним - моча, над ним вода,
нам с ним таким - не до Христа.

троллейбус мой, и мне - вперед.
я - блядь, а он меня везет.
зачем он, блядь, меня везет
который год?!

я - ничего, я продышусь,
я где-то - во! Я напрягусь
и до Христа, и до страны
и до весны от тишины

а сколько их дородных дам
и модных баб по зауглам,
так много, что не сосчитать.
я - просто рядовая блядь.

всё это- не из-за него,
не потому, что я - того.
мне просто жаль бомжа с любовью,
троллейбуса с подбитой бровью,
страну блядей и то окно,
в котором тихо всё равно.

***

как будто бы живу как девочка на шаре
как кролик в рукаве как бабочка в руке
самой себе живу тебе живу мешаю
болтаться на чужом блистающем крючке

ты одинок и горд ты удаленный остров
ты рвешься от меня в привычную тюрьму
а я тебя люблю так низачем и просто
так хорошо и так ненужно никому

как будто в этом есть перепечатка смысла
откуда-то из недр заброшенной сети
а хочется обнять а я считаю числа
и ухожу и все и господи прости

***

в жизни сезонной и правильной: Питер и корюшка, Рим и каникулы, Ницца -
сентябрь.
не отнимай у меня этой маленькой радости странствия с ветром, зажатым в руке.
в пабе на дублинской улице темное пиво по праздникам. если хоть что-то, хотя б
что-то дается легко, безвозмездно и заживо, мне все равно - на каком языке.

мне, не хранимой ничем, кроме горечи опыта, кроме натянутой тонкой струны, -
будни мои, воскресения в шуме и гомоне, в неутомимой и страшной Москве.
дай мне билет и прощание. нет, не прощение, нет, не любовь, ничего от весны.
только разлука и свет заоконный, ночной, полустаночный, редкими вспышками -
свет.

ностальгическое

плодово-ягодное зелье
по полстакана на лицо
под беспричинное веселье
молодцеватых мертвецов

гниющих в собственных квартирах
на безымянных этажах
в подбитых баксами порфирах
и аэлитных гаражах

забывших как оно бывало
когда - мгновение, замри! -
весна снаружи пронимала
и ликовала изнутри

когда, отвергнутые всеми,
тоску об лед - с размаха - шварк! -
стихийно созывали сеймы
в сырой апрельский лесопарк

где травка, сплевывая землю,
ползет глазеть на божий свет,
где беспричинное веселье,
а боли - нет. и смерти - нет.

ПРО ПОГОДУ

Потеплело на улице, ветер притих,
Но чего, объясните мне, ради?
Пусть синоптики роются в душах людских
На барометры всякие глядя.

От прогноза не жду я приятных вестей,
Мне нелёгкая доля досталась.
Я бреду в ураган непонятных страстей,
Раздувая оборванный парус.

Будет Март ликовать. На пороге - Апрель,
Извини, дорогая, покорно:
Изменилась погода… И я вместе с ней
Изменился не в лучшую сторону.

ОЖИДАНИЕ

Пролетает за поездом поезд. Нет только того, что мне нужен.
Хорошо так стоять, окунувшись в видений нирвану,
Позабыв про кастрюли, детей и блестящую лысину мужа,
Заменив повседневную скуку на сладкое чудо экрана.

Мне единственный нужен, тот самый таинственный малый.
Только корчатся губы в гримасе кривой и капризной.
Я стою одиноко на голом перроне пустого вокзала,
Поджидая вагон с задержавшимся Кеану Ривзом.

БАННОЕ

Закрывается дверь, открывается кран,
Ручка душа из хрома и стали.
Уплывает на пальме ручной павиан
В неизвестные дальние дали.

Мой дырявый халат приторчал на гвозде.
Слышит таз с головой из латуни
Тихий шёпот ползущей змеёй по воде
Незатейливой пены шампуня.

Я мочалки шершавость стараюсь забыть,
Второпях отключаю вниманье.
Извивается лампочки матовой нить,
Уходя в потолок мирозданья.

Я сижу и хватаю рукой миражи,
Тени мыслей ловлю полотенцем,
Отбивая атаки кофейных машин
Головами орущих младенцев.

***

черно-белый простор, ни снежинки былого
псевдорусский размах для ямщицкого слова
говорливый ямщик за шоферской баранкой
не гони лошадей, я любуюсь Фонтанкой

за Литейным мостом на Крестовский уходим
тормозни на Лесном, перекурим в народе
у Финбана ларьки, Davidoff ли, Davidov
ленинградцы мои, изменились как с виду

черно-белый простор, ни полей, ни мороза
наплывающий март как смертельная доза
этот город в ночи, ни снежинки о марте
разговаривай! мчи! - мы на контурной карте

ЗАРИСОВКА

На одном краю человечьего города
телефонный ад, на другом краю
телефонный рай, хорошо в раю,
тишина, полнеба, немножко холода.

На одном конце телефонного провода
человек вопит, на другом конце
городская ночь с холодком в лице
не дает ему, вопиющему, повода.

На одном лице предрассветное зарево,
уголек во рту разыгравшийся.
На другом лице не узнать лица,
ибо смерть как март, нарядивший дерево.

21.03.2004

***

Проснувшись, я это пишу
тебе, Петербург, примостившись на крыше
высотного дома, который не выше
Исакия, впрочем, вздымающий купол Исакий
не выше, чем небо, курю самокрут из бумаги,
нетленку о небо гашу.

Тебе, Петербург, эти строки в упор
с чердачных на крыше проемов.
Хотя бы - стихи, но мое понимание дома
отъявленней стылого утра над нами,
значительно крепче, чем старый фундамент.
О, небо, какой мне простор!

Сижу взаперти,
чердачный проем опечатан,
во тьме чердака шебаршит полноценная жизнь.
О, бережный гравий (стопа за стопой), шебаршись!
Тебе, Петербург, - по кирпичику с памятной датой.
Балтийское небо, - уже без пяти.

21.03.2004

Алине ака рыжухе

Безупречна фигурой, видна, безупречна лицом,
ослепляет фактурой, стесняется рядом с отцом,
задевая прохожих, летит златокудрой копной,
не скажу, что похожа, в четырнадцать стала собой.

Ах, не знаю о чем я, мне впору Лолиту читать,
глинобитные комья в весеннее небо бросать.
И зачем о Лолите я начал, зачем ей сказал?
Ну а школьный Овидий вне школы, тайком, за глаза?

Ноготок фиолетов, обкусан другой ноготок,
настоящие беды, которым - немедленный срок,
наводненья, пожары, найдется ли место отцам
на изверченном шаре с чертами родного лица?

На лету щебетанье: Париж, от Армани, Диор,
как навеки прощанье такой для меня разговор,
до субботы - навеки, до лавки, где брошка одна
с ярким камешком неким, который, по сути, она.

26.03.2004

То ли был я рысаком, то ли выдумал
Эту скачку -молодую да раннюю,
Эту пору, что девицей на выдаьи
Излюбила , изласкала, изранила,
Что бывала хоть не сказкой, да присказкой,
Не победою, так пусть- поражением...
Да одна неотгоревшая искорка,
Что дошла в позавчера отражением.

А сегодня я живу потихонечку,
Для кого-то говорю, что-то делаю
Да тянусь из-за стола к подоконничку-
И хватает за окном света белого.
Протираю душу водкой от копоти-
Может, просто заблестит, раз не светится...
Да порою тихо верится, Господи,
Что отыщется наружу отверстьице...

Дай мне, Господи, огня- пусть последнего!
Дай небес голубизны в жгучих молниях!
Из трясины, в чем стою по колени я-
Дай тропинки вдоль грехов незамоленных!
Я ищу ее, как ищут погибели
И Тебя зову, как рвутся к спасению...
Только ангелы предплечья покинули.
Я один... да эта смута весенняя

Магдала- блюз.

Тивериада. Тишь. Стекает в землю свет
по капле.
Последних светляков воздушная резьба
по карме.
От невзошедших звезд сгущается туман,
что канет,
Во мраке растворясь, как синяя гуашь
в стакане...

Лоно воды покрыто легким пушком
Ветра ладонь над ней играет свой блюз.
Чудится рябь. Ломкие струны ветвей
Ветру поют, еле дрожа в глубине.
Искрой огня - мы, этой чаши на дне.
Приняли нас воздух, вода и земля.
Мы не слышны. Тело и влага - одно.
Ласковый жар не остужает волна.

Об острые зубцы прорвавшийся пульсар
заката
За дальним краем вод пролился огоньков
токкатой.
Потянет изойти чаинкой в темноты
настое...
Но волосы у губ и пальцы по плечам -
листвою...

Лоно земли сковано болью и сном.
Неба ладонь тихо ласкает холмы.
Тычется пульс в тающей кожи круги.
То ли срастись - то ли душе отлететь...

Записочка

Эти буквы, точно лапы грачей-
Разбежались по дорожке грачи.
А давай-ка посидим низачем
И немного ни о чем помолчим.

А снежинки, тихо падая, нас
Запечатают нигде и с никем...
Но оставят, уходя, времена
Босоногие следы на песке

***

В тяжелом шелке темноты,
В спокойном траурном обряде
Пустила ночь по мутной глади
Луны безвольные черты.
Я пожираю пустоту
Распухшими от слов губами.
И напиваюсь злыми снами,
Подушкой придушив мечту.
Я заклинаю окоём
От ревности, подобной лаве. -
Быть примесью в любовном сплаве
Ей суждено, но не в моём.
Мы разминулись. Чудеса
Подстерегают обреченных.
Под небесами обрученных
Омоет горькая роса.
Так неуютно в небесах,
Облитых траурной эмалью....
Рассвет разбавленный печалью
Аптечным ландышем пропах.
Года идут в бесценный лом,
Ночует счастье за пороком,
А мы живем, покорны срокам
И осеняемы враньем.

***

Маше Ватутиной

На трамвайном кольце - завиток неподсудного дня.
На трамвайной подножке - окурки и дым полустанка.
Сапоги. Сапоги. Узелок собирает родня.
Непонятливый век отвернулся и бросил меня,
И круги разбежались во тьму: затонула Итака.

И куда нынче плыть, если лестницы желтая клеть -
Точно клетка грудная, в которой чижу не поется?
Подаривший огонь - не тебе ли на нем и гореть?
Не тебе ли на стыках метаться, зубами скрипеть,
Злую долю свою проклинать - изобретший колеса?

Что приходит на ум - повторяется, сводит с ума,
Что взбирается ввысь - непременно сорвется в глиссандо...
Поброди-ка зимой по Москве - и увидишь сама,
Как поземкой, крадущейся вслед, повторяет зима
Все пути наших душ по аллеям Нескучного сада.

Ну а душу в пути сторожит вологодский конвой.
Да и то - не пора ли и ей отдохнуть, неуемной?
Корку хлеба погрызть. Излечиться от рифмы заемной.
Только ветер не спит. Только ветер сегодня со мной,
С губ сдувающий шепот о таборе улицы темной.

ПО МОТИВАМ ВАДИМА МЕДВЕДЕВА

Вот ты бредешь, усталый, так призадумайся - не пора ли
Прыгать по строчкам - бешеным четырехстопным ямбом?
Истинно говорю тебе: будь воробьем, Баранкин.
Будь - при твоем уме - даже самым главным над воробьями.

Бабочкой - не получится: станет ловить Набоков.
Мошкою - не захочется: в капле смолы застынешь.
Ты лишь - своей супруге - загадкой, полунамеком;
Мастеру, накануне - чтоб не огорчался - ты лишь...

Школа давно закончена, там и не вспомнят, кто ты.
Друг не помянет лихом, и паки недруги не возропщут...
Я сниму твое фото с демисезонной доски почета
(Ты там - такой забитый, такой веснушчатый фрезеровщик).

Будешь водить соратников в боевые полеты летом,
Хлеб воровать у голубя, ноющего от лени.
Будут в ЛИТО "Воробышек" кликать тебя Поэтом
И почтительно вскакивать при твоем появленьи.

И наконец, впоследствии (век воробья недолог),
В память твоей поэзии и достижений ратных,
Будет в музее выставлен плачущий орнитолог...
Что там еще раздумывать?
Будь воробьем, Баранкин!


***

На одно, короткое, мгновенье
Взору показался за углом
(Крылышки сандалий - лед весенний,
Перья круглой шапочки - на слом),
И, певец пропорций и масштаба,
Воздуха лепная бахрома -
Затерялся в тонконогой стайке
Девушек, сбегающих с холма.

На Цветной бульвар - цветное фото
Из руки фотографа легло.
Репродуктор музыку полета
Превратил в толченое стекло,
И, листая облака как книгу,
Ты, мелькая, замедляешь дни...
Что тебе до них, Архистратигу,
И до их беспечной болтовни?

Но таится в лепете и стоне
Маленькой нимфетки - погоди -
Кто-то, прижимающий ладони
К слабой и чахоточной груди,
Третий голос оперного хора,
Гасит лампы, убирает свет,
Не пройдя по конкурсу в актеры,
За собой ведет кордебалет...

Так кружи. Светись на заднем плане.
Придавай значение всему.
Провожай нас легкими стопами
В теплую ночную кутерьму,
И, сплетя невидимые звенья,
Подведя к концу земные дни,
На одно, короткое, мгновенье
За углом случайно промелькни.

***

День, играющий в ящик.
Облаков уходящих войска.
Напряженно-звенящий,
Вслед Расину, финал языка,
Гром оваций из жести,
Шум шагов и мельканье огней,
А потом - только жесты.
Только тени. Театр теней.

Говорящий последним -
Громом, пламенем, чистым листом,
Бледным принцем наследным
С искаженным от боли лицом -
Прерыватель династий
Должен быть, проникать до кости,
Открывающий настежь
Новый воздух, иные пути.

И поэтому служит
Утешеньем - наш лепет и сон,
Заплетание кружев,
Затхлый запах событий и ссор -
Либо гибель не светит,
И герой не родился на свет,
Либо - жизнь после смерти,
Где ни речи, ни времени нет.

***

О.и А.К.

Словно сонмы ангелов, поющих над бездною,
Мы заводим песенку свою бесполезную.
Медленно спустившиеся в зал ожидания,
Мы заводим песенку себе в оправдание.

И звучит отчаянно вокзальная музыка,
Возвращая едущему звание узника,
Возвращая поезду значенье укрытия
До предполагаемого часа прибытия.

Там нас встретят те, кого не ждем, на перроне - и,
Выйдя неуверенно, как посторонние,
Мы услышим звуки, что не слышаны ранее,
И забудем спетое себе в оправдание,

И увидим медленно, как море полощется
Адмиральским флагом за широкою площадью:
Как на лунной карте, накануне затмения -
Море Обещания и Море Забвения.

Стансы

Зенит постового сменил,
и звезды закапали. Сдуру
заляпали брызги чернил
славянскую клавиатуру.

Запутавшаяся тесьма
невыдержанного курсива
порвалась в начале письма,
настроенного на спасибо.

Cпасибо жилому углу,
домашнему терпкому раю,
откуда рассветную мглу,
расслабившись, я наблюдаю.

Спасибо тому словарю,
тому языку, на котором
его же и благодарю,
ничтоже сумняшесь повтором.

Спасибочки общей беде,
привычной свободному люду:
Центр нашей вселенной - нигде,
вселенная наша - повсюду.

Мы выросли в то, что мы есть,
проголосовали ногами,
и наша неловкая честь -
ничто в государственной драме.

С повинною шеей в петле,
со сломанной шпагою в ножнах,
мы живы любовью к земле -
горчайшей земле из возможных.

Горчее, чем чайная взвесь
часов наших чернорабочих...
Земля отдаляется здесь,
сворачивается в клубочек,

и звездные стаи галдят
о чем-то своем недалече,
и руку часы холодят,
считая секунды до встречи...

***

Излечиться бы от стихотворчества.
Упростить повседневную речь.
От шипящих-свистящих не морщиться.
Полнозвучиями пренебречь.

Отказаться бы от дилетанщины,
погрузиться в работу-cемью:
жизнь правдива - мечтанья обманчивы,
подозрительно близки вранью.

Темя чешется, облачко хмурится,
строчка ищется - не торопись:
не обвешаться б, не обмишуриться,
не пожертвовать всем за каприз.

Сколь ни пели, молились и плакали,
но жерлом равнодушной земли
поглощенные, наши каракули
никого еще не вознесли.

Серебристая ли, аметистовая
рифма - будет забыта, абы
жизнь бежала, сквозь зубы насвистывая
бессловесный мотивчик судьбы.

Чтобы облачко, свившись калачиком,
созерцало проем между крыш,
где играет уклончивым мячиком
увлеченный очкастый малыш...

***

литва литературва винный вильно
где леса за поэтами не видно

всесырная приманка словоплета
покинувшего вечные болота

как не остаться как не пасть в осадок
когда язык литвы молочно сладок

когда потоком белым льются сказки
из горнего гнезда семитоглазки

***

мы так и не
заметно удалились
я на Пегасе,вы пешком,
где красноречье заблудилось,
там бродят рифмы с посошком,
мы так и не…
но что могли бы двое?
мир уцелел, не пала Троя,
в привычном ящике Пандоры
все драгоценности при мне,
лишь Моська лает на заборы
с вчерашней мыслью о Слоне.

***

Под серым джинсом неба,
затертого до дыр,
видна округлость солнца,
российская, как сыр.
Жирны, молочны дали
и сколько не крути
колеса и педали
век будешь позади.
На пупике у бога,
(а в моде бытие),
блестит себе богема
заклепкой от Картье.
Чуть срамной складки ниже,
усохнув от забот,
свисает не прикрывшись,
«советский» наш народ.
И зреют в метастазах
Зловонной глубины
В брожении и газах
Духовные миры.

***

Безбрежная равнина расставанья.
Ковыль и клевер. Клевер и ковыль.
Какое-то забытое названье,
похожее на "лебедя". Полынь -
трава всех трав - и Мачеха и Мама,
ещё гречиха, вереск... И моя
здесь в сорок лет уходит в землю рана,
и сок её, как спелая трава
проходит землю той водой глубокой,
что всем дождям вокруг земли вокруг
годами течь и не суметь зароком
все мысли мира выучит к утру,
когда роса слезами обещанья
заполнит время, данное отцу
и матери, и мачехе, и сыну, и дочери.
Но, поднеся к лицу
целебный корень в середине лета,
они поймут - зачем росла трава.
И в шёпоте тяжёлого ответа
вся нужность злаков будет прощена.

***

Неторопливость мартовских рассветов лимонным соком разбавляет небо.
Так в чёрный чай кладут кружочек солнца, чтоб разогнать смурную очернелость.
К шести утра горчат не сигареты - к шести утрам горчат язык и нёбо,
Вчерашний день, тяжёлая зимовка, прошедших лет тугая индевелость.

Не иней утром радует, не солнце, не осторожный запах тополиный,
А просто день, исполненный заботой, овсяной каши пригорелым дымом.
Весна, весна, как много в этом слове… Не больше горсти, полной предвкушенья
Петрушки с луком, собранной клубники чуть раньше вкуса, Черноморья с Крымом.

Ещё чуть-чуть и вспомнится такое, что невпопад ударит кровь в аорту,
И жалость к жизни, щедрой на повторы, перевернёт, как лодку, привыканье
К её изгибам в камышах столетий, и зачерпнёт тугие слёзы моря,
А, может, речки, может быть - канала, иных путей бессонного старанья

Заметить радость на зрачок от взгляда в свою судьбу, в свою непредрешённость,
В другие дни, в другое измеренье ещё на йоту не ступавших будней,
На ласку ветра в парусах ответа и на его слепую отрешённость.