1

Окно пятого этажа наконец погасло.

Угловое окно, где был его кабинет.

Я напрягся и одновременно расслабился. Стиснул в кулак волю, но позволил упасть с себя нервному напряжению, которое за последний час - или два, или даже три; я потерял счет времени - уже не било ознобом, а заковало в какой-то панцирь. Не зная, как вывести себя из ступора и вернуть в обычное состояние, я подвигал окоченевшими пальцами в промокших сапогах. И подумал, что если ничего не сорвется, то скоро я смогу переодеться в сухую обувь... Которая быстро станет теплой.

Полной определенности еще, конечно, не имелось. Но если все шло по плану - точнее, согласно данным разведки, проводимой мною на протяжении недели - то имело смысл утверждать, что приближается развязка. И через каких-нибудь полчаса я буду сидеть в своей теплой машине, направив воздух от печки как раз на ноги, которые онемели от холода и сырости. А еще через час с небольшим, переодевшись, даже приняв ванну, запью снотворное джином и отключусь на расшатанной гостиничной койке захолустного городка в сотне километров отсюда. Если все пойдет по плану...

Должно пойти - недаром же я наудачу рассыпал под ногами эти самые окурки, которые так здорово вошли в тему моей затеи...

Через несколько секунд ожило окно, следующее за угловым. Отразило слабый, рассеянный свет. Сердце мое радостно подпрыгнуло: я знал планировку его квартиры. Окно принадлежало особой комнате, вроде приемной для гостей - раньше, когда он был поганеньким челноком и возил из Греции дешевые шубы, то там, словно в маленькой секции магазина, стояли никелированные стойки, увешанные плохо выделанным вонючим мехом, за которым приходили покупатели. Призрачный свет проникал в эту комнатку из передней. Значит, он покинул кабинет и теперь одевался у двери.

Еще через несколько секунд свет в прихожей погаснет - и он выйдет на лестницу. Я не услышу грохота двери и тем более его шагов по пролетам безлифтового дома. Просто если сейчас погаснет свет - значит с вероятностью девяносто девять процентов примерно через минуту лязгнет замок подъездной двери и он появится на крыльце.

И теперь счет пошел на секунды.

Я вдруг испугался самого себя: вот сейчас-то и не выдержат мои расшатанные, практически несуществующие, сожженные алкоголем и снотворным нервы. Задрожат руки, подогнутся ноги, ударит кровь в голову - и, не дождавшись ничего, я сорвусь с места и побегу прочь.

Но как ни странно, ничего подобного не произошло. Словно в оболочку неврастеника и ходячего трупа, называющегося Виктором Барыкиным, вдруг каким-то образом влили Стивена Сигала. Точнее наоборот - несчастный Барыкин оказался втиснутым внутрь холодного и расчетливого Кейси Райбэка.

И я подумал лишь о возможности досадной помехи типа парочки влюбленных уродцев или мамаши с коляской, которые могли появиться в эти решающие секунды. Но тут же отбросил эти опасения. Ведь не зря я избрал для исполнения самое поганое время года - конец марта, когда снег расползся холодной жижей и никто без особой надобности уже не таскался по вечерам. К тому же по счастливой случайности около нужного подъезда росли густые кусты. Даже голые, они создавали тут достаточно неуютное ощущение, и вряд ли кто-то стал бы здесь праздно шататься.

Я мгновенно отогнал прочь опасения - а он тем временем уже, наверное, шел вниз; невидимый, приближался ко мне. Скрытый пока стенами подъезда. Секунды свистели, как ветер в боковых стеклах при скорости в сто миль на трассе, и рука сама собой тянулась за пазуху куртки. Но я знал, что этого делать нельзя: пальцы должны приступить к действию в самый последний момент; не будучи профессионалом и вообще ничего путного в жизни не умея, я все-таки помнил, что моторное напряжение мускулов может свести на нет удачу даже в таком простом деле.

И я ограничился лишь тем, что расстегнул куртку на три верхних пуговицы. Мерзкий, сырой воздух гриппозного марта тут же проник внутрь, отрезвляя и делая еще более готовым к задуманному.

Мне показалось, прошло гораздо больше минуты, прежде чем раздался скрежет невидимого замка. Раскрылась дверь подъезда и на пороге возник он. В короткой темной дубленке и шапке с козырьком, еще более разжиревший за последнее время. В темноте, едва пробиваемой фонарем от соседнего подъезда, было видно, что он говорит по мобильному. Это в общем не нарушало моих планов; даже если он разговаривал с женой, оставшейся на пятом этаже: заранее рассчитанного времени мне должно было хватить на все. Но и это не помешало. Он захлопнул крышечку и спрятал телефон, едва сойдя с крыльца: видимо, он говорил, спускаясь по лестнице, потому и шел так долго.

Теперь ему оставалось пятнадцать метров до своей, припаркованной на обычном месте, "тойоты-авенсис". Я вдруг, неожиданно для себя, ощутил нечто вроде легкого стыда за него. Ведь даже по-настоящему разбогатев, этот хорек сохранил привычки мелкого скопидома и оставался верен дешевому японскому хламу, не обзаведясь человеческой машиной.

Он шел, уверенно ступая по снегу сухими и теплыми сапогами. Совсем близко от меня; гораздо ближе, чем я рассчитывал.

Вот теперь было действительно пора.

Спокойным, натренированным, движением я опустил руку за пазуху. Нащупал рукоятку. И быстро, но осторожно - чтоб не повредить привернутый проволокой самодельный глушитель, наудачу выжженный из бутылки из-под "аква минерале" - вытащил револьвер.

Пока он был еще далеко и не мог услышать щелчка, быстро взвел курок: не будучи опытным стрелком, я все-таки сознавал, что рывок при самовзводе может увести первую пулю; а в запасе имелось слишком мало выстрелов. Тем более, что рука в двух перчатках практически не чувствовала оружия.

Тихо щелкнула, взводясь, боевая пружина; барабан послушно повернулся и с приятным металлическим шелестом - как у настоящего "нагана" - подался вперед, плотно надвинув невидимое дульце гильзы на выступ ствола

Он шел медленно и неторопливо, помахивая барсеткой.

Вот поравнялся со мной, не видным в кустах. Вот прошел мимо.

Мне хотелось крикнуть, чтоб он обернулся и увидел свою смерть. Как того заслуживал. Но я знал, что этот урод практически всегда носил брелок тревожной сигнализации, который мог нажать в последний момент, и такая возможность не входила в мои планы. Я собирался остаться живым. Это он должен был перестать пачкать воздух.

Стрелять в спину в прежние, глупые эпохи считалось едва ли не самой подлой подлостью, своего рода смертным грехом. Смешно было даже думать об идеализме тех времен - или то лишь волна памяти донесла до нас никчемную пену идеализма? Сам я на собственной шкуре понял, что с подлецами нельзя бороться иначе. Истинное добро никогда не победит; зло можно покарать лишь еще большим злом, бесчестие - худшей подлостью.

Поэтому, когда он отдалился метра на два, подставив мне широкую спину, я спокойно вскинул револьвер и прицелился, насколько это позволял скрывший мушку баллон глушителя. Я не был медиком и с трудом представлял расположение сердца, потому заранее решил стрелять в позвоночник - при таком попадании имелась вероятность, что пуля заденет спинной мозг. Спокойно - как миллион раз проигрывал заранее - я навел прозрачную бутылку на середину его воротника, затем аккуратно опустил ее туда, где по моим подсчетам находилась поясница - и наконец выстрелил.

Раздался сдавленный хлопок - глушитель-таки сработал! - тяжелый ствол револьвера лишь чуть-чуть дернулся, и я тут же снова взвел курок. Я рассчитывал на три выстрела, не больше.

Он взмахнул руками и беззвучно, не издав даже возгласа, упал в грязный снег лицом вниз. Так, будто его легонько толкнули сзади - чего еще можно было ожидать от спортивного "ТОЗ-49" со слабой пулей винтовочного калибра? Упал, издав глухой и одновременно влажный звук, точно куль с навозом... Впрочем, я никогда не слышал, как падают кули с навозом, да и вообще ни разу такого куля не видел. Но он валялся именно как мешок, полный дерьма, раскинув руки и выронив барсетку.

Я подошел к лежащему телу и выстрелил еще раз, точно так же целясь в позвоночник. Он дернулся, по-прежнему беззвучно. Только царапал руками снег, словно пытаясь нагрести его в пригоршни. Ноги оставались неподвижными. Значит, я рассчитал правильно и действительно перебил ему хребет, и это жирная туша была уже наполовину мертва.

Второй выстрел раздался почти так же тихо - но все-таки чуть громче. Я подозревал, что третий прозвучит в полную силу, разорвав остатки бутылки. В этом квартале, где жили богатые мерзавцы, постоянно курсировали милицейские патрули, а некоторых подъездах даже дежурили специально нанятые охранники. К тому же кто-то все-таки мог появиться в пустынном дворе. Хотя вся операция заняла секунд десять, следовало спешить...

Достав из кармана куртки заранее припасенный пластиковый пакет, я натянул его до локтя, потом снова - тоже давно отрепетированным и уверенным движением - перехватил револьвер, уже вовсе едва ощутимый, приблизился к телу и вытянул руку, пока не почувствовал, что размахрившийся конец глушителя коснулся затылка.

Давно привычная боль сжала горло. Отклонившись назад, я с облегчением нажал спуск.

Третий выстрел грохнул, как разрыв новогодней петарды. Тело подо мной мелко затряслось в стремительной агонии - и тут же распласталось неподвижно. Сквозь куртку и полиэтилен я почувствовал, как плеснула густая жижа, ударили какие-то мелкие твердые осколки.

Я выпрямился, стараясь не глядеть на правую руку. Быстро вывернул мешок так, что залитый кровью и мозгами револьвер оказался внутри - и сунул все в припасенный чистый пакет.

Хаканов лежал на снегу, и вокруг головы его приятно расползлось пятно, в трупном полусвете фонаря не красное, а какое-то иссиня-черное. Он был мертв; наконец мертв - этот ненавистный человек, сломавший мне жизнь... И вероятно, не мне одному.

Мне очень хотелось перевернуть его, со сладостью увидеть мертвое, наверняка пробитое навылет лицо. Но я не стал этого делать: отчасти боялся испачкаться в крови, отчасти дорожил временем. И кроме того, не стыдясь себе в этом признаться, при виде его раздробленного затылка уже ощущал подкатывающие волны тошноты.

Я ограничился лишь тем, что из всех сил пнул сапогом в бок уже совершенно мертвого, не отзывающегося на удар тела.

Потом оглянулся, на уронил ли чего невзначай. Нет, все мое оставалось при мне. Я увидел отлетевшую в снег барсетку и подобрал ее. Я знал, и был уверен, что милиция знает тоже, что этот тип всегда носит при себе изрядную сумму денег. Так пусть они , несмотря на очевидный контрольный выстрел в голову, помаются над версией убийства с целью ограбления. Я тут же вспомнил про разбросанные окурки, и на душе стало совсем тепло.

Помаются, уроды...К милиции с некоторых пор я относился не лучше, чем к только что убитому мерзавцу.

Дело сделано, Анечка...- отстраненно подумал я. - Дело сделано.

Теперь остались вторая и третья часть. Быстрое исчезновение. И заранее продуманное алиби.

2

Мне страшно, просто до спазма в горле хотелось бежать сломя голову. Но я изо всех сил шел не торопясь.

У меня тряслись руки. Сразу после выстрелов возникло томительное ожидание кого-то бдящего, кто выкристаллизовался бы прямо из воздуха за моей спиной, схватил, скрутил и бросил бы в столь же внезапно возникшую патрульную машину.

Но никто не появлялся.

И я шагал, стараясь казаться беспечным.

Мой слух был напряжен до такого предела, что, казалось, я различал детский плач в последнем окне двенадцатиэтажки, которую огибал - но никакого особенного шума машины, завывания сирены или топота ног я не слышал. Значит, этот мерзавец не успел нажать тревожную кнопку. Впрочем, вряд ли в своем дворе он держал на ней палец.

По сути дела, это мне было все равно. Ведь моя жизнь, уничтоженная Хакановым, в принципе не подлежала восстановлению. И какая разница - прожил ли бы я еще лет двадцать, или меня бы расстреляли за предумышленное убийство, или те же двадцать лет - ну может, немного меньше - предстояло провести в тюрьме. Это не различалось по сути. Но по каким-то высшим, не понятным мне законам, различалось. Хаканов должен был умереть. А я - остаться жить. Даже сознавая бессмысленность своей жизни.

А раз жить, то следовало заметать следы.

Быстро пройдя два квартала, я завернул за угол, еще через квартал нырнул во двор. Подошел к убогому трехэтажному бараку, почти развалившемуся от старости и безысходности - даже не верилось, что в двух минутах ходьбы громоздились элитные дома, возле которых я только что прикончил Хаканова.

Тихо поднимаясь по лестнице, в свете пятнадцатисвечовой лампочки я вдруг заметил, что несмотря на меры предосторожности, на куртке темнело несколько брызг. И подумал, что, кстати, контрольный выстрел вовсе необязательно было делать в упор... Но это меня уже не волновало. Этой старой куртке - как и остальным вещам, свидетелям совершенного мною преступления, - оставалось существовать не больше часа.

Я отметил также, что слегка запыхался, неторопливо но поспешно возвращаясь сюда - и подумал, что выбрал точку перехода далековато от места, и в случае обнаружения мог бы и не успеть... Впрочем, если бы меня обнаружили, все закончилось бы в трех метрах от трупа Хаканова. Но меня не обнаружили. Значит, все шло по плану.

Еще тише я вскарабкался по дрожащей деревянной лестнице на чердак. Когда-то люк имел и дверцу, и замок, но то было очень давно. Сейчас жильцы давно забросили этот дом и сами доживали свой век непонятно как. Однако при разведке местности днем я не обнаружил на чердаке ни одного брошенного шприца: значит, это место никем не посещалось, и я практически не рисковал на кого-то нарваться.

Сейчас там стояла абсолютно черная тишина. Я включил фонарь. Ступая по балке, неслышно прошел в дальний угол. Моя дорожная сумка с вещами лежала на месте, спрятанная под газетами.

Я быстро стащил с себя все верхнее старье, специально найденное для этого случая, затолкал в припасенные пакеты и, дрожа от промозглого воздуха, натянул на себя успевшую вымерзнуть и сделаться чужой свою обычную одежду, на которой не имелось следов преступления. Особенно приятно было наконец освободиться от перчаток.

Когда я снял сначала кожаные, а потом тонкие гинекологические, мне показалось, что открылось второе дыхание; я даже не заметил, как тошно было законсервированным рукам и на миг проникся сочувствием к профессиональным киллерам, вынужденным всю работу исполнять в перчатках... Я не знал, правильно ли поступаю: мне не у кого было узнать, спасут ли две пары таких перчаток в случае проведения парафиновой пробы на следы пороха. Впрочем, я не сомневался, что до этого дело не дойдет: если бы дошло, то спасения мне все равно не оставалось, расшатанные нервы не позволили бы выдержать даже первого допроса - а просто надел их для собственного успокоения.

Спрятав все в сумку, я тихо вышел на улицу.

Теперь даже если за мной пустят собаку - хотя я не знал, сможет ли какая-нибудь собака вести следы сапог по мартовскому снегу - то на этом чердаке погоня придет в тупик.

Выйдя с другой стороны квартала, я оказался на остановке маршрутного такси.

И через пару минут уже сидел в теплой, насквозь прокуренной водителем "газели", которая везла меня туда, где я оставил свою машину.

Я закрыл глаза. Кто-то сел рядом со мной и чем-то тонко задел - то ли банным веником, тот ли стеблями цветов из букета...

Я вздрогнул - и тут же с пронизывающей остротой вспомнил тот случай....

Когда точно так же - не помню по какой причине; кажется, машина стояла в сервисе или я ехал куда-то, где предстояло выпивать - я тоже ехал в маршрутке. И так же прислонился виском к стеклу и даже задремал - и очнулся от осторожного и мучительного прикосновения к своей руке. И открыв глаза, увидел, что рядом сидит женщина, держа на коленях сумку с белым котом. И этот белый котик, обезумевший от ужаса в транспорте, среди незнакомых людей и запахов, осторожно протянул свою мягкую лапку, касаясь моей руки - словно ища во мне спасения от окружающего мира.

И как точно так же касалась меня своей тонкой, почти детской ручкой, , моя жена Анечка, когда я сидел рядом с нею, уже будучи не в силах...

Нет, нет, нет!

Я яростно встряхнулся.

Расслабляться не время!!!!! Я еще не все сделал! Все - потом. Анечка, город, воспоминания о лапке белого котика.... Потом, потом...

Сейчас стоило думать о чем-то другом. Ободряющем и вселяющем силы.

И я вспомнил о своих окурках. Вернее не о своих - я никогда не курил - а о подброшенных мною на место засады. Это получилось с гениальной случайностью: сегодня утром, подходя к парковке, я увидел, как какой-то мужик опустошил прямо на снег пепельницу из своей машины. Выбросил целую гору окурков. Я подождал, пока он уедет, потом улучил момент, когда рядом никого не было, быстро натянул резиновые перчатки и сгреб их себе.

Потом, сидя в машине, тщательно рассортировал все на газете. Часть окурков оказались женскими, со следами губной помады - я их выбросил. Зато остальные были мужскими и явно принадлежали одному человеку, потому что на мундштуках даже я, непрофессионал, отметил совершенно одинаковый прикус.

Эти окурки я спрятал в бумажный пакетик. А потом, дожидаясь Хаканова, разбросал их вокруг себя. Причем, имитируя курильщика, на просто клал окурок на снег, а сначала выплавлял небольшую лунку специально захваченным спичками, чтобы создать иллюзию только что докуренной и выброшенной сигареты. Я не был уверен в подлинной действенности таких нехитрых уловок. Но в том, что куча одинаковых окурков вокруг натоптанного места неподалеку от трупа хотя бы ненадолго уведет розыск не в ту сторону, не сомневался.

Сейчас я подумал, что скоро вокруг бездыханного и уже начинающего вонять Хаканова засуетятся его прежние знакомые милиционеры, и какой-нибудь полупьяный опер в серой куртке будет, матерясь и царапаясь о мерзлые кусты, пинцетом подбирать мои зловредные окурки, и мне стало почти тепло.

И даже эта бесконечная, душащая меня песня вроде ушла из головы...

3

Я не любил фильм "Асса" - точнее, относился к нему равнодушно. Он казался мне надуманным и одновременно каким-то чрезмерным. Эмоции там вызывал лишь мой тезка, бессмысленно погибший негр по имени Витя, да еще черная старая машина, угробленная столь же бессмысленно. Машины я любил больше, чем людей.

Что же касается культовой группы, что делала саундтрек... По определению я должен был любить ее, ведь она цвела в годы моей молодости. Но я всегда оказывался равнодушен к такой музыке. Мои патлатые современники в грязных футболках вызывали у меня чисто физическую брезгливость, которая не позволяла воспринять суть их творчества: я был патологическим чистоплюем в лучшем смысле этого слова. Летом и зимой, в любую погоду, в мороз и даже когда болел, несколько раз в день принимал душ, а каждое утро надевал все свежее. Привык обстирывать себя сам со времен жизни в московском общежитии, хотя там для этого не существовало практических условий. Но я просто не мог, к примеру, надеть вчерашние носки или даже рубашку - меня весь день бы преследовало тошнотное чувство собственной нечистоты.

Поэтому нечесаные музыканты, кумиры семидесятых и восьмидесятых, вызывали у меня отвращение: при одном их виде я сразу представлял, какие они грязные, вонючие и прокуренные.

Да и вообще в музыке для масс я относился скептически; я не признавался никогда никому, но даже лежащие вне критики "Битлы" мне в целом не нравились. В их тонких, искусственно сладких голосах чудилось нечто немужское, я воспринимал их как кучку гомиков, хотя они таковыми, бесспорно, не являлись.

Всю жизнь, с самого детства, когда почти без принуждения учился играть на фортепиано, я любил только классику. Таким и остался к зрелости - точнее, к уже медленно надвигающейся старости.

В приверженности к серьезной музыке я высился, наверное, уже почти единичным реликтом. Потому что старое поколение почти вымерло, у моих ровесников перекосились набок мозги и сдвинулось мировосприятие, а молодые вообще не понимали и не хотели знать, что такое музыка. Заткнув уши плеером или самой модной игрушкой для придурков - "блейтузом", радиоудлинителем сотового телефона, принимающего волглый хрип какой-нибудь коротковолновой радиостанции - они могли часами поглощать всякую бессмысленную ритмическую молотилку или заунывную арабско-турецкую гадость... Я никогда не критиковал их за это; каждое поколение имело право на свои привязанности, и если следующие за ними собирались слушать только ритм африканских барабанов, то это оставалось их собственным вкусом.

Каждый человек имел право быть дебилом на полную шкалу своего собственного имманентного и априорного дебилизма.

Но эта песня...

Эта песня из старого и пустого, на мой взгляд, кинофильма имела для меня свою историю.

И свое значение.

...То было давно. В моей даже не прошлой и не позапрошлой, а в какой-то просто доисторической жизни - в само существование которой сейчас уже просто не верилось.

Как не верилось сегодня, что когда-то я был просто счастлив. И даже молод. И полон надежд, каждая из которых могла сбыться, поскольку все были одинаково радужны, глупы, но не ирреальны...

И то было именно давно. В ту счастливую, имеющуюся в жизни каждого человека, но только по-разному оцениваемую потом пору. В пору моей самой зрелой и радостной молодости. Когда я, окончив Московский авиационный институт, сразу остался там же в аспирантуре и без перехода продолжил прежнюю жизнь. Полную радостей истинной молодости и прелестей исключительно столичного бытия, невозможного в нашем, хоть и миллионном, но все-таки невыразимо убогом городе.

В любой миг, в любой ситуации я мог молниеносно и четко, до последних мелких черточек - даже не как фотографию или картину, а словно тщательно отлитый барельеф - увидеть ту ночь. Которая началась обычно и мало чем отличалась от остальных, заполненных однообразным удовольствием ночей в московском общежитии - но подвела черту и решила мою дальнейшую жизнь.

Анечка была моложе меня и тогда еще училась в педагогическом. И, как многие московские студентки тех времен, пришла на танцы к нам в институт: ведь у нас было много парней, причем далеко не самых худших. На танцах-то мы и познакомились, совершенно случайно.

И столь же случайно, сколь и полностью обязательно, я затащил ее к себе в постель. Без всякой задней или передней мысли. Я не ожидал ничего от нее, маленькой и несмышленой... Более того, сложением она не походила на привычных и ставших приятными мне других, грудастых и задастых девиц. Просто в тот вечер так сложилось, что я оказался именно с нею и решил довести дело до конца. В сущности, лишь потому что не подвернулось никого другого.

Абсолютно спокойно, привычно как в десятки раз до - и, как казалось, после - я привел ее в общежитие, на свой аспирантский привилегированный этаж. Где комнаты давались на двоих и где я, ловко прописав азербайджанца, всю аспирантуру жившего в городе у сменяющихся любовниц, предавался разгулу в ни кем не контролируемом одиночестве. И все прошло, как было многажды прежде.

Но потом вдруг началось нечто странное. Насытившись ее маленьким и легким, совершенно птичьим тельцем, получив свое, но почему-то не разъединяясь с нею, я лежал на полуразвалившейся от еженощных упражнений койке. А Анечка, обхватив тоненькими детскими ручками, продолжала меня ласкать, покрывая лицо своими быстрыми, короткими, трогательными поцелуями... Это было как-то необычно и совершенно непохоже на других партнерш - которые, закончив половой акт, всегда спешили в душ подмываться, а потом не возвращались, предпочитая уйти обратно в свою комнату.

Я тихо прислушивался к своим ощущениям. И как раз в тот момент, когда во мне творилось нечто непонятное, сквозь тонкую дверь комнаты раздалась песня. Судя по всему, из тупика коридора, где у полуразбитого окна в любое время суток кто-нибудь курил.

Голос оказался знакомым и он принадлежал моему бывшему сокурснику Диме, тоже оставшемуся в аспирантуре. Этот Дима был странным парнем: ел сырой фарш из магазина, носил длинную - до пояса! - тонкую косичку на затылке, которую аккуратно прятал под рубашку; и вообще я считал его законченным придурком. Но сейчас он пел, и голос его, отраженный ночной тишиной, звучал сильно и удивительно приятно. И по общежитию тихо неслась эта самая песня, которой я прежде словно и не знал:

И странное дело: наивные и дурацкие по сути слова неожиданно остро входили в мою душу... Или причиной тому была легкая головка Анечки, лежавшая на моей груди....

Кто любит, тот любим.... Я никогда никого не любил, как не любил никто и меня. С девками я встречался и расставался безо всякого сожаления; то был чистый секс, взаимная радость вставленных друг в друга половых органов, удовлетворение природного инстинкта, не затрагивающее даже краешка души, о существовании которой я не думал...

Но сейчас, слушая чистый голос Димы, я вдруг совершенно четко понял, что... То есть ничего не понял, просто вдруг осознал, точно знал всегда: она, ангел мой - о существовании которой я и не подозревал несколько часов назад...- наконец-то со мной. Хотя абсолютно ничего не предвещало этого.

Я нашел в темноте Анечкино лицо. И почувствовал, что оно мокрое.

-- Ты что? - спросил я.

-- Не знаю...- прошептала она. - Просто...мне очень хорошо с тобой.

-- Я... Я люблю тебя! - сказал я легко и свободно, хотя никогда в жизни еще не произносил этих слов.

-- И я... И я тебя тоже...

Глаза ее, наполненные слезами, блеснули в желтом свете, пробивавшемся в комнату сквозь щели косяка.

Придурок Дима еще не допел песни, но я уже знал свою судьбу. С этой самой секунды и до самого последнего конца. Это был не внезапный порыв, рожденный секундной прихотью. Тем более, что ничего особенно отличающегося от прочих я с Анечкой не испытал. Просто вдруг остро осознал: дело не в сексе, не в количестве поз и не в качестве упражнений... А в совсем, совсем другом. До чего я раньше просто не дорос своим скудным умом, и лишь сейчас, внезапно и определенно понял. Предназначение свершилось. Предназначение души - к которому пришлось идти через десятки чужих, эфемерно сладостных тел... Что я сделаю все, что смогу и даже не смогу все, лишь бы удержать около себя эту маленькую женщину-ребенка; удержать лишь слушая ошеломительный порыв нежности и любви, который охватил, закружил и понес меня под звуки случайно прорвавшейся песни...

Что я не просто удержу ее - я немедленно женюсь на Анечке, и мы проживем долгую и счастливую жизнь, и умрем в один день.

Так оно и получилось.

Все, кроме последнего.

Все, кроме последнего...

4

Мой темно-зеленый джип "гранд чероки" тихо стоял там, где я его оставил несколько часов назад. Зачем-то таясь, я снял сигнализацию беззвучной кнопкой, запустил двигатель и включил печку. Лобовое стекло успело слегка замерзнуть, и ехать сразу было нельзя.

Я сидел в своей машине, чувствуя себя в полной безопасности, несмотря на еще не уничтоженные улики.

И словно глядя со стороны, поражался, что все здесь осталось прежним. Машина, отрегулированное под меня сиденье, маленькая трещина на лобовом стекле от отлетевшего в прошлом году камня, старый и уже бесполезный дезодорант слева от приборной панели... Все тоже самое, каким я оставлял это, уходя отсюда. Сейчас я вернулся совершенно иным: я только что убил человека. Ну не человека, конечно, в полном смысле слова - вонючего хорька, которого давно стоило прикончить если не мне, то кому-то другому. Но все равно - я, никогда не веривший в бога, нарушил главную божескую заповедь. Один из основных Моисеевых законов, по которым до сих пор старался существовать цивилизованный мир. Я уничтожил себе подобного - переступил некую черту, остающуюся недостижимой для подавляющего большинства моих сородичей. И...

И ничего особенного не ощутил. Перемен во мне произошло. Я остался тем же самым. Не чувствовал груза греха, вообще ничего не чувствовал - точно стрелял в Хаканова кто-то другой, а я лишь наблюдал. Впрочем, вероятно, я так часто убивал его прежде в мыслях и во снах, что свыкся с этим действием, и сейчас воспринимал все лишь как продолжение иллюзий. И сожалел лишь о том, что сделал это слишком поздно...

Двигатель не хотел быстро греться на холостых оборотах; стекла оттаивали медленно, задерживая меня еще на минуты.

А как убивали врагов на войне? Судя по книгам, фильмам и воспоминаниям, первый убитый всегда вызывал в человеке переворот. Хотя бы позыв к тошноте.

Может быть, дело в том, что я впервые убил не в двадцать лет, а в сорок пять?

Я вспомнил громкий звук последнего выстрела и влажно шмякнувший плевок его мозгов, смешанных с осколками черепа, и почувствовал наконец легкую дурноту. На этот случай тоже было все приготовлено. Я достал термос с теплой водой, насильно влил его в себя - и, выйдя наружу, сделал промывание желудка. Получилось не сразу, было противно, но я предусмотрел такую ситуацию и решил, что лучше предугадать позыв к рвоте, чем оказаться застигнутым ею врасплох.

Умывшись остатками воды, я почувствовал себя совсем хорошо.

Я взглянул на часы. Пока все укладывалось в график.

Достав мобильный телефон, я позвонил Наташе.

-- Зай, это ты? - спокойно отозвалась она. - Как дела?

"Зай" означало сокращенное от "зайка". Наташа давно призналась, что так называла всегда всех близких и дорогих ей мужчин. Я не возражал.

-- Нормально, - ответил я. - На курсе, на глиссаде.

Эту фразу, означающую, что все в порядке, еще двадцать пять лет назад употреблял один из моих преподавателей в МАИ; хотя я учился там на программиста, летный язык был у нас в ходу. И я до сих пор ею пользовался. И мои друзья, не понимая сути терминов, улавливали смысл.

-- Хорошо. Все идет по плану?

-- Да, - сказал я, ничуть не покривив душой. - Так ты, Натуля, не забудешь позвонить мне в ноль-пятнадцать? Телефон помнишь - три-два-два два нуля - одиннадцать?

-- Не забуду. - я ощутил, что она улыбнулась своей привычной скуповатой, но неимоверно надежной улыбкой. -Удачи, Вик!

Мое римское имя она переделала в дурацкого, педерастического Вика. Как модно было сейчас среди молодежи: Вики, Ники, Стасы, Влады, Максы, шмаксы, Эды, педы... Мне такая аббревиатура не очень нравилась, но я и с этим смирялся. Все-таки ей было всего двадцать пять лет, и она имела право иметь иной взгляд на жизнь, нежели мое поколение.

-- Спасибо, - ответил я и отключился.

Наташе предстояло обеспечить мое алиби. Ей я сказал, что отправляюсь в Медногорск, областной город договариваться по поводу внезапной и очень обещающей сделки с компьютерами - хотя уже давно не имел дел ни с какими сделками.

Я еще вчера съездил туда, оформился в гостинице и сейчас числился постояльцем. После полуночи ей предстояло позвонить мне в номер и сообщить текущий курс доллара, выясненный по интернету: я наврал, что город не входит в зону роуминга и мой мобильник там не работает. Этот звонок и разговор через гостиничный коммутатор свидетельствовал, что я нахожусь за сто с лишним километров от места преступления. Конечно, вся история для Наташи писалась вилами на воде; она была умной девушкой и вряд ли ее убедили мои туманные намеки, но она сделала вид, что поверила. А я притворился, что верю, что она верит... Так было легче. Я еще не знал, расскажу ли ей о содеянном. Скорее всего, стоило потом рассказать. Она почти ничего не знала о моем прошлом, но должна была понять, ведь она осталась моим последним и единственным настоящим другом... Впрочем, меня это особо не волновало. Меня уже вообще мало что волновало всерьез.

И алиби я составлял скорее для самоуспокоения. Потому что оно было таким же приблизительным, как уловки с двумя перчатками или разбросанные окурки. При тщательной проверке, конечно, хронометраж показал бы, что я в самом деле мог убить Хаканова, а потом вернуться в тот город. А может быть - и не мог бы. Потому что времени для поездки туда-обратно по шоссе оставалось в обрез.

Но я не собирался ехать по шоссе. Я уже нашел путь до Медногорска через деревни. Почти в три раза короче, чем отрезок нормальной трассы. Эта дорога к концу зимы становилась практически непроезжей. Однако я был на джипе и все-таки ее одолел, хотя один из участков, проходящий по полю, пришлось форсировать почти как Днепр в сорок третьем году. Конечно, выяснить, на какой машине я езжу, не представляло труда. Но официально джип за мной не числился. Так что все-таки мне могло повезти. Тем более, я разведал даже очень рискованную, но реальную снеговую трассу в объезд КПМ и мог покинуть наш город, как призрак. Если не какая-нибудь случайность типа проверки прямо на мосту через реку, или завязшего на этой снежной дороге такого же хитрого грузовика, или еще чего-нибудь...

Но что-нибудь плохое могло случиться и так практически в любой момент. Пока мне везло - значит, должно было везти и дальше.

Однако ехать предстояло очень быстро. Неимоверно быстро, даже объездными путями. Тем более, что осталось сделать еще кое-что.

Я сел в машину. Стекла оттаяли, в салоне стало тепло. Я направил воздух на ноги, как давно уже мечтал. И быстро, но не спеша - чтобы не нарваться в неподходящий момент на дэпээсный патруль - двинулся по темным улицам к выезду из города.

Я, Виктор Барыкин - убийца, у которого окоченели ноги, пока он поджидал свою жертву на мартовском снегу...

И все-таки, как просто, оказывается, было стать убийцей... Впрочем, хотя я не воевал и даже не служил в армии, но никогда не относился с благоговением к самому факту человеческой жизни. Вот животные - другое дело; животных мне всегда было жалко. Они, в отличие от людей, никогда не делали мне ничего плохого. В прежние времена, когда я еще был человеком и имел вокруг себя сонм таких же, как я, обеспеченных и наделенных всякими прихотями друзей, среди них имелись заядлые охотники, увешивавшие свои квартиры черепами пристреленных медведей и кабанов. И мне не раз приходилось выезжать с компаниями на охоту. Но я никогда не брал ружья - ездил просто так, выпить водки и закусить. Убивать же живое существо - птицу или зверя - я просто не мог. Даже когда, подобно всем, проходил период компьютерных игр, никогда не играл в охоты. Умерщвлять животных ради пропитания или шкур казалось допустимым, но это представляло профессиональный промысел и воспринималось как некий необходимый акт природного круговорота. Но стрелять просто так, для спортивного развлечения - было не по мне. Мне всегда казалось, что убивать стоит только людей.

Сегодня я это попробовал. И понял, что был прав. И сейчас душило лишь одно чувство: что я решился убить Хаканова поздно. Слишком поздно....

Чувствуя, как к горлу подступает тщательно сдерживаемое в течение последних лет отчаяние, я вставил на место панель плеера и хотя знал, что это преждевременно, что я сам лишаю себя необходимой энергии, втолкнул в щель тот диск, который сейчас не стоило слушать.

5

Даже потом, переживая лучшие и удачнейшие периоды своей жизни, я никогда не ощущал такого ошеломительного всеобъемлющего счастья, как тогда в обшарпанном общежитии - когда я случайно познал Анечку и с изумлением понял, что нашел свою единственную половинку.

Мы с зарегистрировались практически сразу после той ночи: я махом разрушил свои планы, хотя, привыкнув к столичной жизни, намеревался жениться на москвичке и навсегда осесть тут. Анечка была с Дальнего Востока и нам с нею вдвоем не светило никаких перспектив остаться. Но внезапная любовь к этому маленькому, однако совершенно точно для меня предназначенному существу казалась неизмеримо более ценной, нежели даже жизнь в Москве.

Так оно и получилось. Когда я закончил аспирантуру и по распределению вернулся в свой город, Анечка просто перевелась в местный педагогический институт: это не представляло проблем - и доучилась здесь.

Мы прожили с нею почти двадцать лет И ни разу, ни на секунду, даже на кратчайший миг я не пожалел о своем внезапном выборе... Я любил ее неистово и отчаянно -больше жизни и больше самого себя. Она и в самом деле была очень маленькой, доставала мне едва до плеча, а уж весила столько, что я мог свободно держать ее, посадив на руку. Родные Анечки остались так далеко, что их фактически не существовало - и я стал ее единственным близким человеком. Тем более, что и сам почти сразу остался один: отца у меня не было почти с рождения, а мама умерла вскоре после моего возвращения из Москвы. И мы очень крепко держались друг за друга, - как котята, вцепившись острыми коготками - зная, что не нужны больше никому на всем белом свете и ни от кого не получим поддержки.

Но как мы были счастливы вдвоем... Безумно счастливы. Заставь кто-то сейчас разложить по полочкам и проанализировать это мое тогдашнее перманентное состояние счастья - я бы не смог привести ни одного вразумительного аргумента. Скорее всего, истинное счастье не может быть объяснено. Оно или есть - или его нет. И у меня оно было. Точнее, у нас.

У нас не получилось детей: Анечка страдала женскими болезнями и имела слабое сердце - и нерастраченное свое отцовство я обрушил на нее, только на нее одну. Я возился с нею, как с ребенком: постоянно баловал подарками и деликатесами, даже в ресторане украдкой перекладывая ей самые вкусные куски из своей тарелки, оклеивал ее тоненькое тело горчичниками и делал уколы, когда она болела, сам надевал маленькие шерстяные носочки на ее ступни, раздевал ее, если она возвращалась с работы усталая, укутывал на ночь и так далее... Никто бы не смог понять и оценить такого отношения к собственной жене; мои друзья воспринимали супруг как нечто среднее между кухонным комбайном, стиральной машиной и куклой для секса - но меня никогда не интересовало чужое мнение. Я делал сам основную часть работы по дому, помня об Анечкином сердечке, лишь бы она оставалась счастлива и здорова. Я любил ее без памяти и был без памяти счастлив с нею. Как и она со мной...

Возможно, причина этого моего безумного, опьяняющего, просто-таки наркотического, если не сказать психоделического состояния счастья крылась не в каких-то особых, недостижимых иначе прелестях нашей семейной или половой жизни - а в моем отношении к Анечке. Я помнил о ней каждую секунду, даже когда находился далеко от нее. И помнил, что очень счастлив с нею. И, помня, постоянно поддерживал и усиливал в себе это состояние. Всяческими, порой совсем простыми на вид средствами. Например, в нашем доме почти всегда стояли какие-нибудь живые цветы.

Мы познакомились и впервые полюбили друг друга в ночь, когда состоялся институтский вечер с танцами, посвященный первому мая, за день до праздника. С тех пор на протяжении всей нашей жизни мы каждое тридцатое число каждого месяца мы отмечали с Анечкой как маленький семейный праздник. А годовщины праздновались нами пышнее, чем у иных золотая свадьба. Думаю, нас мало кто бы понял из наших друзей: для большинства семейная жизнь после десяти лет казалась если не каторгой то привычной и надоевшей лямкой. Мы же не уставали быть счастливыми друг с другом.

И каждый месяц я покупал Анечке розы. Больше прочих цветов она любила именно их. Самыми любимыми были те, что имели цвет киновари, то есть занимали промежуточное положение между красным и оранжевым. Любила она, впрочем, и белые, и маленькие розовые, размером с лесной орех, которые росли по несколько венчиков на веточке. С самого начала совместной жизни я всегда дарил ей цветы, даже если это требовало денежного напряжения; когда моя жизнь поднялась на новый уровень, я стал просто засыпать ее цветами. Помимо ежемесячных маленьких юбилеев были еще праздник восьмого марта и Анечкин день рождения; кроме того, часто я дарил ей цветы просто так - что в наше время стало уже абсолютно не принятым. Не ограничиваясь розами, летом мы украшали свой дом букетами полевых цветов, привозимых с вылазок на природу. А зимой появлялись белые и очень душистые хризантемы.... Наверное, если взять всех мужчин целого района или даже города, то они за свою жизнь подарили цветов своим женам меньше, чем я один...

Однако вспоминая нашу жизнь с Анечкой, я не могу скрыть и одну парадоксальную и далеко не красящую меня деталь.

Не знающему меня человеку это показалось бы чудовищным, но... безумная любовь не мешала мне изменять своей жене. Постоянно, при всякой возможности: когда она в редкие годы уезжала проведать родных, или я сам ездил в командировки, или даже просто походя, во время рабочего дня. Эти измены даже на миллиметр не затрагивали любовь, которую я испытывал к Анечке. Просто я не мог совладать с собой. Мой дед по материнской линии, одна тысяча девятьсот седьмого года рождения, был наполовину сербом, оказавшись в своей большой крестьянской семье незаконным сыном прижившегося в деревне военнопленного - уже не помню с какой войны. Среди вологодских сородичей - истинно русских, светловолосых и голубоглазых - он выделялся смуглостью кожи и темнотой глаз. И у меня тоже были не карие, а практически черные глаза, и проклятая капля южнославянской крови, доставшаяся через два поколения, постоянно осложняла и отравляла мне жизнь.

Меня никогда всерьез не считали бабником; в школе я был некрасив и застенчив, но в душе моей всегда таилась такая дикая страсть, что временами я едва сдерживался, чтоб не броситься на первую попавшуюся женщину, будь она одноклассницей или учительницей. И когда я заматерел, превратился из прыщавого подростка в не слишком дурного собой мужчину, темная сила вышла из-под контроля. Кляня себя до и ненавидя после, и давая обещания, что это было в последний раз, я все-таки не мог пропустить ни одной юбки.

Эта привычка не собиралась уходить после женитьбы, как ни пытался я ее искоренить: необузданное тело не подчинялось разуму. Мне было противно, но я никак не мог перебеситься; напротив, с возрастом все больше входил в азарт. Потом махнул рукой и заботился лишь о том, чтоб не подхватить болезни и чтобы об этих похождениях - который и совершал-то по сути не я, а неизвестный мне, давно сгнивший в могиле похотливый серб! - ничего не узнала Анечка.

И я был уверен, что она ни о чем даже не догадывалась. Потому что я всегда оставался неимоверно любящим мужем-отцом, а в тайны своих предков я ее не посвящал.

Я чувствовал себя полной скотиной и осыпал жену подарками, чтоб хоть как-то для себя и для своей нечистой совести загладить неизвестную ей вину - любой посторонний моралист осудил бы и заклеймил бы меня, обещав миллионы лет адского пламени на том свете. Но женщины, с которыми я совокуплялся, проходили сквозь тело, не задевая меня ничем. И Анечка была счастлива со мной - неизмеримо больше, нежели оказывались в браках ее сверстницы.

Даже те, чьи мужья после женитьбы вычеркнули из своего поля охвата всех прочих женщин.

А жизнь моя - то есть наша - текла довольно успешно.

Вернувшись из Москвы, новоиспеченным кандидатом технических наук в области автоматизированных систем управления, я по распределению попал в один НИИ, занимающийся исследованиями нефтедобычи. Где и провел несколько довольно спокойных лет, пока материальное еще не сильно волновало ум. А когда начался великий развал и научные учреждения стали медленно умирать, мне повезло.

Повезло случайно и невероятно. Предугадывая близкий крах всей системы и чувствуя свою обязанность обеспечить нам достойную жизнь, я начал заранее искать работу. И просматривая газету, однажды наткнулся на объявление, гласившее: "Частной фирме требуется квалифицированный программист для организации учета товара".

Как именно программист мог организовать учет товара, я представлял себе не вполне, но все-таки позвонил по указанному телефону, а потом встретился с хозяином фирмы. Его звали Олегом, он был примерно моего возраста, но никаких ВУЗов не заканчивал и поэтому смело плыл на грязных волнах начинающейся перестройки. Как я понял, он уже довольно давно открыл свое дело, начав торговать на вещевом рынке женской одеждой. Но не ограничиваясь застившими глаза прелестями челночного бизнеса, сразу задумал поставить бизнес на серьезную основу. Для чего ему нужен именно квалифицированный программист, Олег еще сам конкретно не понимал, но чутьем сознавал, что к делу требуется подход иного уровня. Он сказал мне об этом честно и предложил для начала просто раскинуть мозгами и подумать, как можно применить компьютер в такого рода деле.

Не знаю, что подсказало мне, но я согласился. Мы очевидно понравились друг другу, и Олег сразу предложил мне официальную должность коммерческого директора в своей "фирме" - состоявшей только из двух человек, его самого как директора и обязательного бухгалтера-кассира - и оклад, в два раза больший, чем еще оставался у меня в НИИ. Я сразу взялся за дело. Поняв, что вообще-то ему требовалась информация по товарам и конкурентам, я увлекся и стал смотреть дальше.

Сейчас даже не верится, что я был способен на такой прорыв. Не ограничившись составлением простой базы данных, я написал программы для анализа ранка и сбыта; потом вышел в интернет и, пользуясь знанием языков, стал находить прямых поставщиков, закупка товаров у которых сулила неизмеримо большие прибыли, чем при простых челночных рейдах.

Через полгода у нас была уже не палатка на рынке, а небольшой магазин в павильоне. Через год мы переехали на красную линию города. Потом напряглись и откупили отдельное здание, где раньше была какая-то захудалая столовая, и сделали собственный роскошный магазин.

Почти всю свою зарплату я тут же тратил на покупку нового товара, и так получилось, что к моменту выхода на ощутимый уровень мы уже оба достаточно вложились в общее дело. И перерегистрировав фирму, Олег сделал меня равным партнером.

Все шло блестяще. К тому же я внезапно оказался руководителем чисто женского коллектива. Надо ли говорить, что всех продавщиц, кассиров и даже уборщицу я перепробовал хотя бы по разу. Это казалось естественным и само собой разумеющимся

Наш бизнес рос и расширялся, и как-то незаметно для себя я сделался почти новым русским. У меня появились деньги, я теперь мог дарить Анечке еще лучшие подарки, нанял домработницу, чтоб полностью освободить ее от физического труда; мы отдыхали с ней в хороших местах, и я даже настаивал, чтобы она бросила свою школу, где так и оставалась с послеинститутских времен. Но она отказывалась, говоря, что я в делах, а ей дома скучно.

Наконец - то ли от пресыщения постоянной возможностью, то ли просто исчерпав отмеренный природой запас сил, я стал чувствовать, как мой жгучий интерес к посторонним женщинам постепенно уменьшается. Нет, конечно - он не угас совсем, но по крайней мере стал поддаваться контролю. И спеша вечером домой к любимой Анечке я уже почти перестал испытывать угрызения совести.

Казалось, жизнь наконец установилась совершенно чисто и стабильно на много лет вперед. Но вдруг все пошло на спад, причем внезапно и неожиданно. Скопив достаточно денег, Олег решил свернуть свой бизнес в нашем городе. Сделав подсчеты и забрав свою долю - без которой я все равно остался владельцем солидного предприятия, он уехал. Говорил, что в Москву - но скорее всего, нацелился за границу.

Вот тогда-то и мне следовало сделать то же самое. Продать оставшееся дело и уехать куда-то, хотя бы в Америку - тогда туда еще пускали - положить имеющиеся деньги в банк и тихо жить на проценты.

Потому что вести бизнес без Олега я не смог, причем понял это почти сразу. Я был, вероятно, блестящим аналитиком, способным провести детальный анализ данных и сделать исчерпывающие выводы, я мог написать для наших нужд любую программу, я оставался творческим человеком и мог придумать за пять минут любую сногсшибательную рекламную акцию, но...

Но не имелось во мне той гениальной деловой жилки, того верхнего чутья, которое имелось у Олега. И помогало не после подсчетов, а чисто интуитивно найти наиболее выгодный путь решения задач. Я был идеальным исполнителем и генератором идей. Но не был коммерсантом. Да и вообще я с детства отличался мягким, покладистым характером - совершенно непригодным для мира добывания больших денег. Но я понял это слишком поздно. И даже поняв, не сделал выводов.

И магазин мой - теперь уже только мой - начал понемногу хиреть. Это было практически незаметно; он мчался вперед, как мчится под гору тяжелая машина с заглохшим двигателем. По инерции, но все-таки убыстряясь. Однако тем не менее именно лишь по инерции, которая рано или поздно должна кончиться, потому что любая гора в конце концов переходит в равнину... Поняв и почувствовав это, я должен был свернуть дела, пока еще имел хорошие деньги.

Но я не сделал этого, тупо веря в свою удачу.

Это было главной моей ошибкой, сломавшей всю жизнь.

Не отрезвил меня и уход главного бухгалтера, которая начинала вдвоем с Олегом и много лет тянула наш общий воз. Серьезная семейная женщина, которой я безгранично доверял и которая всегда могла помочь найти выход из любой щекотливой ситуации, сейчас она оказалась неспособной работать в полную силу из-за внуков. И предпочла уйти совсем, нежели исполнять свои обязанности кое-как.

На ее место, найдясь сама собой, пришла молодая лупоглазая девица. На вид очень хваткая и расторопная, к тому же с замечательной, круглой, тугой задницей. Не в силах сопротивляться вновь нахлынувшей привычке, я совокупился с ней в первый же вечер прямо на рабочем столе. Мы остались довольны друг другом и я всерьез надеялся, что работа пойдет на лад.

Гора тем временем становилась все более пологой и движение замедлялось, но я ничего не замечал и не хотел замечать. Я все еще был при деле при деньгах. И каждый вечер возвращался домой. В свою лучшую на свете семью к своей любимой и любящей жене. И верил только в лучшее.

А потом появился Хаканов.

6

Я свернул на крутую улицу, спускающуюся к реке, резко отчеркнувшей городскую черту.

Вообще-то наш огромный и несуразный, вытянутый почти на полсотни километров город имел четыре выезда в разных направлениях, два из которых приходились на участки стратегической, европейско-сибирской магистрали. А дом Хаканова располагался ближе к выходу на другую местную трассу.

Но это направление я выбрал не из-за приготовленного Медногорска. Сама река входила в мои тщательно разработанные планы, и только ради нее стоило потратить несколько опасных минут на езду с уликами по вечернему, быстро пустеющему городу.

Ведь мне предстояло избавиться от оружия, которое невозможно было уничтожить простым способом. А широкая река, все еще обмерзшая по берегам, но давно вскрывшаяся на быстрине, как нельзя лучше могла мне помочь.

Через нее были перекинуты два лежащих рядом параллельных моста. Так сложилось чисто исторически. Один, висящий на огромном ферменном пролете - сталинских времен, всего в две полосы; сейчас по нему был разрешен только выезд из города. Лет двадцать назад практически вплотную - вероятно, чтобы устои одного не попали в зону турбулентности другого - прокинули второй, современный и широкий. Который использовался для движения в обоих направлениях.

Сидя в своей надежной, вполне прогревшейся машине, и видя приближающуюся реку, я почувствовал желание упростить намеченный план. Въехать прямо на мост, остановиться посередине, несмотря на строгий запрет - включить аварийку, поднять капот, сделав вид, будто заглох мотор, и быстро выбросить оружие.

Но на мостах с начала зимы до конца весны всегда висели знаки "сорок" - и тут, особенно по ночам, часто дежурили патрули ДПС, взимая мзду с тех, кто спешил в аэропорт и игнорировал ограничение скорости. Мою остановку могли заметить и задержать на выезде для выяснения обстоятельств: многажды бывав тут, сам я ни разу не видел, чтоб какая-нибудь машина сломалась и остановилась посередине. Поэтому следовало потерять немного времени в угоду собственной безопасности.

Свернув на проезд к старому мосту, я аккуратно втерся в парковочный карман около сияющего огнями казино.

Не выходя наружу, снова надел для верности перчатки, достал револьвер, заранее приготовленной тряпкой обтер его - убедившись, что опасался зря; брызги крови и мозгов пришлись-таки не на оружие, а на пакет, которым я оборачивал руку. Оторвал остатки глушителя и не поленился быстро скрутить пассатижами кольцо медной проволоки со ствола. Вынул штифт, извлек барабан, экстрагировал три стреляных гильзы и три целых патрона. Потом вытащил свои сапоги, сунул в них специально припасенные камни.

И тихо поставив машину на сигнализацию, пешком пошел на мост.

Пешеходов не было; никто в это время не таскался через реку. Да и машин практически тоже: въезд на новый мост располагался удобнее и водители предпочитали пользоваться именно им; к тому же разбитое в хлам полотно старого не ремонтировалось много лет, и езда тут напоминала движение по проселку. Пока я шел к обнажившемуся фарватеру, мимо продымил лишь желтый пригородный "икарус", имевший остановку прямо за мостом.

Я встал над самой серединой далекой, темно и страшно бурлящей речной воды и первым выбросил револьвер. Мне было до слез жаль расставаться с ним: с детства я благоговел перед любым огнестрельным оружием, хотя никогда и не имел к нему доступа. Но я не мог поступить иначе; главную улику требовалось уничтожить. Тем более, мне не предстояло больше пользоваться револьвером. Я убил своего врага; это был единичный акт, который, несмотря на небольшой отрезок времени, уже отодвинулся куда-то далеко и почти не трогал - и не собирался убивать кого-то еще. Во всяком случае, мне так казалось.

Быстро, как снижающаяся птица, револьвер упал вниз и бесшумно скрылся в черноте.

Перебежав на другую сторону моста и вернувшись немного назад, я размахнулся посильнее - чтобы течение не успело принести на то же место - и швырнул барабан. Потом по одному, словно сеятель, отправил следом патроны. Снова перейдя проезжую часть, бросил в воду сапоги. Они летели долго и упали с шумом, подняв брызги. Но я тем временем уже спешил назад.

Остальная одежда, по моим подсчетам, не представляла проблем для быстрого уничтожения и ее я собрался просто сжечь. Равно как и остатки пластикового глушителя, который, попав к знающему человеку, не вызвал бы сомнений в своем предназначении.

Вернувшись к машине, я сел за руль и прислушался к своим ощущениям. Все было нормально, даже руки не дрожали. Я не узнавал самого себя, неврастеника и в общем глубокого больного человека. Словно убийство Хаканова уничтожило всю мою слабость и я совершено преобразился. Помолодел и вообще сделался другим.

Выдерживая ровно тридцать восемь километров в час на спидометре, я проехал мост.

Как я и ожидал, на той стороне мерцали ядовито-зеленые жилеты и светящиеся полосы на штанах патрульных, стояли две "шестерки" и даже одна "вольво" спецполка ДПС. На меня никто не обратил внимания: вдоль поребрика выстроилась уже целая очередь отловленных "девяток" и "десяток", с которыми требовалось разобраться. Мне оставалось проехать еще два километра по трассе, потом - совершенно спокойно - свернуть на боковую дорогу, ведущую в заречную часть города, там выдержать еще три с половиной километра и лишь затем резко уйти влево, в лес, чтобы тайной трассой миновать городской КПМ.

Эти километры стоило проехать спокойно, чтоб не попасться глупо и случайно в последние минуты.

7

Впрочем, Хаканов ниоткуда не появлялся. Он, как и я, родился в этом городе - и мы с им даже несколько лет учились в одной школе. Пока его не перевели в другую из-за полного отсутствия способностей к английскому языку; наша была специальной. Я знал, что вырос он в торгашеской семье: отец его в семидесятые годы возглавлял крупнейший городской универмаг, потом проворовался и едва не сел - такие дела тогда случались редко, шумели громко и сильно волновали умы обывателей - затем исчез со сцены. Пока я учился в Москве, мои детские связи практически оборвались; само собой разумеется, что и Хакановский след я потерял.

Занявшись торговым бизнесом, я в общем случайно узнал, что Хаканов сделался челноком, потом, как мы с Олегом, начал крутиться как-то еще, но пути наши не пересекались и я им абсолютно не интересовался.

До тех пор, пока он вдруг сам не нашел меня. Пригласил к себе домой и предложил вложить в мой магазин довольно крупную сумму денег.

Мы выпили бутылку его коньяка - кстати, довольно хорошего - и разошлись фактически партнерами. В его желании я не видел никакого подвоха, тем более, что мои капиталы оставались неизмеримо более весомыми. Но тем не менее я ощущал, что бизнес остро нуждается в притоке оборотных средств и обрадовался внезапно найденному компаньону.

Я думал, что он, как и многие, приходившие и уходившие прежде, даст деньги под процент, удовлетворившись распиской, но он попросил - в целях спокойствия, по его выражению - чтобы я сделал его официальным соучредителем фирмы. Не для реального участия в делах, а лишь для порядка.

Я не имел ничего против Хаканова; в школе он никогда не был мне симпатичен, но в бизнесе руководствуются не симпатиями, а расчетом - полный идиот, даже ощущая медленное угасание фирмы, я все еще считал себя бизнесменом. И совершено спокойно принял его условия, сделал перерегистрацию и внес его в состав участников ООО, справедливо распределив наши доли.

Надо сказать, что вливание живых денег в самом деле гальванизировало дело. Я закупил партию нового товара, который начал расходиться, снова появился быстрый оборот и я уже совершенно не сомневался в том, что выплыву без Олега.

Тем более, что Хаканов действительно не вмешивался в дела; раз в месяц я привозил ему домой положенные пять процентов, мы несерьезно беседовали о делах, и этим все ограничивалось.

Я пребывал в эйфорических эмпиреях, по-прежнему ощущая себя твердо стоящим на земле. Пока позапрошлым летом не произошла катастрофа.

Такая, которой я не ожидал никогда.

Мы с Анечкой, как уже привыкли за последние годы, улетели отдыхать. На Канарские острова, к океану, около которого круглый год держалась средняя температура: с ее сердцем нельзя было ездить в действительно жаркие края вроде Египта или Эмиратов.

Улетел я обеспеченным и уверенным человеком. А вернувшись, нашел себя нищим.

Правда, не сразу.

По возвращении меня ожидала всего лишь мелкая неприятная новость: во время моего отсутствия магазин навестила проверка налоговой полиции, хотя я вел дела достаточно открыто и не имел явных причин для каких-то обысков.

Однако документацию все-таки арестовали, хотя и вернули через несколько дней. Не наложив даже никакого минимального штрафа за оплошность.

Я прекрасно знал о мелких погрешностях в новой кассовой книге: круглозадая бухгалтерша Ленка, несмотря на россказни о своей опытности, за многие месяцы ужасно запустила всю документацию; я собирался ее менять, но периодические, хоть и редкие занятия сексом с нею понуждали откладывать неприятную акцию на потом.

Вот это отсутствие штрафов меня насторожило, и я сам наведался в налоговую - и там с удивлением узнал, что никакой проверки в наш магазин не посылалось. Откуда взялись два наглых парня в полицейской форме и с автоматами - этого никто не смог объяснить.

Мне бы тут вспомнить давние хвастливые слова Хаканова о том, что у него есть "прихваты" во всех службах города, включая налоговую полицию, но я не вспомнил.

И все еще некоторое время не принимал случившегося всерьез. Пока не ткнулся лбом во внезапно выросшую стену. Пришел черед платить аренду, и банк вдруг не принял платежки с моей подписью - она была зарегистрирована одна, бухгалтер не предусматривался.

Обескураженная Ленка сказала, что ей ничего не объяснили, заявив лишь, что в нашей фирме теперь другой директор.

Не разбираясь, я пошел не в банк, а сразу в отдел регистрации юридических лиц своей налоговой инспекции - и там, к своему полному ужасу и непониманию узнал, что в нашем ООО директором числится Хаканов, да и вообще он стал единственным его участником. Я не верил ушам и глазам; если бы подо мной провалился пол, я бы удивился меньше. Не веря происходящему, я продолжал тупо сидеть в кабинете - инспектор, не зная, как от меня избавиться, показала аккуратно подшитые новый устав и учредительный договор, и протокол собрания участников, то есть нас и Хаканова, на котором я по собственному желания был выведен из состава.

Все еще не понимая происшедшего, я помчался в районную администрацию - там мне продемонстрировали то же самое плюс договор переуступки доли и мое заявление о выходе из состава ООО, напечатанное на принтере, но подписанное мной. И вообще на всех документах - на протоколе и договоре, в частности, стояли мои подписи.

Тут я понял, что Хаканов оказался подлецом, какого я в нем не предполагал. И разъярился, но все еще не проникся подлинной серьезностью ситуации. Я решил, что он просто нагло подделал мою подпись, которая была, надо сказать, довольно сложной и любая экспертиза выявила бы мошенничество.

Злой и взбешенный предательством компаньона, но еще не видящий сокрушительных последствий, я возвратился в магазин, и только входя в свой кабинет, вдруг вспомнил ужасную вещь.

Настолько ужасную, что волосы в прямом смысле встали дыбом, а ноги отказались держать. Плюхнувшись в кресло и ощущая небывалую, прежде сердечную боль и какое-то совершенно незнакомое жжение в глазах, точно они распухли и хотели вывалиться прочь, я посидел несколько минут, потом прошел в бухгалтерию, запер за собой дверь и начал допрос с пристрастием.

Дело в том, что уезжал я часто. И поскольку не назначал вместо себя никого официально, всегда оставлял достаточное количество чистых листов со своей подписью в нужном месте. Для различных платежей: за товар и всяких других неожиданных - которые могли возникнуть без меня. Я доверял прежнему бухгалтеру и ни о чем не беспокоился; по моему возвращению она всегда отчитывалась о напечатанных платежных поручениях и возвращала мне оставшиеся неиспользованными листы, которые мы тут же рвали. Насколько я знал, так поступали практически все директора предприятий: назначение своего преемника хотя бы на время всегда требовало нудного оформления документов в банке, а бухгалтеры всегда пользовались неограниченным доверием; с иными просто никто не работал.

Улетая с Анечкой на Канары, я привычно оставил подписанные листы Ленке: у меня не было причин не доверять ей.

И сейчас, с ужасом и ненавистью глядя на эту лупоглазую дуру, я относительно спокойно поинтересовался, какие конкретно документы забрали для "проверки" наглые автоматчики, и все ли вернули потом.

Она утверждала, что все до единого. Но когда я спросил, где чистые листы с моей подписью, Ленка захлопала глупыми глазищами и ничего не сказала. Она держала их в общей куче с текущей документацией, не унеся домой или хотя бы не спрятав куда-нибудь, и спокойно позволила забрать вместе с остальными. И, как утверждала, забыла проверить наличие, когда в двух коробках из-под бумаги документы принесли назад.

Мне хотелось ее задушить, но я понимал, что это уже поздно. Я даже не обозвал ее ни дурой, ни падшей женщиной; в происшедшем не было ее фактической вины. Виноват был лишь я, строящий из ошибок дорогу в ад. Но так или иначе, листы с моей подписью исчезли - вот только теперь я вспомнил похвальбу Хаканова о своих дружках и понял истинную цель полицейской операции.

Следовало сразу предпринять решительные меры. Нанять хорошего адвоката и начать превентивные действия, но я был словно парализован. Никто никогда не поступал со мной так подло; я просто не верил, что не с кем-то, а именно со мной, не обманувшим за всю свою жизнь никого, можно так расправиться.

Вместо адвоката я позвонил Хаканову и встретился с ним в его машине - и он, совершенно изменившись и будучи абсолютно не похожим на прежнего моего партнера, нагло продемонстрировал ксерокопии документов, которые я уже видел, и сказал, чтобы я убирался из магазина, пока он не предъявил еще кое-что.

Я не стал его слушать. В магазине никто ничего не знал, кроме глупой Ленки - и я, пользуясь прежними правами директора, без объяснения уволил ее и всех остальных сотрудников, забрал печати, а магазин закрыл. Словно это могло чем-то помочь.

Вот тогда, тогда-то мне и нужно было убить Хаканова. Пусть не самому, а наняв киллера - ведь я располагал довольно большими деньгами - но именно тогда, а не сейчас. Поняв его зловещую силу и полную бесполезность борьбы законными средствами. Только физическое устранение мерзавца могло спасти меня и предотвратить все страшные события, которые последовали дальше. Если вспомнить честно, то ворочаясь без сна около безмятежно спящей Анечки, в те дни я уже думал об убийстве. Но как о чем-то отвлеченном, не мною совершаемом. Серьезно я не представлял себя убийцей, даже если бы акт совершился чужими руками за мои деньги; с детства я был достаточно нервным и чувствительным, и дожив до сорока с лишним лет, все еще мог запросто плакать от хорошей музыки - и не с моим характером казалось идти на такие меры. Я знал - так виделось мне тогда - что даже если я смогу уничтожить подлого компаньона, то не проживу и нескольких часов после этого, задушенный тяжестью противочеловеческого поступка. Пойду сдаваться в милицию и тем самым полностью поломаю себе жизнь, в которой пока все-таки не произошло необратимых перемен. Вот если бы Хаканов сам по себе попал в автокатастрофу, или с ним случилось еще что-нибудь - тогда другое дело...

И я отсиживался, затаившись и не зная, что предпринять. Полагая, что все рассосется само собой, а при любом серьезном разбирательстве всплывет подлог.

А еще через несколько дней меня вызвали повесткой в отдел борьбы с экономическими преступлениями местного РОВД. Там предъявили новые документы: напечатанные так же на принтере и подписанные якобы мною расписки о взятии в долг различных сумм денег не у одного Хаканова, а у нескольких человек на общую сумму около восьмисот тысяч долларов. По масштабам нашего города это представлялось делом века.

Дрожащими руками, царапая и разрывая бумагу, остро сожалея, что так и не нанял адвоката и теперь оказался вынужденным выкручиваться сам, я писал объяснения, не зная, как лучше мотивировать свои действия: изложить правду о том, что считаю документы поддельными или врать, будто подписал эти договоры под принуждением. Ничего не решив и опасаясь сразу навредить себе неверными показаниями - как будто эта новая ошибка могла спасти меня в той чудовищной цепи, которая привела меня сюда ! - я не дал никаких объяснений, а просто написал, что не брал этих денег и отказываюсь говорить без адвоката.

В ответ меня задержали. Согласно закону, на семьдесят два часа поместили в следственный изолятор. Говоря простым языком, посадили в тюрьму. Меня, Виктора Барыкина, существующего в единственном экземпляре на свете и не сделавшего ничего плохого никому, сунули в тюрьму, как преступника.

За эти трое суток я едва не умер. Причем не от сокамерников - как ни странно, они оказались спокойными - и не от издевательств со стороны милиции, а от невозможности принять душ и сменить рубашку. От вони и ощущения собственной нечистоты, которое душило меня, не давая дышать.

Потом меня выпустили под подписку о невыезде.

Но за три дня произошло непоправимое. Сломавшее всю мою жизнь, которую не смогла бы до конца сломать потеря магазина, денег и честного имени.

Пока я был закрыт, Хаканов позвонил Анечке и заявил, что я уже посажен за мошенничество и проведу за решеткой не менее семи лет.

Этого оказалось достаточным для конца.

Оберегая Анечкино слабое сердечко, я никогда не рассказывал ей о своих проблемах; в ее понимании мои дела продолжали идти блестяще. И внезапное известие о том, что муж посажен, обрушилось на нее тяжестью, которую она не смогла перенести. У Анечки случился инфаркт - явление само собой редкое для женщин - ее без меня увезли в кардиоцентр, где она медленно скончалась, так и не придя в сознание.

Примчавшись к ней, небритый и воняющий тюрьмой, я увидел ее ставшее чужим лицо, и мне показалось, что вот теперь мир действительно перевернулся и земля ушла из-под ног. У меня имелись наличные деньги, я умолял врачей сделать что-то, требовал, чтобы мою жену отправили самолетом в Москву или за границу - но мне отвечали, что ничего сделать уже нельзя, сосудистая недостаточность не оставляла шансов, даже если бы чудом ей удалось сделать немедленную пересадку сердца...

И я просто сидел около нее, мучительно пытаясь заплакать и не имея сил даже на это. Я держал ее пальчики - она уже не узнавала меня и вообще ничего не понимала, трогала меня своей маленькой детской ручкой, как тот белый котик в маршрутке, искавший во мне спасения...

Утыканная капельницами, обвешанная проводами, моя жена медленно покидала меня, и я не мог, не мог, не мог этому помешать. Я задыхался от чудовищного, не изведанного прежде чувства собственного бессилия. Не могу покривить душой, что в эти часы я поклялся себе убить Хаканова - это решение вызрело гораздо позже; тогда мне лишь хотелось просто умереть вместе с нею.

Все это текло мучительно, растянувшись, как мне казалось, на века...

Я смутно помню, как бросился, судорожно обнял маленькое тело, утонувшее в огромной койке, и кричал, пытаясь достучаться де ее гаснущего сознания:

-- АНЕЧКА, НЕ УМИРАЙ!!!!!!!!!!!!

Она оставалась еще живой, но ее уже не было тут.

-- Анечка, не умирай! Вернись, ведь я вернулся! И у нас все будет хорошо!

Анечкаааа.......

Или я не кричал, а только мысленно произносил эти мучительные и бесполезные слова?

Нет наверное, все-таки кричал. Потому что вдруг понял, что меня оттаскивают от жены и усаживают обратно на стул. Потом подошла сестра, молча закатала мне рукав и вколола что-то в руку. Я не почувствовал ничего: ни самого укола, ни облегчения, которое он обязан был принести. Я сам уже наполовину умер вместе с Анечкой. По крайней мере лишился чувств и осознания реальности.

Я не помню, сколько прошло часов, когда подошел врач, посмотрел что-то на приборах, взглянул в Анечкины невидящие глаза и сказал мне, что наступает агония.

Очнувшись внезапно, я встал и вышел в коридор. Я должен был оставаться с нею до последней секунды, но я не мог наблюдать, как моя жена умрет. Я не мог перенести самого момента, когда остановится ее слабое дыхание и перестанет биться уже почти отказавшее сердце. Зная себя, свою впечатлительность и излишне чувствительные нервы, я знал, что сойду с ума, увидев самый момент смерти своего единственного родного существа. А я не мог сходить с ума; пусть жизнь теперь потеряла для меня смысл, я должен был остаться жить - хоть пока еще неясно для чего. И я просидел еще какое-то время в коридоре, сгорбившись на клеенчатом диване. Пока тот же врач не сообщил мне, что все конечно, я могу войти и проститься с тем, что еще недавно было моей женой.

Они презирали меня за эту слабость, и доктор и медсестры; я видел выражение лиц, привыкших к смерти и слышал шушуканье за своей спиной - но они не знали меня и не могли понять. А я помнил, что должен сохранить рассудок - хотя бы для того, чтобы похоронить Анечку. И лишь потом позволить себе роскошь сходить с ума.

Что было потом, осталось смутными отрывками. Старший следователь, которому было поручено вести мое уголовное дело, оказался от возбуждения, поскольку Хаканов не смог представить ни одного документа, написанного от начала до конца моей собственной рукой, кроме расписки на первоначально внесенные им сорок тысяч долларов. А этой суммы не хватало для открытия серьезного дела о мошенничестве.

Руководствуясь какими-то своими соображениями, Хаканов отозвал заявления вымышленных людей, одолживших мне деньги, и подал на меня иск в гражданский суд.

Теперь уже он не потрясал пачкой свидетельств о моих долгах, а представил лишь настоящую расписку и напечатанный договор, согласно которому я продал ему свою квартиру. Вероятно, у него просто кончились бланки с моими подписями, а созывать для опроса дружков, на которых раскидал мифические восемьсот тысяч, он все-таки не рискнул.

Я нанял наконец адвоката, тот настоял на почерковедческой экспертизе, которая установила подлинность моей подписи на договоре - в чем я и не сомневался, помня о пропаже чистых листов.

Ясно было, что бесполезно настаивать и на опротестовании перехода фирмы в руки Хаканова.

Адвокат уговаривал меня дать крупную взятку судье, чтобы тот развалил дело - но я не имел даже такой возможности.

Трудно поверить, но имея в течение достаточного количества лет постоянный и надежный источник доходов, я не составил практически никаких сбережений, кроме небольшого счета на текущие расходы и тоненькой пачки долларов в письменном столе.

Меня бы осмеял любой из нормальных деловых мужчин - но практически все деньги я тратил на жизнь. Точнее, на свою жену, которая была смыслом и точкой моей жизни. Я ограничился тем, что купил нам хорошую большую квартиру и набил ее до отказа всевозможной техникой. А потом просто заваливал Анечку подарками. Постоянно что-нибудь ей покупал. Дорогое, настоящее французское фирменное белье, заказывавшееся по каталогам. Шубы, которые ей некуда было надевать, поскольку она нашла себе школу в квартале от дома, а в силу моей постоянной занятости мы почти никуда не ходили. Украшения, которые она почти не носила, так как кольца с большими бриллиантами мешали писать мелом на доске... И так далее, и тому подобное. Мы постоянно обедали в хороших ресторанах, дома регулярно принимали друзей с богатым застольем. Я делал все, чтобы моей жене жилось хорошо, легко и нескучно со мной.

И теперь, когда она умерла, остался у совершенно разбитого корыта. Но с ее уходом мне все сделалось абсолютно безразличным.

Безумно, как мне казалось и осознано любя свою жену всю жизнь, только сейчас, сейчас я понял истинную глубину и разрушительную, деструктивную силу своей любви. Именно деструктивную; поскольку оставшись без Анечки, я сразу потерял смысл жизни и чувствовал себя мертвецом.

Из всех человеческих чувств осталось лишь мучительное раскаяние, что любя без памяти, я походя ей изменял, хотя это никак и не отражалось на наших отношениях. Но теперь, когда ее не стало рядом, мне предстояло остаться наедине со своей совестью и она оказалась вдруг нечистой.

Адвокат меня теребил, настаивал, чтоб я нашел свидетелей изъятия бумаг с моими подписями, писал жалобы в Верховный суд - я ничего не предпринял. Анечка умерла и жизнь моя кончилась, и мне было уже все равно. Рядом с Анечкой я бы сражался, как зверь, я выгрыз бы этому паразиту глотку прямо в зале суда. Оставшись один, я потерял смысл существования. И мне было все равно, с чем расставаться: с миллионом рублей или с миллионом долларов. Эти деньги уже не имели для меня значения.

В итоге суд вынес решение отдать Хаканову якобы проданную ему квартиру, а в возмещение признанного ущерба в виде сорока тысяч долларов, вложенных им в дело и не отданных мною, арестовал все мое имущество, мой скудный банковский счет и даже маленькую двухкомнатную квартирку которая оставалась у меня от родителей. Не имея темных помыслов, не планируя махинаций, я жил по белому, и чисто по-мужски оформлял все на себя.

И теперь в одночасье я лишился жены, смысла жизни, жилья и имущества.

У меня отобрали абсолютно все, остались лишь несколько тысяч долларов, которые я успел забрать и спрятать. Да еще эта машина. Которая была куплена год назад и оформлена на Анечкино имя - совершенно случайно, просто у меня в момент покупки истек срок загранпаспорта и для переоформления пришлось общероссийский сдать в паспортно-визовую службу. Я ездил на своем джипе по доверенности, выданной покойной женой. Ей оставалось еще два года срока, и дальше ее уже нельзя было продлить. Но я не загадывал так далеко.

Я был раздавлен, убит и уничтожен. И Хаканов, завладев всем моим имуществом, больше не предъявлял ко мне претензий.

Чуть позже я узнал, что он сразу же продал все, нечестным путем отобранное у меня: обе мои квартиры и магазин - и, завладев действительно крупными деньгами, успешно ушел в какой-то совершенно иной бизнес.

Я даже не собирался с ним расправляться: со смертью жены из меня ушла жизнь; сейчас я просто доживал, почему-то не умерев вместе с Анечкой

От нее у меня остался лишь небольшой мешочек, куда я ссыпал подаренные ей драгоценности и практически все время носил его с собой. Не в качестве капитала: я знал, что драгоценности в наш век утратили свою стоимость и выручить за них можно едва ли треть от суммы, потраченной когда-то на приобретение - и даже не из боязни, что их у меня украдут в мое отсутствие. Просто эти, мертвые по сути, камни и металл хранили в себе кусочек тепла, когда-то успевшего перейти в ним от моей, теперь уже тоже мертвой жены. Временами я доставал их, высыпал на ладонь. Плакал - в последнее время я, словно женщина, стал плакать очень часто и вообще без всякого повода. Играл и в их блеске, размытом слезами, казалось, что я снова вижу Анечку... Точнее, она опять со мной, только отошла куда-то. Но сейчас вернется, и подставит мне маленькие ручки. И я по одному снова надену на нее все эти кольца, перстни и браслетики...

Временами я осознавал, что поступаю, как не вполне нормальный человек. Мне было наплевать; иначе я просто не мог.

8

И сейчас тяжелый, нагретый моим телом мешочек привычно лежал во внутреннем кармане пиджака. Но теперь украшения мертвой жены казались мне почти в самом деле живыми.

Ведь я наконец убил Хаканова.

Я осторожно пересек шоссе, выехал на встречную полосу и тихо затормозил у едва заметной, разъезженной и уже сильно подтаявшей дороги, что падала вниз и тут же терялась в хмуром, не по-зимнему темном лесу.

Сняв руки с руля, я пошевелил пальцами, вызывая в них тепло и остроту ощущений. Сейчас мне предстоял небольшой марш-бросок по широкой и извилистой лесной тропе, которая должна была вывести на основную трассу уже после городского КПМ. Всего километра три, не больше. Но я уже проехал по этой дороге днем и знал, как трудно будет одолеть ее ночью.

Я должен был сейчас забыть обо всем - даже об Анечке - слиться с машиной и сам стать частью своей машины, чтобы проехать эти километры. Я открыл ящик подлокотника, пошарил там и вставил в плеер диск с классической музыкой, нашел Вагнеровский "Полет валькирий" и включил автоповтор. Эта мощная, страстная и чудовищная музыка как нельзя лучше подходила к моменту. Она влекла за собой, и невозможно было растеряться и совершить ошибку, когда со мной в пути была такая музыка.

Включив дальний свет, я съехал с обочины.

Ночной лес казался непроезжим. Дороги практически не было - или она успела еще подтаять со вчерашнего дня? На моем джипе - как и на всех американских машинах, рассчитанных на использование в цивилизованной стране, где даже вдоль пустынных шоссе горят фонари - стояли отвратительнейшие слабые фары с пластмассовыми стеклами. Которые были пригодны лишь для езды по вечернему городу среди огней. Другие люди, купив подобную машину, обычно сразу же меняли фары на какие-нибудь европейские, мощные и из настоящего стекла. Пока у меня была жизнь и возможность, я не удосужился этого сделать, ведь мы с Анечкой не ездили глухими местами по ночам. Потом стало просто не до этого.

Лишь сейчас въехав в злой, отторгающий меня лес, я по-настоящему пожалел о том. Проклятые американские фары практически ничего не освещали, выхватывая из мрака лишь отдельные деревья. Дороги не было видно впереди, мне приходилось ее чувствовать.

По моему телу лил тяжелый пот; в машине было жарко, но я не мог выключить печку, поскольку без нее сразу же запотевали стекла. Я вообще не мог оторваться от руля, хотя всю жизнь привык водить машину одной лишь левой рукой - сейчас я гнал довольно быстро и крутил скользкую баранку двумя руками, как таксист, резко кидая машину то вправо, то влево. Так обычно, насколько я себе представлял, ездили гонщики на ралли. Только там правил пилот, а рядом сидел штурман, держащий на коленях размеченную до метра карту трассы и кричащий водителю в ухо о предстоящих поворотах, ямах, скользких местах и прочих опасностях. Я был один, без штурмана и без карты и мог рассчитывать лишь на себя, предугадывая то, что ожидало меня на следующем метре пути и пытаясь увернуться от протаявшей ямы или разъезженного снежного овражка. Я ни разу не выдернул пониженной передачи и вообще не сбавлял скорости, боясь остановиться: мой джип только назывался джипом, на самом деле это была всего лишь городская машина повышенной проходимости, на которой даже не предусматривалась возможность установить лебедку. И если бы я застрял, сев на мосты, то шансов выехать самостоятельно у меня не осталось. Тогда... Тогда бы мне пришлось бросить машину и, возможно, даже поджечь ее, не имея уже других способов незаметно избавиться от улик, и дальше добираться пешком. Хотя пешком, даже поймав попутку на шоссе, я бы уже не успел добраться к нужному времени в проклятый Медногорск.

Я старался не думать о такой опасности, подстерегавшей за каждым изгибом. Я просто мчался вперед, зная, что должен проехать, как должен был убить Хаканова и остаться при этом непойманным. Я летел быстро, как по нормальной дороге, чувствуя, что лишь при таком режиме действительно смогу одолеть этот чертов лес. Торможение означало гибель. Как в довоенном фильме забытого мною названия, где молодой командир отстаивал теорию, что очень быстро можно даже на танке проехать где угодно. И несколько раз продемонстрировал это на практике. Пока на одном с виду крепком мосту танк случайно не заглох - и тут же обрушился в реку, увлекая за собой деревянные обломки. Я представил себе, что еду сейчас не на раскачивающейся, ревущей машине, а именно на танке, который при необходимости можно направить прямо в лес - и ломать и подминать под себя деревья, вынуждавшие меня делать петли, и рваться к шоссе просто по прямой...

-- Хой-о-то-хоо! Хой-о-то-хээй!!! - кричали яростные валькирии в пороховом дыму Вагнеровской музыки.

И подхватив меня на крылья, несли вперед. Вперед, вперед, только вперед...

Я почти удивился, когда за очередным поворотом лес мгновенно поредел и кончился и впереди - высоко-высоко, как мне показалось - вспыхнула оранжевая цепочка фонарей аэропортовской трассы, по которой спокойно, без всяких хлопот, сновали туда и сюда обычные машины....

Разогнавшись на последних метрах, я с ревом одолел кювет и, на секунду увидев сплошную черноту неба, протыканную редкими злыми звездами - машина страшно вздыбилась, натужно карабкаясь обратно на крутую обочину - оказался на твердой земле. Я не смог удержаться, выбрался из салона, спустился вниз и нахватав чистого снега, остудил пылающее лицо.

Мне сразу сделалось легко и почти спокойно.

Теперь оставалось проехать в том же темпе тридцать километров до Медногорска - мерзкого городишки, в котором, тем не менее, нашлась отвечающая моим планам гостиница с телефонами в номерах. Дорога, конечно, предстояла нелегкая, но все-таки она не шла в сравнение с той лесной тропой, которую я только что прочесал.

Внимательно оглянувшись в поисках спрятавшихся где-нибудь в угольной тени серебряных нашивок, и не увидев опасности, я броском пересек шоссе и съехал на второстепенную дорогу, ведущую к первой из нужных мне деревень.

Сейчас я гнал даже быстрее, чем по настоящему шоссе, где днем и ночью можно напороться на радарную засаду. Деревни мелькали одна за другой. Они спали, лишь иногда вслед моей одинокой машине несся запоздалый собачий лай. Кое-где, не удовлетворяясь укороченным путем, я срезал углы по полям и даже по огородам - рискуя влететь в заснеженную яму, но все-таки интуитивно чувствуя, куда можно ехать, а куда нельзя.

Временами я притормаживал у дорожных указателей, включал свет в салоне и доставал бумажку, на которую вчера выписал с карты точный маршрут трассы. Все было верно, и сверялся я лишь для собственного успокоения. В котором в общем-то не слишком нуждался.

Поскольку единственным моим природным - и так и не востребованным жизнью - талантом была исключительная, звериная, прямо-таки волчья способность к ориентации. Причем на любой местности и в любое время. Если я проходил путь однажды, то всегда мог повторить его откуда угодно. А в абсолютно незнакомом месте практически не плутал, сразу находя нужное направление.

И сейчас волчья звезда уверенно вела меня к цели.

-- Хой-о-то-хоо! Хой-о-то-хээй!!!

Буйноволосые и полногрудые девы, дочери бога Вотана, со свистом рассекали ночное небо. Оставляя в нем недобро светящиеся следы, спускались к земле, подбирали павших воинов, чтоб забрать их и унести в мир вечного блаженства, в Валгаллу, рунический рай нибелунгов...

Под эту музыку в самом деле можно было лететь... Недаром Герман Геринг, главнокомандующий военно-воздушных сил у Гитлера, сделал ее официальным маршем своей дальней бомбардировочной авиации.

Подумав о толстом Германе, я тут же вспомнил жирную тушу Хаканова, лежащую сейчас в собственной крови на снегу возле своего дома. Вот уж этого мертвеца валькирии точно не заберут ни в какую Валгаллу. Потому что он не павший воин, а мерзкий ублюдок, которого стоило уничтожить еще давным-давно. Причем не двумя выстрелами в спину и одним контрольным в основание черепа - его следовало живым сунуть под танк и медленно, методично размесить гусеницами в кровавую кашу...

Это следовало сделать давно, тогда...

Нет, хватит изводить себя угрызениями о непоправимом прошлом, вдруг подумал я. Его уже не изменить, сейчас надо думать вперед. А не назад...

Широкое снежное поле, по которому полукругом шел уже почти несуществующий зимник, означало фактический конец пути. После него, я знал, оставалось меньше пяти километров до въезда в Медногорск; причем такого же тайного, в обход местного КПМ. Я поехал медленнее, всматриваясь в обступивший поле лес. И не пропустил чуть заметную, едва проложенную колею, свернул на нее. К поляне, входящую в мои планы.

Аккуратно втянувшись туда, я осторожно развернул машину носом на выезд, заглушил двигатель, выключил свет и вышел наружу.

В воздухе витала мерзкая вонь, лучше карты говорившая о том, что окруженный химкомбинатами Медногорск совсем рядом.

Над лесом поднялась ущербная луна, и в ее мертвом свете я видел запримеченную вчера кучу полусожженного мусора. Быстро, но не торопясь, я вытащил несколько припасенных картонных ящиков, поверх разложил свою старую куртку со следами крови, брюки, вязаную шапку, перчатки, остатки пластикового глушителя и даже саму дорожную сумку... Все, что находилось со мной в момент преступления и теперь должно было исчезнуть навсегда.

Я вытащил канистру, тщательно облил все бензином и бросил спичку.

Пламя с радостным хлопком взметнулось на несколько метров вверх, потом успокоилось и занялось ровной, плотной массой. Я знал, что в принципе можно уезжать: тряпки сгорят довольно быстро, а отсутствие ставших бичом цивилизованных стран пресловутых "меток на одежде" вообще лишает меня всякой опасности. Но я подумал о следах, оставленных моей машиной около кострища, взглянул на часы и решил подождать минут пятнадцать, пока все действительно сгорит до неузнаваемости.

Прислонясь к горячему капоту свей машины, я бездумно глядел в огонь.

Мне вдруг захотелось достать Анечкины драгоценности, подержать их в пальцах, глядя, как играют в бриллиантах жаркие отсветы костра, но запретил себе так делать. Все-таки еще нельзя было полностью расслабляться.

Я посмотрел на часы. Еще минут десять, и можно ехать. Оказаться в

гостинице, принять душ и смыть с себя усталость этого дня. Смыть вообще все, лечь пусть в убогую, но чистую гостиничную койку, выпить свой джин и забыться в искусственном сне... А завтра уже думать о дальнейшем.

Я еще раз прикинул время. Все шло по графику, но все-таки возвращение в гостиницу будет достаточно поздним и может остаться в памяти администратора. Проскользнуть незаметно, ясное дело, мне бы не удалось никак, поскольку ночная гостиница Медногорска - это не отель Ритц в Париже... Значит, следовало что-то придумать, чтоб мой ночной приход запомнился специально, но не вызвал ненужных мыслей и подозрений.

Прикинув так и сяк, я понял, что придется прополоскать рот спиртным и слегка облить им одежду - машину я все равно собирался оставить за много кварталов от гостиницы, ведь и на поселение пришел именно пешком. И, скорее всего, стоит взять в номер проститутку. Проводя ее мимо администратора, дать на чай за молчание - и эта плата вкупе с запахом алкоголя сотрет мое позднее возвращение, точнее сделает его само собой разумеющимся....

Вот только как найти срамную девицу ночью в незнакомом городе?

Зная меня, мой характер и условия прежнего существования, мало бы кто поверил - но я ни разу в жизни не пользовался услугами продажной любви. Не из страха заразиться, не из материальных и тем более уж не из нравственных соображений. Просто мне этого никогда не требовалось. Вероятно, вместе с порочными наклонностями покойного серба ко мне перешел некий внутренний магнетизм, потому что ни одна женщина, на которую падал мой взгляд, мне не отказала. Может быть, конечно, секрет крылся не в самоуверенном моем обаянии, а просто я сам выбирал лишь подходящие для отправления нужд объекты, с которыми потом можно было без проблем расстаться - но все всегда складывалось именно так. Мир проституток даже к концу жизни остался для меня практически закрытым.

Но я тут же подумал, что и в чужом городе можно будет отыскать - хотя бы в урне! - какую-нибудь местную газетенку. А что даже в паршивом Медногорске половина любой газеты занята клейкими призывами всяких Кристин, Изабелл, Аделей и Лейл, готовых обслужить кого угодно и как угодно в любое время, я не сомневался. А сотовый, вопреки вранью, работал в Медногорске так же хорошо, как и в моем городе.

Итак, требовалось срочно найти газету и вызвонить проститутку, согласную пойти в гостиницу... Идеально было бы в номере сразу с нею расплатиться и выпроводить вон. Но именно такой вариант в случае коснувшегося меня расследования показался бы невероятно подозрительным. Значит, несмотря на отсутствие сил и желаний, я должен был напрячься и быстро совершить половой акт, чего бы мне это ни стоило. И лишь потом отделаться от девки, вымыться под душем, принять снотворное, джин и наконец лечь спать.

Дождавшись, конечно, заказанного звонка Наташи.

9

С Наташей мы познакомились совершенно случайно. Чуть больше года назад, когда я работал продавцом-консультантом в компьютерном салоне.

Да, именно так. Лишенный почвы под ногами, я - кандидат технических наук и бывший владелец известного в городе магазина - в свои сорок три года не смог отыскать себе должности лучшей, чем стоять за прилавком рядом с двадцатилетними пацанами.

Несмотря на казавшееся обилие, друзья исчезли, сторонясь меня, как прокаженного, едва приключилось несчастье. Я тыкался в разные места, и всюду встречал отказ. Везде требовались только молодые парни. Или люди с экономическим образованием. Или с юридическим. Но никак не с моей специальностью АСУ ТП... И я был счастлив, когда вдруг прошел собеседование во вновь открывшемся салоне, одном из многих разбросанных по городу филиалов компьютерной фирмы, куда меня взяли продавцом. Возможно, благодаря тому, что я до сих пор казался лет на десять моложе реального возраста. Или директору магазина приглянулось мое образование, косвенно связанное с компьютерами. Конечно, в годы моего студенчества не существовало даже намека на технику, которой предстояло торговать сейчас. Но все-таки это было близко к теме.

Вероятно, стоило попытать счастье в фирме, торговавшей одеждой. Ведь я имел довольно большой опыт в этом направлении. Но дело заключалось в том, что несмотря на долгие годы, отданные этому бизнесу, я так и не проникся любовью к тряпкам. Я попал к Олегу случайно, и предметы женского гардероба не стали радостью моей жизни. Возможно, именно из-за этого прискорбного факта я и оказался неспособным на самостоятельное ведение дела.

А технику я любил всегда. И разобраться с современными компьютерами мне ничего не стоило. Я мог даже принести на своем месте пользы больше, нежели мои сослуживцы, молодые, хоть и знающие товар "от и до" ребята. Ведь техника менялась, а переводные инструкции на русском языке не всегда оказывались точными. И довольно часто мне приходилось прибегать к своим, не растерянным за годы жизни, школьным знаниям английского, чтобы понять те или иные функции и внятно объяснить их потребителю.

Вот так мы и познакомились с Наташей.

Она пришла в салон за карманным - если точно следовать оригинальному термину, "ладонным" - компьютером. Никчемной, на мой взгляд, штуковиной размером действительно в ладонь и наделенной некоторыми возможностями. Эта современная хрень мне казалась лишь хитрым средством выкачивания денег из богатых придурков - вроде сотовых телефонов с полифоническим звонком, цветным дисплеем и цифровой фотокамерой: ведь на подобном "компьютере" можно было лишь писать короткие сообщения, играть в игры для дебилов да слушать столь же дебильную музыку в формате МР3. Его крошечный экран не позволял работать с полноценными документами, или как следует просматривать веб-страницы. Но стоила модная игрушка около пятисот долларов - почти половину настоящего, действительно функционального "ноутбука"

Сам я получал сотню, которой хватало на неумирание с голода и минимальные хозяйственные нужды, а деньги на съемную квартиру, без которой мне было просто негде жить, приходилось брать из неукротимо тающей пачечки сохраненных банкнот. Поэтому люди, приходящие в наш салон за такими вещами казались мне кем-то вроде покупателей автомобиля "феррари".

Однако Наташа приглянулась мне в общей массе. Услышав краем уха ее разговор с одним из продавцов, я понял, что на обычном компьютере она умеет лишь нажимать нужные кнопки, сейчас же хочет купить карманное барахло с наилучшими характеристиками, хотя с трудом понимает их суть. Я ввязался в диалог, и коллега с радостью уступил мне клиентку, поскольку с недавно появившимися миникомпьютерами у нас уже случались проблемы от неумения загрузить программное обеспечение.

Задав пару вопросов и выяснив, что бесполезно отговаривать упертую девушку от никчемной чепухи, я внимательно ее выслушал, рассказал подробно обо всех имеющихся моделях и мы выбрали действительно самый лучший компьютер. Который стоил не пятьсот, а почти шестьсот долларов.

Забыв о своем отношении к такому товару, я действительно старался; тем более что девушка понравилась сосредоточенным, неимоверно серьезным, почти мужским вниманием к моим объяснениям. И еще внезапными, сдержанными, но молниеносно светлыми улыбками, которые мелькнули у нее несколько раз, когда я приводил действительно смешные примеры.

В итоге я выписал чек, она взяла свою побрякушку и мы попрощались, довольные друг другом и забывая знакомство на ходу.

Когда эта же девушка появилась в нашем салоне через пару дней, я почувствовал досаду, что несмотря на все мои старания, придется делать возврат или тратить время на самостоятельное программирование.

Но оказалось, она пришла не из-за компьютера, а просто так. Чем-то я ей понравился - видимо, несмотря на проехавший по мне каток, еще не растерял последних остатков прежнего обаяния. Или просто ей захотелось меня поблагодарить: как-никак, но я незаметно потратил на нее почти час.

Мы немного пообщались через прилавок, потом она сказала, что сейчас заглянула в обед, однако у нее имеются некоторые вопросы по компьютеру, и попросила разрешения вернуться к закрытию магазина. Я не возражал; мне было все равно, а с проданным товаром следовало разобраться до конца.

И она пришла вечером, мы зашагали рядом по темной, холодной зимней улице. Я тогда уже не ездил; мой безжизненный, как и я сам, джип стоял во дворе, потому что не было денег на бензин.

Разговаривать о компьютере на холоде было трудно, и девушка предложила зайти в бар. Это не входило в мои планы; сам я уже несколько месяцев питался только магазинными пельменями да водкой, которую после смерти жены стал пить понемногу, но регулярно. Работая в элитном компьютерном салоне, фактически я был нищим бомжом, и само понятие баров, ресторанов, кафе перестало для меня существовать. И, взглянув на нее, я прямо признался, что не имею финансовых возможностей пригласить ее туда, и нашу встречу следует отложить на другой раз - мне было неловко обижать заведомо хорошую девушку совсем резким отказом.

-- Ничего страшного, - абсолютно ровным голосом ответила она. - У меня есть деньги и я вас приглашаю.

Никогда прежде женщины не платили за меня в ресторане. Что ж, когда-то все приходится испытывать в первый раз, - грустно, но с отстраненной усмешкой, точно о постороннем, подумал я. Тем более, этот поход можно было считать своего рода платой за профессиональную помощь.

И мы вошли в ближайший бар. Девушка спокойно спросила, что для меня заказать. Чувствуя страшную неловкость от сомнительного положения, я ответил, что отдаюсь на ее выбор. Она взяла пиво, креветки, свиную отбивную, еще что-то - вкусное и дорогое, от чего я уже давно отвык.

Мы на самом деле немного повозились с компьютером; я напомнил ей некоторые функции и помог правильно настроить пару игровых программ. Но пиво оставалось чуть отпитым, и мы поневоле разговорились на другие темы. В частности, наконец познакомились.

Я узнал наконец ее имя. Наташа работала в расположенном неподалеку банке и получала чуть больше тысячи долларов в месяц. Слегка смущаясь, она призналась, что все ее коллеги, уже не удовлетворяясь одними разноцветными мобильниками и даже болтающимися в ушах, словно дикарские украшения, блейтузами, ходят теперь с пищащими и мяукающими компьютерами на поясах. И она, разумеется, не могла отставать от них, поэтому ей понадобился такой же, который и в самом деле оказался забавной штукой... И так далее, и тому подобное

Я слушал Наташу вполуха, мучительно вспоминая свои двадцать пять - начало нашей жизни с Анечкой. Когда сам был счастлив без всяких дурацких примочек, компьютеров на поясе и вообще практически без ничего... Но одновременно я понимал и эту незнакомую девушку и с удивлением ощущал, что рядом с нею мне как-то очень спокойно. И почти хорошо. Было бы хорошо, если б я не забыл, как такое может быть...И я чувствовал искреннюю благодарность за этот внезапный, подаренный мне вечер.

На прощание Наташа предложила обменяться номерами мобильных телефонов. Этого мы не смогли по той причине, что у меня в тот момент мобильника не имелось из-за ненадобности и отсутствия денег. Ограничились тем, что я записал ее номер на бумажке, не намереваясь когда-нибудь им воспользоваться.

Как ни странно, наше общение не ограничилось походом в бар. Наташа пришла ко мне на работу еще через несколько дней Потом еще и еще...

Я сам не заметил, как наши встречи сделались регулярными. Это казалось мне странным: Наташа отнюдь не принадлежала к женскому типу, который привлекал меня в прежней жизни. Она носила брюки и мужские жакеты, ходила вразвалку, говорила грубоватым голосом, не делала макияж и грызла ногти и вообще напоминала скорее длинноволосого парня, нежели девушку. Но подсознательным чутьем уже умершего, но еще не похороненного ценителя женщин я ловил исходящую от нее женственность, которой она сама стеснялась и всячески пыталась скрыть. Мне нравились ее улыбки - вспыхивающие коротко и сдержанно, но всегда чудесно освещавшие ее серьезное лицо. И еще... Она казалась какой-то неимоверно надежной. Было стыдно признаться самому, но около этой девушки, моей дочери по возрасту, я ощущал такое душевное равновесие, что подсознательно стремился к общению с ней, вырывавшему меня из собственного раздерганного, нервного мрака жизни.

Меня поражало и другое: я годился Наташе в отцы; мы представляли не просто разные поколения, но противоположные эпохи, имея диаметральные взгляды на одинаковые вещи. Несмотря на официальный ярлык "технаря", я все-таки с детства любил настоящую музыку, жизнь в Москве наполнял не одним лишь перепихиванием с сокурсницами, к тому же очень много читал. То есть имел в общем элементы классического образования и принадлежал к старой, уже умершей культуре. Наташа же являлась законченным образцом современного пласта, воспитанного на телевидении и сомнительных интернетских псевдознаниях и, несмотря на внешние профессиональные успехи, чуждого самому понятию культуры. Она не читала книг, не знала искусств, вообще практически ничего не знала кроме банковского дела и даже не понимала половины слов из моего привычного лексикона. Мы были абсолютно разными и в принципе не подходили друг другу - однако я чувствовал, что общение со мной ей интересно. Это удивляло тем более, что она выросла в полной семье и не испытывала недостатка отцовского внимания.

Потом, когда мы познакомились лучше, я понял, что хоть семья ее и казалась благополучной, но таковой не являлась. У нее был самодур отец, который хотел иметь сына и нежеланно получившуюся дочь с рождения воспитывал как мальчика. Отсюда дотянулись до двадцати пяти лет и ее неприятие юбок из боязни открыть ноги, и нарочитая грубость голоса, и тщательно загоняемая внутрь женственность - со временем я узнал, что даже бюстгальтеры до недавних пор она покупала на размер меньше, чтобы спрятать свою очень неплохую грудь, которую стеснялась показать людям. Придурок отец выколачивал из нее все женское: заставлял заниматься в секции тяжелой атлетикой, строить наравне с ним бесконечную дачу, пилить, сверлить и забивать столбы... В детстве и отрочестве она водилась только с мальчишками, причем по каким-то причинам выбирала далеко не лучшую компанию: многие их ее друзей, выросши, уже не раз побывали в тюрьме. Сейчас она вращалась в нормальном кругу, но тем не менее подруг не имела, а в сумочке всегда носила раскладывающийся нож и утверждала, что запросто может порезать человека, который будет к ней приставать. На момент нашего знакомства Наташа, в силу финансовой независимости высвободившаяся из-под власти родителей и начавшая оглядываться кругом, психологически находилась на уровне пятнадцатилетней девочки, хотя большинство ее сверстниц уже воспитывали детей.

Может быть, она и тянулась ко мне - надломленному и раздавленному, но все-таки сохранившему мужскую суть в отношении к женщине, - неосознанно стремясь наверстать упущенное.

Так или иначе, но довольно быстро получилось, что все выходные мы стали проводить вдвоем. У Наташи имелась машина - простая "восьмерка", подаренная отцом, но на нее не оформленная - и она довольно неплохо, я бы даже сказал, по-мужски, водила ее круглый год. И мы ездили по области. Просто так - в лес, когда позволяли дороги, или в соседние города. Зайти куда-нибудь, посидеть и перекусить.

Она по-прежнему водила меня по барам, где неизменно платила сама. Впрочем, я оставался неплатежеспособным. Я ощущал себя полным альфонсом и всячески сопротивлялся таким походам, но она стояла твердо, что имеет возможность меня угощать, а мы с нею друзья, и между друзьями все допустимо.

Я практически ничего не рассказывал ей о себе, кроме того, что у меня умерла жена, а сам живу на съемной квартире - но она была достаточно умной девушкой. И, похоже догадывалась, что в моей жизни произошла трагедия, хотя никогда и не расспрашивала. Возможно, она даже жалела меня... Впрочем, мне это не казалось важным. Так или иначе, случайно найденная Наташа стала частью моего существования.

Я чувствовал угрызения совести от того, что она тратит время на меня, никчемного и абсолютно бесперспективного, вместо того, чтобы знакомиться с ребятами, за которых можно выйти замуж. Она возражала, что парней вокруг нее хватает, но все они какие-то недоделанные. В доказательство показывала их фотографии, сообщения, присылаемые на мобильник, зачитывала фрагменты из переписки в аське. Я соглашался, они в самом деле были придурковатыми, а потом понял, что это естественно, ведь она еще не доросла до своего возраста, поэтому и находила сейчас только таких же недоразвившихся пацанов. Я был уверен, что у Наташи все впереди, но для того требовалось время.

Мы часто встречались у меня на квартире: Наташа закупала пиво и креветки в немереном количестве, и мы устраивали пивные оргии, заходившие далеко за полночь. После них она обычно оставалась у меня, потому что при заранее намеченных планах выпить шла на работу без машины, а добираться домой на такси ей бывало страшновато или просто лень. Мы спали с нею на моем раскладывающемся диване. Почти одетыми и совершенно безразличными друг другу с точки зрения главной цели отношений между мужчиной и женщиной. Я уже давно отвык от самой мысли о сексе, а Наташе, похоже этого еще не требовалось.

Потом однажды, во время очередного ночного разговора, она сама навела меня на тему и, понуждая задавать вопросы, рассказала о своей женской жизни. Будучи пятнадцатилетней на социально-психологическом уровне, она и в самом деле еще не сделалась полноценной женщиной, потому что сексом занималась раз в жизни: год назад ее дефлорировал один из знакомых парней. Акт не принес удовольствия ни ему, ни тем более ей, и с тех пор она ни разу больше этого не пробовала.

И как-то само собой получилось, что в ту ночь мы вдруг начали целоваться - сначала в шутку, потом все серьезнее, - затем перебрались в постель, и неожиданно для себя, преодолевая ее мягкое и поощряющее сопротивление, я раздел ее и мы сделались любовниками.

Впрочем, Наташа ненавидела это бытовое слово. Она продолжала именовать нас "друзьями, поддерживающими нестандартные отношения". Я не возражал. Мне было все равно, тем более, что от этой первой ночи она получила неизмеримо больше удовольствия, чем я - в самом деле, вероятно, отживший свой век наслаждений.

Но после того случая мы уже при каждой возможности занимались сексом. Это были странные занятия. У Наташи оказалось красивое, сформировавшееся тело, которое она неплохо знала и умела самостоятельно извлекать из него удовольствия. Однако контакт с мужчиной вызывал в ней подсознательный страх; она не могла расслабиться и отдаться на волю ощущений. Со мной, давно уже привычным, в постели она не была ни нежной, ни ласковой - она просто не умела проявлять женские черты - а напоминала маленького набучившегося ёжика. И в такие минуты я забывал свою жизнь и превращался в какого-то секс-инструктора - словно постаревший Казанова, пытался передать свои знания. Учил не бояться разных поз, принимать ласки и получать от этого максимум наслаждений... В общем, старался дать ей все, до чего девушка к ее возрасту обычно доходит сама, перепробовав нескольких разных парней.

Вскоре Наташа стала говорить, что любит меня, но только не той любовью, какой полюбит ровесника, за которого выйдет замуж - а совершенно другой, особенной и нестандартной, отвечающей нашим нестандартным отношениям. Я отвечал, что тоже люблю ее. Я мог сказать что угодно. С уходом Анечки моя душа опустела; вероятно, сама природа мне отпустила шанс на любовь один раз в жизни, и он был использован.

С обывательской точки зрения наша история казалась заурядной: потасканный сорокалетний мужик, нашедший для утех женщину на двадцать лет моложе, вызывал восхищение, смешанное с легким презрением. Но никто бы не понял, что в нашем случае все было иначе; удовольствие получала Наташа, я же теперь оказался неспособным не только на любовь, но даже на полноценную радость секса. И главным, удерживавшим меня около Наташи, было ощущение твердого покоя, охватывающее рядом с ней.

Не признаваясь самому себе, я сильно привязался к Наташе и даже начал испытывать к ней отцовские чувства. Видимо, комплекс отцовства в отношении к женщине, с которой живу, гревший меня с Анечкой, был тоже заложен природой. Наташа никаким образом не могла заменить умершую жену; она нисколько на нее не походила, ей была безразличная всякая внесексуальная нежность; да и вообще второй Анечки не могло существовать на свете. Но привязанность к этой девочке-женщине все-таки наполняла мою пустую жизнь внезапным смыслом.

Не знаю, что хорошего она нашла во мне, но я сделался действительно ее самым близким другом: мне она рассказывала абсолютно обо всем. И, как ни странно, я и сам незаметно привык считать взрослую девочку своим другом. Заменившим остальных, исчезнувших из моей жизни.

Со временем я узнал, что привязанность ее далеко не случайно; по ее словам, она с детства испытывала тягу не к ровесникам, а именно ко "взрослым дяденькам", как трогательно и совсем по-детски продолжала она именовать мужчин моего возраста. Вероятно, она в самом деле недополучила от отца всего, нужного нормальным детям...

Как, впрочем, и я. Только у меня отца просто не имелось, а у нее был, но не такой, какой требуется маленькой девочке.

Войдя глубоко в Наташину жизнь и узнав, что она живет в убогой двухкомнатной квартире с родителями, но, получая тысячу долларов, спускает все на бары и всякую дрянь типа карманного компьютера, я стал уговаривать ее переосмыслить жизнь. Выражаясь ее же языком, промывать мозги. И добился того, что она урезала ненужные расходы, взяла на работе кредит: отличаясь надежностью, она была там на исключительно хорошем счету - вступила в ипотеку и купила двухкомнатную квартиру. С черновой отделкой и рассрочкой на двадцать лет, но все-таки свою и отдельную. У меня появилось занятие: за пару месяцев я помог Наташе сделать дешевый, но пригодный к жизни ремонт. Теперь я ощущал, что действительно принес девушке пользу: у нее появилось жилье, шанс выйти замуж за ровесника и начать нормальную жизнь.

Но до этого она все еще не доросла; вьющиеся вокруг парни оставались придурками, и она по-прежнему не бросала меня.

К тому времени в моей жизни произошли некоторые перемены к лучшему. Устав быть последним нищим в магазине, я начал искать другую работу. Я уже понял, что по объявлению ничего путного не найти, требовались хоть какие-то связи. Вытащив старые записные книжки - которые сохранил при крушении вместе с небольшим количеством личных вещей, - стал обзванивать всех подряд, часто натыкаясь на давно изменившиеся номера, но все-таки продолжая поиски. В конце концов дозвонился до одного из своих совсем старых, давно забытых друзей, с которым двадцать лет назад работал в нефтехимическом НИИ, и мне улыбнулась удача. Он сумел устроиться хоть и не совсем по специальности, но относительно близко к ней. Работал на огромном газовом заводе и помог мне получить место системного администратора в одном из отделов. Работа была знакомой - ведь и будучи директором своего магазина, я всегда обходился без программиста, сам поддерживал свою сеть, объединявшую отделы, склад, бухгалтерию и стол заказов, сам следил за техникой, боролся с вирусами и выполнял полностью все обязанности сисадмина. Хотя и мог нанять на это место какого-нибудь пацана за гроши - просто мне было интересно всем этим заниматься.

Это была рядовая должность, такая же низшая, как и в компьютерном салоне. Но на заводе платили хорошо - получая свое, я прикидывал, какие огромные деньги присваивают стоящие у руля. У меня снова появился мобильный телефон, я перестал ходить пешком. К тому же мне дали общежитие.

В принципе, конечно, я мог и дальше снимать квартиру. Но мне расхотелось это делать. Квартира означала хоть и временный, но дом. У меня же больше не могло быть дома, семьи, нормальной жизни. И общежитие как нельзя больше подходило нынешнему ощущению себя.

Конечно, в общежитии - даже таком неплохом, каким оказалось заводское, смахивавшее на гостиницу, - нельзя было поддерживать постоянную чистоту, к которой я привык. Но я не то чтобы опустился, а стал как-то по-иному относиться к прежним привычкам. Возможно, просто постарел. Но скорее всего, Анечкина смерть и крушение жизни сдвинуло все во мне самом.

К тому же теперь я стал часто жить у Наташи. По несколько дней подряд, иногда даже неделями. Где без устали стирал и гладил свои вещи.

Временами в ее жизни возникали новые, и вроде перспективные парни, и я уходил, невзирая на ее возражения. Через некоторое время она находила меня и говорила, что все напрасно, и лучше бы я вернулся. И все продолжалось с того же места.

Мы вели совместное хозяйство, и я видел, что она станет чудесной женой. И иногда думал, что, будь я способен начать новую жизнь, сам бы женился на ней. Если бы она не была такой маленькой в душе...

В жизни Наташа оставалась парадоксально инфантильной. Не считая времени, без цели сидела за компьютером, никогда не выключала мобильники, которых у нее было целых два. И часто среди ночи нас будил какой-нибудь придурок, с которым она обменивалась парой пустых, совершенно никчемных фраз о погоде и настроении. Так общались в наше время тинэйджеры, а не люди, разменявшие третий десяток.

После такого звонка Наташа тут же снова засыпала, а я, вырванный из пустого убежища сна, уже не мог так просто туда вернуться. Пил снотворное, если оно оказывалось под рукой. В противном случае шел на кухню. Сидел там тупо, потом наливал водки или джину: Наташа не пила ничего крепче пива, но для себя я всегда держал нормальное питье - и возвращался в постель. Но обычно не мог уснуть раньше рассвета.

На следующий день я пытался объяснить ей, что неразумно держать свою жизнь открытой для всех круглые сутки: даже в пору бизнеса я всегда отключал на ночь связь, зная, что нервам и рассудку нужны часы абсолютного покоя. Тем более, что ее ночные абоненты - какие-то патлатые хакеры, до утра дымящие сигаретами у компьютеров ради часов льготного интернета, не могли принести своими звонками никакой пользы.

Наташа меня не понимала; она спокойно отвечала, что всегда принимает любой звонок, и они не мешают ей жить. И я смирялся, по-взрослому осознавая, что она должна еще дорасти до необходимости защиты своего мира.

Впрочем, сама она действительно не страдала, отличаясь неимоверно крепкими нервами и хорошим сном.

А меня каждое ночное пробуждение выбивало из колеи.

Однажды, разбуженный невольно очередным Владом или Максом, я достал мешочек с Анечкиными драгоценностями, - с которым по-прежнему не расставался - пересыпал их из ладони в ладонь, и вдруг с ужасом осознал, что не могу вспомнить лица своей умершей жены...

Потом ко мне стали приходить сны, и там появлялась Анечка, почти всегда именно такая - ускользающая и без лица.

Я просыпался, чувствуя неприятное сердцебиение и холодный пот. И тихо шел пить снотворное или водку. Которые помогали все меньше.

И как-то раз, сидя на кухне, погруженный в высасывающее космическое одиночество, я услышал явно, как в окружающей меня вселенской пустоте зазвучал несуществующий голос:

...А в небе голубом горит одна звезда.

Эта песня, символ умершей жизни, после смерти жены пришла ко мне впервые.

Я закрыл глаза и зажал уши - ничего не изменилось; голос звучал не снаружи, а внутри меня. Призрачно, но так сильно и явственно, что казалось - стоит открыть глаза, и я найду себя унесенным обратно на двадцать лет.

И увижу темноту своей комнаты на четвертом этаже общежития Московского авиационного института. Сладкую, полную нежности и дурмана темноту, пробиваемую лишь аккуратным прямоугольником света, проходящего в щели расшатанного косяка. И на груди моей, совсем невесомая, будет лежать теплая головка маленькой Анечки, и все снова окажется впереди - абсолютно всё, вся последующая жизнь и даже возможность избежать своих страшных ошибок.

Я огляделся.

Горел свет. Тихо пульсировали электронные часы над плитой. На столе лежал оставленный Наташей дискмэн. Я снова был здесь, а не там.

И вдруг совершенно неожиданно, без всяких усилий и намеков в памяти всплыл один из финальных кадров этого фильма, который я и смотрел-то всего один раз: выстрел в спину и кровавое пятно, стекающее по стене...

Выпив залпом три больших рюмки джина, я пошел спать.

Но понимал, что дальше будет хуже. Что жизнь с Наташей, спокойная работа на заводе и относительно устоявшееся существование - лишь эфемерная передышка.

Что мне нужно-таки наконец убить Хаканова. Внутренне я уже решился, и теперь лишь размышлял, каким образом это лучше сделать.

10

Мои запятнанные вещи, ежась и распадаясь в желтом пламени, постепенно превращались в прах.

Я вдруг почувствовал, что от меня страшно воняет бензином. Зачерпнув чистого снега, я оттер ладони, потом пошевелил вмиг замерзшими пальцами. Взглянул на свои руки. "Руки музыканта", как восторженно называла их давным-давно одна из моих институтских любовниц... Впрочем, до самого конца моей жизни в нашей квартире стояло фортепьяно и я время от времени играл для Анечки разные вещицы. Не по нотам - ноты я давно уже позабыл, - а по памяти и на слух подбирая мелодии.

Руки мои остались такими же: худыми, нервными, с туго перекатывающимися под кожей венами и жилами. Только это были уже руки не музыканта, а убийцы.

Убийцы...

Я усмехнулся. Всю жизнь мне казалось, что нормальный человек не способен на убийство. Зная себя прежним, я даже всерьез намеревался покончить с собой сразу после убийства Хаканова. Я был твердо уверен, что моя с детства слабая и расшатанная последними годами нервная система не позволит пережить даже нескольких минут груза, обрушившегося на душу вместе со страшным грехом. Сейчас я вспомнил все, что испытал после того, как пристрелил этого ублюдка.

Было желание спокойно и быстро замести следы и уйти от возможного преследования. Даже рвоту свою я вызывал искусственно, начитавшись книг и вдоволь покопавшись в себе; на деле никакого реального позыва я не ощутил. Я убил своего врага так, как сделал бы это в какой-нибудь компьютерной игре. В "квэйке", "думе" или вообще совсем простенькой стрелялке.

И в то же время кто-то иной, которого я никогда не подозревал тихо сожительствующим в оболочке ни во что не верящего Виктора Барыкина, еле слышно шептал мне, что я нарушил главную божью заповедь. Убийца привыкает к возможности убийства и к нему быстро приходит удовольствие убивать. И убив себе подобного, я встал на нечеловеческий, дьявольский путь, с которого уже не смогу сойти, пока меня самого не убьют. Возможно, так же, выстрелом в спину и даже без контрольного в голову...

Мне было удивительно и даже смешно слушать свое второе "я". Чушь собачья, конечно - я не собирался становиться убийцей, я убил всего один раз - как на войне, или как настоящий борец с преступностью, неискоренимой законными методами. И не намеревался этого повторять. Я ведь даже револьвер сразу утопил, хотя его можно было так же по частям закопать в лесу, чтобы потом, при необходимости найти и воспользоваться вновь.

Я не собирался когда-либо снова брать в руки оружие. Убийство Хаканова было лишь актом справедливого возмездия за мою сломанную жизнь. И, возможно, предотвращения других его бесчинств.

Я ведь долго и мучительно готовился к тому, что совершил. Задумав уничтожить Хаканова, в мыслях прогонял разные варианты. Сначала все они были связаны с автомобилем. Приходили самые разные идеи: от примитивного перерезывания тормозных шлангов его "тойоты" до абсолютно фантастических вроде мины с дистанционным управлением или ракеты типа "стингер". Но первые не казались надежными, вторые требовали таких денег, каких у меня его не было. Потом я - совершенно случайно, надо сказать, - обзавелся револьвером и понял, что должен просто застрелить Хаканова. Вогнать в него пулю движением своей руки и увидеть своими глазами его смерть... Чтобы приходящая во снах Анечка снова обрела лицо и перестала меня тревожить.

Теперь Хаканов был мертв, а я - жив. И даже свободен от могущих погубить меня улик.

Но все-таки... Во мне опять шевельнулся кто-то незнакомый. Я знал, что со смертью Анечки моя собственная жизнь кончена и ее уже не восстановить. Убийство врага отнюдь не открывало перед мной новых перспектив, а лишь ставило точку в не до конца завершенной истории. Жить по-новому я уже не мог в принципе - так зачем же сейчас я был жив? Почему, в самом деле, не покончил с собой рядом с его трупом? Для чего скрывался с места преступления и заметал следы? Из инстинкта самосохранения, которого у меня в общем-то не осталось? Из желания жить назло всему, в насмешку над убитым врагом, пусть эта жизнь и не нужна была мне самому. Или... Или выстрел в живого человека на самом деле необратимо перевернул мою душу, и теперь я стал уже совершенно иным Виктором Барыкиным - и...

И - ничего.

Будущее покажет, сказал я сам себе.

Я еще раз посмотрел на догорающий костер и понял, что можно уезжать.

Вернувшись в машину, я включил свет и открыл ящик с компакт-дисками. Валькирии сделали свое дело, помогли преодолеть непроезжую снежную трассу. Теперь мне требовалось нечто совершенно иное. Легкое и прозрачное вроде вальсов Шопена или камерных квартетов Вивальди - чтобы я успокоился и пришел в себя. И въехал в Медногорск уже таким, каким должен был показаться перед администратором гостиницы.

Я замер над откинутой крышкой подлокотника, мучаясь в секундном бессилии выбрать из Шопена, Вивальди и бросившихся в глаза славянских танцев Дворжака - и вдруг мой взгляд наткнулся на коричневую чужую барсетку, валяющуюся на полу у заднего сиденья.

Барсетку убитого Хаканова, которую я прихватил с собой, имитируя убийство с целью ограбления, и абсолютно забыл о ней. И в общем рисковал сейчас одной мелочью обвалить весь тщательно выстроенный готический собор своей криминальной операции.

В самом деле, я начал быстро и неузнаваемо меняться. Прежний Виктор Барыкин, неврастеник с полными слез глазами и дрожащими кончиками пальцев, оставался чудовищным педантом, всегда тщательно раскладывал свои вещи и не забывал о малейших мелочах.

Перегнувшись через спинку, я поднял барсетку с затоптанного резинового коврика.

Я уже чувствовал подступающую смертельную усталость, у меня не осталось сил на дополнительные действия, к тому же время уже действительно поджимало, и я сначала хотел просто бросить эту вещь в догорающий костер. Но потом мгновенно очнувшимся, снова напряженным и готовым к обороне рассудком осознал, что в сумочке могут оказаться предметы, которые не сгорят и потом могут быть идентифицированы именно как Хакановские - например, какая-нибудь фирменная зажигалка с его монограммой. И решил сначала проверить содержимое.

Барсетка была закрыта на цифровой код. Я хотел сразу достать из инструментального ящика отвертку и взломать замок, не мучаясь, но потом подумал, что весь этот с виду надежный товар всегда имеет заводской и самостоятельно не переставляемый шифр "два нуля", и вряд ли такой урод, как Хаканов, ходил к мастеру менять код. Я набрал номер, которым в советские времена обозначались туалеты, и замок послушно открылся.

Перевернув сумку, я высыпал на сиденье ее содержимое. Ничего приметного там не оказалось. Пачка долларов: толстая и ровная, с идеальным обрезом, скрепленная банковской ленточкой - наверняка если и не полная, то все равно почти десять тысяч; я не думал, что он постоянно носит при себе такие большие суммы. Несколько коробочек дешевых презервативов, перетянутые тонкой денежной резинкой, с подсунутыми туда же визитными карточками проституток, которые сутенеры в последнее время постоянно оставляли на ветровом стекле любой машины на любой стоянке... Я хмыкнул, никогда прежде не подозревая Хаканова в таких склонностях и вообще считав его давним импотентом. Замызганные донельзя права, обычный фиолетовый техпаспорт на машину и коричневый общегражданский, тоже весь измятый и затертый. Сложенный вчетверо, тускло сверкнувший алюминиевой прошивкой договор страхования автогражданской ответственности, еще какие-то бумажные листы. В общем, ничего интересного или опасного сумочка не таила.

Я тщательно осмотрел саму барсетку в поисках какой-нибудь не замеченной мною именной пластинки или инициалов, выцарапанных на металлических частях. Ничего подобного тоже не обнаружилось. Я держал в руках безликий и безымянный ширпотреб. Турецкую дешевку из прессованной кожи, хотя и стоившую солидных денег. Я знал, что такую барсетку достаточно закинуть подальше в лес, где еще громоздились сугробы. И уже к сходу прошлогоднего снега она успеет наполовину сгнить, потеряв не только возможность идентификации хозяина, но и вообще товарный вид.

Однако ненадолго вернувшийся педант Барыкин вылез из машины, снова достал канистру и, кляня паскудного Хаканова, который даже мертвый продолжал гадить, понуждая вторично пачкать руки, наполнил барсетку бензином, застегнул ее и точным броском отправил в кратер догорающего костра.

Снова хлопнуло пламя, кожа начала с треском распадаться - так, словно сейчас на этом огне горел и корчился в адских муках труп самого Хаканова.

С трудом оторвавшись от этого, неожиданно притянувшего меня зрелища, я открыл дверцу машины, чтобы сгрести Хакановские документы и быстро, пока бензин не догорел, отправить их в огонь следом.

До сих пор я не думал о найденных деньгах. Но сейчас, увидев снова эти десять тысяч долларов, вдруг подумал - а почему я должен их сжигать ?

Хаканов сделал мне столько зла, что меня оправдал бы высший суд даже в том случае, если бы я сделал из его мозгов ваксу и начистил ею свои сапоги. И уж какие претензии могли быть ко мне, забравшему его деньги - каких-то десять тысяч долларов, по сути составлявшие лишь ничтожную долю того, что он отобрал в свое время у меня.

Быстро пряча в карман доллары, я подумал, что на эти деньги смогу поставить Анечке хороший, роскошный и одновременно нежный, какой она была при жизни, памятник из белого мрамора... А остаток отдам Наташе для внесения за квартиру.

Все остальное не представляло для меня никакого интереса. Я взял документы и вылез наружу. Костер еще ждал и даже самая твердая бумага сгорела бы сейчас без следа.

И вдруг я испытал дьявольское, какое-то дикарское и необоримое желание раскрыть паспорт убитого мною Хаканова, посмотреть в его лицо - которого я не видел мертвым - и.... и выколоть чем-нибудь острым ему глаза. Это было похоже на людоедство или какую-то черную магию в стиле кровавых вуду, но я знал, что хочу это сделать и сделаю обязательно.

Я открыл паспорт, с трудом разлепил засаленные страницы и вздрогнул.

Прижатый сверху красным уголком, из-под исцарапанного и уже местами оторвавшегося ламината на меня смотрел не Хаканов.

11

Этого не могло быть.

Ведь я пошел убивать его не на авось.

Задумав расправу, я выслеживал его, как охотник выслеживает какого-нибудь редкого и опасного зверя. Впрочем, я никогда не мог быть охотником, и не стал бы убивать никакого зверя, пусть даже редчайшего и опаснейшего. Хаканов был не зверем - он оказался двуногим хищником. Для отстрела которого не требовалось ни охотничьего призвания, ни лицензии.

Я готовился к уничтожению Хаканова глубже, чем какой-нибудь Гитлер или даже Наполеон, планирующий захват России.

Я не упускал из рассмотрения ни единой мелочи. Чего стоила лишь хитрая комбинация с бросками из города в город. Обдумывая место приведения приговора в исполнение, я пришел к выводу, что лучше и проще всего убить мерзавца в его же дворе, где он расслаблен и не ждет опасности. Доводя план до совершенства, я взял в заводской медсанчасти больничный - при моем, теперь постоянно скачущем туда и сюда внутричерепном давлении, мне сразу выписали его на целую неделю - и несколько дней подряд осторожно следил за Хакановым, выясняя его распорядок. Узнал, что сейчас - словно специально чтобы помочь мне! - у него болел отец, тот самый бывший и едва не посаженный директор универмага, живший теперь отдельно в другом районе города. И каждый вечер, около девяти часов, закончив свои грязные - иными они не могли быть - дела, Хаканов, как примерный сын, выходил из дому и ехал его проведать. Я знал, где и как подстеречь своего врага с минимальным риском; и блестяще осуществил операцию. Я выследил его и убил точно в соответствии с разработанными планами.

И этого не могло быть, потому что не могло быть никогда...

12

Опасаясь и не желая верить своим глазам, пытаясь продлить еще на секунду счастливый обман, круживший меня несколько последних часов, я вгляделся в фотографию. Мужик не казался знакомым, однако на Хаканова не походил: тот был просто одутловатым, этот же имел совершенно круглую физиономия, свидетельствующую об общей полноте. К тому же Хаканов никогда - и я думаю, даже при фотографировании - не снимал очков...

Я мгновенно и отчаянно вспомнил последние секунды перед выстрелами: вышедший на крыльцо Хаканов сразу показался мне чересчур толстым, но я тут же списал это ощущение на то, что слишком давно его не видел.

Чувствуя, как внутри все необратимо рушится и стремительно падает куда-то вниз - хотя куда еще ниже могло что-то упасть? - я наконец взглянул фамилию.

"Решетов Михаил Николаевич", - равнодушно сказали мне слепые буквы, отпечатанные не очень качественным принтером.

Но может быть... Может быть, он просто нес куда-то паспорт этого, Решетова, замыслив очередную подлую комбинацию, - ухватился я за последнюю спасительную мысль.

И, метнувшись к машине, стал лихорадочно перебирать документы, торопясь найти доказательство того, что все остальные бумаги равно как и сама барсетка принадлежали нужному мне человеку - убитому мною мерзавцу по фамилии Хаканов.

Техпаспорт был зарегистрирован на фамилию некоего Андриенко, и в нем значился джип "тойота-лэндкрузер-80" черного цвета.

Чувствуя уже полностью захлестнувшее меня отчаяние, я фотографическим вспомнил: в самом деле, в угловом проезде двора около кустов, чуть ближе Хакановского паршивого "авенсиса" был припаркован большой черный джип. И опять пришло мое ощущение перед спуском курка - не зафиксированное тогда, но сохранившееся в подсознании: человек, в которого я стрелял, шел гораздо ближе, чем я рассчитывал. К Хакановской машине была натоптана от подъезда кривая, но почти обсохшая тропинка. А этот ступал прямо по снегу, едва не задевая кустов и подставив мне спину почти в упор - он срезал угол по прямой к своему черному джипу, теперь это стало очевидным.

Я все-таки просмотрел другие бумаги. Нашел генеральную доверенность на этот "лэндкрузер", выданную официальным хозяином Андриенко все тому же Решетову. И в полисе автогражданки тоже фигурировали только две этих фамилии.

Теперь легко ложились на место и презервативы, и визитки продажных девочек: это был в самом деле совершенно другой человек.

В довершение я обнаружил расписку, выданную Хакановым в том, что он взял у этого самого Решетова сто тысяч долларов под три процента в месяц на полгода. Расписка была датирована сегодняшним числом. И больше сомнений не осталось.

Я действительно убил не Хаканова, а Решетова. Который пришел к нему с делами как раз перед вечерним Хакановским визитом к отцу. Вероятно, поэтому тот и погасил свет в своем кабинете сразу после завершения переговоров. Сделав дела с Решетовым, тоже собрался и уехал. Минутой или двумя позже. Но я его не дождался. Прикончил Решетова и, совершенно счастливый и самоудовлетворенный, поспешил скрыться.

Но откуда, откуда я мог догадаться о таком совпадении? Тем более, что и одеты они были практически одинаково, и сложением мало отличались друг от друга.

Я в отчаянии стиснул виски кулаками.

Отстраненно отметилось: во мне нет ни ужаса, ни раскаяния от того, что я случайно убил абсолютно незнакомого мне Решетова. Портрет его не казался располагающим; кроме того, человек, имевший денежные дела с Хакановым да к тому же пользующийся очень дорогой машиной, оформленной на чужое имя, по определению не мог не быть таким же мерзавцем. И с его смертью мир вряд ли лишился капельки добра...

Возможно, во мне уже заговорил неожиданно проснувшийся настоящий, профессиональный убийца, которого раньше я в себе и не подозревал - но единственным чувством оказалась досада. Жестокая досада. Да еще злость - на Решетова, на Хаканова. И еще больше на себя. Снова допустившего ошибку.

Я зачем-то спрятал Хакановскую расписку, остальные документы сжег на костре.

Снова сел за руль и выехал на поле. Спешить в Медногорск, искать проститутку, обеспечивать алиби было уже незачем. Я никогда не знал Решетова, сегодня впервые прочитал эту фамилию - и никакое расследование не могло вывести на меня, ведь я не оставил нигде ни одного личного следа.

Выехав на полевую дорогу, я повернул назад - к своему городу. И тут же остановился. Усталость отчаяния обрушилась с такой силой, что это был уже не тот я, который меньше часа назад, словно заправский раллист, пересекал темный лес в объезд городского КПМ. За эти несколько минут у догорающего костра я будто постарел лет на десять. Сейчас я чувствовал полную неспособность на что-либо экстремальное и знал, что засяду вглухую на этом поле, не доехав даже до деревни. Мне следовало просто выехать на шоссе около Медногорска - до него оставалось всего ничего - и без приключений возвращаться домой. Ведь теперь и хронометраж тоже потерял смысл.

С великим трудом, в самом деле почти сразу увязнув, включив пониженную передачу, с великим трудом раскачав ставшую непослушной машину и лишь чудом выплыв из мокрого снежного месива, я развернулся и направился к Медногорску.

Оказавшись на шоссе, подумал, что сейчас можно проехать в гостиницу, оплатить номер и выписаться оттуда, чтобы... чтобы на случай еще какой-то операции не оставить за собой неоплаченных счетов и подозрений. Но у меня не осталось сил. Ехать к гостинице, будить администратора и что-то придумывать в объяснение своего поспешного ночного выбытия.

Завтра, все это можно будет сделать завтра... А сейчас стоило ехать спать...

И, кстати, позвонить Наташе и отменить свою просьбу: ведь она не была в виновата ни в чем. И я не имел прав заставлять ее волноваться, звоня в гостиницу и не находя меня на месте.

-- Натуля, это опять я, - сказал я, набрав номер. - Все отменяется. Звонить никуда не надо, дело решилось на ходу.

-- Зай, а ты вообще где? - в ее обычно ровном голосе прорезалась нотка беспокойства. - С тобой все в порядке вообще?

-- Со мной все в порядке, - соврал я. - Просто все сорвалось...

Именно в последнем я говорил абсолютную правду.

- ...И я сейчас уже еду обратно.

-- Приедешь?

-- Не знаю, - ответил я; в самом деле я не знал, хочу ли и могу видеть в эту бессмысленную ночь даже Наташу. - Поздно уже...

-- Ну, в общем сам решишь, - с обычным спокойствием сказала она. - Ты ведь знаешь, что я всегда рада, когда ты остаешься у меня.

И дала отбой. Я почувствовал невыразимую благодарность за понимание, выраженное в отсутствии ненужных расспросов.

Темное ночное шоссе тихо ложилось под колеса. Я проезжал мелкие города, которые рассекались трассой. Миновал различные КПМ и СПМ, где впереди временами вспыхивали красные светофоры и патрульные, в бронежилетах и с автоматами наперевес, вдруг тормозили для обыска не понравившуюся им машину.

Меня ни разу не остановили до самого города.

Никого не интересовала моя машина. Равно как и сидевший за рулем старый, начавший лысеть дядька, через четыре года готовый отметить свое пятидесятилетие - рубеж, во все эпохи знаменовавший вершину жизненных успехов. Но у которого не было ни успехов ни даже самой жизни. Как ни старался, он даже не смог убить своего врага...

12

Ошибка, опять ошибка.

Как вся моя жизнь... В которой единственным верным ходом была женитьба на Анечке, а все остальное представляло сплошную цепь ошибок. Хотя, возможно, и это тоже было ошибкой: Анечка, моя Анечка еще жила бы, не соедини судьбу с таким никчемным глупцом, каким оказался я...

Жила бы...

Но никто - я знал это точно !- никто, кроме меня, не окружил бы ее при жизни такой заботой. Не раздевал бы усталую, не будил бы утром поцелуями, не осыпал подарками и цветами, не избавлял от домашних забот... Никто другой не превратил бы те двадцать лет, что она со мной прожила, в бесконечный праздник потакания ее малочисленным желаниям. Ведь я был нежен и ласков с нею каждую секунду из этих десятилетий; я ни разу не повысил на нее голоса, в каком бы состоянии ни находился сам. Никто бы не носил ее на руках, как я...

Ведь - теперь я почему-то знал точно - она никогда не догадывалась о моих мерзких хождениях по другим бабам, и жила как роза в цветнике. Единственная роза, лелеемая и боготворимая своим садовником...

Тьфу, какие фальшивые и напыщенные слова лезли в голову, будь я проклят вместе с ними...

Но все-таки мое мучительное самоедство было напрасным. Другой муж - российский среднестатистический "настоящий мужик", а попросту вонючий урод с футбольным мячом или скомканными газетами вместо мозгов - домашними заботами, стиркой, глажкой, готовкой и уборкой загнал бы ее в могилу гораздо раньше...

Иное дело, что я, не будь таким доверчивым дураком, не погубил бы ее. И мы продолжали бы жить вместе, и возможно в самом деле умерли бы потом в один день, не оставив одного из нас несчастным и одиноким...

Но с этим было уже ничего не поделать.

Мне стоило хоть как-то попытаться исправить сегодняшнюю - последнюю в моей жизни! - ошибку.

13

Довольно спокойная, несмотря на встречающуюся наледь, ночная дорога - где лишь изредка, возникая впереди красными огоньками и почти сразу уносясь назад, попадались курсирующие круглосуточно между городами тяжело груженые "КАМАЗы" - вкупе в тихими ноктюрнами Шопена развеяла и угомонила меня. И привела в порядок мысли, возвратив способность думать логически.

В конце концов, что произошло?

Я попытался убить Хаканова.

И убил, причем довольно успешно.

Правда, не его, а совершенно постороннего человека.

Но что из этого следовало?

Лишь то, что я принципиально способен на убийство. А значит, могу без проблем все тщательно перепланировать и убить еще раз. Только теперь сначала удостовериться, что стреляю именно в Хаканова.

Кто мог помешать мне повторить все опять с начала и до конца? Никто и ничто, кроме...

Кроме чужого трупа, который будет обнаружен возле Хакановского подъезда. Я не сомневался, что сам Хаканов, узнав об убийстве у себя под носом, ничего реального не заподозрит: прошло почти два года, а я ничего не предпринял, и он, наверняка все-таки опасавшийся вначале, теперь вычеркнул меня из жизни как ни на что не способного хлюпика. И смерть Решетова его не должна был насторожить.

Хуже было другое: найдя убитого, милиция начнет розыски. Возможно, усилит внимание к этому двору - что могло помешать в осуществлении следующей акции. Или выйдет на Хаканова, чья денежная связь с покойником, вероятно, может быть прослежена. И именно он, дававший расписки на большие суммы, первым окажется под подозрением. И несмотря на его связи во всех сферах, это могло плохо кончиться: таких - то есть не бытовых, а явно порожденных разборками - убийств в нашем городе не случалось уже лет пятнадцать. И Хаканов под горячую руку мог запросто угодить в тюрьму. Хотя бы на какое-то время. Этого нельзя было допустить ни в коем случае.

Он нужен был мне на свободе и живым.

Потому что право распоряжаться его жизнью отныне имел только я.

И, въезжая на двойной мост, где еще недавно избавлялся от оружия, я уже имел план ближайших действий.

Времени прошло не так уж много, на улице стояла темень и труп Решетова, вероятно, все еще коченел под кустами, где его свалили пули моего револьвера. Тело стоило погрузить в его же джип, осторожно отвезти дворами и бросить где-нибудь подальше от этого дома. И если удастся обойтись без необходимости срочно скрываться, машину с убитым надо поджечь. Чтобы окончательно запутать следствие и не дать возможности выйти на Хаканова.

Ключей от машины в барсетке не было, это точно. Вероятно, они остались у Решетова в дубленке. Или он держал их в руке. Это уже не казалось важным. Сейчас мне не представлялось чем-то из ряда вон выходящим даже обшарить труп в поисках нужных вещей.

Обшарить труп... Если он, конечно, в самом деле еще лежал на месте.

Ну конечно лежал - кто мог обнаружить его до рассвета в глухом углу двора?

Разве что сам Хаканов, который несколькими минутами позже шел к своему автомобилю... Но он спешил к отцу, и вряд ли ему были дела до валяющихся на снегу мужиков. Он никогда не подошел бы ни к пьяному, ни к упавшему от сердечного приступа, я в этом не сомневался. А чтобы в лежащем теле узнать только что вышедшего из его квартиры Решетова?...

Этого не могло быть, потому что Хаканов мчался к больному отцу и о подобных вещах не мог думать в принципе.

14

Опасаясь-таки, что тело уже обнаружено милицией, я не стал останавливаться неподалеку от дома, а на средней скорости проехал по улице, боковым зрением оценивая обстановку.

Двор казался вымершим, нигде не виднелось ни машин, ни людей, ни даже отсвета синей мигалки.

Я развернулся на ближайшем перекрестке и прокатился мимо еще раз, теперь глядя уже на сам дом. Он был совершенно темным: ведь на часах было около двух. Это лучше тишины во дворе подтвердило, что дело моих рук не обнаружено: в случае находки Решетова оперативники сейчас бы методично прочесывали все квартиры, начав с ближайшего подъезда, и разбуженный, взбудораженный дом сиял бы всеми огнями.

Все же я решил дополнительно подстраховаться: объехал квартал, притормозил и посмотрел на место преступления со стороны двора. И отсюда все выглядело столь же безмятежным. Не виднелось ничего подозрительного, и окна в подъезде горели лишь на лестничных пролетах.

Мне повезло, подумал я. И теперь я смогу ликвидировать последствия своей ошибки.

Оставив машину в соседнем дворе, я надел обычные кожаные перчатки и поспешил к Хакановскому подъезду.

Двор был погружен во мрак; даже горевший с вечера фонарь почему-то погас. Но не дойдя до угла, я уже видел сквозь кусты обострившимся, как у совы зрением, что труп исчез.

Это не укладывалось в рамки догадок. Я не видел ни милиции, ни сопровождающей ее суеты - однако тела не было. Или все-таки я не разглядел его отсюда?

Уже не слишком таясь, я подошел к кустам, где подстерегал Хаканова. И удостоверился, что зрение не подвело. Труп действительно исчез. Причем не просто исчез; я не смог определить места, на котором он лежал: не осталось даже лужи крови, которая еще при мне натекла из простреленной головы. Подойдя ближе, вспомнив, как стоял, и нагнувшись, я нашел развороченные ямки в снегу где шевелились руки агонизирующего Решетова, пытавшегося найти опору. Но сама кровь оказалась аккуратно засыпанной свежим снегом, взятым откуда-то с соседнего газона - так, что не знающий человек и не догадался бы, что стоит прямо на месте убийства.

Все еще недоумевая, я пробрался под кусты - и увидел, что тут все исхожено и перерыто; здесь явно что-то искали. Но при всем пренебрежительном отношении к нынешнему уголовному розыску, я не мог не признать, что оперативники не натоптали бы так, осматривая предположительное место засады. Уверенность моя окрепла, когда, посветив осторожно фонариком, на одном из пригорков я вдруг заметил свой - то есть положенный именно мной - окурок, нетронутый и никому не нужный. Искать следы убийцы и не увидеть десятка одинаковых окурков - нет, даже самый тупой милиционер не смог бы так опозориться.

Значит, искали не следы преступления, а нечто другое... Но что?!

Решетовскую барсетку, - обдавая живот холодом, подсказал кто-то внутри в то момент, когда я, поднимаясь, искал взглядом черный джип, который должен был стоять почти перед носом.

Джипа не было. Зато Хакановская "тойота" торчала на прежнем месте.

Но не мог же, не мог Решетов с раздробленной головой встать, засыпать кровь, перерыть снег в поисках барсетки с документами, а потом сесть в машину и уехать?! Не мог, я отчетливо помнил контрольный выстрел, всплеск мозгов и мгновенно замершие движения тела.

Значит...

Я не хотел впускать в себя догадку, но иного не оставалось.

Значит, Хаканов все-таки обнаружил труп и проделал в точности задуманное мною: кому, кроме него, понадобилось маскировать чужое преступление, совершенное около своего дома... При этом тщательно искать недостающую барсетку убитого. Только ему, помнящему свою расписку на сто тысяч долларов и решившему воспользоваться возможностью избавиться от долга.

Он меня опередил...

Я уже хотел выйти, как с улицы послышался шум подъезжающей машины. Я остановился и замер, что было оптимальным в данной ситуации, если только приехавшие не собиралась снова обшаривать кусты. На этот случай я молниеносно расстегнул штаны, делая вид, будто залез сюда помочиться.

Машина - в полумраке я даже не разобрал марки - шумно подъехала и затормозила у середины дома.

Живой и невредимый Хаканов вышел из задней двери, что-то сказал внутрь, явно благодаря, потом пожал кому-то руку.

Автомобиль исчез мгновенно, уйдя обратно задним ходом, а он, сверкая очками, неторопливо приближался к своему подъезду.

Теперь я рассмотрел его и поразился, как смог ошибиться. Решетов был намного ниже и существенно толще, да и дубленка у Хаканова только в общем походила на Решетовскую, и шапка имела совсем другую форму...

Просто я ждал в тот момент именно Хаканова - ждал, опираясь на свои подсчеты, и принял бы за него любого мужчину, который вышел бы из нужной двери и направился в сторону нужной машины.

Хаканов шел с довольным видом, и я уже не сомневался, что он действительно наткнулся на труп Решетова и избавился от него, призвав на помощь каких-то своих дружков. Ведь несмотря на отсутствие расписки, исчезновение кредитора в любом случае было удачей.

Вот он поднялся на крыльцо, вот остановился, набирая код на панели домофона. Он возился долго - видно, все-таки волновался и не мог сразу попасть на нужные кнопки.

Облитая лунным светом, его спина резала мне глаза.

Будь у меня сейчас оружие, я снял бы его одним выстрелом на пороге собственного дома, как мишень в тире: в детстве я ходил по пневматическим тирам и даже имел значок "Юного стрелка", маленькую расчерченную мишень с контуром мушки внизу.

Но револьвер уже медленно тонул под слоем ила на дне нашей мутной реки и найти его не под силу было бы даже водолазной бригаде.

Зачем, зачем я его выбросил...

Хаканова вошел в подъезд и дверь гулко грохнула за ним, возвращая меня к реальности.

Быстро застегнув штаны, я поспешил к своей машине.

Сев за руль и оказавшись в привычной дружественной обстановке я вдруг не понял причины своего расстройства.

Что, собственно, произошло?

Только то, что Хаканов невольно сделал за меня грязную и довольно опасную работу - увез труп Решетова.

И мне стоило радоваться - именно радоваться, а не огорчаться: ведь я запросто мог попасться во время операции с телом убитого и дальнейшее пошло бы насмарку. А так все оказалось сделанным без меня; и Хаканов тоже не попался, а остался на свободе, что тоже входило в мои планы. И догадаться, что стреляя в Решетова, я метил в него, он не мог ни при каких обстоятельствах.

У меня осталась реальная возможность его убить. И к тому же в кармане лежала аккуратно сложенная расписка.

Я еще не знал как, но подсознательно чувствовал, что она может помочь в следующей операции.

Я включил габаритные огни и тихо поехал прочь из этого квартала.

Сейчас не хотелось думать ни о Решетове, ни даже о Хаканове, строить какие-то планы и загадывать будущее - осталось только желание вымыться, лечь, уснуть и забыться до утра.

Правда, я еще не решил, куда податься: к себе в общежитие, или к Наташе.

Я медленно ехал по полностью угасшему, погруженному в сон, словно умершем в глухую пору без надежд дожить до рассвета, городу. И вдруг понял, что хочу женщину.

Кажется, впервые после обвала и смерти Анечки по-настоящему хочу женщину. Я хотел ее мучительно - до головокружения, до сухости в горле, до помутнения в глазах. Как подросток, пересмотревшийся порнофильмов...

Причем не Наташу; нет, близость с нею все-таки не была полноценной. Занимаясь сексом с Наташей, я чувствовал себя слишком взрослым, почти старым; я был учителем, инструктором и сэнсэем, заботился о ее ощущениях и совершенно игнорировал свои. Несмотря ни на что, Наташа не успела стать настоящей женщиной.

А мне сейчас была необходима именно настоящая женщина, которой я мог овладеть яростно и нежно, без посторонних мыслей - почти как в прежние времена. Если только это оставалось для меня возможным.

Я на ходу вытащил мобильный телефон, прокрутил записную книжку и набрал номер Ольги.

15

Она была Наташиной ровесницей, но уже успела побывать замужем и развестись, а по мягкому животу ее, теряясь в зарослях шерсти, спускался довольно старый шрам от кесарева сечения - которого она стеснялась, но который почему-то мне нравился. В жизни ее таилась какая-то весьма серьезная трагедия, и в этом мы казались родными по крови. Но я никогда не расспрашивал ее ни о чем, опасаясь ответных расспросов. И она делала точно так же - возможно, по тем же причинам.

Имея, как и Наташа, высшее образование - кажется, менеджерское или вроде того - она не смогла найти себе нормального места и жила, подобно мне, черным неквалифицированным трудом: за копейки работала официанткой в ресторане. Это тоже подсознательно сближало.

Мой тезка, Виктор Мышлаевский из Булгаковской "Белой гвардии" назвал бы Ольгу "женщиной на ять" и оказался бы абсолютно прав. Потому что Ольга была женщиной не на сто, а на все двести процентов, и совершенно естественно, что я вспомнил именно ее.

Ольга появилась тоже случайно; причем даже раньше, чем Наташа.

Это произошло в самом начале моей работы продавцом. На исходе первой, самой страшной и одинокой зимы. Когда я, чувствуя себя совершенно задушенным нищетой, не знал куда податься и что предпринять для нахождения побочных доходов. В общем-то мне не хотелось ни более комфортной жизни, ни каких-то развлечений. Я стремился просто не умереть с голода и не опуститься. Сохранить себя - хотя тогда еще не знал, для чего это нужно; лишь теперь, нацелившись на расчет с Хакановым, я понимал, что бессознательно был прав.

Приработков не находилось; у меня отсутствовал опыт по такой части. Хотя, возможно, самым разумным оказалось бы подать объявление в бесплатную газету и заняться выездной настройкой компьютеров, как делали многие.

Зато у меня имелась машина и я попытался подрабатывать извозом.

Собравшись заняться этим делом, я надеялся решить сразу две проблемы. Найти источник доходов и привести в порядок свой сон. Ведь в последнее время я почти перестал спать. Снотворное, которое я покупал, время от времени выписывая рецепты у школьного приятеля, участкового терапевта, помогало плохо. Я засыпал ненадолго, а потом практически до утра лежал без сна, сдавленный пустотой своей съемной квартиры. После такой ночи у меня, распираемая изнутри, жутко болела голова, и глаза вылезали из орбит, и я чувствовал себя абсолютно уничтоженным до середины дня. Измученный донельзя, падая после стоячей работы, я надеялся уснуть от усталости - но почти каждый вечер повторялось одно и то же.

И я решил ездить ночью; тем более что днем был занят в салоне. Я всерьез рассчитывал, что за полночи что-то заработаю, а остаток спокойно просплю, действительно устав за рулем.

Увы, я почти сразу понял, что "таксовать" на моей машине бессмысленно. Весь город был равномерно заполнен настоящими таксистами из частных агентств; оранжевые гребешки их светились у каждой остановки транспорта, у ресторанов, театров и казино, во всех точках, где могли появиться люди, которых требовалось куда-то везти.

Чтобы составить конкуренцию профессионалам, приходилось накручивать километры по самым затерянным, удаленным от магистралей кварталам - где любой внезапно появившийся пассажир был моим, но где их почти не появлялось. Учитывая неимоверную прожорливость моего тяжелого джипа, ночной извоз получался практически убыточным, поскольку в поисках седоков я много ездил впустую, а установившиеся в городе расценки не покрывали даже бензин.

Правда, мой сослуживец, двадцатитрехлетний парень, рассказы которого и натолкнули на мысль стать ночным таксистом, утверждал, что неплохо зарабатывает во время таких рейдов. Но он ездил на старом "москвиче", которых расходовал топлива в три раза меньше, да к тому же заправлялся "семьдесят шестым". И, кроме того, парень заколачивал деньги, в основном возя проституток. Которые, договорившись сразу до утра, использовали его уже как личного водителя на одну ночь. Работа заключалась в переброске нескольких девиц от клиента к клиенту с часовыми - а то и больше - перерывами, во время которых он дожидался у подъезда и, по его словам даже спал. Платили проститутки неплохо; за ночь он иногда зарабатывал рублей четыреста или пятьсот. И говорил, что даже подумывает, не уйти ли на постоянную работу водителем-охранником в одно из многочисленных "агентств эскорта", как именовали себя сейчас мобильные публичные дома.

Я бы тоже согласился возить проституток; не отказался бы и от водителя-охранника: моя жизнь настолько обесценилась, что даже сделаться слугой публичных девок уже не казалось мне падением. Но... Смешно об этом говорить, но я постеснялся расспросить у парня, где он находит проституток на ночные разъезды и каким образом можно устроиться в систему: будучи старше на двадцать лет, я сам должен был знать все. Признание в невежестве казалось постыдным.

Никаких выгодных подрядов я так и не нашел. Поездил некоторое время, подобрав всего лишь пару раз сильно выпивших супругов, возвращавшихся из гостей. Платили они мало, а состояние перевозимых мужиков угрожало чистоте моей машины. Я понял окончательно, что такой извоз бессмыслен.

Но зато я познакомился с Ольгой.

Я подобрал ее в одну очень холодную и невероятно глухую, безлунную ночь около небольшого ресторана, где почему-то отсутствовали настоящие таксисты.

Поначалу я принял ее за проститутку: Ольга стояла у края тротуара не поднимая руки - именно так дежурили они днем на центральном проспекте. Но Ольга была вовсе не проституткой; она здесь работала. Ресторан давно закрылся, посетители разъехались - поэтому и темная стоянка опустела - и даже служащие разошлись. А она почему-то задержалась и теперь стояла тут совсем одна, невероятно усталая после смены, замерзшая до полусмерти и уже отчаявшаяся поймать машину.

Я подобрал ее - она поднялась в мой теплый джип, устроилась на переднем сиденье, и я ощутил, как на меня пахнуло духами и еще чем-то, очень женским и давно уже забытым. Ведь я уже сто лет не общался с настоящими женщинами, Наташа не могла идти в счет.

Жила она недалеко; но наслаждаясь внезапной иллюзией, я вел машину очень медленно, пытаясь продлить время. Короткая Ольгина шубка разошлась, и против воли я искоса поглядывал на ее круглые, ровные, туго обтянутые черным капроном коленки, ловившие отблески огоньков приборной панели. В тот момент я не думал о деньгах - сотне рублей, которую она пообещала; рядом сидела женщина и на несколько минут ко мне вернулась жизнь.

Все-таки как я ни тянул, мы доехали до ее дома. Ольга отдала сотню, но почему-то медлила покидать машину. Видимо, она пригрелась, и ей не хотелось возвращаться на мороз. А может, просто передались флюиды моего состояния. И два подсознания, одиноких в ночи - позже я узнал, что она почти столь же одинока, как и я - мучительно не хотели расставаться.

-- Жаль, что так быстро приехали, - вдруг сказала она, уловив мои невысказанные мысли. - Я очень люблю кататься на машине.

В свете плафона, который я включил, когда она открыла сумочку в поисках денег, я вдруг отметил, что у нее серые глаза.

-- Ну... Так давайте поедем кататься, - неожиданно для себя предложил я.

-- У меня денег не хватит, - серьезно возразила она.

-- А кто говорит про деньги ? Кататься так кататься.

Она молчала, и я добавил:

-- И это тоже заберите обратно.

И сунул обратно купюру, которую все еще держал в руке.

-- Как это? - удивилась она. - Вы разве не для заработка ездите?

-- Нет, - соврал я. - Просто мне не спится, вот и катаюсь всю ночь где ни попадя.

Впрочем, я не слишком врал: мне и в самом деле не спалось и я мотался, как неприкаянный, в безуспешных поисках пассажиров.

И мы действительно поехали кататься. Выезжая в ту ночь, я заправил полный бак. Сейчас в самом деле можно было ехать куда угодно, и я решил - прах с ним с бензином, покатаю девушку, и на этом вообще закончу свой бессмысленный ночной извоз...

Конечно, я заслуживал осуждения. Безутешный вдовец, спустя полгода после смерти жены пустившийся в приключения с первой попавшейся девчонкой, несомненно не вызывал симпатий. Умственно я и сам был себе противен. Но еще не до конца умершее естество, задушенное оболочкой сознания, сопротивлялось изо всех сил, пытаясь вырваться и оживить бывшего человека по имени Виктор Барыкин. Впрочем, я прекрасно понимал, что Анечку не вернуть, даже если отрезать мой интимный орган и скормить его собакам.

Катались мы часа два. Практически молча, лишь изредка обмениваясь короткими репликами; мы не знали друг друга и нам было не о чем говорить. Но я ощущал, как между нами натягивается, как прозрачная нить, и быстро крепнет метафизическая, не существующая в природе связь. Связь мужчины и женщины, случайно встретившихся глухой зимней ночью. Ольга сняла шапку, время от времени опускала козырек, открывала зеркальце и поправляла свои темные волосы. Иногда она улыбалась, боком взглядывая на меня, я бросал такие же взгляды на ее блестящие коленки, и нам было хорошо.

Сначала я немного покрутился по городу, наслаждаясь почти абсолютной пустотой улиц, размеченных мигающими желтыми светофорами. Потом направился на окраину и свернул к нефтезаводам. Дорога плавно текла по высокому берегу реки, и за каждым изгибом открывала новую, пустынную картину. Справа временами темнели полузаброшенные строения. А слева, под убегавшими в глухую стометровую пропасть кустами, смутно и широко белело полотно замерзшей реки, за которым абсолютно черной непроглядью затих противоположный пологий берег, лишь кое-где отмеченный тусклыми огоньками невероятно далеких фонарей и незаметно перетекавший в слепое, зимнее, лишь кое-где украшенное звездами небо.

Я любил эту дорогу, несмотря на то, что она шла вдоль промзоны и здесь был уже не город, но еще не загород. Притаившаяся под обрывом река и захватывающий вид на бесконечный дальний берег всегда рождали в душе странное ощущение не то полета, не то падения в бездонную пропасть сна. Мы проезжали здесь не раз и с Анечкой.

Но ночью я оказался тут впервые. И темный, едва искрящийся недобрый обрыв, стремительно падающий к замерзшему и безразличному, как тот свет, речному плесу, придавленному тяжелым зимним небом, делал зрелище просто сюрреалистическим.

Я поставил диск с органными произведениями Баха. Мощная,

потусторонняя музыка наполнила салон осязаемо тугим потоком. Она пронизала меня, и я уже не ехал, а летел, подхваченный чернильной волной басовых регистров.

Мне вдруг подумалось, что сейчас можно притопить газ и через секунду слегка подать руль влево - и... Возможно, плеер не сломается сразу, снег смягчит удары промерзшей земли, и, падая, до последней секунды я буду ощущать внутри себя эту чудесную музыку. Которая наконец освободит от надоевшей телесной оболочки и унесет туда, где нет печали. К Анечке.

Не стесняясь признаться в стыдном для мужчины малодушии, могу сказать честно, что будь я той ночью один, я бы так и сделал. Потому что, вероятно, этот выход остался единственно верным.

Но рядом сидела Ольга. Молодая и красивая, и абсолютно не виноватая в моих несчастьях. И даже еще не настолько близкая, чтобы, подобно какому-нибудь африканскому вождю, забрать ее с собой в долину предков.

Поэтому я по-прежнему неторопливо ехал по дороге, пока она, устав от опасного соседства, на решила повернуть вправо. Там ждал сюрреализм иного рода: проезд мимо возникающих и обламывающихся мощных заборов, отграничивающих нефтезаводские площадки, под нависшими над проезжей частью огромными трубопроводами, лавирование между внезапно возникающими консольными опорами, тряска при переезде бесконечных узкоколеек. Этого сейчас не хотелось; я аккуратно развернулся и, прижавшись к обочине, насколько позволял коварный обрыв, тихо затормозил.

Река и низкий берег теперь лежали прямо перед глазами; замерзшая река несуществующе текла куда-то в прошлое.

-- Какая музыка красивая...- тихо сказала Ольга. - Я такой никогда прежде не слышала...

Меня ничуть не удивило, что эта девушка не знает Баха: я еще не выяснил, сколько ей лет, но очевидно мы принадлежали к разным поколениям.

-- Иоганн Себастьян Бах, - ответил я. - "Верую"

-- В кого ты веруешь? - простодушно уточнила она, вдруг назвав меня на "ты".

-- Да не я... Я ни в кого не верую. Это пьеса так называется. "Верую в тебя, Иисус". Часть органной мессы, то есть музыки для церковного богослужения.

-- Вы так много знаете...

-- Много. И даже больше, - усмехнулся я. - Только не впрок. Потому что в многом знании много печали, и кто умножает мудрость, тот умножает скорбь.

Я действительно ни в кого и ни во что не верил - тем более после того, что совершил со мной Хаканов. Мне всегда было противно модное сейчас - словно кольцо в ноздре - христианство в совершенно невежественной форме; да и первоисточник его, полный ханжества и дешевой справедливости, относился к своим истинным корням, как комикс к оригинальному произведению. Однако в прежней жизни я нередко заглядывал в Писание, воспринимая книгу просто как свод тысячелетней мудрости. Время от времени перечитывал целиком Екклесиаста, отдельные места из Исаии и Иеремии, еще кого-то из пророков. Ольге, конечно, все это оставалось неведомым, и слова она приняла за мои собственные.

- Так здорово...- сказала она, глядя в даль. - Так красиво... И так романтично все. Спасибо вам за этот вечер, Виктор...

-- Пожалуйста, - ответил я. - Только ведь вечер еще не кончился...

Ольга промолчала. А меня вдруг тронуло странное чувство. Она искренне благодарила меня за такой пустяк: небольшую поездку по ночному городу да нормальную музыку, которую я для нас поставил. Я ощутил укол внезапной жалости к этой молодой и очевидно несчастливой женщине - не видящей ничего, замученной грошовой работой в ночном ресторане, не знавшей великой музыки Баха и воспринимавшей многообразие жизни, рожденное бесконечным напластованием разных слоев человеческого бытия, в совершенно ублюдочном, трех или четырехцветном варианте...

И хотя секунду назад об этом еще и не думал, я протянул руку и осторожно погладил девушку по голове. Ее волосы оказались очень мягкими. Ольга сначала вздрогнула, потом поймала мою ладонь и прижала к своей щеке.

-- Вы... Ты такой нежный...- пробормотала она.

Эти слова меня добили. Потому что мне не показалось, что я проявил чрезмерную нежность; я всего-навсего тронул ее волосы. Хотя, вероятно, нормальный мужчина должен был просто схватить ее за коленки. Жалость к Ольге, обделенной даже столь маленькой лаской, захлестнула меня так, что я с трудом подавил слезы.

А она смотрела на меня - благодарно, удивленно, нежно и еще как-то одновременно. И дальше все пошло уже по дорожке, с которой не представлялось возможности свернуть...

-...Ты целоваться не умеешь, - продышала она, отрываясь от моих губ. - Придется учить тебя, такого большого...

Я отвечал на ее долгие, горячие, делающиеся все более жадными поцелуи, а сам параллельно думал, что за эти полгода разучился не только этому... И что... Что если дело дойдет до постели - а к этому все шло очевидно и ураганно - то вряд ли я смогу порадовать собой эту женщину.

-- К тебе можно сейчас? - все-таки спросил я в промежуток вдоха между поцелуями, как того требовали обстоятельства.

-- Нет, нельзя... У меня родители дома...

-- Тогда ко мне поедем.

-- А ты один живешь?

-- Один... Ко мне всегда можно.

Мы целовались еще некоторое время, потом оторвались друг от друга.

Ольга достала из сумочки мобильник и позвонила, судя по всему, родителям, тихо объясняя какими-то причинами свое затянувшееся возвращение. А я тронулся и мы поехали ко мне.

Моя правая рука, не обремененная переключением скоростей благодаря автоматической коробке передач, оставалась всегда свободной. Ольга поймала ее горячими сухими ладонями, немного поиграла с моими пальцами, а потом вдруг придвинулась вплотную, насколько позволял подлокотник, засунула руку себе между ног и крепко, мягко сдавила ее своим еще более горячим капроном.

Я вел машину левой рукой и думал о происходящем. В прежние времена, когда я жил с Анечкой и таскался время от времени на сторону, мне часто удавалось овладеть женщиной в первый же вечер знакомства без особых усилий. Причем нормальной, порядочной - иногда даже семейной - женщиной, а не какую-нибудь полушлюхой. Сейчас ситуация повторялась; Ольга была именно нормальная и порядочная, я почему-то понял это сразу. Но все опять шло, как тогда - хотя сейчас я был уже не тот... Это казалось странным. Но это происходило опять.

Между тем Ольга все плотнее стискивала мою ладонь, и я вдруг ощутил хлынувший ко мне, перебивающий аромат духов и слегка пахнущий маслом жар от печки, знакомый и томительный запах женщины, возжелавшей мужчину.

Да, все было так. Не я ее захотел, а она меня; и несмотря на то, что я первым заговорил о том, куда податься, инициатива исходила от нее.

Мы добрались до моей съемной квартиры, где я был волен заниматься чем угодно в любое время - и нырнули в эпицентр тайфуна.

Другими словами нельзя было описать того, что происходило между мной и Ольгой. Перепробовав за свою жизнь не один десяток женщин, я никогда прежде не встречал такой темпераментной и до беспамятства любящей секс.

Возможно потому, что - в отличие от подавляющего большинства мужчин - никогда не жаждал молодого тела, а старался выбирать партнерш примерно своего возраста и в общем сходных привычек. А эта женщина принадлежала уже к иному поколению - в котором с секса были сняты все запреты и ограничения, а сам он оказался возведенным в абсолютный абсолют.

Вопреки опасениям, мое тело отреагировало должным образом и не подвело меня в остаток ночи. И Ольга наслаждалась мною так, как прежде я сам наслаждался женщинами. Если перейти на современный и не очень приятный мне язык, обозначающий тонкости интимных отношений, то не я трахал ее - а она меня.

Несмотря на разницу в возрасте и опыте, она действительно была на порядок более умелой и изощренной, чем я.

Мы перепробовали абсолютно все - даже тот противоестественный способ полового контакта между мужчиной и женщиной, который я до сих пор ни разу не испытывал из-за своей невероятной брезгливости и приверженности к чистоте.

Ольга не просто упражнялась, она получала неописуемое удовольствие. На протяжении нескольких часов она семь или восемь раз доходила до точки, некоторое время отдыхала в полном, как казалось, изнеможении, а потом все начиналось опять. Сам я, несмотря на внешнюю готовность, практически ничего не чувствовал: видимо, смерть жены перерубила во мне все на психологическом уровне, и хотя тело функционировало, ощущения отсутствовали напрочь. Я превратился в некий сексуальный автомат с электроприводом от сети. И был способен удовлетворять ее хоть до следующего вечера, не рискуя дойти сам и лишиться сил.

В черном окне комнаты уже возникла светлая полоска на краю неба, когда Ольга наконец насытилась и почти мгновенно отключилась, положив голову на мою руку. Как на странно, я тоже уснул, не прибегая к снотворному.

Проснулись мы засветло, часов около десяти. Я ощущал в себе такую страшную усталость от непривычной нагрузки, что позвонил в салон, наврал заведующему секцией, что у меня поднялось давление и я на работу не выйду. Впрочем оно, вероятно, у меня и в самом деле поднялось. Перед уходом Ольга попыталась получить удовольствие еще раз, но этого уже на удалось, потому что внутри у нее все распухло и онемело, и я даже не смог в нее войти. Точнее, она оказалась не в состоянии поглотить меня.

Я отвез ее домой, вернулся, принял снотворное и проспал почти до вечера.

Потом мы стали иногда встречаться. Несмотря на полное отсутствие своего удовлетворения, мне понравилось с Ольгой. Потому что она была не только неистово темпераментной, но одновременно и невероятно нежной. Едва не теряя сознания от переполнивших ее ощущений, она не уставала при этом ласкать меня и шептать разные слова, от которых я уже отвык.

И обнаружилась в ней еще одна особенность, которая просто поразила: я мог с ней спать. Да, именно спать в самом прямом смысле этого двусмысленного слова. Дело в том, что никогда в жизни я не мог уснуть с женщиной под одним одеялом. Даже с единственной на свете Анечкой мы спали под разными на огромной кровати. Будучи нервным с самого детства, я отличался плохим сном: всю ночь переворачивался с боку на бок, по несколько раз вставал пить или еще куда-нибудь. И уж совершенно не мог спать, если рядом лежало чье-то тело: для отключения мне всегда требовался кусок личного пространства, где бы я мог повертеться, успокоиться и наконец с трудом уснуть.

А с Ольгой, как ни странно, я мог спать как угодно. В самой неудобной позе: например, лежа на боку и вытянув руку, на которой лежала она. Или просто крепко обнявшись. Или даже - по ее просьбе - войдя в нее сзади и оставшись так засыпать. Я проваливался в сон мгновенно, и близость ее тела абсолютно не мешала. Я не узнавал себя. И не мог понять, в чем дело.

Познакомившись с Наташей и впустив ее в свою жизнь, я продолжал видеться с Ольгой. Потому что Наташа была для меня в первую очередь другом, и лишь потом - немножко женщиной; Ольга же сразу стала именно женщиной. Причем встречались мы обычно не по моей, а по ее инициативе. Я по-прежнему практически ничего не ощущал во время секса, но получал томительное вторичное удовольствие, видя наслаждение, испытываемое ею со мной. И еще мне до сих пор было приятно слышать от нее, что я ласков и нежен... Имея раньше многих женщин, я как-то не задумывался о проявлении своего отношения к ним, никто никогда не оценивал моей нежности. Возможно, тогда это казалось в порядке вещей, а сейчас все переменилось, я отличался от среднего мужчины, и подобного мне никогда не было в Ольгиной небольшой жизни.

Естественно, от Наташи я все скрывал: несмотря на исчерпывающие рассказы о своих парнях, она была очень ревнивой и не раз говорила, что если узнает про другую женщину, то ей вырвет волосы, а мне кое-что более важное. Все это звучало в шутку, но я понимал, что моя посторонняя связь ей будет неприятна, и не хотел ее огорчать.

Когда я устроился на газовый завод и переселился в общежитие, ночи с Ольгой стали невозможными. Мы несколько раз встречались летом у нее, когда ее родители жили на даче, а потом наши контакты постепенно сошли на нет.

В общем-то намеренно с моей стороны.

Отчасти потому, что эта связь оказалась невозможной в нынешнем состоянии по чисто материальным соображениям. Ольга была обычной женщиной и ей казалось естественным получать от меня разные подарки. В любой момент она запросто могла попросить, чтоб я купил ей новые колготки или еще что-нибудь. Это было мелочью и в прежние времена я даже не замечал подобных расходов на женщин. Сейчас даже такие траты стали для меня непосильными; я неимоверно напрягался даже просто для того, чтобы катать ее на машине. Я перестал называться полноценным мужчиной, и не в моем положении было иметь настоящую любовницу.

Но в общем даже эта серьезная причина не представлялась главной; тем более что с переходом на новую работу я уже мог позволить себе какие-то траты. Главное препятствие заключалось в ином.

В отличие от Наташи, Ольга абсолютно не ощущала разницы в наших возрастах. Смотрела на меня не как на "дяденьку-инструктора", а как на нормального партнера. Внутренним чутьем я понимал, что стал нравиться ей и уже чисто по-человечески. И во время наших встреч в самые жаркие моменты она стала шептать, что любит меня. Причем тоже не как Наташа: абстрактно и по-дружески, в рамках выдуманных ею "нестандартных отношений" - а чисто по-женски и, кажется, искренне.

Наташа училась со мной, принимая нашу связь за то, чем она была: временной игрой перед вступлением в жизнь.

Ольга относилась серьезно и - я был уверен - допускала возможность выйти за меня замуж. Точнее, я полагаю, уже стремилась к этому.

А я не мог себе позволить такого. Потому что лишь внешне - несмотря на то, что сухощавый от природы, сейчас потерял еще килограммов восемь, а волосы изрядно разбавились сединой - я казался обаятельным, нормальным мужчиной. Привлекательным и перспективным для женских глаз. Тем более, я никогда ничего не рассказывал о себе и Ольге; поэтому, вероятно, представлял в ее жизни особую находку. Ведь любая женщина ценит все тайное в тысячу раз выше, чем познанное до дна.

На деле я - как ни банально заезженное сравнение - был подобен дереву, пораженному молнией. Снаружи еще вроде бы здоровым, но выжженным до пустоты внутри. Мой внешний вид мог обмануть кого угодно, только не меня самого.

И я не мог позволить себе занимать чужое место в Ольгиной жизни.

Однако чувствовал, что против своей воли вошел в ее жизнь, и она всегда рада встрече со мной.

Ее мобильный номер все еще хранился в моей книжке. Опять-таки, в отличие от Наташи она вела себя как положено взрослому, уже уставшему от жизни человеку - и выключала свой сотовый перед сном. Поэтому ей можно было звонить в любое время без боязни разбудить.

Мы не виделись с Ольгой месяца два, а то и три. За это время в ее жизни, скорее всего, успел появиться нормальный мужчина. Возможно, она уже не испытывала желания быть или хотя бы бывать со мной. Я не сомневался лишь в одном: в любом случае, она меня помнит.

Поэтому не раздумывая позвонил ей сейчас, надеясь, что она еще не спит.

16

Ольга не спала, хотя и взяла трубку не сразу. Я догадался, что она уже дома, недавно вернулась с работы и сейчас собирается спать.

-- Витенька...- радостно отозвалась она, прочитав, видимо, мое имя на дисплее.

Таким голосом, будто мы встречались вчера.

Меня обдало мгновенным теплом: она не стерла мой номер и, кажется, искренне обрадовалась моему звонку.

-- Да, это я... - сказал я и сразу приступил к делу: - Оля, я тебя хочу.

-- Правда? - она, несомненно, улыбнулась. - Это радует... Когда?

-- Сейчас.

-- Сейчас?!! - похоже, Ольга изумилась. - Но...

-- Да. Прямо сейчас. И немедленно.

-- Хорошо, - мгновенно согласилась она. - Я еще и переодеться не успела... Ты где?

-- Минут через пятнадцать буду у твоего подъезда. Позвоню, когда подъеду... Да, - спохватился я. - Прихвати какую-нибудь газету с объявлениями.

-- Зачем? - удивилась она.

-- Объясню. Не будем тратить трафик.

Я прибавил скорость, и был у Ольги даже не через пятнадцать, а через десять минут. Она сбежала ко мне, сияя от предвкушения встречи, послушно сжимая номер "Вечернего экспресса".

Тут же, не отъезжая от ее дома, я развернул страницу с объявлениями о сдаче квартир, нашел почасовой круглосуточный вариант, позвонил по указанному мобильному номеру - сегодня, после реквизиции денег у нечаянно убитого Решетова, я был богат, как крез - и через полчаса мы уже заперли за собой дверь.

В квартире оказалось довольно чисто даже на мой привередливый вкус. И я смог наконец отмыться под душем, и мы упали в постель.

Конечно же, я оказался не прав, услышав позыв своей натуры. Желание иметь женщину, как и весь последний год, было чисто умственным. И я по-прежнему ничего не ощущал, хотя мог бесконечно долго заниматься сексом.

А возможно, даже лучше, чем обычно: во мне произошел выброс адреналина; ведь несмотря на кажущуюся бесконечность ужасной ночи, с момента убийства Решетова прошло всего несколько часов.

Во всяком случае, Ольга наслаждалась мною сильнее и глубже, чем бывало прежде.

Испытав пик ощущений бесчисленное количество раз и всеми способами, устав и даже похудев за пару часов, она тихо лежала рядом со мной на свежей подушке и осторожно перебирала мои короткие, жесткие волосы.

-- Витюша... - счастливо шептала она мне в ухо, точно нас мог кто-то подслушать. - Витюша... Ты сегодня... Ты сегодня был неподражаем... Ты ведь знаешь, что так хорошо, как с тобой, мне не бывало никогда ни с кем. Но сегодня... Сегодня ты превзошел самого себя... Я вся обкончалась, никогда еще так не было...

Я молчал, думая, что пока не умер, раз мог принести хоть кому-то простую, но важную радость...

-- Слушай! - вдруг спохватилась она и даже привстала на локте, коснувшись меня своей не очень большой, но довольно тяжелой грудью. - Слушай, ты сам-то хоть кончил? А то я...

-- Я кончил сегодня уже, не волнуйся, - ответил я, погладив ее волосы и думая в этот миг о том, как по ошибке прикончил Решетова.

-- Тогда будем спать? - беспечно предложила Ольга. - Я тааак устала...

-- Будем. Сейчас, подожди меня минутку.

Я вылез из постели, пробрался на небольшую кухню, взял с мойки чистый стакан. Открыл припасенную бутылку "Краун джуэла", налил сразу граммов двести. Секс без ощущений не принес облегчения, я по-прежнему чувствовал себя лишь усталым автоматом. Для расслабления требовалось выпить.

В несколько глотков прикончив джин, я вернулся в комнату. Ольга уже спала, по-детски перевернувшись на живот.

Я лег рядом, положив руку на ее теплые, приятные ягодицы и почти сразу отключился.

17

Мне приснилась Анечка.

Точнее, не просто и не сразу она. Сначала долго тянулся медленный, томительный и тягучий, самый мучительный из кошмаров. В котором ничего не происходило, но это отсутствие чего бы то ни было и представлялось самым кошмарным.

По какой-то причине я оказался в Ленинграде. Не в нынешнем помпезном Санкт-Петербурге, а именно в Ленинграде - городе, где бывал наездами множество раз, пока учился в Москве, один и с нею вместе, и куда мы потом иногда ездили отсюда.

Я шел по Невскому проспекту и не узнавал местности. Тротуары сделались какими-то осклизлыми, всюду, прямо на дороге, громоздились странные, полуразрушенные или недостроенные дома с пустыми окнами - которых никогда не существовало в самом деле. На месте одного здания на углу с улицей Толмачева, которое я помнил хорошо, громоздились жуткие исполинские колонны желтого цвета, словно портик отсутствующего античного храма, только во много раз больше. На них нелепо висела гигантская вывеска "Гостиница Метрополь", хотя в этом городе такой не имелось.

Но меня поразили даже не перемены городского пейзажа. На улице не было людей. То есть нет, кругом шевелилась целая толпа, она струилась мимо меня и даже как будто насквозь, но то были не люди, а серые бесплотные тени со смазанными пятнами вместо лиц. Раньше так снилась только Анечка, но теперь их стало много; мне хотелось освободиться, но я шел, бежал, скользил и падал, и никак не мог вырваться в другую плоскость.

И вдруг увидел Анечку. Она шла впереди меня, и казалась не тенью, а человеком. Я узнал то лиловато-серое, в мелкую клетку, демисезонное пальто с большим остроконечным воротником, которое она носила в год нашего знакомства. И еще - шляпку. Маленький круглый ток с черной вуалью: тогда, вернувшись из бездны прошлого, вуаль была на пике моды.

-- Анечка! - окликнул я.

Она обернулась и остановилась. Я наконец увидел ее лицо. То есть нет, его скрывала вуаль, гораздо более плотная, чем в реальности. Но оно точно у нее было.

Я рванулся к ней - она протянула руки, давая знак не приближаться. Я бежал, но она отдалялась, оставаясь недвижной, и от нее веяло тяжелым, могильным холодом.

Я спал и словно не спал; бодрствующая часть говорила, что все правильно: к умершим нельзя прикасаться во сне, контакт с покойником означат собственную близкую смерть. И Анечка из сна это понимала - ускользая, она не позволяла дотронуться до нее. Но сознание, одурманенное сном, стремилось к ней. И я летел, зная, что несмотря ни на что должен поймать ее маленькую ледяную ручку и согреть в своей ладони...

Потом я в очередной раз поскользнулся и упал, и наконец провалился куда-то на другой этаж небытия.

Где вдруг возникло встревоженное Ольги, которая, склонившись, неосязаемо гладила меня по голове...

18

-- Кто такая Анечка? - наутро спросила она.

-- Неважно... А что? - уточнил я.

-- Да ничего... Просто ты так ужасно мучился и метался во сне и называл меня этим именем.

Я промолчал, и она не стала расспрашивать. Несмотря на кажущуюся беспечность, в Ольге имелся некий внутренний стержень.

Я отвез ее домой. Мы простились очень нежно в машине. Ольга, кажется, была в самом деле очень благодарна за эту внезапную и невероятно сладкую ночь.

А я мысленно уже прощался с нею навсегда.

Я знал, что это - наша последняя встреча.

И не потому, что я решил окончательно порвать с Ольгой, не из-за Наташи и вообще совершено по другим причинам.

Встречаясь с нею в течении года, я просто занимал чужое место. Оставаясь выжженной изнутри оболочкой человека, с которой в принципе не могло быть связано ничего хорошего. Теперь контакт со мной становился по-настоящему опасным.

Я переступил черту и стал криминальным элементом и мог бросить тень на любого человека.

И я не имел права рисковать спокойствием Ольги. Ведь она была по-своему мне близка.

На этот раз опасность прошла мимо. Если я не оставил следов - а я был абсолютно уверен, что это так - то никакое следствие не найдет связи между мною и покойным Решетовым. Тем более что труп увезен и при нем не найдется документов.

Однако, если принимать во внимание все возможности, то даже это убийство могло оказаться для меня роковым. Ведь кто-то по совершенной случайности, из праздного любопытства мог наблюдать из окон соседнего дома. И теоретически мог тихо, опять-таки из любопытства выследить мой отход на чердак и поездку на маршрутке, и даже увидеть машину, в которую я сел. Это было маловероятным, но теоретически могло быть.

Возможно, меня еще не взяли лишь потому, что свидетель моего преступления в данный момент только сидит в дежурной части, заполняя протокол показаний. И провести на свободе мне осталось несколько часов.

Такая возможность все-таки имелась...

Поэтому все возможные концы стоило рубить уже сейчас.

Проводив взглядом фигурку Ольги, исчезнувшую за дверью подъезда, я выехал в центр города. Выпил очень крепкого кофе в хорошем баре, заправился бензином и, не заезжая ни в свое общежитие, ни к Наташе, отправился в Медногорск.

Хоть и неудачный, первый этап операции требовал тщательного завершения.

1

-- Кто такой Решетов ? - спросил я у Вадима, которому позвонил на следующий день.

Хорошенько размыслив на обратном пути из Медногорска, я все-таки решил не уходить от Наташи сразу: каждый спокойно прожитый час прибавлял мне уверенности в успехе; утренние глубокие опасения прошли. И в данный момент я уже ничего не боялся. Кроме того, наша связь с Наташей стала теперь уже столь долгой и известной, что на нее вышли бы при любом моем поведении. Другое дело, что перед повторным покушением я был обязан заранее исчезнуть из ее жизни, полностью и навсегда. Так, чтобы даже она сама не знала, по какой причине и куда я подевался... Но до этого оставалась масса времени. Поэтому, пользуясь остатком больничного, я опять жил у Наташи.

Вадим был известным ростовщиком. В свое время он вложил и в наш магазин некоторую сумму, когда нам не хватало оборотных средств; мы расплатились с ним примерно за год до ухода Олега и расстались в хороших отношениях. Не ограничиваясь своим непосредственным бизнесом, Вадим оставался в курсе абсолютно всех дел, творящихся в городе. Поэтому я знал, что никто не расскажет мне о неизвестном Решетове лучше него. Он прекрасно помнил меня - как помнил каждого, с кем имел дело хоть раз - и довольно приветливо принял мой звонок.

-- Решетов? - переспросил он и я представил, как толстый Вадим почесал бороду, что-то быстро прикидывая в уме. - Который из них?

-- А что - их так много? - удивленный, ответил я следующим вопросом.

-- Не очень, - Вадим усмехнулся. - Но достаточно. Два брата-дегенерата.

-- В смысле? - я ничего не понимал.

-- Да нет, это я просто в рифму... Два урода - немногим лучше твоего Хаканова.

Вадим знал про меня все; как и про любого человека, так или иначе -хотя бы прошлом - причастного к крупному бизнесу.

- Хотя у младшего во внешности определенно есть нечто дегенеративное. Может, у него родовая травма была, а может - страдал в детстве легкой формой идиотии...

Неплохо, - подумал я. - Метил в Хаканова, попал в какого-то идиота... Хотя, если судить по расписке, на идиота он похож мало.

-- У него лицо асимметричное, - продолжал Вадим. - И одно ухо больше другого. То есть оттопырены по-разному... В общем, трудно объяснить на словах - но если увидишь, сразу поймешь.

...На фотографии в сожженном паспорте я не заметил асимметрии... Впрочем, у костра было довольно темно, а я находился, выражаясь юридическим языком, в состоянии аффекта..

-- Но редкостный пижон. Ростом с тебя, ходит прямо, носит даже зимой кашемировое пальто, летом всегда костюм и галстук. Сзади поглядишь - человек человеком. А спереди - перекреститься хочется.

Убитый мною Решетов был ниже меня, по крайней мере так показалось; и носил он не пальто, а обычную дубленку... Хотя...

-- А старший маленького роста, толстый. И будка у него круглая, как у опоссума...

Я не помнил, как выглядит опоссум. Но само слово мне понравилось. Я понял, что, кажется, убил именно старшего.

-- Он у них голова. Мыслительный центр, можно сказать. Младший на подхвате, своих мозгов у него отродясь не было.

-- А как их зовут ?! - я наконец сообразил, что вопрос, кого из двух Решетовых я прикончил, можно выяснить проще, чем по приметам.

-- Разве я тебе не сказал? Имена у них прямо-таки царские. Старший Михаил, младший Алексей.

Значит, я убил именно того, который мозговой центр...

-- В последнее время они ездят на джипах, - продолжал Вадим, не дожидаясь дальнейших вопросов. - Старший на черном "лэндкрузере", младший на трехдверной "фронтере" - знаешь, такое угребище вроде большой "нивы". Неопределенного цвета, то ли темно-серого, то ли голубоватого. Весь, как новогодняя елка, противотуманками увешан. А номер всегда заляпан грязью - будто скрывается от кого-то. Такой крутой весь из себя - неуловимый Джо, который на хрен никому не нужен, чтоб ловили...

Он усмехнулся , вспоминая, видимо, старый анекдот.

-- Они что - бандиты? - неожиданно для себя уточнил я. - Вооружены?

-- Да ты что, откуда? - теперь Вадим смеялся по-настоящему. - Какие бандиты? Понты корявые, больше ничего за ними нет... Раньше вроде занимались полукриминалом: левые иномарки, возможно, угнанные, скупали на разборку. Теперь отошли. Черт знает, чем занимаются, но вроде не товаром. Там деньги взяли, туда сунули... Норовят кинуть, конечно, при каждом удобном случае. Но так, по мелочи.

Я помолчал, признав, что все соответствует найденным мной документам. Если только сто тысяч долларов - мелочь. Впрочем, Вадим ворочал такими суммами, что для него это в самом деле могло казаться мелочью.

-- Ничего странного, что ты их не знал. Твой Олег с такими типами никогда не водился.

Слова "твой Олег" слегка резанули слух. Да, Вадим хорошо относился ко мне - можно сказать, по-дружески; если только у человека, постоянно вращающего сотни тысяч долларов под пять-семь процентов в месяц вообще может сохраниться способность к эмоциям и чувствам. Но он четко отделял Олега от меня. Несмотря на все мои старания, я так и не встал наравне с партнером. Не вошел полноправно в мир бизнеса - впрочем, это подтвердила и сама жизнь. И сейчас с запоздалым прозрением подумал, что был, конечно, полнейшим идиотом. Ведь что стоило еще тогда, услышав Хакановское предложение войти в долю, поднять трубку и набрать номер Вадима? Не сомневаюсь, что он дал бы мне исчерпывающую характеристику современного Хаканова. И сейчас все было по-другому. По-другому...

-- А зачем они тебе понадобились, кстати? - поинтересовался наконец Вадим.

Я давно ждал этого вопроса и с нетерпением фильтровал информацию, чтобы подготовить правдоподобный ответ.

-- Да, так...- безразлично ответил я. - Один мой сослуживец в ипотеку вступает. Деньги понадобились на время. Ему кто-то этого Решетова порекомендовал. Ну и он, зная, что я... Что у меня остались какие-то старые связи, попросил навести справки. Что за человек и можно ли с ним дело иметь. Спасибо тебе, ты мне все точно осветил.

-- Надеюсь, что осветил. Так и скажи своему чудаку, чтоб он от этих пидоров подальше держался. А если ему деньги нужны и человек серьезный, отправь ко мне. Пусть скажет, что от тебя - я ему процент сбавлю.

Все-таки он хорошо ко мне относится, подумал я.

-- Ладно, передам. Он обрадуется.

-- Тем более... - Вадим помолчал, точно в последний момент раздумывая,не придержать ли язык за зубами. - Тем более, что с Решетовым у него уже все равно ничего не выгорит.

-- Почему? - с деланным равнодушием спросил я, стараясь, чтобы он не услышал, как бешено заколотилось сердце.

-- Потому что старший кирдыкнулся.

-- Вот как? - меня обдало изумлением: прошел всего день, а Вадим уже обо всем знал.

-- Да так... выехал в сиську пьяный на своем "крузаке" за город, на Западной дороге в поворот не вписался и улетел под обрыв...

Я мгновенно и остро вспомнил, как именно на той самой дороге слушал с Ольгой ночного Баха и меня посещали мысли о самоубийстве - как раз таким способом, каким Хаканов избавился от трупа...

-- И что - насмерть?

-- Естественно. Знаешь же, какая там высота. Машина всмятку, к тому же обгорела вся.

Обгореть-то обгорела, но его опознали, - зачем-то отметил я.

-- Правда... - Вадим сделал паузу. - Говорят, что при этом у него было пять пуль в спине и одна в затылке.

Я едва сдержал усмешку: слухи успели удвоить количество моих выстрелов.

-- Разве в нашем городе такое сейчас возможно? - стараясь, чтобы сомнение звучало натурально, протянул я.

-- Выходит, возможно. Он ведь в самом деле по мелочи многих прокинул... Еще слухи ходят, что какие-то москвичи его нашли, еще с тех пор, когда он авторазборкой занимался и тоже кого-то прокатил.

Эти слухи меня обрадовали. Значит, на Хаканова никто пока не подумал.

-- Ну и что? Расследуют?

-- А хрен их разберет. Копошатся менты... Только вряд ли что накопают. В таких делах всегда концы в воду.

То, что именно в воду, это он правильно угадал, - подумалось мне. И перед глазами мгновенно встала жуткая, засасывающая в себя, далекая бездна ледяной воды, поглотившая мой несчастный револьвер.

-- Ты-то как сейчас? - спросил Вадим. - Нашел что-нибудь достойное?

-- Да... Так, понемногу, - уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности. - Ну ладно, спасибо тебе за информацию.

-- Всегда пожалуйста, - ответил Вадим. - Обращайся, когда надо, я много чего знаю... Да, и парню своему не забудь передать насчет кредита !

Я пообещал, что не забуду, и повесил трубку.

С Решетовым теперь было все ясно.

2

Неясным остался лишь один вопрос.

Точнее - два.

Еще точнее - три, из которых второй и третий вытекали из первого.

Как, когда и где убить Хаканова.

Я знал, что убью его вторично - именно вторично, потому что стреляя в Решетова, я целился именно в Хаканова ! - легко и без напряжения.

Осложняло задачу лишь препятствие, которое казалось непреодолимым: у меня больше не было оружия.

Тот спортивный револьвер "ТОЗ-49", что я поспешил утопить в реке, был приобретен давно. Совершенно случайно, когда я познакомился со спившимся спортсменом, который продавал все оставшееся от своей прежней жизни и имевшее хоть малую ценность в глазах покупателей: медали, значки, кубки, и, наконец, непонятным образом оставшееся оружие. Я купил револьвер, еще только задумываясь о расправе с Хакановым. Заявив хозяину, что буду стрелять галок у себя на даче. И ничем не рискуя. Ведь краснолицый чемпион с трясущимися руками не знал моего настоящего имени и наверняка не узнал бы меня теперь даже на очной ставке.

Ждать второго счастливого случая было несерьезно.

И у меня не имелось даже малейшей идеи, как раздобыть оружие. Конечно, помимо пистолета веками существовали другие способы убийства.

Но я чувствовал, что не сумею ни задушить, ни удавить Хаканова, ни зарезать или заколоть ножом, на разбить ему череп молотком. При всей моей внезапно открывшейся способности убивать я совершенно твердо понимал, что могу делать это лишь бесконтактным способом. То есть дистанционно, когда жертва отделена каким-то пространством. Убивать руками я не мог; я знал себя, этого не стоило даже пытаться.

Конечно, Хаканова можно было отравить - но достать яд представлялось мне еще более сложной задачей, чем раздобыть второй револьвер. К тому же отравление в принципе представлялось мне немужским способом расправы.

Опять, как и перед планированием первого убийства, в голову пришли мысли о машине. Нашлась даже одна, казавшаяся разумной: зная время вечернего выезда Хаканова, незадолго до того разложить под его "тойотой" емкости, протянуть смоченную бензином бечевку к кустам, как бикфордов шнур. Я знал, что этот педантичный урод, выезжая, всегда минут десять прогревает двигатель. И в тот момент, когда он уже будет за рулем, можно пустить огонь и отправить его на небо вместе с машиной.

Но у вроде бы разумного плана имелись недостатки. Подозрительный хорек мог учуять запах бензина. Мог именно в тот вечер прогревать двигатель, стоя на воздухе с сигаретой. К тому же я никогда не уничтожал автомобилей и не представлял, какое время пройдет между воспламенением и взрывом. Пять секунд, десять, пятнадцать? В кино все получалось быстро, но я тому не верил. На деле Хаканов мог успеть выпрыгнуть прежде, чем машина взлетит на воздух. И в случае такой осечки на дальнейших операциях стоило поставить крест. Хаканов бы нанял вооруженного телохранителя, и оказался бы практически недосягаем...

Однако главными были даже не эти сомнения.

Осуществив одно убийство, мысленно прокручивая детали десятки и сотни раз, я вдруг понял, что повторять все в точности не хочу.

Что мне мало просто уничтожить Хаканова. Меня уже не удовлетворял простой выстрел в спину. Я должен был убить его так, чтобы он увидел свою смерть. Чтобы в самые последние секунды, еще живой но не имеющий возможности чему-то помешать, знал, что убиваю его именно я. И преступление против меня не осталось неоплаченным. Только так, казалось теперь, я мог действительно отомстить за смерть Анечки...

"Отомстить", - думалось мне - какое банальное слово. Вызывающее в памяти хрестоматийного придурка вроде графа Монте-Кристо, всю жизнь посвятившего мщению.

Нет, размышлял я. Мое действие не месть, а возмездие. Два близких слова, имеющие совершенно разный оттенок.

Месть - нечто личное. Мелкое, потаенное и даже суетное. А возмездие - акт воцарения справедливости. Пусть даже идущий вразрез с человеческими заповедями.

С заповедями Моисея, которые, впрочем, никогда никем не выполнялись. Стоило лишь подумать о том, как блуждающая мысль устремилась куда-то далеко вглубь Писания. Словно мне требовалось внутреннее оправдание за свой замысел.

Оправдание - перед кем? Перед людьми, ссылающимися на божеские законы?

Люди меня не волновали. А что касается Писания - я был уверен, что его авторы - лохматые и буйные, как сама природа человеческой натуры, ветхозаветные пророки меня бы не осудили.

Библии под рукой не было. Но я хорошо помнил отрывки, в разное время врезавшиеся в сознание.

И сейчас вдруг пришла цитата, никогда не казавшаяся жизненно важной лично для меня, но отпечатавшаяся в памяти так, что наверняка я мог даже сверить ее по тексту:

"Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем; грабитель, которого не грабили. Когда закончишь опустошения - будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабительства, разграбят и тебя..."

Сейчас фраза вспыхнула, как мифические огненные буквы на стене... Кто был ее автором? Мудрейший из мудрых Соломон или великий полководец Иисус Навин? Или наблюдательный Иезекииль? Или, может, Иеремия, Захария ? Или кто-то безымянный... Нет, скорее догадался, чем вспомнил я. Так мог сказать только один человек. Самый яростный и неистовый из всех, отбросивший последние условности перед лицом великой истины - Исаия. Да, конечно, именно он. Вбил слова, как гвозди. Или как пистолетные пули.

"Когда закончишь опустошения - будешь опустошен и ты"

Я вдруг понял, что показать Хаканову лицо собственной смерти тоже мало. Он ведь не убил меня и даже не искалечил - он просто уничтожил мою жизнь. Мою Анечку и мой дом и меня самого, хоть и оставшегося невредимым. Он именно опустошил меня, превратив в ходячий труп.

И я должен ответить тем же. Не просто убить- я должен уничтожить его дом. Стереть с лица человечества так, чтобы после него ничего не осталось. Ни малой капли. Как после меня...

Только при таком результате все совершенное будет именно возмездием, а не мелкой местью...

3

Для осуществления замысла было необходимо снова заиметь оружие.

Но я по-прежнему понятия не имел, как это сделать.

Я перебирал вариант за вариантом - и все казались фантастическими или чересчур сложными.

Подумалось даже вступить в общество охотников. Получить лицензию и купить ружье. Но этот выход, наиболее простой, тоже имел недостаток. Я не представлял себе, как пронести ружье в дом Хаканова.

А то, что убить врага я должен не где-нибудь на улице или в подъезде - но именно в его собственном доме, который потом следует уничтожить - выкристаллизовалось однозначным фактом.

Я знал, что сейчас в свободной продаже есть разные модели воздушных пистолетов. Снабженных мощными баллонами и стреляющих омеднеными шариками, которыми в упор можно убить человека. Но меня не прельщал такой вариант; ведь не имелось уверенности, что я смогу расправиться с Хакановым именно в упор.

И потом, я должен был убить его не из опасной игрушки, а из настоящего оружия - вдохнуть запах пороховых газов, смешанный с запахом крови убитого врага, и успокоить свою душу...

Мысль об оружии сверлила меня сутками. Я закрывал глаза: передо мной плыли, покачиваясь в воздушных потоках, невесомые и тяжелые - пистолеты, револьверы, маленькие пистолет-пулеметы "узи"... Казалось, нужно лишь протянуть руку, чтобы стать обладателем любого. Но стоило открыть глаза, как я оказывался на точке, не продвинувшись даже на шаг.

Тогда я понял, что просто сойду с ума, если не попытаюсь временно переключиться на что-то другое.

Ведь запланированное убийство Хаканова было решенным делом. И если уж я дал ему прожить лишних два года, то небольшая дополнительная задержка не страшна. Тем более что его не будут трясти по делу Решетова...

Мне стоило несколько дней отдохнуть даже от мыслей.

Подумав об отдыхе, я сообразил, что сейчас, имея десять тысяч убитого Решетова, могу уйти с завода и отдыхать в прямом смысле слова. Но увольнение с работы означало выселение из общежития. Правда, в последнее время я подолгу жил у Наташи; я имел ключи от ее квартиры и мог продолжать так еще сколько угодно, до окончательного решения всех дел.

Однако мне не хотелось становиться полностью зависимым даже от такого друга, как Наташа. Опять снимать квартиру я не намеревался. Но скорее всего, я просто боялся остаться совершенно свободным, опасаясь, что грызущие мысли не покинут меня даже на пару дней.

И я начал снова спокойно ходить на работу, надеясь, что гениальное решение найдется само собой.

Я даже перестал ставить по дороге песню про золотого орла, пытаясь внести в душу временное успокоение.

4

Ночное верещание мобильника вырвало меня из сна.

В темноте бесновалась дурацкая мелодия для кретинов вместо нормальной трели звонка - развлечение тинэйджеров, которое почему-то бесило меня больше всего.

Наташа проснулась, взяла телефон, невозмутимо сказала несколько фраз; из них стало очевидным, что звонит очередной придурок, которому нечего делать по ночам.

Захлопнув крышку, она перевернулась на другой бок и, как я понял, через пару минут снова уснула.

Выбравшись из постели, я прошел на кухню. Сел за стол. В темноте светились, как кошачьи глаза, цифры на электронных часах.

Подперев подбородок, я смотрел на них, отмечая, что сейчас два часа тридцать четыре минуты. Удивительно, но такая умная девушка, как Наташа, даже общаясь со мной, никак не могла повзрослеть и продолжала окружать себя идиотами. Наверное, мои старания оказались напрасными; она так никогда и не поумнеет; останется до конца жизни полуженщиной-полудевочкой, вклинившейся между возрастами и не нашедшей своего нормального места...

Впрочем, вероятно, такие приятели-ровесники уже были прогрессом: ведь она рассказывала мне кое-что дружках, имевшихся у нее лет десять назад.

Внезапная мысль о старых Наташиных знакомствах пробила таким озарением, что вокруг на мгновение вспыхнул свет. Я даже в мыслях боялся произнести намерения, чтобы не сглазить самого себя.

Следовало подождать до завтрашнего - то есть уже сегодняшнего - вечера.

Слегка дрожащими руками я налил подряд три рюмки джина и, чувствуя быстро приходящее опьянение, вернулся в постель.

5

Вечер настал. И сидя с Наташей на кухне, поглощая с пивом только что сваренные отборные креветки - она по своей инициативе решила устроить небольшой пир - я наконец решился задать вопрос. Который мог тоже ни к чему не привести: в течение дня я обдумывал ночные мысли и, как водится, при свете они уже не казались гениальными. Но все-таки следовало хотя бы попробовать.

-- Слушай, Натуль... - стараясь говорить ровно, обронил я в промежуток между двумя глотками. - Помнится, ты рассказывала, в подростковом возрасте у тебя была плохая компания.

"Подростковый возраст" звучало отвратительно и казенно, но нормального слова "отрочество" Наташа могла не понять.

-- Ну да, - спокойно ответила она, высасывая креветку. - И еще какая. А что?

-- Да ничего... А потом с ними что стало?

-- Ну, смотря с кем. Кто-то исправился. А кто-то нет.

-- И стал бандитом? - с надеждой договорил я.

-- Ну да. Именно. По полной программе. А тебя это так волнует?

-- Да нет в общем... - я медленно подходил к цели разговора. - И что эти бандиты делают сейчас?

-- Продолжают бандитствовать, - она засмеялась неожиданно придуманному слову. - Хотя некоторые и отсидели уже.

-- И... А ты... - цель была все ближе. - Ты совсем потеряла их следы, или нет?

-- Ну, как сказать... Сама, конечно, не ищу контакта. Но некоторые по старой дружбе звонят раз в год. Просто так, узнать, как у меня дела и все такое. Ведь по отношению ко мне это совершенно нормальные ребята.

-- И ты с ними общаешься?

-- Конечно. Ведь я же говорю: лично мне никто их них ничего плохого не сделал. И к тому же, - Наташа слегка улыбнулась, подлила себе пива. - Их профиль не ограбление банков. А всякие мелкие делишки.

-- А ты сама можешь их найти, если понадобится?

Это звучало уже всерьез. И она, кажется, наконец поняла, что разговор затеян мною не для заполнения пауз.

-- Да, - ответила она. - Могу. Если очень надо.

Над столом повисла тишина. Наташа молчала. И я тоже молчал, еще не поняв шансов на успех.

-- Вик, - утвердительно спросила она, серьезно глядя на меня. - У тебя проблемы?

-- Да, - прямо сказал я.

-- И тебе нужна помощь?

-- В общем да.

-- Кому-нибудь в рожу врезать?

-- Нет. Серьезней.

-- Разобраться с кем-нибудь?

-- Нет. Еще серьезней.

-- А что именно?

Наташа уточнила совершенно спокойно, но я медлил. Я боялся не ее реакции. Просто до сих пор сомневался, действительно ли она сможет помочь. А грузить ее невыполнимой просьбой мне не хотелось: я хорошо знал Наташу и был уверен, что ко всему она отнесется всерьез.

-- Мне нужно достать оружие, - решившись, ответил я. Таким тоном, будто интересовался, нельзя ли в ее банке выгодно обменять доллары.

-- Вик, - еще помолчав, сказала она. - Твои проблемы очень серьезные?

-- Да, - честно кивнул я.

-- И по-другому их решить нельзя?

-- Нет.

-- Это опасно для тебя?

-- Да.

-- Но иного выхода деле нет?

-- Нет.

Можно было сказать много слов и даже кое-что объяснить. Но мне казалось, что в такой ситуации нет ничего лучше, прямее и честнее, чем односложные ответы. Я изо всех старался не втягивать Наташу на сантиметр глубже необходимого в черную трясину своей жизни.

Она замолчала, отложив креветку и грызя ноготь, и я добавил:

-- Натуля... Я ценю твою дружбу и люблю тебя...

-- Я тоже тебя люблю.

-- ...И никогда ничего не рассказывал тебе о своих проблемах. Чтоб тебя ими не грузить. И сейчас не расскажу. Но поверь мне. На слово без слов. Проблемы таковы что их нельзя решить иначе. Если я прошу о нереальном, забудем этот разговор.

Я не сомневался, что Наташу не шокировала сама просьба; она испугалась за меня самого. Я ведь почти отучил ее от детской привычки обгрызать ногти; теперь это возвращалось лишь в крайних ситуациях, и я понял, что она сильно волнуется. Но в то же время знал, что лишние слова не нужны. Тем более, я не мог сказать ей ничего успокоительного.

-- Я поняла, Вик, - тихо сказала она. - И я верю, что это край. Иначе бы ты решил по-другому. И я попробую что-нибудь сделать.

Я молчал, благодарно глядя на нее.

-- Не обещаю, что получится прямо сейчас. Или завтра, или послезавтра. Потому что это зависит не только от меня. И, сам понимаешь, такие вопросы по телефону не обсудишь. Но я обещаю сделать для тебя все, что смогу. Ты меня знаешь. Я слов на ветер не бросаю.

-- Знаю, - подтвердил я. - И заранее тебя благодарю.

Я с внезапной тоской, отстраненно и грустно подумал о том, как повезет в будущем парню, за которого она выйдет замуж...

-- Ну, пока ведь ничего не известно... Но я постараюсь... - она опять улыбнулась своей привычной, скуповатой и очень светлой улыбкой. - ...А сейчас объясните-ка мне, пожалуйста, уважаемый господин сисадмин. Почему у меня на диске все время убывает свободное место, даже когда я не создаю и не копирую ничего нового?

Мы углубились в привычный разговор о компьютерах и больше на касались в это вечер темы оружия.

Но я знал, что Наташа ни о чем не забудет.

6

На следующий вечер Наташа ничего не сказала. Я молчал.

Ничего не прояснилось и через день, и даже через два.

Лишь на третий день она выполнила мою просьбу.

Происходило это, как всегда, на кухне. Мы общались в основном там, ведь в комнате из мебели имелись лишь платяной шкаф да разболтанный диван, на котором мы спали и занимались тем, что с натяжкой можно было назвать сексом - поскольку носило характер одностороннего удовольствия.

-- У меня есть новости для тебя, Вик, - спокойно сообщила она, когда мы сели ужинать.

У меня сами собой напряглись все мышцы. Плохие или хорошие? - хотелось спросить, но я сдержался.

-- Извини, что так долго. Мои друзья с оружием дела никогда не имели. Они в самом деле мелкие. Маленькие хулиганчики. Но по моей просьбе вышли на кого-то действительно серьезного. И узнали все, что нужно.

Я затаил дыхание, боясь спугнуть удачу.

-- В общем так, - Наташа положила руки на стол, очевидно собираясь с мыслями, чтобы передать информацию дословно.-- Возле Заозерного есть большая военная часть. Правда, где именно, они не сказали. Я-то об этом понятия не имела никогда.

-- Я, кажется, знаю, - ответил я.

В самом деле, поколесив по области в прежние времена, я знал, что под Заозерным есть огромная войсковая часть ПВО, входившая в пояс противоракетной защиты региона. Правда, я думал, что с развалом России она давно расформирована. И тем более в голову не приходило соединить военных с проблемой незаконного добывания оружия. А кому-то, видимо, пришло.

-- Она какая-то бардачная. Почти распущенная. Но солдаты там еще

служат.

Я внимательно слушал.

-- Так вот, там есть какой-то майор, заведующий оружейным складом...

-- Зам по вооружению, - машинально поправил я.

-- Какой зам? - не поняла Наташа.

-- Заведующий складом есть в магазине, - пояснил я. - А у военных - заместитель командира части по вооружению. Он как раз отвечает за все оружие. И складом ведает в том числе. И... что, этот майор?

-- Да, этот майор. Вот он и приторговывает оружием.

Майор, торгующий оружием... Это плохо укладывалось в сознании. Но, видимо, соответствовало действительности. Наташа была серьезной девушкой и бандитствующие друзья вряд ли ее разыграли...

-- А давно это было? - уточнил я, подумав, что сведения могли устареть.

-- Мне сказали, - ответила Наташа, прямо глядя на меня. - Что после нового года он там еще работал...

Я не стал выяснять, как найти неведомого майора. Наташа этого не знала, иначе сказала бы мне. Дальнейшее оставалось делом техники. Главное, что я получил наводку. И, похоже, серьезную.

- Да, мне еще разрешили... - добавила она. - Если что, можешь назвать фамилию - Чередник.

-- Это кто? - спросил я.

-- Понятия не имею. У этих ребят бесполезно что-то выспрашивать. Просто сказали - можешь прикрыться такой фамилией. И все.

-- Натуля... - у меня перехватило горло. - Спасибо тебе. Ты даже не представляешь, как мне помогла...

-- Ну, Вик, - она смущенно уставилась в стол. - Такая мелочь... И честно говоря... Я очень за тебя боюсь.

-- Не бойся, - как можно более уверенно возразил я. - Дальше фронта не пошлют... И... И еще - в случае чего... Не беспокойся, я никогда не скажу, откуда все узнал.

-- Вик! - она подняла ко мне укоризненный взгляд. - Вик, замолчи. Мне странно и обидно это слышать. Неужели я бы стала помогать тебе, если бы не верила. Я люблю тебя. И знаю, что если в самом деле надо, то никуда не денешься...

Я встал, обошел стол и склонился над Наташей в нежном поцелуе.

А через пару минут мы перешли в комнату...

7

До Заозерного было около часу езды на средней скорости. Понимая, что отлавливать криминального майора нужно в разгар дня, я взял на заводе несколько отгулов, накопленных за переработку в выходные.

И двинулся в путь, даже не разработав план действий и решив, что все сложится по ходу дела.

Я давно не появлялся в тех местах и расположение части нашел не сразу. Прежде ее выдавали неимоверной высоты антенные вышки, торчавшие из-за лесистых пригорков. Сейчас, вероятно, вышки демонтировали и я проскочил это место.

Никаких ориентиров не имелось, кроме моей смутной памяти и способности к ориентации. Несколько раз проехав туда и обратно, я вспомнил, откуда высовывались антенны. Некоторое время ушло на поиск ответвления от трассы. Наконец я нашел нужную дорогу, покрытую снежным месивом с темными лужами и остатками льда - летом, вероятно, вконец разбитую. О том, что это дорога правильная, сказал мне почти сразу попавшийся на пути шлагбаум, давно брошенный в поднятом состоянии, и торчащая рядом с ним будка часового - покосившаяся и загаженная, с выбитыми стеклами и местами оторванной фанерой. Тут явно все пришло в упадок. Через несколько километров, обогнув высокий, покрытый голыми деревьями холм, дорога вывела на край грязной снежной равнины. Вдалеке темнел высокий забор.

Возле зеленых ворот с еще сохранившимися выпуклыми красными звездами виднелся действующий контрольно-пропускной пункт. Я сразу свернул в сторону, осторожно обогнул подтаявшее поле по самому краю и, найдя заросли густого и спутанного кустарника, спрятал машину.

Возвращаться к КПП пришлось километра полтора. Как я ни старался перепрыгивать с кочки на кочку, все равно успел промочить ноги. К тому же здесь сильнее, чем даже в нашем ветреном городе, дул порывистый и промозглый, отвратительный мартовский ветер. И когда я наконец добрался до будки, вид у меня был, вероятно, не самый бодрый.

В накуренной до синевы дежурке сидели два солдата. Прислонив автоматы к стене, они резались в карты. Перед ними на замызганном столе были разбросаны чипсы, сушеная рыба, еще какая-то малосъедобная дрянь. Не хватало только пива. Возможно, имелось и оно, только, не наглея сверх предела, они спрятали его под стол.

Часовые - если к ним подходило такое определение - были настолько погружены в игру, что не сразу меня заметили. Без сомнения, они не слышали, как я подъехал по основной дороге, не видели, как прятал машину за кустами; это радовало.

К тому же обстановка дежурки свидетельствовала о полнейшем бардаке, царящем в этой части. Что вселяло надежду на успех.

Пришлось несколько раз громко постучать в грязное стекло.

-- Че надо? - не поднимаясь, крикнул солдат, казавшийся постарше.

-- Начальник караула где? - твердо, словно имел право, осведомился я.

-- А зачем он?

-- Нужен один офицер из вашей части. Срочно.

-- Так на фига начальник? Говорите, кто, я сам вызову по телефону.

-- Зам по вооружению, - спокойно ответил я. - Майор... майор...

Я сделал паузу, делая вид, будто мучительно вспоминая фамилию, которой никогда не знал.

-- Ткаченко, - подсказал второй солдат, тасуя засаленную колоду.

Мне показалось, что при словах о заме по вооружению первый бросил на меня молниеносный и полный многозначительного понимания взгляд.

-- Ну да. Ткаченко, или Чудаченко... - почти грубо ответил я, подделываясь под их стиль. - Мне по хрену... Я с его земляком в поезде познакомился, он ему посылку передал.

Я врал так, будто жил в девятнадцатом веке, где посылка с внезапной оказией оставалась едва не единственным средством общения. Но каким-то верхним - уже выработавшимся у меня звериным - чутьем я понял, что вышел в масть, как сказали бы опытные люди. И весь разговор нужен лишь для создания внешней формы.

Смысл его оставался прозрачным: я делаю вид, что не понял твою мгновенную догадку о цели моего прихода, а ты прикидываешься, будто не видишь моего понимания.

-- Счас позвоним, - сказал часовой и скрылся за какой-то дверью.

Я отошел от будки и стал ждать.

Если признаться честно, мне вдруг сделалось не по себе. Хотя еще стоял день, в воздухе сгущались низкие, свинцовые, совершенно зимние облака, обещающие снег - возможно, даже буран. Стало не то чтобы сумеречно - а как-то тускло в ожидании внезапной и полной темноты.

Здесь, казалось, не пахло цивилизацией. И эта странная, агонизирующая войсковая часть, приплюснутая тяжелым небом к грязному и такому же умирающему снегу, источала невнятную угрозу. Точнее, вызывала тревожное томление души. Рожденное и осознанием общей опасности затеянной мною аферы.

Я подумал о деньгах, которые лежали во внутреннем кармане моего пиджака. Если в части знали о действительно ведущейся торговле оружием, то меня могли запросто убить даже вот эти часовые, чтобы забрать бумажник, а тело бросить хотя бы за те кусты, куда я спрятал машину. И не мог же я им объявить, что сегодня взял с собой всего несколько тысяч рублей, будучи уверенным, что вопрос не решится сразу.

Я боялся не за себя; моя жизнь давно уже не представляла для меня никакой ценности. Но если я погибну сейчас тут, нелепо и совершенно бессмысленно, то некому будет убить Хаканова - поэтому я не имел права рисковать собой.

Блуждая в таких мыслях, я невольно пятился от ворот все дальше, не спуская глаз с часовых за грязным стеклом. Но, судя по всему, меня никто не собирался убивать. Они по-прежнему играли в карты, пожевывали свои гнусные чипсы, и ни до чего остального им не было дел.

А время шло, и никто не появлялся. Я промерз уже насквозь, словно стоял на этом ветру абсолютно голый; заледеневшие ноги ничего не чувствовали, и даже нос был готов отвалиться. Я уже решил, что обо мне просто забыли. Но потом вдруг осознал, что тут просто вообще никто никуда не спешил. Через полчаса - а возможно даже через час или полтора - лениво хлопнула дверь дежурки, выпуская высокого поджарого военного в грязном бушлате. Он казался примерно моим ровесником. На плечах темнели зеленые майорские звездочки. Я понял, что это и есть криминальный Ткаченко.

Внутри все сжалось и щелкнуло, становясь на боевой взвод. Я понял, что момент истины неимоверно близок. Если он действительно мог оказаться реальным.

Майор подошел и остановился в нескольких шагах, рассматривая меня, как насекомое на стене.

- Только не надо гнать про земляка в поезде, - жестко и насмешливо сказал он, помолчав полминуты. - Я родился в том же драном городе, откуда, наверное, и ты приехал. Говори, что надо.

-- Может, в машину пройдем, - стараясь оставаться спокойным, хотя сердце прыгало у самого горла, предложил я. - А то тут...

-- Никаких машин, - отрубил майор. - И прочих неожиданностей. Пошли вон туда, поговорим.

Он повернул вдоль забора, я последовал за ним. Мы прошли метров сто, пока дорогу не перегородила огромная, воняющая даже сквозь усиливающийся мороз свалка из железок, рваных противогазов, гнилого тряпья и еще какой-то неизвестной гадости, которая всегда скапливается в неимоверных количествах около любой войсковой части.

-- Ну, так что тебе надо? - резко спросил он.

-- Мне нужен ствол, - ровным голосом ответил я.

-- Уважаемый, вы обратились не по адресу, - майор неприятно улыбнулся, обнажив желтые прокуренные зубы. - Вам надо в оружейный магазин.

-- Мне нужна не игрушка, а ствол, - повторил я.

Не слушая, он повернулся спиной и зашагал обратно к воротам.

Я нагнал его, довольно грубо схватил за плечо и повернул к себе. Майор Ткаченко остановился. Я смотрел в его напряженное, умное, хоть и донельзя испитое лицо, и чувствовал, что все идет правильно, только надо каким-то образом доказать, что я действительно бандит, а не подсадная утка.

-- Мне нужен ствол, - в третий раз сказал я. - И... я от Чередника.

Майор стоял, не двигаясь, и тяжело смотрел мне в лицо. Напрягшись всем телом - так, точно держал на плечах бетонную плиту - я выдержал взгляд его нездоровых глаз.

Наконец он вздохнул и отвернулся. Так ничего и не сказав. И я подумал, что таинственный Чередник не помог. Контакт не состоялся и майор сейчас уйдет, а я не успел сообразить, как вызвать его доверие.

Но он выудил из бушлата затрепанный блокнот и ручку. Открыл страницу, что-то написал и протянул мне, не выпуская из рук.

Сначала я удивился внезапному переходу на средства глухонемых. Но тут же сообразил, что в майоре жестоко борются два противоречивых чувства. Его душит алчность от сознания, что деле можно выгодно продать оружие - и в то же время он боится диктофона и не хочет оставлять свидетельств о себе. И теперь уже абсолютно все стало ясным. Я действительно приехал по адресу. И можно было считать, что вожделенное оружие уже в кармане у меня. Я с трудом удержал в себе вздох облегчения. Хотя до настоящего облегчения, очевидно, оставался еще достаточно длинный путь недоговорок и сведения концов.

"Тебе АКМ нужен?" - прочитал я размашистый вопрос.

На мгновение уйдя куда-то в параллельную реальность, я вдруг представил, как сладко будет прошить Хаканова автоматной очередью. Воспаленное многодневными мечтами об оружии воображение рванулась вглубь. Вместо автомата я увидел более грозное оружие - ручной пулемет Дегтярева. Потом уже совсем нереальную вещь: станковый пулемет ДШК. Чьи пули калибра двенадцать целых семь десятых миллиметра разрезали бы мерзавца пополам: так, что не успев сделать это сразу, он умирал бы по отдельности каждой своей частью...Я встряхнул головой, отгоняя сладкие иллюзии. Все это напоминало бред сумасшедшего. Даже простой автомат Калашникова трудно было бы внести в дом Хаканова. А ведь я твердо решил убивать его в собственном доме.

И вытащив свою ручку, я начал писать: "Не..."

И тут же сообразил, что это тоже признак сумасшествия. Пусть майор боится и не доверяет мне - но сам-то себя я не боюсь, и с какой стати мне скрывать свой голос? Кашлянув, я громко возразил:

-- Нет, мне надо чтоб под одежду можно было спрятать.

Майор снова что-то накарябал.

"Подберем пистолет"

-- Хорошо, - ответил я. - Только нормальный, а не просто железку, которой только орехи колоть.

Я и сам не знал, зачем сказал последнюю фразу. Возможно, она вылетела сама по себе, подсознательно, в стремлении показать свою минимальную осведомленность о качестве оружия.

Он опять начал писать, теперь что-то более длинное.

-- Да брось ты свою игру в шпионов, - не выдержал я. - Нет у меня диктофона. И передатчика тоже нет. Будь сейчас лето, я б разделся догола и дал в задницу заглянуть чтоб ты убедился.

Задница оказалась недостаточным аргументом. Дописав, майор снова сунул мне блокнот:

"Приезжай завтра в это же время на это же место. Сюда, к свалке, а не на КП, понял?"

-- Понял, не дурак, - ответил я.

Майор молчал, не убирая блокнота.

-- Сколько привозить? - спросил я главное.

Секунду подумав, он поднял два пальца.

Цена меня не озадачила, но удивила. Собираясь купить пистолет Макарова - мощное, однако по сути никчемное оружие, из которого, как утверждали знающие люди, стопроцентно можно попасть лишь себе в висок - я рассчитывал на сумму около шестисот или восьмисот, максимум тысячу долларов. Хотя и сам не знал, откуда взял такую величину. Две тысячи за пистолет казались чрезмерными. Но, вероятно, ресурсы оружия исчерпались и оно стало дорожать.

-- Зеленых? - уточнил я на всякий случай, подумав, что очевидно жадный майор может заломить еще и в евро.

Он кивнул. Все определилось. Место, время, сумма - мне даже не верилось, что вопрос решился так быстро. Ну, еще не решился, конечно - но возникла договоренность. А Ткаченко продолжал писать.

-- Ну ты, я смотрю, писатель, - сказал я, чтоб разрядить атмосферу.

Ни слова ни говоря, майор протянул очередные субтитры.

"Если приведешь с собой ментов - тебе..."

Дальше шло непечатное слово.

-- Понятно, - сказал я и посмотрел на часы, чтобы точнее отметить время.

А когда поднял глаза, майора уже не было.

Я потряс головой, изумленный - и не сразу заметил чуть покачивающуюся алюминиевую панель, прикрывающую дырку в заборе.

Судя по всему, торговля оружием у майора Ткаченко поставлена на конвейер, все продумано до мелочей и держится на высоте, думал я, идя к своей спрятанной машине.

8

Городок Заозерный, полностью оправдывая название, лежал на краю озера. Огромного, как маленькое море. По сути дела он был маленьким поселком; одним из десятков и даже сотен, разбросанных там и сям в пределах нашей области. Городом Заозерный сделался благодаря холодной войне. На границе шестидесятых, когда Советский Союз и Соединенные штаты, клацая зубами в сладкой взаимной ненависти, истерически окружали свои промышленные центры противоракетными поясами. Тогда возникла и часть ПВО, где теперь торговал оружием спивающийся майор Ткаченко. Поистине огромная, она имела современнейшие ракетные комплексы класса "земля-воздух": в свое время завуалированно, однако с проступающей угрозой об этом писали местные газеты.

Заозерный оказался намертво привязанным к этой части. Насколько я знал, он пережил период бурного роста, превратившись на какое-то время в микроскопическую военную столицу региона. Там возникли дом офицеров, кинотеатр, несколько крупных магазинов, школа и даже какая-то небольшая фабрика - кажется, трикотажная - для занятия пухнущих от безделья жен командного состава.

И вполне естественно, что с развалом Союза и вырождением Вооруженных сил Заозерный умирал вместе с военными.

Выражалось это прежде всего в состоянии дорог.

Само по себе шоссе, ведущее в эти края, было довольно убогим. Еще недавно я почем зря ругал Медногорск, вынужденный мотаться туда несколько раз подряд. Но его нельзя было сравнить с Заозерным. Тот город, держась на горнообогатительном комбинате и нескольких крупных химзаводах, работавших ранее на побочном продукте, а теперь на привозном сырье, входил в огромный промышленный мегаполис, состоявший из четырех подобных, почти слившихся своими границами. Через него проходила стратегическая трансевропейская трасса, а сама дорога до Медногорска - роскошный автобан с мощной разделительной полосой и четырехрядным движением - была лучшей в области. Потому что по ней круглые сутки шло интенсивное грузовое движение в обе стороны.

Заозерный лежал в стороне от крупных объектов. Дорога, ведущая к нему, не выдерживала критики. К тому же зимой ее, судя по всему, практически не чистили. Узкая вообще, к весне она превратилась в сплошь заснеженную полосу с укатанным горбом посередине, который использовался для движения в обоих направлениях. При встречном разъезде машины прижимались к обочинам, рискуя сползти в снег. Об обгоне не могло идти речи.

Спасало лишь то, что ездили в этом направлении очень мало. Но сто километров до проклятого Заозерного я тащился больше двух часов.

Направившись в обратный путь, я понял, что буран действительно близок. Оказаться застигнутым на однополосной дороге представлялось мне не лучшим выходом. Хотелось уехать как можно дальше до начала метели.

Испокон веков в этих местах существовали две дороги. Пока Заозерный оставался захудалым поселком, к нему вело ответвление от местной трассы. А само шоссе проходило прямо по озеру: в незапамятные времена тут была насыпана дамба, идущая через залив. На открытом пространстве озера всегда бушевал ветер, в полноводные годы волна перехлестывала через дорогу, и возникала иллюзия, будто машина едет прямо по воде. Это казалось страшноватым, но захватывающим.

Когда Заозерный развился, к нему проложили новую дорогу. Которая шла в обход озера, поскольку путь по дамбе был опасным для разъезда тяжелых военных грузовиков и ракетных тягачей.

Однако объезд давал крюк не меньше десяти километров.

И сейчас, надеясь обогнать буран, я решился на поистине отчаянный поступок: срезать угол по старой дамбе.

Я поставил диск с "Временами года" Вивальди и устремился прямо в озеро.

Старая дорога, как я и ожидал, оказалась ненамного хуже новой. Правда, ехать было неуютно; подступившее по краям озеро бугрилось неровным, полузаснеженным, торосистым льдом; кое-где чернели жуткие, кажущиеся бездонными разводья. Проехав пару километров, я понял, что совершил очередную ошибку: заранее не учел ветра, и сейчас не убегал от бурана, а мчался ему навстречу.

Метель началась молниеносно - так, будто сверху лопнул мешок со снегом, который повалил сразу отовсюду, скрыв окружающую реальность. Белая тьма кружилась со всех сторон, охватив меня и куда-то неся с собой. Я продолжал ехать, лишь чуть-чуть сбавив скорость. Мгновенно возникшие сугробы гулко бились под бампер; остановка или хотя бы замедление означали возможность остаться тут надолго.

Дороги я не видел, ее словно и не было. Что-то различалось не больше чем на пять-шесть метров. Я отъехал не так далеко и мог еще вернуться, ведь на обычном шоссе все-таки было не так опасно и в общем не так страшно; посреди озера под порывами бокового ветра машина тряслась, как заходящий на посадку самолет. Но развернуться на этой дороге, в слепящем снегу, не представлялось возможности из-за угрозы скатиться под лед. Ехать сквозь метель задним ходом казалось не лучше.

И я рвался вперед, стараясь не впускать в себя мысль о том, что будет, если какой-нибудь дурак вроде меня решил форсировать озеро по дамбе с противоположной стороны... Все-таки я включил противотуманки и дальний свет в надежде, чтоб меня заметят издали.

Мера была скорее утешительной, нежели конструктивной: свет моих фар не пробивал, вероятно и десяти метров, освещая лишь стену беснующегося снега перед носом.

Сжав зубы, я до рези в глазах всматривался в едва уловимые неровности, чтоб успеть вывернуть руль перед тем, как машина покатится в озеро...

Как ни странно, я все-таки доехал до противоположного берега. Судьба до сих пор не бросила решения хранить меня. Никто не встретился: дураков не нашлось.

Шоссе из Заозерного оказалось еще более заснеженным, чем дамба. Наверное, я ехал очень медленно, за это время дорога превратилась в сплошной сугроб. Подобно водяным брызгам, снег сухо разлетался в обе стороны от порогов машины, шуршал и скребся под днищем.

Я знал все мелочи в поведении своего джипа. Как любая полноприводная машина, на очень плохой дороге он становился фактически неуправляемым. Потому что не поддавался прогнозу момент, когда какое-нибудь одно из ведущих колес, взбивающих снег, вдруг зацепится за твердую опору и бросит меня вбок.

Так было и сейчас. Я держал руль двумя руками, каждую секунду выкручивая его то вправо, то влево. Но джип не слушался - она ехал сам, куда хотел. Не ехал, а плыл по снежным волнам. Вернее, даже не плыл, а летел - сейчас, как никогда, я ощущал себя в бросаемом ветром самолете.

Машина рыскала, не желая держаться на курсе. Казалось - вот еще немного, и она посыплется с обочины, откуда уже не будет выхода. Но всякий раз в последний момент она вдруг выравнивалась и уходила в другую сторону.

Я крутил руль, словно штурвал. Через полчаса у меня болели руки. Разумнее всего было бы, конечно, не ломиться сквозь пургу, а ночевать в Заозерном. Но я сомневался, чтобы сейчас там имелась действующая гостиница или кто-то сдавал квартиры на ночь. И я ехал.

Призрачная музыка Вивальди - очень напоминающая Баха, только как бы вывернутого наизнанку, ставшего игольчато легким и почти неощутимым - сливалась с метелью. Тонкие аккорды клавесина переливались, трепеща и сверкая, словно стрекозы. Или как никогда не виданные мною птицы колибри... Проносясь вместе со мною через снег, музыка влекла меня вперед.

Обратная дорога заняла почти пять часов.

Темнота захватила на полпути. С нею пришла какая-то видимость: снег престал слепить белыми штрихами, и можно было видеть фары встречной машины.

Уже вечером я въехал в свой город. Измученный так, словно эти сто километров не ехал, а тащился пешком с поклажей. Теперь осталось лишь добраться до Наташи.

Но и это оказалось нелегкой задачей.

Город наш, подобно Москве или Риму, раскинулся на множественных холмах, имея перепады высот не в одну сотню метров. Наташин дом стоял в новом районе, намытом из песка на пологом речном берегу и представляющем нижнюю точку всего города.

Оттуда в центр шла практически одна дорога. Снегопад, страшный в городе не меньше, чем на трассе, быстро сделал ее неподъемной. На середине горы забуксовали тяжелые автобусы. Легковые, спеша выскочить наверх, поехали по встречной полосе. К тому времени, когда появился я, улица была запружена пробкой в восемь или десять рядов. Машины сбились беспорядочной кучей, сразу в обе стороны и, как казалось, навсегда.

Три километра до Наташиного дома я ехал два часа, зажатый со всех сторон и не имеющий возможности свернуть. Выл ветер, хлестал снег. Печка работала в полную мощность, потому что иначе мгновенно замерзали дворники. Снаружи бесновалась метель, превращая в лед оседающую воду, а внутри стояла невыносимая жара, которую нельзя было убавить из-за необходимости греть лобовое стекло.

Сначала перегрелся плеер. Потом отказало реле стеклоочистителей, которое находилось под днищем бардачка, где проходил рукав подачи горячего воздуха. Дворники замерли в среднем положении, и злобный снег тут же залепил мне всю видимость.

Я переключил обдув на холод- но разогретый до немыслимого состояния пластик не желал быстро остывать. Полностью ослепший, ориентируясь по смутно алеющим стоп-сигналам передней машины, почти не отпуская ногу с тормоза, я сантиметрами преодолевал спуск.

Успев вернуться с работы раньше, Наташа несколько раз звонила мне на сотовый: такой пробки не помнил даже я.

А я полз вперед, измученный почти до потери сознания. Но не проклинал ни погоду, ни судьбу, отправившую меня в путь в неподходящее время, ни даже проклятый Заозерный.

Как-то отстраненно я понимал, что все это - элементы последней проверки. Тест на готовность, который я должен был пройти спокойно, безропотно и без ошибок.

В конце концов воздуховод остыл и дворники заработали снова. Кое-как я размолотил успевший намерзнуть лед. И невредимый добрался до дома.

Наташа не спросила, где я пропадал. Думаю, она обо всем догадывалась сама.

9

Неистовая пурга бушевала всю ночь. А к утру незаметно успокоилась. И когда, проснувшись, я подошел к окну, то увидел ровный белый двор. Совершенно зимний и умиротворенный.

Столь же спокойной оказалась дорога в Заозерный. Метель даже вроде сровняла ее круглый горбыль. И хотя снег не успел слежаться и затвердеть, и машина опять почти не слушалась руля, но все это уже не напрягало. Я был холоден и спокоен,; я выехал задолго до установленного срока и знал, что успею, не торопясь.

Приехал я на час раньше. Грязная равнина, окружавшая войсковую часть, тоже преобразилась. Словно в самом деле на нее кинули саван - иного слова просто не нашлось. Ровный, белейший снег прикрыл все. Не осталось ни грязи, ни проталин, ни торчащих обломков; даже свалка была аккуратно укутано. И хотя солнце не появлялось, а по-весеннему пасмурное небо дышало нешуточным морозом, на душе лежал покой. Точно я уже знал, что все кончится нормально.

Спрятавшись за кусты, я достал прихваченный из дома термос, поставил диск с камерными произведениями Глинки, выпил чаю, а потом закрыл глаза и погрузился в какое-то отрешенное состояние.

Природа подсознания говорила мне: вот это и есть последняя передышка. Пока в руках еще нет оружия и еще можно повернуть назад. Конечно, я не собирался поворачивать; не для того я строил такие планы и преодолевал трудности, о существовании которых даже не подозревает мирно отмеряющий свой дни обыватель. Но все-таки я расслабился и даже не думал ни о чем серьезном.

Ведь я знал, что стоит взять пистолет, как счет пойдет на часы и минуты, я сам превращусь в запущенный автомат и перестану принадлежать себе. Поэтому стоило как следует впитать последнюю возможность отдыха.

Майор опоздал меньше, чем на минуту. С легким скрежетом отодвинулся лист металла в заборе, и он вырос около свалки, словно сгустился из воздуха.

Замызганный бушлат его был перепоясан ремнем; на животе - точно как у гитлеровца в старом фильме про войну - висела кобура.

Вот и мой пистолет, - подумал я.

Но ошибся.

Не говоря ни слова, майор тщательно огляделся, проверяя, нет ли поблизости кого-то еще, потом изобразил пальцами всем понятный жест.

Я достал из внутреннего кармана пачку долларов, перетянутую резинкой и быстро пролистал ее, демонстрируя подлинность.

Майор удовлетворился, отошел на несколько метров и показал куда-то на землю, выразительно опустив правую руку на свою кобуру. Проследив за его пальцем, я увидел грязную картонную коробку из-под чипсов.

И сразу понял, что ее положили недавно: она не была даже припорошена снегом.

Я взглянул вопросительно - он кивнул. Догадавшись наконец и в душе восхитившись дьявольской изобретательности этого подпольного оружейника, я нагнулся.

Поднял со снега неожиданно тяжелую коробку.

И открыл ее.

Внутри лежал пистолет. И две отдельно сложенных обоймы.

Пистолет оказался большим и незнакомым.

Сначала я подумал что это ТТ - но тут же понял ошибку. ТТ я внешне представлял; он имел необычайно уродливый вид - квинтэссенцию российской топорности. Казалось, создатель вырубил его несколькими ленивыми ударами из первой попавшейся чугунной болванки.

Этот же напоминал "макарова", только выросшего и раздавшегося. И я откуда-то его знал, хотя никогда не видел прежде даже в кино.

Он был угрожающим и в то же время необычайно красивым. Его хотелось взять в руки и стрелять - все равно, куда и в кого. Передо мной лежало совершенное, лишенное всяческих излишеств орудие убийства, чье предназначение не оставляло даже капли сомнений; и в то же время оно излучало мощнейшую притягательную энергию. Такой ауры почти сексуальной взрывной силы я не ощущал прежде никогда в своей жизни. От пистолета веяло могильным холодом тяжелой, безразличной ко всему опасности. Но от него невозможно было отвести взгляд. Страшная, завораживающая красота его не казалась результатом человеческого труда. Вспоминалась скорее какая-нибудь столь же идеальная, узкоспециализированная и непревзойденная в гибельном совершенстве природная машина смерти. Вроде кобры или тигровой акулы.

-- "Стечкин"! - выдохнул я одновременно с догадкой, не в силах скрыть восхищения.

Майор молча кивнул.

-- Но откуда... - пробормотал я. - Его же тридцать лет назад сняли и с вооружения, и с производства.

-- А ты что, служил? - прошептал майор, придвинувшись вплотную и обдав меня приятным запахом только что выпитой водки. - Непохоже что-то....

Он по-прежнему опасался диктофона, но сегодня уже не писал, а просто говорил мне прямо в ухо.

-- Впрочем, ты вообще хрен знает на кого похож...

-- А при чем тут служил-не служил? -я мгновенно подумал, что в силу ряда обстоятельств, рожденных законами СССР, военной кафедрой и моей кандидатской степенью я, Виктор Барыкин - убийца и уголовный преступник - до сих пор нахожусь в звании капитана Военно-воздушных сил. - Какая разница?

-- Не служил, откуда АПС знаешь?

-- АПС?.. Так какой мужик про "стечкина" не слышал, - возразил я. - Правда не стрелял никогда и даже не видел. Но знаю, что классная машинка.

Это, конечно, был не ублюдочный "макаров". За такой стоило отдать две тысячи долларов.

Ткаченко протянул руку. Я передал ему пачку. Быстро и профессионально, словно узбек на центральном рынке, он пересчитал деньги, не снимая коричневых шерстяных перчаток, довольно хмыкнул и спрятал за пазуху.

- Тут два магазина по двадцать патронов. Хватит?

Я осторожно вынул тяжелый пистолет из коробки, повертел в руках. Номера на затворе и корпусе были глубоко срезаны фрезой. Майор знал свое дело.

-- К нему еще кабур по штату положен, - прошептал он. - Примыкается в качестве приклада для стрельбы очередями. Но... Нету кабура. Сгинул в превратностях судьбы.

Я молча слушал, все еще не веря, что такое чудесное оружие действительно попало в мои руки.

-- Но ты наверняка не собираешься очередями лупить, - усмехнулся майор.

-- Нет вроде бы... Хотя кто знает, - почему-то ответил я. - Как вообще этот пистолет работает?

-- Ты из ПМ стрелял?

-- Приходилось, - я вспомнил военные сборы.

-- Тогда и с АПС разберешься. Устройство принципиально сходное. Заряжание, разряжание, самовзвод, затворная задержка и все прочее. Патроны тоже те же самые.

Мне не терпелось вставить обойму, но я сдержался и положил пистолет обратно.

-- Только имей в виду, что если будешь стрелять очередями, то можешь попасть в того, кто у тебя за спиной стоит.

-- Это почему? - не понял я.

-- Без приклада сильно вверх уводит. И назад.

Меня это не волновало; я не рассчитывал на такое применение пистолета.

-- Если все-таки придется вести прицельный огонь очередями, - продолжал нашептывать майор, видимо любивший само оружие не меньше получаемых за него денег. - Нужен особый хват.

Вынув пистолет из коробки, он взял его правой рукой, а левой обхватил запястье сверху.

-- Стреляешь и одновременно давишь левой рукой вниз, чтобы он у тебя вправо-вверх не уходил. Не догадались, как у АКМ, дульный компенсатор в конструкцию включить.

-- А вообще в цель можно попасть?

-- Без вопросов. Это боевой пистолет. И он пристрелян.

-- А как? - на всякий случай уточнил я, хотя собирался убивать Хаканова в упор. - Под обрез или по центру?

-- Под обрез. На нем прицел регулируемый - от двадцати метров до двухсот...

-- Спасибо, все теперь понятно. Проверять будем?

-- А зачем? - равнодушно пожал плечами Ткаченко. - Какой мне интерес тебе неисправный ствол продавать? Я даже твоего имени не знаю, а ты меня в любой момент запросто достанешь.

Я не мог не согласиться с таким доводом.

-- Да...- поколебавшись, майор снова склонился к моему уху. - У него есть небольшой дефект. Который не влияет на боевые качества.

-- Какой? - насторожился я.

-- У него переводчик своей жизнью живет.

-- То есть? - я не понял.

-- Ну... У АПС, как у АКМ, предохранитель-переводчик. Два режима ведения огня. Одиночный и автоматический. У этого иногда с одиночного на автомат соскакивает сам собой. Но говорю -мелочь. Приноровиться только, и будешь нормально стрелять.

Я подумал, что это действительно пустяк. Тем более, этому "стечкину" предстояли всего несколько выстрелов по Хаканову. После которых его ожидала та же участь, что и револьвер "ТОЗ-49"...

Но даже предназначенный для одноразового использования, пистолет вызывал головокружение от сознания, что он у меня есть.

-- Еще вопросы? - зашептал майор.

Вопросов больше не было. Но мне почему-то не хотелось с ним расставиться. Странное дело, майор мне уже нравился. Умом я понимал, что он преступник и убийца еще худший, чем я. Ведь я мог привести что-то в свое оправдание; я наказывал Хаканова за его первоначальное и беспричинное зло. А этот вечно пьяный Ткаченко просто наживался на чужой крови, продавая все равно кому аккуратно сворованное оружие. Ему не имелось прощения, он был отвратителен в любой идеологии.

Но при всем том он мне нравился. Потому что, разные внешне, мы были одинаковы по сути. Два зверя, преступившие границу человеческой дозволенности и уже внутренне отторгнутые обществом. И приговоренные в принципе к одному и тому же исходу, различному лишь по срока наступления...Два волка. Пусть разных видов - я серый, а он черный - но все равно братья по крови. Мне вдруг показалось, что ближе и роднее его у меня сейчас нет никого из реально существующих... Наверное, это волчье чутье, витающее над сознанием, и позволило состояться нашему контакту, хотя майор упорно не доверял мне, похожему неизвестно на кого. Во всяком случае, резко отличающегося от наверняка привычных ему клиентов - разожравшихся кабаноподобных бандюганов с толстыми грязными пальцами.

Мне хотелось высказать все это, но я знал, что он не станет слушать и вообще ничего не поймет. Желая хоть как-то выразить свое расположение, я неожиданно для себя перехватил тяжелую коробку подмышку, достал бумажник, отсчитал еще пятьсот долларов и протянул ему.

-- Это зачем? -наверняка не испытывавший моих ощущений майор был изумлен до такой степени, что заговорил в полный голос.

-- Это... Просто так. Бонус. Чтоб пистолет хорошо стрелял.

Он непонимающе покачал головой. Но принял доллары из моей руки и, не говоря ни слова, повернулся уходить.

-- Слушай, майор... - крикнул я ему в спину, подсознательно пытаясь задержать еще на несколько секунд. - Как тебя зовут?

-- А тебе зачем? - спросил он и тут же ответил с наглой ухмылкой: - Ипполит!

-- И какая же гадость ваша заливная рыба... - не удержался я от автоматически выскочившей цитаты.

Не помнивший классики Ткаченко, видимо, принял эти слова за предупреждение, и ответил обычной угрозой:

-- Если наведешь на меня органы - тебе кирдец.

-- Тебе тоже, - огрызнулся я, но он уже исчез в заборе.

А я, повернувшись, пошел к своей машине. И, сделав всего несколько шагов, вдруг остро подумал, что майор, как истинный волк, может сейчас выскользнуть обратно из дыры, вскинуть свой "макаров" - наверняка такой же безномерной, как и мой "стечкин" - и парой выстрелов уложить меня на снег. Чтобы получить двойную выгоду: остаться и при деньгах и при товаре.

Мысль эта прежде не приходила мне в голову. Она обдала холодом, принесла трусливый позыв обернуться и пятиться спиной вперед. Но я продолжал идти вперед, напрягшись до звона в ушах, вслушиваясь в тишину за спиной и готовый упасть, опережая пулю, при первом подозрительном звуке.

Но майор оказался порядочным. Я дошел невредимым до кустов и с лавиной облегчения забрался в свою машину. И наконец нас осталось двое.

Я и автоматический пистолет Стечкина.

10

Выбравшись на дорогу из Заозерного, я на первом же ответвлении съехал в поля.

Я верил майору. Просто не терпелось испытать приобретение.

Уехав достаточно далеко и свернув за довольно густую лесополосу, я заглушил двигатель и жадно раскрыл коробку.

Пистолет поблескивал свежей смазкой. Для порядка я провел элементарные процедуры, описанные в любом популярном наставлении по стрелковому оружию. Оттянул затвор, удостовериваясь в надежности возвратной пружины. Посмотрел ствол. Отвел курок, заглянул под него, оценивая гнездо тыльной части бойка. Потом спустил и проверил отбой. Все было чисто, хорошо смазано и исправно функционировало.

Похоже, майор не наврал, и оружие находилось в идеальном боевом состоянии.

Щелкнув пару раз самовзводом, я большим пальцем взвел курок и наконец попробовал спуск. Он оказался неимоверно приятным: одновременно упругим и мягким, нежным и податливым - как сосок зрелой женщины...

Я вздрогнул. Сравнение пришло откуда-то из мертвой, как мне казалось, глубины сознания. Да, в прежней жизни, когда я ощущал себя человеком, женское тело служило для меня эталоном всего сущего на свете. Но тот Виктор Барыкин - глубокий ценитель, искусный умелец и тончайший знаток всего женского - давно умер. Ушел в небытие рядом с пустой палатой, в которой тихо отходила Анечка. Именно с пустой: как и в любой больнице, с очевидным приближением смерти всех соседей эвакуировали, чтоб не пугать их видом смерти и предоставив Анечке последнее право умереть в одиночестве. И она умирала одна, даже не зная, что за стеной на ободранном диване одновременно с нею умирал я... И то, что осталось теперь, лишь по ненужной случайности имело ту же телесную оболочку и даже то же имя, что прежний я. Будучи в самом деле полутрупом. Точнее, кадавром. Пустым и холодным ходячим мертвецом.

В общем-то совершенно напрасно, как показало время, я пытался наладить нечто с Наташей. И даже с женственной и по-женски любившей меня Ольгой. Здесь, среди белого безмолвия, до меня наконец дошла очевидная вещь, которой я не то что бы до сих пор не понимал, но просто никогда над нею не задумывался. Женщины ушли из меня вместе с жизнью. Ни одна из них, даже самая-самая лучшая, больше не могла дать мне ничего.. Потому что единственная, ради которой я жил, умерла. И воскресить ее, одновременно вдохнув тепло жизни и в мое, опустошенное смертью тело, было не под силу никому. Ведь я не верил ни в бога, ни в бессмертие души, на в чудеса реинкарнации...

А пистолет деле был тяжел, нежен и желанен в тысячу раз сильнее, чем все вместе взятые молочные железы, которые я имел и - мог иметь еще в неограниченном количестве, не оборвись моя жизнь.

Чем большие, малые, горячие, прохладные, твердые, отвисшие, любые груди всех женщин. Всех, кроме одной, в принципе не имевшей замены...

Вместо секса у меня осталось искусство убивать. И только в нем я мог испытать теперь сладчайшую тайну оргазма...

Я вынул обойму.

Круглые медные головки девятимиллиметровых пуль блестели тяжело и обнадеживающе. Из такого пистолета стоило стрелять, наверное, даже по танку. С ним не шел ни в какое сравнение ТТ винтовочного калибра, равно как и вооруженный теми же патронами, но все равно несерьезный "макаров". Это было Оружие с большой буквы.

Из которого я мог убить полмира. Но полмира меня не интересовали; мне требовался один лишь Хаканов.

Обойма вщелкнулась просто, точно давно мечтала занять свое место. Быстро, чтоб не допустить перекоса, я дослал патрон. Затвор скользнул с невероятной легкостью, механизм лязгнул, коротко и послушно, направив первую пулю в ствол.

Теперь, когда пистолет был готов к бою, я по-настоящему его ощутил. Рифленый эбонит накладки отштамповали точно по форме моей ладони. "Стечкин" сидел, как влитой; единожды взятый, он сразу стал продолжением моей руки.

Как не похоже было это ощущение настоящего боевого оружия на тот жалкий револьвер с бесформенной рукояткой, имевшей завинчивающуюся накладку для фиксации на кисти. Как ни пытался я ее обработать, ничего путного не вышло, я не смог получить нормального хвата. "ТОЗ-49" так и остался игрушкой, пригодной лишь для бессмысленной в своем идиотизме игры - спортивного соревнования. Но отнюдь не для использования по назначению.

А назначение любого оружия заключалась в одном: убивать...

Пистолет был невероятно тяжел; но эта тяжесть не казалась обременительной. Напротив, он так прочно слился с моим телом, что казалось странным, как еще недавно я обходился без своей важнейшей составной части. "Стечкин" действительно сразу сделался частью меня - или это я давно ждал момента стать частью его, но это уже казалось безразличным,

Держа оружие, я захлебывался от небывалого, мощного, ошеломительного сладострастного обвала, рожденного не простым возбуждением половых органов, но сложным комплексом глубоких, переплетающихся и не отделимых одно от другого ощущений. Каких - поняв лишь теперь, когда ничего не подлежало исправлению - я не испытывал прежде ни с кем, кроме Анечки...

Которую теперь мне заменил пистолет системы АПС.

Ведь даже имена у них начинались на одну букву...

Выйдя из машины, я наметил дерево с горизонтально нависающим суком метрах в тридцати, поставил прицел на минимум, быстро - не замыливая глаз, как когда-то учили в тире - прицелился и нажал спуск.

Пистолет грохнул.

Я едва не задохнулся от чудовищной, истинно оргастической лавины, которая по своей воле обрушилась внутри меня в тот момент, когда в руке моей дернулся, выбрасывая гильзу, живой, как тело женщины, пистолетный затвор...

Майор предупреждал не зря: переводчик огня ошибся и дал сдвоенный выстрел. Причем второй пришелся уже куда-то в небо: "стечкин" подпрыгнул, высоко закидывая мою руку.

Но первая пуля попала в цель - основание сука разлетелось и он с хрустом обрушился на землю в водопаде сухого снега..

Отдача оказалась просто чудовищной. Но и она была не чужеродной, а приятной, входя в ту неописуемую гармонию ощущений, что дарило оружие. Пистолет словно напомнил, что я - мужчина и не должен расслабляться. Сладость обладания им оказалась более сильной, чем что-либо испытанное ранее в моей прежней жизни.

Возможно, стоило потренироваться еще. Но я боялся привлечь внимание далеко разносящимися выстрелами. К тому же, по непонятной еще причине, я решил беречь патроны.

Все было испытано и проверено. Я мог убивать Хаканова хоть завтра.

Не извлекая патрона из ствола, я закрыл предохранитель. Курок послушно щелкнул, фиксируясь в безопасном положении.

Осталось только спрятать пистолет, чтобы не попасться совершенно нелепо и случайно. За последние недели я ездил по области больше, чем прежде за месяц и ни разу не был остановлен ни одним патрулем или постовой проверкой. Это везение не могло продолжаться бесконечно.

Впрочем, вариант существовал и я продумал его заранее. Конструкция моего джипа имела люк в обшивке багажника, сквозь который можно было добраться изнутри до дверцы бензобака: чтобы открыть ее вручную на случай, если сломается привод центрального замка или сядет аккумулятор. Крышка люка пряталась под запасным колесом, которое хранилось вертикально, наглухо привинченное к специальному креплению. Не прочитав внимательно руководство по эксплуатации, можно было не знать о такой особенности, даже ездя на машине много лет, но не пользуясь запаской. Тем более невероятным было, чтобы люк оказался известным патрульным милиционерам.

Я неторопливо размонтировал крепление и вынул запасное колесо. Открыл люк, заглянул внутрь. Свободного пространства под изогнутой панелью было больше, чем достаточно; тайник не соединялся с внешней полостью крыла и я не рисковал потерять оружие на ходу. Аккуратно обмотав пистолет тряпкам, чтобы он не гремел на кочках, я уложил его в хранилище.

Потом так же тщательно вернул на место запасное колесо.

Теперь раскрыть меня мог лишь провидец с рентгеновским зрением, и я спокойно поехал назад.

11

Я вернулся домой рано; Наташа еще не пришла с работы.

Открыв дверь своим ключами, я вошел и остановился на пороге прихожей. Огляделся вокруг так, будто видел все это в последний раз...

Мы с Наташей вели в общем странную жизнь. Нас не связывали ни действительно полноценные сексуальные отношения, ни взаимные обязательства, ни какие-то планы на будущее. После года совместной жизни мы остались теми же, кем были в самом начале: друзьями, получившими возможность проводить время под одной крышей. Слова о любви, которыми мы перекидывались привычно и легко, как в пинг-понге, не носили никакого подлинного смысла. Мы оставались именно надежными и верными, способными прийти на помощь друзьями - и не больше. Половые различия наших тел позволяли соединяться в постели согласно предусмотренному природой варианту. Но эти упражнения не значили абсолютно ничего серьезного, что обычно привязывало мужчину и женщину друг к другу именно как любовников - а не просто разнополых друзей...

Наташа оказалась надежнейшим товарищем на которого можно было положиться в любой момент и в любом, даже самом трудном деле. Но...

Но несмотря на мои старания, за этот год она так и не сделалась женщиной - занимаясь любовью с которой можно было бы забыть обо всем и улететь в иную реальность. В ней не развилось ни настоящей женской нежности, ни умения принимать мои ласки. Вероятно, таков был ее внутренний психологический тип, и с этим ничего нельзя было поделать; она так и осталась по сути парнем в женском обличии, которому в сексе не требовалось ничего, кроме короткого пика наслаждений. Это не представлялось мне ужасным с точки зрения ее будущего: она имела все шансы найти такого же бесчувственного колуна-ровесника, с которым станет просто совокупляться до потери пульса без всяких дополнений, и найдет полное понимание и довольство во второй половине.

Мне приятно бывало наблюдать, как Наташа, ничего еще не умея и не проявляя способности научиться, все-таки испытывает какое-то усеченное сексуальное удовольствие, находясь со мной в постели. Но посторонние мысли о ней, когда мы находились друг от друга, никогда не вызывали во мне знакомого когда-то невнятного и сладостного томления тела. Все-таки врожденное отсутствие женственности не поддавалось коррекции, и ее тип так и остался чуждым для меня.

Впрочем, главная проблема крылась не в Наташе, а во мне самом.

Ведь только теперь я понял, что в принципе не хочу больше вообще никакую женщину. Даже действительно неимоверно женственную Ольгу. Потому что ни одна из них не могла дать мне бесконечной пропасти чувств, когда-то испытанную с Анечкой. Чувств, рожденных в сущности не какой-то уникальной заслугой партнерши, а моим уникальным отношением к ней.

Я проклинал себя как никогда ранее. Ведь, дурак, имея такое богатство чувств и граней необъятного счастья, все равно постоянно стремился раздвинуть еще чьи-нибудь чужие ноги...

Прозрение пришло слишком поздно, когда ничего не подлежало исправлению.

Но все-таки, прокручивая в памяти этот год, я не мог не признать, что оказал Наташе помощь. Если бы не встреча со мной, она до сих пор жила бы с родителями в двухкомнатной квартире, просаживая все свои деньги на никчемную ерунду.

Я своей поддержкой помог Наташе решиться на приобретение жилья. Я перевозил из ее родительской квартиры убогую мебель, которую не было возможности заменить. Я помогал клеить обои, я навешивал и красил двери, и врезал замки тоже я. Я, я, я...

Этот дом стал частью меня. Все тут хранило след моей руки. Но меня самого уже не было.

Теперь будущее виделось ясно. Пистолет лежал в тайнике. Убийство Хаканова и мое исчезновение стали делом нескольких дней.

Конечно, за эти два дня, после вчерашней жуткой метели и сегодняшней покупки оружия, я чувствовал себя абсолютно выжатым. Однако внутри шевелилось желание вернуться в машину и совершить разведывательную поездку к Хакановскому дому. Что я хотел там увидеть и что могло измениться за это время - я и сам не знал. Просто... Просто хотелось подъехать к дому врага с оружием, сознавая, что могу убить его хоть сейчас. Все это было ненужным; один "стечкин" ничего не решал. Мне требовалось четко разработать детали операции и пути отхода.

Чтобы отрезать себе саму возможность ненужных действий, я, не раздеваясь, прошел на кухню, налил полную рюмку джина и быстро выпил, даже не наслаждаясь его можжевеловым вкусом.

Теперь можно было спокойно остаться дома: я никогда не садился за руль даже после кружки пива.

Я переоделся в домашнюю одежду, которая имелась и тут, спокойно налил еще джина и выпил уже размеренно, с удовольствием.

И стал думать.

Сейчас, когда спал лихорадочный угар успешно совершенного преступления, я вдруг со всей четкостью осознал бессмысленность тщательно подготовленного алиби, преждевременность всякой радости. О моем существовании мог забыть обнаглевший от вседозволенности Хаканов, вообще не знать новый владелец магазина. Но старое дело против меня наверняка хранилось в архивах органов и суда. И при любом происшествии с Хакановым неизбежно начнется поиск круга его врагов. Тех, кто мог желать его смерти. И, думаю все другие вместе взятые желали ее меньше, чем я один. И при всей свой тупости, следователи рано или поздно меня вычислят. И вызовут сначала хотя бы для допроса.

С моими нервами после убийства произошла странная метаморфоза, и я сделался как будто совершенно иным человеком. Но уверенности, что я выдержу следственные разбирательства, не было.

Ведь одно дело - спокойно отвечать на вопросы, если не виновен и можешь говорить правду - и совсем другое, когда сам знаешь свою вину и вынужден тщательно врать.

Поэтому теперь я решил, что никаких алиби не нужно. После убийства Хаканова мне следовало немедленно скрыться из города.

Дальше я загадывать не стал. Не имело смысла что-то расписывать на много шагов вперед, опираясь лишь на надежду, что и во второй раз убийство сразу сойдет мне с рук. Мне ведь в самом деле могло не повезти. Меня могли схватить у самого дома - и тогда все намеченные пути оказались бы вовсе бесполезными. Уверен я был лишь в одном: что непременно успею убить Хаканова. А все дальнейшее уже не казалось чрезмерно важным.

Если же мне повезет вторично и я сумею скрыться с места преступления - тогда и буду решать, думал я, сидя на Наташиной кухне.

И с внезапной, сосущей душу тоской глядя вокруг себя.

Потому что как бы ни сложился ход замысла, отсюда я уйду и никогда - никогда больше не вернусь.

С Наташей придется расстаться навсегда, как несколько дней назад с Ольгой.

Здесь все было труднее; с Ольгой мы встречались изредка, с Наташей фактически жили и привязались друг к другу. Я знал, что она будет сильно тосковать по мне, по нашим дружеским пивным вечерам и неторопливым беседам на кухне. Даже по неполноценному сексу, во время которого я терпеливо играл роль инструктора, а она безуспешно училась быть женщиной - даже по нему она будет тосковать. Потому что второго такого, как я, она уже вряд ли найдет.

Но я знал - иначе нельзя. С убийством Хаканова мое имя станет черным и бросит опасную тень на всякого, кто окажется рядом. Я не хотел осложнять Наташину жизнь реальной связью с убийцей. Ведь в результате разбирательств она могла лишиться работы в банке и возможности выкупить до конца эту квартиру.

Я был просто обязан исчезнуть из Наташиной жизни и по возможности не оставить следов. И это могло произойти уже на днях...

Очередной этап - провалившаяся попытка имитации моей давно закончившейся жизни - уходил. Обратный отсчет времени был пущен.

Я налил себе еще джину. На душе было пусто, и даже предвкушение близкой расправы с Хакановым почему-то потускнело и особо не радовало.

12

Помимо исчезновения из Наташиной жизни, я должен был продумать свое исчезновение вообще,

Я, конечно, мог просто перестать появляться на работе.

Но я хорошо представлял, что с убийством, выходом на меня и обнаружением моего бесследного отсутствия милиция начнет трясти завод. И, в частности, достанет того хорошего человека, моего бывшего сослуживца, который помог мне устроиться. Что стоило ему немалых трудов: ведь на сисадмина с нефтегазовой зарплатой претендовали многие, гораздо более молодые и перспективные, нежели я.

Даже перед лицом крутого поворота мне не хотелось его подставлять.

Поэтому я уволился официально. Для правдоподобия объявил, что нашел по интернету аналогичную вакансию в Москве, и поскольку своего жилья не имел, терять мне было нечего, а в столице платили гораздо больше. Это казалось естественным в наши времена. Несмотря на уклончивые расспросы, я не раскрыл конечную цель - назвать первую попавшуюся фирму просто боялся из-за возможной проверки. Эта скрытность служила лучшим залогом веры: в поисках хорошей работы существовала жесткая конкуренция.

Наш завод не испытывал нехватки кадров, поэтому меня рассчитали сразу на две недели вперед, но попросили поработать еще дней пять, рассчитывая за это время подобрать и ввести в курс дела нового сисадмина.

13

Передав дела новому администратору сети и освободив комнату в общежитии, я полностью перебрался к Наташе -выбросив часть вещей и оставив себе лишь самое необходимое. Я мог начать приводить план в исполнение хоть сейчас, но постановил дать Хаканову еще пять дней отсрочки - ровно пять и ни минутой больше. Однако не потому, что решил позволить ему дышать воздухом лишних сто двадцать часов, и не из-за нахлынувшей в последний момент неуверенности в своих силах.

Просто я решил дистанцировать даты своего увольнения с работы и убийства Хаканова - чтобы их совпадение не показалось в первого взгляда взаимосвязанным.

Наташа, возможно, догадалась о причинах моей свободы, но ничего не спросила.

Она вообще перестала о чем-то расспрашивать, едва началось дело с покупкой оружия. Умом, видимо, понимая, что лишние знания ей абсолютно ни к чему.

И сейчас по утрам она уезжала в своей банк, а я оставался дома и, уже абсолютно ни чем не обремененный, тщательно обдумывал детали операции.

Я твердо решил, что убью Хаканова именно в его квартире. Так будет лучше. Справедливее. И в какой-то мере безопаснее для меня.

Тем более, что по наитию сохраненная расписка, найденная в барсетке убитого Решетова, открывала мне вход в Хакановский дом, как бы он тому ни противился. Я не сомневался в этом. Порадовавшись внезапному устранению кредитора, заметя чужие следы и уничтожив остатки, Хаканов не мог не опасаться, что несмотря на иную причину убийства, его собственная расписка может находиться в неизвестных руках. И хранить для него скрытую угрозу.

Воспользовавшись распиской, я должен был войти в его дом. Сразу же обеспечить гарантию от фиксации разговора на диктофон - в том, что удастся и это, я тоже не сомневался; увидев документ, Хаканов окажется полностью в моих руках. Мне оставалось только его убить. После чего уничтожить квартиру.

Последний пункт представлял наибольшую трудность. Ведь у меня не имелось взрывчатки; значит, оставалось лишь устроить большой пожар. Для этого требовалось пронести в квартиру бензин, причем в достаточном количестве.

Вариант оставить канистру за дверью и внести ее уже потом отпадал. Мог заметить кто-то из соседей. И вообще это приносило хоть минимальную, но задержку. Я не сомневался, что таких неожиданных задержек может оказаться много и вместе они накопят приличный временной интервал. Их стоило минимизировать заранее.

Потом я вспомнил какой-то старый черно-белый фильм про гангстеров времен сухого закона, перевозивших виски через границу в простых грелках, привязанных под одежду. И понял, что это единственный выход. Конечно, бензин мог разъесть медицинскую резину - но мне требовалось продержать его в грелках всего час, или того меньше, и я надеялся, что они выдержат.

Выехав в город, в разных аптеках - чтоб не вызвать подозрения оптовой закупкой - я взял десять двухлитровых грелок. По вместительности получился эквивалент канистры бензина.

Этого, конечно, могло оказаться мало для быстрого уничтожения огромной квартиры Хаканова, но пронести на себе больше не казалось мне реальным.

В течении нескольких дней я пару раз по вечерам заглядывал в Хакановский двор и удостоверился, что он не поменял привычек. Днями где-то мотался, а во второй половине возвращался домой. Уничтожать его следовало ближе к вечеру.

И теперь осталось терпеливо и спокойно дождаться мною установленного срока.

14

В последний вечер мы сидели с Наташей на кухне и вели обычные, ни чем не примечательные разговоры. Я смотрел на нее и видел, что она абсолютна спокойна - то есть находится в том же, слегка напряженном состоянии, в какое вошла с момента разговоров об оружии. Но никаких особых признаков беспокойства не проявляла. Следовательно, я в самом деле стал другим человеком и мог держать свои эмоции.

После ужина мы смотрели телевизор, потом Наташа быстро, как давно привыкла, сделала на компьютере какую-то текущую отчетность.

И мы легли в постель. Заниматься сексом мне не хотелось; не хотелось отныне вообще - больше ни с кем и никогда. И особенно сейчас: я опасался, что окажусь полностью несостоятельным от чудовищного нервного напряжения, которое лишь усилием воли я держал глубоко внутри.

На мое счастье, Наташа сказала, что у нее начались месячные. Я воспринял это как последний подарок судьбы. Не дожидаясь, когда сон придет сам, выпил сразу три таблетки снотворного, чтобы выспаться как следует, не просыпаясь от ночных звонков - и быть к завтрашнему дню восстановившим свой ресурс.

На мысленных часах обратного отсчета оставалось меньше суток.

1

Наутро, еле дождавшись Наташиного ухода на работу - вдруг показалось, не выдержу и в последний момент признаюсь, что мы расстаемся навсегда - я лихорадочно забегал по дому.

Обойдя и обшарив квартиру, я собрал свои вещи, накопившиеся тут за год почти постоянной жизни. Все вплоть до зубной щетки, помазка, недопитого спиртного и носовых платков. Ничего, абсолютно ничего, связанного со мной, не должно было оставаться в этом доме, который я освобождал от своего присутствия.

Стоило, конечно, взять тряпку и даже стереть свои отпечатки, но это, конечно, выходило за грани реального, ведь они остались на всех предметах, на мебели, стенах и даже на потолке.

Я собрался с предельной тщательностью; сложив все посреди гостиной, еще раз дважды - по часовой стрелке, затем против - повторно обыскал квартиру. Но нет, я оказался внимательным и ни одной мелочи не забыл.

Спустившись во двор, я принес из машины специально купленную большую дорожную сумку. Поместилось все, кроме теплой куртки, которую я сунул в багажник просто так.

Потом забрал грелки и, вооружившись толстой ниткой, стал аккуратно пришивать их к подкладке. Вначале я собирался связать для них нечто вроде сбруи из веревки, но потом решил, что крепить груз прямо к одежде окажется проще.

Разместить больше восьми грелок в куртке не удалось, как я ни пытался. Оставалось надеяться, что их все-таки хватит, если действовать разумно.

Вся эта возня заняла вроде немало времени, но когда все было готово, то оказалось, что еще нет и полудня. До операции оставалось не меньше восьми часов, и я не знал, чем их занять.

Я попытался читать книги из Наташиного шкафа - от волнения буквы прыгали в моих глазах; я не мог уловить даже названий и имен авторов. Это испугало: сегодня я не имел прав нервничать.

Тогда я просто лег на диван, закрыл глаза и попытался думать о постороннем.

В голове блуждали смутные воспоминания, внезапно мелькающие картинки того, чего не было, но могло быть...

Стоило, наверное, выпить еще таблетку снотворного, поставить будильник и проспать до вечера. Но я опасался проснуться с чугунной головой, а этого нельзя было допустить.

Я пил чай, кофе; жевал сыр и еще что-то, найденное в холодильнике и не ощущая вкуса.

Пожалуй, никогда прежде - даже в тюрьме - время не тянулось так разрушительно для меня, как в этот последний день у Наташи.

Но все-таки он прошел.

И в миллионный раз сверившись с часами, я понял, что можно идти.

В самом старом пиджаке, надетом под куртку, я опять пошел к машине. Неторопливо добрался до тайника и переложил "стечкин" с запасной обоймой в карман. Потом взял канистру и вернулся домой.

Осторожно наполнил грелки. Надев на себя полную бензина, тяжелую и вонючую куртку, я выглядел раздувшимся, словно изрядно полежавший в воде мертвец. Человек, хорошо знавший меня, с первого взгляда заподозрил бы неладное. Но с Хакановым мы не виделись больше года и я надеялся, что он не заметит моей внезапной полноты.

Чтобы заглушить возможный запах, я вылил на себя флакон загодя купленной дешевой туалетной воды.

Потом, я присел в прихожей на пустую канистру. Как полагалось перед дорогой.

Требовалось собрать мысли и проверить, не забыто ли что-нибудь.

Все было готово. "Стечкин" и запасная обойма, три пары новых резиновых перчаток, несколько коробков спичек и даже рулон широкого скотча. И три больших бутылки из-под газированной воды, наполненных бензином, в пластиковом пакете - им тоже отводилась своя особенная роль.

Стоило двигаться.

Но чем дольше я сидел, тем труднее было это начать. Отнюдь не из страха перед операцией. Просто с каждой секундой я понимал, как тяжело будет осознавать, что Наташа навсегда ушла из моей жизни. Точнее, я ушел от нее - но от перемены мест не менялась суть...Ведь все-таки я к ней сильно привык за этот год. Не как к женщине, но как к другу. Какого, пожалуй, у меня не было за всю мою жизнь.

Я подумал, что нужно известить ее о моем уходе. Однако оставлять записку я боялся: случайно она могла сохраниться и потом навредить Наташе. Кроме того, я не был полностью уверен, что все замысленное получится именно сегодня.

Ведь несмотря на мои планы, Хаканов мог вчера улететь в Турцию. Или в Москву по каким-нибудь делам. Или лечь в больницу: он с детства страдал повышенным давлением и какой-то редкой в наше время болезнью крови. Стопроцентной гарантии, что я не вернусь сюда из-за какой-то не от меня зависящей помехи, не было.

Наконец я решил, что когда все кончится и я окажусь далеко, тот найду где-нибудь интернет-кафе и отправлю ей письмо по электронной почте.

В полушутливом стиле: что не стоит мне ничего отрывать, я исчез вовсе не из-за женщины, просто моя жизнь никогда не была приоткрыта полностью, и теперь приходится решать старые проблемы, и так далее...

Еще у меня оставались ключи от Наташиной квартиры, без которых я не мог уйти. Ведь замки выбирал тоже я и поставил такие, которые бы не позволили выйти на лестницу и остаться перед случайно захлопнутой дверью.

Лучше всего было после Хаканова заехать сюда и бросить ключи в почтовый ящик. Но пришлось бы возвращаться через весь город, а мне требовалось скрыться как можно быстрее. Поэтому, скрепя сердце, я решил кинуть ключи в реку. Туда, где давно утонул спортивный револьвер - и куда, как ни тоскливо было думать о том, предстояло отправиться "стечкину".

Посидев еще с полминуты, я вышел и старательно запер дверь. Ключи пока лежали в кармане. Но возвращаться сюда я уже не собирался.

2

Сев в машину, я запустил двигатель, заперся изнутри и долго возился, передвигая и опуская сиденье: раздутая куртка мешала привычному положению за рулем. Последнюю неделю стояли довольно сильные морозы, и машина казалась ледяной пещерой. Пришлось даже некоторое время оттаивать лобовое стекло.

Открыв подлокотник, я перебрал диски с музыкой.

Хотел сразу запустить песню из "Ассы". Но я передумал, зная, что эта мелодия приведет в расслабленное и грустное состояние.

Которое стоило оставить на потом.

Сейчас требовалось нечто, собирающее в кулак.

Я поставил тему Монтекки и Капулетти из Прокофьевских "Ромео и Джульетты". Невероятно напряженная, едва не срывающаяся, тревожно ритмичная, легкая и одновременно полная тяжелой угрозы музыка подходила как нельзя лучше.

Я ехал убивать.

Но руки мои лежали спокойно и холодно на не успевшем нагреться руле, и внутри тоже ничего не дрожало.

В принципе ничего чрезмерно нового в ситуации не находилось. Без малого две недели назад я уже убивал Хаканова. Причем тогда все было обставлено на порядок более серьезно; я возвращался из Медногорской гостиницы, обеспечивавшей алиби. Запасшись одеждой на смену и спланировав все мелочи вплоть до промежуточного пункта на чердаке.

Но тем не менее только сейчас я вдруг осознал истинную необратимость своих поступков.

Сегодня я ехал не для нескольких быстрых выстрелов в спину врага. Я намеревался уничтожить и опустошить его.

И кроме того...

Когда-то где-то я читал, что замужняя женщина, случайно или под давлением обстоятельств однажды сходившая на сторону, может вызвать сочувствие. Но она же, совершившая то же самое повторно, именуется уже непечатным словом.

Подобным образом ощущал себя и я. Первое убийство вышло каким-то почти игрушечным. Идя на второе, тщательно разработанное в деталях процесса, я был не просто мстителем-одиночкой и не даже инструментом возмездия судьбы...

Сам себе я уже казался профессиональным убийцей.

Виктор Барыкин - образованные и неимоверно культурный человек, кандидат наук, в прошлом бизнесмен и нежный семьянин, по глупой случайности в общей цепи ошибок не сумевший с первого раза уничтожить губителя своей судьбы и вынужденный идти на повторную расправу - профессиональный убийца?!

Увы, все казалось именно таким...

3

Я оставил джип в квартале через дорогу и слегка наискосок от Хакановского дома. Выбирая место парковки, встал правым боком к большой, насмерть замерзшей луже - целому полю чистого льда, на котором не останется следов, когда буду сюда возвращаться. А сам, перебравшись через подлокотник, выбрался в пассажирскую дверь. Не знаю, зачем я опять начал трюки с сокрытием следов - скорее всего, из подсознательного чувства самоуспокоения.

Уходя, я поменял диск в плеере. Поставил наконец любимую мучительную песню, включил автоповтор.

Чтобы знать, что когда я сюда вернусь - а вернусь обязательно скоро - меня будет ждать убежище еще не остывшей машины. А в нем - эта песня. Словно душа Анечки, успокоившейся наконец там.

Прихватив безобидный на вид пакет с бутылками бензина - как ополченец сорок первого, отправленный против танков на подмосковный рубеж - я пересек улицу и не спеша вошел в Хакановский двор. Я даже особо не скрывался; шел походкой праздного фланера, зная, что именно такой облик вызывает меньше всего подозрений.

Вечерело, хотя еще не спустились сумерки, а только дрожала, слегка загустевая, ранняя голубоватая дымка. Но в заставленных мебелью коробках квартир было, наверное, уже темно - поэтому многие окна светились.

Подходя к дому, я бросил быстрый взгляд на пятый этаж. В кабинете горел ровный свет. А внизу на привычном месте стояла Хакановская "тойота". Все укладывалось во временные прогнозы. Осталось лишь надеяться, что у него нет посетителей.

Но этот факт от меня нисколько не зависел, и стоило просто положиться на судьбу.

Очутившись во дворе, я молниеносно спрятался за кустами, чтобы уже из надежного укрытия окончательно оценить обстановку. Возле подъезда никого не было, лишь у противоположного конца дома толпились мамаши с колясками.

Я подумал, что они слишком заняты собой и детьми, чтобы следить за всяким, проходящим через двор. Поэтому достал свои бутылки, скользнул к "тойоте" и за несколько секунд приготовил ее к уничтожению. В принципе это могло показаться излишеством - особенно при условии, что ее хозяину осталось жить несколько минут - но я твердо намеревался проявлять последовательность в своих решениях

Одну бутылку я быстро вылил сверху, направляя струю в щели капота, багажника и дверей. С оставшихся свинтил крышечки и сунул их под машину. Булькая, бензин потек наружу, немного впитался в остатки снега и образовал большую лужу на мерзлом асфальте. При этом в лежащих на боку бутылках осталась ровно половина горючего. Все соответствовало продуманным деталям. Я вернулся в кусты.

Имелась ничтожная вероятность, что Хаканов именно сейчас выйдет на кухню, которая смотрела во двор, и увидит мою возню у машины. Заподозрив неладное, сразу вызовет милицию. Переждав секунд десять, я выбрался из убежища и скрылся за соседний дом.

Прошло несколько минут. Охрана не приехала. Значит, этот малый шанс против меня не сработал.

То есть операция шла по плану.

Я вернулся во двор.

Еще раз осмотрелся.

Проверил карманы. Все лежало на местах.

Двигаясь по узкой полосе асфальта под самой стеной дома, я взошел на крыльцо.

Осталось сделать один. Всего один, последний шаг. Завершающее действие, которое выведет на финишную прямую.

На мгновение я закрыл глаза.

4

Давным-давно, тысячу лет назад, когда мы с Анечкой только начинали жизнь и были бедны, но счастливы... Впрочем, счастливыми мы оставались до самой ее смерти.

Так вот, давным-давно, когда мы еще не ездили за границу, то отдыхали в ближних рубежах. И тогда мы оказались в Крыму. На турбазе под Севастополем, где вокруг домов рос миндаль, а под балконом неподвижно бежало море. Однажды вечером, гуляя по темному каменистому берегу, мы куда-то забрели - то ли на хозяйственный двор, то ли на заброшенную свалку.

И нам навстречу, рыча и захлебываясь, бросилась свора собак. Сторожевых, или просто одичавших и сбившихся в кучу на своей территории.

Собаки со злобным лаем мчались на нас, их намерения были ясны, а под рукой не имелось даже палки. Хотя что стоила палка против десятка остервенелых псов?

Анечка прижалась ко мне, вцепившись в мою руку.

Я не знал, как поступить; догадывался только, что стоит сделать один шаг назад, и через секунду нас разорвут в клочки.

И я просто стоял, пытаясь казаться спокойным - я слышал, что дикие животные реагируют прежде всего на запах страха.

Произошло чудо. Собаки бежали к нам, но вдруг как-то неожиданно остановились метрах в десяти. Все еще продолжая лаять, но не приближаясь.

Побрехав еще минуту и поняв наконец, что мы их не боимся, они исчезли в темноте...

5

И сейчас, перед дверью вражеского подъезда, я попытался восстановить то состояние: успокоиться и окаменеть. Загнать поглубже естественный природный страх человека, идущего на крайне опасное дело. Чтобы дрожь голоса не выдала моих истинных намерений.

Рукавом куртки я нажал кнопки на домофоне.

-- Кто там ?- почти сразу послышался искаженный динамиком, еще более визгливый, чем в природе, голос Хаканова.

Я подумал, что он наверняка один - иначе вряд ли подошел бы к двери так быстро.

-- Узнаешь? - голос меня, кажется, не подвел. - Или уже забыл?

-- Ты... - он узнал меня мгновенно, я даже не ожидал. - Мне с тобой не о чем...

-- Не бросай трубку ! - перебил я. - У меня есть кое-что конкретно для тебя.

-- Ну? - неприязненно спросил Хаканов, но все-таки не отключился.

-- Интересный документ, написанный твоей рукой, - спокойно, как казалось, ответил я. - Всего несколько дней назад.

Мне хотелось вслед обозвать его уродом, мерзавцем, ублюдком, половым органом, кошачьим экскрементом и всяческими другими словами, которые теснились в душе. Но я сжал себя в кулак. Момент еще не пришел.

Хаканов молчал - видимо, соображая, что у меня есть и чем это ему грозит: он с детства был тугодумом, таким и остался до сих пор.

-- И еще видеозапись, - выдал я внезапный экспромт, основанный не на

знании, а на догадках и логической цепочке, связанной из отдельных фактов. - Сделанная парой часов позже.

-- Подожди, - ответил он другим тоном, и я отметил, что связал все верно.

- Сейчас посмотрю, что у меня на завтра и где я смогу с тобой встретиться.

-- Ты не понял. Ты примешь меня сейчас.

-- Сейчас не могу, - Хаканов вернулся в свой обычный нагловатый тон. - Я ухожу.

-- Все-таки ты ничего не понял. Сейчас - или никогда. Учти, это нужно тебе, а не мне. Думай пять секунд, потом я еду на Ленина, семь. Мне тоже некогда.

Там находилось управление МВД области. Я очень сильно блефовал: имелась вероятность, что Хакановские связи простираются на это управление и такая угроза не окажет на него действия.

А он молчал. И тогда я, рискуя еще отчаянней, привел аргумент, против которого - я знал его самонадеянный характер - он все-таки не должен был устоять:

-- Или, может, ты меня боишься?!

Я просчитал верно. Признание факта, что он, всемогущий Хаканов, боится меня - человека, которого уничтожил, растоптал и вычеркнул из списка людей - лежало за пределами возможного.

-- Поднимайся, - буркнул он.

-- Только не вздумай куда-нибудь звонить, - добавил я. - Иначе сделка не состоится, а материалы не при мне.

Хаканов не ответил.

Только щелкнул замок, и дверь подъезда приоткрылась, позволяя мне войти.

6

Я поднимался по лестнице тихо, стараясь не только не производить звуков, но просто пытаясь слиться со стенами, как можно быстрее проскальзывать площадки, слепо глядящие на меня недобрыми панелями видеодомофонов. И надеясь, что никто не встретится по дороге.

Я крался вверх, как... Самым примитивным было бы сказать - "как охотник, добирающийся до давно выслеживаемого зверя".

Нет. Я не был охотником. Потому что я охотился не на зверя- я скрадывал человека. То есть все поменялось местами.

Я был именно зверем, охотящимся на своего главного природного врага. Зверем без эмоций, жалости и страха крови. Биологической машиной, запрограммированной на убийство.

Волком или медведем-шатуном...

Мне осталось миновать всего два этажа, но я уже еле тащил ноги и обливался потом в своей пудовой бензиновой куртке.

Кругом по-прежнему дрожала непрочная тишина.

Нет, подумал я, на секунду остановясь, чтоб перевести дух. Я не волк и не медведь. Я вспомнил кита-убийцу - в свое время где-то читал, что есть такой вид вроде касаток, который отличается почти человеческой мстительностью. Самка, на глазах которой люди загарпунили и убили детеныша, может неделями преследовать китобоев, пока не найдет ситуации, когда сумеет уничтожить и судно и его команду...

Такие рассказы, конечно, не вызывали большой веры. Но тем не менее, информация не могла родится на пустом месте без каких-то аналогов.

Я был сейчас именно китом-убийцей. У которого человек уничтожил семью - и я шел на этого человека.

Черная дверь Хакановской квартиры возникла, словно из тумана.

И, опять сквозь рукав куртки, я позвонил.

7

-- Ну, что там у тебя? - пренебрежительно бросил Хаканов, рассматривая меня, как улитку, случайно заползшую в его дом.

На мой раздувшийся вид он не обратил внимания. Краем глаза я заметил, что около шкафа-купе в прихожей не видно уличной обуви - значит, мне в самом деле повезло и никого постороннего тут нет. Я стоял перед ним молча, держа руки по швам: я прекрасно помнил, как при аресте у меня снимали отпечатки пальцев и не сомневался, что они до сих пор хранятся в какой-нибудь милицейской картотеке. И пока руки оставались голыми, я опасался случайно схватиться за что-нибудь и оставить свой след, что не входило в планы. Войти сразу в перчатках я побоялся: Хаканов при всей своей самонадеянности насторожился бы и мог не пустить на порог.

Спрятав руки, я вдруг мгновенно подумал: а зачем я это делаю? Во мне словно боролись две сущности. Одна, сохранившая свойственный любому живому существу инстинкт самосохранения, требовала сделать все чисто и убраться отсюда, не наследив. Но вторая, уже разрушенная гибельным отрицанием ценности собственной жизни, отмечала, что незачем вообще прилагать какие-то усилия: достаточно убить Хаканова и застрелиться самому, не тратя лишней энергии на продление ненужной уже мне жизни. Однако пока я все-таки слушал первую.

-- Ну так? - повторил он.

А я все молчал, в иссушающей душу, судорожной и пьянящей ненависти рассматривая его одутловатое красное лицо - ставшее почти любимым в мечтах увидеть его над обрезом прицела. На долю секунды у меня закружилась голова и все рванулось, поплыло кругом. Я напрягся, возвращаясь к реальности. Можно было легко пристрелить его сразу; выстрелить прямо из кармана куртки, свалить на пол, а потом уже со всей сладостью медленно добить в кровавой луже. Но я опасался стрелять у самой двери и хотел перенести место исполнения вглубь квартиры, подальше от лестницы.

-- Диктофон убери, - спокойно проговорил я.

-- Какой диктофон? - фальшиво изумился Хаканов и я с невероятным трудом подавил в себе позыв достать-таки "стечкина" и разрядить половину обоймы в его жирную физиономию.

-- Сам знаешь. Не надо передо мной дурака строить. Вынь и оставь вот тут...- я кивнул на ужасающий в своей безвкусице декоративный камин. - Иначе ни слова.

Хаканов презрительно пожал плечами, давая понять, что я все равно ничего не стою против него - и пренебрежительным жестом, точно удовлетворяя прихоть ребенка, вынул из кармана домашней куртки серебристый диктофон и положил на каминную полку.

-- Ну, так что наконец? - в третий раз повторил он. - Мне некогда.

-- Вот, - ответил я, неторопливо доставая вчетверо сложенную ксерокопию расписки. - Можешь даже в руки взять.

Хаканов выдернул листок из моих пальцев, развернул, бегло глянул - и я отметил, как насторожилось и даже слегка дернулось его хамоватое лицо. Я попал в точку: он действительно испугался.

Я понимал, что сейчас, когда он глядит не на меня, а в бумагу, имеет смысл вынуть пистолет, отконвоировать Хаканова в глубь квартиры и спокойно разделаться, не играя дальше комедию.

Но я медлил, наслаждаясь ситуацией, оттягивая до предела сам миг начала. У меня с детства имелась такая черта: все самое приятное я всегда старался потянуть; получив, например, в общежитии письмо от девушки из своего города, я клал его на стол и некоторое время смотрел на конверт, не вскрывая. То же самое происходило и сейчас.

-- Кто... - Хаканов натужно кашлянул, и я понял, что он в самом деле сильно перетрусил. - Кто тебя послал?

-- Какая тебе разница?

-- А где оригинал?

Я молчал, спокойно глядя на него и размышляя, куда лучше сделать первый выстрел: в лоб или в переносицу. Или, может, прямо в глаз?..

-- И... Ты упоминал еще видеокассету.

-- Будет тебе белка, будет и свисток, - я упивался сознанием того, что Хаканов в моей власти - полностью, до самого конца своей жизни, хотя до сих пор и не подозревает о том. - Не все сразу.

-- Что ты хочешь за это? - наконец сообразил он.

-- Правильно мыслишь, Шарапов - усмехнулся я. - Я хочу... Я хочу все документы с моей подписью. Их наверняка у тебя достаточно.

Лицо Хаканова просветлело; он наверняка опасался, что я потребую денег, и опять считал меня полным идиотом.

Я это ему позволил; я-то знал, что в моих руках сама его жизнь.

-- Подожди здесь, я принесу, - с вернувшейся барственностью бросил он и, прошаркав в свой кабинет, плотно закрыл дверь.

Это как нельзя лучше укладывалось в мои планы. Я быстро прихватил с камина диктофон: на нем наверняка осталось несколько слов моего голоса, но разбираться сейчас не имелось времени. Потом бросил на пол куртку, тяжелую, как вериги, и сразу почувствовал себя неимоверно упругим и легким в одном пиджаке. Быстро распечатал и натянул пару новых гинекологических перчаток. Потом разулся, чтобы не следить своими сапогами, открыл шкаф и надел первые попавшиеся тапочки - словно был тут желанным гостем. И наконец извлек "стечкина". Досланный патрон давно ждал в стволе, осталось лишь опустить большим пальцем переводчик.

Я подумал о Хаканове, все еще ничего не подозревающем, и на душе стало радостно и легко.

8

Я так тихо вошел в кабинет, что Хаканов меня не заметил.

Склонившись перед раскрытым сейфом, стоявшим между столом и книжным шкафом, он рылся в бумагах.

Наконец найдя нужные, выпрямился и увидел меня.

-- Я же тебе сказал - жди там!! - привычно завизжал он. - Чего тебе...

-- Замолчи... Теперь только я буду говорить.

Я достал из-за спины руку с пистолетом.

Он осекся; как мне показалось, его поразил даже не "стечкин", а перчатка на моей руке. Но все-таки Хаканов не верил, что это я с оружием стою сейчас в его собственном кабинете, и попытался представить все так, как хотелось ему:

-- Не надо пугать меня газовыми игрушками, - пробормотал он. - Видели всякие...

- Такой ты еще не видел, - возразил я.

Заметив на столе телефон, я боком - держа Хаканова на прицеле - шагнул туда, намотал на руку шнур и вырвал из розетки с мясом, потом бросил сам аппарат в угол.

-- Так, на всякий случай, - пояснил я, глядя ему в глаза. - И еще...держи руки так, чтобы я их видел. Впрочем, если ты и нажмешь свою тревожную кнопку, я все равно убью тебя раньше, чем они примчатся на помощь

-- Держи, - сказал он. - Вот тебе твои расписки и договора. Неси мне оригинал с кассетой, и давай кончать эту игру.

-- Ты все принимаешь за игру, - вздохнул я. - Как ты думаешь, кто прикончил Решетова?

-- А... - он не нашел слов.

-- Ты ведь знаешь, как он был убит, - вкрадчиво продолжал я. - Три выстрела. Два в спину и один контрольный в затылок. Гильз не было, потому что револьвер их не выбрасывает...

При словах о выстрелах Хаканов сначала покраснел, а потом вдруг побелел так, что на секунду сделался почти такого же цвета, как бумага, которую все еще держал в руках.

-- От этого пистолета гильзы раскатятся. Но мне это уже не важно...

-- Но я... Ты... - он судорожно сжимал и разжимал пальцы, пытаясь найти выход из ситуации, которую наконец признал серьезной. - Вот!

Расстегнув стоявший на столе кожаный портфель, он вынул тоненькую пачку долларов - тысячи две, не больше - и протянул мне.

-- Недорого же ты ценишь собственную жизнь, - усмехнулся я, пряча деньги.

-- А сколько тебе надо? - вдруг взвизгнул он так, что у меня что-то запульсировало в ушах.

-- Вот этого не нужно, - поморщился я. - Ты вообще слишком много говоришь... Ну-ка давай руки вверх и повернись ко мне спиной.

Послушно, как парализованный, он повиновался. Переложив пистолет в левую руку, я быстро вытащил из кармана скотч и быстро замотал ему нижнюю часть лица, оставив на свободе лишь нос. Теперь он уже точно мог только мычать, хотя я сомневался, что его услышат на лестнице.

-- Можешь повернуться, - разрешил я.

Хаканов молчал, тупо глядя на меня.

-- Так я жду. Еще деньги?

Он вынул из портфеля другую пачку, чуть потолще первой.

-- Мало.

Он перевернул портфель, высыпал на стол его содержимое: лишенный возможности, он не мог иначе сказать, что тут больше нет денег.

-- Еще, - спокойно сказал я.

Обдумывая убийство Хаканова, я не размышлял о деньгах. Но сейчас не видел ничего плохого в том, чтобы прежде чем убить и уничтожить его квартиру, ограбить мерзавца. В общем я нуждался в деньгах; он обобрал меня во много раз сильнее. И кроме того, я знал, что горечь разорения отравит этому ублюдку последние минуты жизни.

Снова засунув руку в сейф, Хаканов положил на стол десять тысяч долларов, перехваченные желто-коричневой банковской бандеролью.

-- Ты что, смеешься? -я с громким щелчком снял предохранитель. - Ты вор, мерзавец, негодяй и ублюдок. Ты, кусок ослиного дерьма, чтоб твои дети сгнили в утробе своей матери, а твоих родителей живьем сожрали свиньи... - я перевел дух, чувствуя сладкое головокружение от наконец высказанных слов. - Ты, грабитель из грабителей, хочешь, чтоб я поверил, будто ты держишь дома десять тысяч долларов?! Прощелыги вроде тебя не имеют банковских счетов ... Давай-ка открой нижнее отделение сейфа... Думаешь, я его не вижу?

Трясясь - вероятно, даже не от страха, а от злости и отчаяния, Хаканов отпер внутреннюю дверцу и горстями вывалил на стол деньги. Много денег. Доллары, рубли, даже незнакомые мне евро - очень много, не одну сотню тысяч...

Честно говоря, я не ожидал ничего существенного; я не думал, что Хаканов хранит деньги дома. И вообще - зачем он брал кредит у Решетова, если имел сам такую кучу наличности... Нет, я решительно ничего не понимал в бизнесе.

-- Мало, - продолжал куражиться я, чувствуя, что пора остановиться, но не имея на это сил. - Ищи лучше.

Он полез в ящик стола и, к моему удивлению, вытащил еще несколько

банковских пачек.

-- Еще, - сказал я, поднимая пистолет на уровень его глаз.

Хаканов опять покраснел и развел в стороны дрожащие руки.

-- Теперь верю, - сказал я и, подойдя к столу, стал рассовывать деньги по карманам.

Их было в самом деле так много, что я еле сумел утолкать их в карманы пиджака и даже брюк. Я чувствовал себя буквально набитым деньгами. И другой человек на моем месте оказался бы абсолютно счастливым.

Хаканов смотрел на меня, и в глазах его под очками прыгали темные искры ужаса.

-- Молчишь? - издевательски спросил его я. - Молчи лучше. Ты не на суде, и не получишь последнего слова.

Его руки дернулись. И снова опустились.

-- Ты, наверное, думаешь, что я пришел как раз из-за денег и сейчас уйду. А ты запрешь за мной дверь и начнешь звонить куда надо, так?

Хаканов, естественно, ничего не ответил; все это уже напоминало дешевый фарс, но я должен был довести дело до конца.

-- Каким уродом ты появился на свет, таким и сдохнешь. Ты все тот же хитрый, но тупой хомяк.

Я помнил, что в школе Хаканова дразнили хомяком за отвисшие щеки, и он приходил в слепую ярость от этой клички и с удовольствием повторил еще раз:

-- Мерзкий, разожравшийся вонючий хомяк, который утонет в своих испражнениях...

Хаканов дернулся.

-- И неужели ты так туп, что думаешь, я все забыл и все тебе прощу? И ты сможешь от меня откупиться?.. Откупишься ты на том свете. Если знаешь молитвы, читай. Потому что времени у тебя осталось только на это.

Он сделал жест, как будто хотел возразить.

-- Понял, - догадался я. - Ты хочешь сказать, что выстрелы услышат соседи и вызовут милицию, меня схватят, и так далее... Но ты все-таки невероятно туп, как и все поганые хомяки. Которые могут только жрать да гадить под себя. Потому что мне плевать на это. Понял? Пле-вать. Мне нечего терять. Ты отнял у меня жизнь. Все что в ней было. И мне все равно, что будет через пять минут. Разумеется, я забрал все твои деньги, тебе они больше не понадобятся. а мне еще жить. Но я пришел не за ними. Я пришел тебя убить. И сделаю это даже если сейчас за дверью уже стоит отряд ОМОНа...

Я подошел и приставил дуло пистолета к его лбу. И почти физически ощутил дрожь его грузного тела.

-- Ты мерзавец, способный обманывать других... Но так просто оказалось обмануть тебя. Да, я убил Решетова - но случайно, потому что принял его за тебя. Один раз ты уже был для меня трупом, понял? Я не видел, как ты увозил этого урода, как затаскивал его в машину, а потом поджигал и спускал с обрыва на Западной дороге. Никакой видеозаписи нет. Я просто представил, как все было - и ты попался. Понял, какой ты дурак - вонючий хомяк с заплывшими жиром мозгами?

Хаканов не шевелился; лишь трясся, как осиновый лист.

Я рисковал, притом очень сильно. Будучи со мной примерно одного роста, Хаканов весил килограммов на тридцать, если не на сорок, больше. Потому что он был жирным от рождения и всегда много ел, а я, похудев после смерти Анечки, так и не вернулся к нормальному весу. Я не связал ему рук, и в любой момент он мог выбить у меня пистолет. Или просто броситься под ноги, свалить меня на пол и завладеть оружием. Я не сомневался, что он даже физически сильнее меня, потому что многие годы хорошо ел и спокойно спал.

Но он был абсолютно парализован страхом; всей его воли вероятно, хватало лишь на то, чтобы проворачивать паскудные комбинации, действуя через своих людей. А сейчас, не на суде и без привычного адвоката, этот мерзавец оказался полностью раздавленным. Его неспособность хоть попытаться спасти свою жизнь вызывало во мне такое гадливое чувство, что в какой-то момент даже стало противно его убивать.

Все-таки я взвел курок, чтоб в случае чего свалить его легким движением пальца, не опасаясь увода ствола.

Услышав еще один щелчок, Хаканов опять побелел.

И тут же снова покраснел, наливаясь невыносимым пунцовым цветом, и я на миг испугался, что он сейчас умрет, лишив меня удовольствия убить его медленно.

Я не собирался дырявить его лоб, зная, что в таком случае меня окатит его мозгами. Я вообще не хотел дарить ему легкую смерть. Мгновенно и сладко, до зябкого головокружения, я подумал, как хорошо было бы перебить ему руки и ноги, обездвижить - а потом облить бензином и поджечь, и оставить умирать, задыхаясь в дыму собственного мяса. Но этот вариант не годился, ведь на самом деле в любой момент могла нагрянуть милиция или пожарники. И дело заключалось даже не в том, что, спасенный, он наведет на меня - нет, просто он не должен был остаться жив. И расстреливать его стоило только наверняка.

-- Ждешь выстрела, - усмехнулся я. - Подожди и помучайся... Я еще не придумал для тебя достойного способа. Ты ведь не знаешь, паскуда, как мучилась моя жена. Которая умерла из-за тебя. И если я даже порежу тебя живым на куски и заставлю жевать свое мясо, все равно тебе этого будет мало...

Я чувствовал, что Хаканов близок к обмороку. И мне вдруг надоела эта игра, которая могла продолжаться бесконечно.. Я насладился унижением своего врага. Пора было его кончать.

Отступив пару шагов назад, я опустил пистолет и быстро выстрелил ему в живот. Такая рана всегда казалась мне не только мучительной, но и очень унизительной. Переводчик дал сбой, и "стечкин" грохнул два раза.

Я даже не понял, прошили пули его тело, или застряли где-то в заплывших жиром внутренностях. От удара - именно словно от удара огромным тяжелым кулаком, а не просто восемнадцатью граммами свинца в медной оболочке - Хаканов отлетел на пару метров назад, грохнулся спиной об книжный шкаф и сполз на пол. Сверху на него посыпались книги, вазочки, еще какая-то стоявшая на полках турецкая дрянь.

И в воздухе быстро распространился тяжелый фекальный запах: видимо, каловые массы хлынули наружу из его пробитых кишок.

Что ж, умирать в собственном дерьме - вот истинная цена жизни этой собаки, подумал я, колеблясь: добить его сразу, или все-таки дать некоторое время помучиться в конвульсиях.

Мне хотелось продлить его смерть. Глядя на Хаканова, я вспоминал, как медленно и мучительно вытекала жизнь их крохотного тельца Анечки... И сейчас, видя, как тень необратимого небытия медленно окутывает тушу этого урода, мне казалось, что там, на том свете ушедшее возвращается в мою жену... Это жуткое ощущение оказалось столь сильным, что я готов был ждать сколько угодно, наблюдая агонию моего врага.

Я знал, что провел тут слишком много времени, и после выстрелов нельзя было тянуть. Но не мог оторваться от завораживающего зрелища...

-- ...Игорь!!!!! Игорь, что с тобой??!!!

Крик вывел меня из оцепенения. На пороге кабинета, прижав руки к щекам, стояла женщина.

9

Я прекрасно знал Хакановскую жену. Довольно неприятную, такую же разожравшуюся бабу, которая, имея огромные деньги, дома всегда ходила в отвратительном тренировочном костюме. Как какая-нибудь совдеповская судомойка.

Она была дьявольски умной, не в пример самому Хаканову - я подозревал, что большинство его операций - в частности, мое уничтожение - было тщательно спланировано именно ею; ему бы просто не хватило мозгов на такой масштаб.

Никогда нигде не работая, она практически постоянно сидела дома. Но идя убивать Хаканова, я был внутренне сконцентрирован лишь на его персоне. И не размышлял над тем, что делать с его женой: я просто забыл о ее существовании.

И сейчас могла быть совершена непоправимая ошибка...

Все эти мысли мелькнули молнией - а "стечкин", став продолжением моей руки, действовал самостоятельно.

Не я, а он выстрелил навскидку. И, как ни странно, попал: я успел увидеть длинную, как в кино, струю крови, брызнувшую вбок из синего костюма.

Но, в отличие от Хаканова, она не упала, даже не покачнулась - завизжав, бросилась прочь. Я кинулся за ней. Теперь я точно знал, что должен ее убить. Сдвинув переводчик, я хлестнул вслед длинной очередью.

Пистолет бился, как живой; часть пуль ушла вверх, с треском раздирая навесной французский потолок, выбивая осколки из попадающихся на пути люстр.

Но я попал и в нее: спина костюма пошла красными пятнами. Однако она продолжала бежать.

Это напоминало кошмарный сон. Или сбой в компьютерной игре. Когда стреляешь и никак не можешь убить своего врага.

Я гнался за ней из комнаты в комнату, по необъятной, как Зимний дворец, квартире. И лупил очередями. Казалось, я выпустил не одну сотню пуль, хотя в обойме было меньше двадцати, и они еще не кончались. "Стечкин" грохотал, словно счетверенная зенитная батарея; пули летели со свистом, попадая в ее тело, застревая в нем, пробивая навылет. Лупили по стенам, со звоном осыпая стекла развешанных картин, ломая оклеенный дорогим обоями гипсокартон...

А она никак не хотела не только умирать. но даже просто остановиться и упасть. Живучесть этой женщины оказалась ужасной и вселяла в меня суеверный страх.

Тогда я, невнятно ощущая необходимость остановить ее тотчас же, нагнал в три прыжка и резко пнул ее по ногам.

Впервые в жизни ударил женщину. Хотя это была не женщина, а жена моего врага. То есть мой враг...

Она повалилась лицом вниз. В падении задев кретинский столик на тонких ножках. Со звоном покатилась толстая хрустальная ваза, хлынула вода, на пол посыпались цветы.

Отвратительные, мертвецки синие махровые гвоздики - но это были цветы. Мерзкая тварь держала их дома- хотя на всем свете цветов достойна была лишь одна женщина, после смерти которой ни одна другая уже вообще не имела подобных прав.

Это напоминало психоз, но именно вид цветов в доме Хаканова вызвал во мне новую, удушающую волну бешенства. Я уже приподнял пистолет, чтобы всадить очередь ей в голову, как вдруг заметил, что рука ее, скребя ногтями по ламинатному полу, тянется к предмету, который, вероятно, лежал на столике рядом с вазой, а сейчас отлетел в сторону.

Черный брелок с большой, слегка притопленной кнопкой красного цвета был мне незнаком, но я сразу понял, что это именно тревожная сигнализация. И жена Хаканова не просто спасалась: она хотела добежать до красной кнопки и нажать ее, пусть даже в последний момент.

Мне повезло: услышав выстрелы, она не нажала кнопку сразу, а побежала узнать, что произошло с мужем...

Я хотел растоптать эту кнопку, но потом подумал, что возможно, у радиобрелока существует постоянная отслеживающая связь с базой и в случае ее отключения сработает вызов. Поэтому осторожно поднял его с пола и сунул себе в карман.

Жена Хаканова перевернулась и снизу вверх смотрела на меня.

В темных глазах ее, полных сжигающей ненависти, не было даже капли удивления.

И я подумал, что был прав: действительно все спланировала именно она. И, будучи умной, в отличие от самонадеянного мужа, подсознательно предчувствовала нечто подобное. Им, конечно, стоило не только разорить, но и убить меня. Возможности расплаты они не принимали всерьез, в этом крылась их ошибка.

Мгновенно я сообразил, что повезло мне действительно невероятно: судя во всему, Хаканов скрыл от жены непредвиденное устранение Решетова - поэтому и принял меня тихо, не позвав ее, хотя прежде она всегда участвовала во всех его переговорах. Вероятно, мне только казалось, будто я стоял полчаса, наблюдая конвульсии Хаканова, а на деле после выстрелов прошло несколько секунд. Которых хватило ровно на то, чтобы его жена поднялась с дивана и заглянула в кабинет.

Она была жива. И, кажется, не собиралась умирать.

-- Лилю... не...трогай... - натужно прохрипела она, с трудом выталкивая слова вместе со сгустками крови.

-- Раньше надо было думать, - с расстановкой ответил я.

А Хакановская жена продолжала хрипеть и сипеть, словно какой-нибудь неумерщвляемый Распутин. Кровь пульсировала на ее губах, и мне хотелось разрядить остаток патронов в это мерзкое лицо - стрелять до тех пор, пока от него останется лишь кровавое месиво с белыми обломками костей...

Но я сдержался. Выстрелил точно - я уже научился управляться с пистолетом - и всего один раз.

Выгнувшись и дернувшись, она наконец затихла в луже воды, смешанной с кровью.

Я с наслаждением плюнул в ее мертвое лицо.

Затем утер рукавом вспотевший лоб.

Пора было добивать Хаканова.

10

"Лилю не трогай", - вдруг вспомнил я, уже шагая к кабинету.

Да, в самом деле - у них же еще имелась дочка... По возрасту, наверное, студентка или около того. Наверняка ее сейчас нет дома... Но зачем тогда было напоминать мне о дочери...

Мне стало холодно. Пока я носился по квартире, расстреливая жену Хаканова, эта девчонка наверняка сидела где-нибудь под столом и набирала номер милиции... Они могли приехать и схватить меня с минуты на минуту.

Следовало быстро прикончить Хаканова и убираться отсюда.

Но я зачем-то решил проверить всю квартиру. Я смутно помнил, которую комнату Хаканов когда-то показывал мне - еще партнеру - как жилище дочери, прошел туда и приоткрыл дверь. Да, именно здесь и была спальня их дочери. С огромной, необъятной, хотя и не нужной пока кроватью. И дурацкими колоннами из гипса, смонтированными у стены на чем-то вроде подиума.

А у окна за столом сидела девица. Закрыв уши огромными наушниками, слегка приплясывая, что-то делала на компьютере.

Музыка орала так, что выбиваясь наружу, доносилась до меня. Я не сомневался, что она не слышала ни воплей матери, ни выстрелов. И в принципе я мог добить Хаканова, поджечь квартиру и тихо уйти.

Но она почувствует запах гари и вызовет пожарных раньше, чем все сгорит дотла...

И кроме того... Не помня о дочери Хаканова и не думая о ней, я шел сюда, чтобы опустошить его до конца. Искоренить саму его фамилию. Значит, после него не должно было остаться вообще ничего. Как и после меня.

Но я все-таки пожалел эту девчонку, не стал пугать лицом собственной смерти.

Тихонько подошел и выстрелил ей в затылок.

И когда она упала вместе со стулом, с невероятным, как мне показалось, грохотом, обрушив за собой клавиатуру, монитор и еще что-то - нажал на спуск еще раз. Хотя от ее головы, кажется, остались лишь клочки жидких светлых волос. Но я уже, как профессионал, не считал свою работу завершенной, если все сделано не до конца.

Уходя, я остановился на пороге комнаты. Я убил эту девку без малейших колебаний. Ведь истина о том, что дети безгрешны и чисты, годилась только для прошлого века. Дочь Хаканова не могла быть таковой по определению; мерзавцы плодят только мерзавцев.

И наверняка это была уже вполне сформировавшаяся маленькая дрянь, с детства не привыкшая получать отказа. Вероятно училась сейчас на какого-нибудь экономист-юриста на коммерческом отделении местного университета. Поступив туда за данную отцом взятку и имея купленными - уже или потенциально - все экзамены вперед вплоть до государственного.

И окончив университет, пойдет занимать тоже откупленное место. Потом отыщет подобного богатенького мерзавчика и будет с ним плодить маленьких Хакановых...

Не окончит, не пойдет, не будет.

Я в самом деле оборвал Хакановский род, уничтожив его семя.

Повернувшись, я вышел вон

11

Хаканов валялся на полу там, куда его опрокинули пули. Он явно был менее живуч, нежели его жена.

Нагнувшись, я заметил, что глаза его закрыты.

Неужели это мерзавец в самом деле сдох сам, с досадой подумал я.

Прежде, чем сделать контрольный выстрел, я все-таки ударил его ногой в висок.

Удар ноги, обутой в тапочек, оказался мягким, но голова его дернулась, очки слетели и Хаканов медленно открыл глаза.

Я склонился к нему.

-- Слышишь меня? - спросил я его. - Слышишь гад?

Он не отреагировал, тогда я пнул его в пах.

Хаканов дернулся и в глазах его всплыло осмысленное выражение.

-- Так вот, слушай и запоминай, паскуда, - медленно проговорил я. - Пока ты валялся в куче своих кишок, я убил твою жену и дочь. Ты понял меня?

Он опять не шевелился, и я снова ударил его.

-- Понял?!!!!

Хаканов медленно, как с того света, кивнул.

-- Ты добился своего. Ты уничтожил мою жизнь. Ты довел до смерти мою жену, разрушил мою семью, лишил меня дома и всего остального. Ты не догадался лишь убить меня.

Я перевел дух, чувствуя, как от поднявшегося внутричерепного давления у меня начинает пульсировать в висках.

-- Теперь ты получил сполна. Твои жена и дочь мертвы. После тебя ничего не останется. Твои родители скоро умрут. И никто не придет на твою поганую могилу. Понял? Ни-кто!

У меня на мгновение потемнело в глазах. Я качнулся и едва устоял, чувствуя прилив невероятной слабости.

-- Тот есть нет. Я приду. Приду специально на нее помочиться. Потому что ты рассчитал неправильно. Это ты умрешь, а я останусь жив.

Я почувствовал, что пора кончать: каждая лишняя секунда отнимала у меня силы и лишала опоры под ногами.

-- Так сдохни наконец! - сказал я и выстрелил.

Хаканов дернулся под ударом пули, но продолжал смотреть на меня.

-- Сдохни, гад! - крикнул я, стреляя еще.

Он, кажется не умирал.

-- Сдохни, гад!!!!

"Стечкин" послушно выбросил еще одну пулю.

И вдруг с внезапной остротой я вспомнил, как бился в немужской истерике у постели жены и кричал почти таким же, пустым и надрывным голосом: "Анечка, не умирай!"

-- Сдохни, гад!!!

Анечка, не умирай... Не умирай, Анечка...

Слезы хлынули из меня неожиданным , неудержимым потоком.

-- Сдохни, гад!!

Анечка, не умирай...

-- Сдохни, гад! Сдохни!! Сдохни!!!!

Я уже оглох и не слышал своего сорвавшегося голоса, но сквозь слезы, застилавшие глаза видел, как после каждого выстрела Хаканов пытается встать. Он не хотел умирать, он тоже вдруг стал неубиваемым.

-- Сдохни!!!!!!..

Нажав спуск в очередной раз, я скорее понял, чем услышал, что у меня

кончились патроны.

Утершись рукавом пиджака, я неловко, защемив резину и даже порвав перчатку, вставил новую обойму. И вдруг, словно отрезвев, понял, что Хаканов давно мертв, а я расстреливаю безжизненное тело, которое дергается и подпрыгивает под ударами тяжелых пуль.

В воздухе, перекрывая запах экскрементов, уже разлилась тяжелая, тошнотворная вонь застоявшейся простатитной мочи. А под трупом, свидетельствуя гибель всех его управляющих центров, темнело пятно.

При виде этого пятна на роскошном Хакановском ковре я почувствовал, как внутренности мои выворачиваются. Я не успел даже ни о чем подумать - меня вырвало прямо на тело своего врага.

Задыхаясь и почти ничего не видя, я пробрался в ванную, тщательно умылся и вытерся первым попавшимся полотенцем.

Холодная вода отрезвила и вернула способность к нормальному восприятию мира.

Я вернулся-таки в кабинет еще раз удостовериться в смерти Хаканова. Он в самом деле был мертвее мертвого; весь изрешеченный, словно перед ним разорвался шрапнельный снаряд.

Вдруг я вспомнил, как еще несколько дней назад, разбираясь у ночного костра с Хакановскими - как мне тогда думалось - документами - мне жутко хотелось проткнуть ему глаза на фотографии. И сейчас, будучи в здравом рассудке и понимая, что это явное отклонение, я все-таки испытывал абсолютно то же самое.

Но почему я не могу позволить себе такую маленькую слабость, - подумал я и, подойдя к мертвому Хаканову, сделал еще два точных выстрела.

Осталось уничтожить его квартиру.

12

Я вышел в прихожую, все еще держа пистолет.

На этот раз все вышло иначе, чем с Решетовым.

Тогда сам себе я казался холодным суперменом - и фактически таким оставался. Убил практически без эмоций, и даже промывание желудка вызвал себе сам.

Сейчас, в этой квартире, где все было расстреляно, разбито, залито кровью, где сам воздух напитался тяжелым смрадом убийства, я чувствовал себя чудовищным графом Дракулой.

От самой мысли о трупах, разбросанных вокруг, мне вдруг стало дурно. И на какой-то момент даже захотелось все бросить и скорее отсюда бежать. Но я взял себя в руки: миссия еще не могла считаться завершенной.

Я на миг представил себе, что будет, если меня схватят. Даже не тут, а просто на лестнице - ведь соседи могли что-то слышать и вызвать ОМОН. Я не сомневался, что мне светит высшая мера, которую, кажется, сейчас заменили пожизненным заключением. Но я уже бывал в тюрьме - трех дней хватило, чтобы понять, что этого я больше не переживу.

И совершено спокойно, холодно и отстраненно я подумал, что живым не сдамся. Извлек их пистолета обойму, вылущил один патрон и спрятал его в пиджак. Во внутренний карман, к мешочку с Анечкиными драгоценностями.

Видя в фильмах подобную сцену, я всегда испытывал чувство фальши и мелодраматизма, мне бывало даже стыдно за автора. И только сейчас я понял, насколько актуально такое действие. Ведь в горячке боя - я так и подумал, "в горячке боя", точно предстоял именно бой, а не схватка преступника с правоохранительными органами - в горячке боя я мог запросто расстрелять все патроны и быть вынужденным сдаться, не сумев убить себя. Теперь такая участь мне не грозила.

В том, что я буду отстреливаться, как зверь, убивая совершенно безразличных мне и ни в чем не повинных ОМОНовцев, которые по долгу службы и совести имели обязанность меня задержать - в этом я даже не сомневался. Неощутимая граница давно осталась позади; теперь я мерил всех людей по законам зверя: только с точки зрения меры опасности их вторжения в мое жизненное пространство.

Я одновременно успокоился и почувствовал, как начинают тикать часы. Кто-то внутренний, подсознательный и видящий вперед, напоминал, что оставаться в этой квартире неимоверно опасно.

И я уже не ходил, а бегал. Быстро оторвав от куртки грелки, теперь уже точно констатировал факт, что бензина мало и разливать его надо с умом. И использовать еще что-то.

Я пробежал на кухню, чтобы пустить газ. И тут же с досадой увидел, что у Хаканова стоит современная безопасная плита с автоподжигом - точно такая же была у нас с Анечкой. Стоило повернуть кран, как сама вспыхивала искра. Если пламя гасло - вспышка повторялась. А в случае отключения электроэнергии горелка блокировалась термоэлементом. Просто так пустить газ тут было невозможно.

Но я знал, что ничего невозможного нет в принципе. Схватившись за плиту двумя руками, я сдернул ее с места, выломав часть столешницы, в которую она была врезана. И к своей радости убедился, что подводка сделана гибким шлангом. Схватив самый большой из немецких ножей, сверкавших в столовом наборе у мойки, я с нескольких попыток рассек металлическую оплетку и оборвал резину.

С веселым шипением потек газ. Я плотно закрыл форточку и вышел с кухни, притворив дверь, чтобы по возможности создать хоть какую-то концентрацию за оставшиеся минуты.

При поджоге такого помещения следовало разлить бензин во всех комнатах, свести в прихожей дорожки, и потом, уходя, поджечь все одной спичкой.

Но у меня было слишком мало горючего; мне не хватало времени, к тому же покрытие полов сильно впитывало жидкость. Поэтому я облил отдельные предметы, которые, на мой взгляд, должны были загореться сразу и обеспечить быстрое распространение огня.

В первую очередь я вывернул ящики стола в Хакановском кабинете, бумаги свалил в кучу, на которую вылил почти целую грелку, не жалея: я не сомневался, что уничтожаю документы, которые могут принести беду многим людям. Затем я тщательно облил трупы - сам не знаю почему, плеснул на кровати и в шкафы, обрызгал шторы, чтобы пламя скорее взбежало к натяжным потолкам. Остатки разлил в каждой комнате лужами.

Настоящую дорожку я провел из кухни, где уже довольно сильно пахло газом. В элитном доме, судя по всему, трубопроводы находились в идеальном состоянии и давление газа не подкачало. Кухня соединялась с прихожей, и на плиточном полу бензина ушло не так много.

Пустые пропитанные грелки я свалил перед входной дверью, чтобы здесь возник очаг, который помешал бы быстрому проникновению в квартиру.

Подумав, я слегка приоткрыл рамы на двух противоположных сторонах квартиры - чтобы создать тягу, необходимую для качественного горения.

Вот теперь все было готово для поджога.

Я внимательно осмотрелся, размышляя, не забыл ли чего-нибудь. Я ничего не трогал тут голыми руками, это точно; умывался в перчатках, а полотенце, которым утирался, уже лежало в бензине около мертвого Хаканова.

Я взглянул на висящий у входной двери блок охранной сигнализации. В моем доме когда-то стояла точно такая же, я знал эту систему и отметил, что противопожарных датчиков у Хаканова нет - значит, оставалась возможность, что все сгорит до приезда пожарных.

Мой блуждающий взгляд упал на домофон. И я понял, что опять едва не прокололся: монитор Хаканова имел видеопамять. и в нем сейчас хранилось изображение меня, позвонившего последним. Мне не было времени даже просто сломать этот блок. Я сорвал домофон со стены, отнес в кабинет Хаканова и сунул в кучу бумаг. Пластиковая техника должна была необратимо сгореть.

Я пробежал по комнатам, бросая в бензин зажженные спички. Огонь послушно вспыхивал, и я знал, что все получится.

Выйдя в прихожую, я снова переобулся и надел куртку. Осталось бросить спичку в кучу грелок, откуда пламя по дорожке побежит на кухню - и уходить.

И тут я сообразил, что забыл обшарить Хаканова в поисках ключей от входной двери. Они наверняка лежали у него где-нибудь в кармане или портфеле, но сейчас туда было уже не войти: пламя развеселилось не на шутку, и дымок уже попахивал паленым мясом.

В досаде я сжал кулаки. Теперь мне оставалось лишь просто притворить за собой двери, что ставило под угрозу весь план уничтожения этой квартиры.

И вдруг, оглянувшись, я увидел связку ключей на крючке. Хаканова настолько не принимал меня всерьез, что даже не подумал спрятать ключи. Я быстро открыл обе двери и, стоя уже на площадке, бросил внутрь спичку.

Я возился с минуту, запирая шесть замков Хакановской квартиры.

И когда была уже плотно закрыта и даже наполовину заперта вторая дверь, услышал, как изнутри донесся слабый хлопок, и догадался, что это взорвался газ на кухне. Но звук был настолько тихим и неощутимым, что я понял: мои выстрелы тоже остались неслышными. Этот дом строился в свое время для партийных боссов, имел толстые перекрытия и едва ли не метровой толщины кирпичные стены, поэтому никакие звуки не проникали наружу из квартир.

Я сунул ключи в карман.

Кровавый, удушливый и вонючий кошмар убийства остался там - за двумя бронированными дверьми - и уже отдалялся от меня. Уходил из моей жизни. Оставался в прошлом, которое убегало назад с увеличивающейся скоростью. Точно и не я разлил сейчас море крови, убив за несколько минут троих человек.

Прошлое уже казалось совершенно несущественным и неактуальным.

Я был свободен от него; мне осталось лишь выйти из этого подъезда.

И в этот момент внизу хлопнула входная дверь.

13

Все-таки схватка, - обреченно подумал я, нащупывая "стечкина".

Но тут же понял, что это не так. ОМОН - не спецназ; он вломился бы с топотом сапог, лязгая автоматами и матерясь в десять глоток.

Сейчас же навстречу мне поднимался, судя по всему, всего один человек. Быстро, но чрезвычайно тихо - то есть это был явно не представитель карающих органов. Я понял, что мы можем столкнуться, и поэтому пошел вниз почти бегом, чтобы встреча произошла как можно дальше от Хакановской двери.

Теперь я вспомнил свои предчувствия. Не нужно, не нужно было ломать комедию с разговорами; следовало просто убить Хаканова и уйти, тогда сейчас бы мне ничто не угрожало.

Я не знал, кто идет, но уже догадывался, что эта встреча мне абсолютно ни к чему.

Человек продолжал подниматься. С третьего этажа в пролет лестницы я увидел сверкающую кепку из черной норки и щегольское черное пальто. Что-то невнятное шевельнулось в памяти.

Мы разминулись на площадке между вторым и третьим этажами. Я не хотел смотреть на незнакомца, спускаясь с беззаботным видом - но что-то заставило поднять глаза.

И я увидел тяжелое, слегка перекошенное лицо. То есть оно было не перекошенным, а каким-то асимметричным, одна щека выглядела толще другой. И тут же я отметил, что уши торчали из-под кепки по-разному, одно прижималось к черепу, а второе оттопыривалось почти поперек.

Я вспомнил слова Вадима - и понял, что, кажется, знаю, кто это. Или мне просто казалось: ведь я никогда не видел этого человека. Он бросил на меня пронизывающий взгляд. Я тщательно смотрел сквозь него, абсолютно равнодушный и погруженный в свои мысли. Но спускаясь дальше, чувствовал, как недобро смотрит он мне в спину.

Что бы ни говорил Вадим об умственных способностях младшего Решетова, в нем все-таки имелась какая-то волчья проницательность - иначе с чего бы так внимательно и пристально рассматривал он меня, встреченного случайно в случайном месте? Или... или именно это место ему не казалось случайным?

Быстро вынув мобильник, я натыкал первый попавшийся номер и громко заговорил, точно обращаясь к кому-то, оставшемуся на этой же лестнице в одной из квартир:

- Слушай! Наташа! Я ключи забыл! Не уходи никуда, пока я не вернусь, ладно?

Я сомневался, что такая уловка отведет подозрение и незнакомец примет меня за местного жильца, а не за Хакановского гостя. Но это было единственное, что пришло в голову.

Остановившись, я прислушался: ведь по сути дела, я не имел твердой уверенности, что этот человек идет именно туда.

Шаги звучали долго. Потом через некоторое время я услышал доносящиеся сверху удары кулаком в железную дверь.

Сомнений не осталось: младший Решетов - если это в самом деле был именно он, в чем я все-таки еще сомневался - ломился именно к Хаканову. Сначала давил на кнопку. Потом, не слыша ответного сигнала - ведь я вырвал домофон - стал просто стучать.

Быстро и бесшумно я спустился вниз.

14

Прямо перед дверью подъезда, втиснувшись в узкий промежуток между сугробами и наехав передними колесами на ступеньки крыльца, торчал серо-синий джип "опель-фронтера". С двумя круглыми противотуманными фарами на кенгурятнике и еще четырьмя прямоугольными на дуге, перекинутой через крышу. Машина была тщательно вымыта и, похоже, обработана полиролью, потому что блестела, словно облизанная карамель. Вся, кроме номера, с явной тщательностью заляпанного грязью.

Теперь уже все стало ясным. Именно младший Решетов шел по следам пропавшего брата.

Мне пришлось лезть через сугробы, набрав снегу в сапоги, потому что машина загородила дорогу. Я мельком заметил длинную трещину в нижней части лобового стекла и мысленно согласился с аттестацией, выданной Вадимом братья Решетовым. Стоило обозвать именно уродом водителя, не умеющего выбирать правильный режим работы печки, чтобы лед растаял, но стекло не треснуло. Мужчин, так относящихся к своим машинам, я не считал за людей.

Джип был намертво затонирован, но в нем явно кто-то сидел, поскольку оттуда доносились глухие удары музыки и обрывки блатной песни. Точнее не блатной а стилизованной дешевки, модной сейчас среди определенной части людей. Полных отморозков во всех отношениях.

Когда я коснулся борта машины, то почувствовал, как она вибрирует от оглушительного рева динамиков.

Я прошел через заснеженный газон. Попытался вспомнить, не ходил ли по залитой кровью Хакановской квартире в своих сапогах. Вроде бы не ходил, но на всякий случай потоптался и проверил следы. Они оказались чистыми. В смысле, что были как раз грязными, какими и полагается быть следам сапог на снегу - но без крови. Это обрадовало.

Миновав кусты, я подошел к Хакановской машине. Оглянулся на джип -сидящие в нем могли заметить меня в заднее стекло; но я не сомневался, что они ничего не видят и не слышат, наслаждаясь своей крутизной.

Бензин натек на порядочной лужей. Я прошел по ней, решив, что таким образом смою с сапог все запахи.

Отойдя, достал коробок, оторвал кусок скотча, скрепил несколько спичек - чтобы не погасли на лету и не отняли лишнего времени.

Чиркнул, бросил в лужу - и увидев, как уверенным венчиком сразу вспыхнуло бензиновое пламя и покорно втянулось под машину, очень быстро зашагал прочь.

Хлопнула автомобильная дверца - видимо, Решетов, не достучавшись до мертвого Хаканова, поехал обратно.

Я направился в соседний двор.

Миновал на всякий случай примерно полквартала, потом пересек улицу и дворами пошел в обратную сторону - к своему джипу.

Я не успел еще дойти до него, когда услышал, как легонько, но дружно вздрогнули стекла домов. От Хаканова не осталось даже машины.

15

В салоне, как я и мечтал, встретила тихая песня про золотого орла.

Теперь в самом деле не осталось ничего. Я был свободен от врага и пока свободен вообще. И мог уезжать.

Вырулив на улицу, я не спеша проехал мимо Хакановского дома. Все окна его квартиры были освещены бушующим внутри пламенем. Но стекла еще не полопались, и даже дыма почти не появилось - и стоило надеяться, что пожарным будет уже нечего тушить.

Я ехал по городу, быстро размышляя.

В принципе я шел сюда только за Хакановым. Но так сложилась судьба - так втянула меня воронка - что поневоле пришлось застрелить сразу троих. Я не жалел ни о чем; даже воспоминание о ноге девчонки с тщательно накрашенными ногтями, дергавшейся в промежуток между двумя выстрелами, не вызывало эмоций. Ведь я убивал врагов.

Но я знал, что в нашем городе никогда еще не было такого группового, жестокого и кровавого убийства, совмещенного с поджогом. Что дело приобретет не областной, а гораздо более широкий характер. Милиция начнет проверять и трясти всех подозреваемых. Среди которых я, несомненно, окажусь первым. И, скорее всего, меня не поскупятся отвезти в соседнюю область, где имелся полиграф - то есть, говоря простым языком, детектор лжи. Я знал, что при любом раскладе такой проверки мне не выдержать.

Следовательно, оставался действительно один путь: бежать и исчезнуть. Пока непонятно куда и с какими конкретными планами, но главное - подальше от этого города.

А прежде всего требовалось освободиться от улик.

Я наконец въехал на мост.

У меня уже не осталось сил на пешие перебежки. Остановившись посередине, включив аварийку и подняв капот, я быстро подошел к парапету и принялся очищать карманы.

В реку полетели ключи - Хакановские вместе с Наташиными. Потом диктофон, следом кнопка тревожной сигнализации. Больше ничего компрометирующего не осталось.

Кроме оружия, конечно.

Мне страшно не хотелось расставаться со "стечкиным". Даже спортивный револьвер было жалко топить; этот же пистолет уже стал моей частью, я отрывал его от себя с кровью.

Но я знал, что это самая страшная улика. Мало того, что при обнаружении его мне просто так светило до восьми лет за незаконное хранение нарезного оружия. По гильзам, из которых хоть одна окажется невредимой среди пепла в обгорелом Хакановском побоище, мой пистолет будет идентифицирован со стопроцентной точностью. К тому же я не собирался никого больше убивать, ведь я расправился со своим врагом, а других у меня не имелось.

Делать было нечего. Я вынул "стечкина" и чувствуя тоску в сердце, занес его над перилами. Внизу глухо пузырилась черная речная промоина.

Я сделал глубокий вдох и решил закрыть глаза, чтобы не видеть, как меня покидает оружие.

Но прежде, чем я успел это сделать, боковым зрением заметил машину, поворачивающую на мост сверху, из города.

В ней не было ничего особенного, я даже не разглядел ее издали. Просто она привлекла внимание. Сумерки еще не начали сгущаться: вся операция по уничтожению семьи Хаканова, растянувшаяся в сознании бесконечным кровавым кошмаром, на деле заняла от силы пятнадцать минут. Все ехали, еще не включая габаритов. А эта машина сверкала огнями и на радиаторе и на крыше...

Еще не узнав ее, я почувствовал недоброе.

Не раздумывая, а подчиняясь мгновенному подсознательному порыву, я сунул "стечкина" обратно в карман, вскочил за руль и поехал дальше.

Кровь пульсировала в ушах. Я еще не понимал, зачем меня нагоняет Решетов, но ничего хорошего в том не видел.

15

Хотя, впрочем, возможно, он и не нагонял, а по элементарному совпадению ехал в ту же сторону, что и я.

Проверить это можно было, лишь попытавшись оторваться или пропустить их вперед.

Уйти вперед пока не имелось возможности: знак "сорок" еще висел, а я, с оружием в кармане, не мог рисковать, опасаясь патрулей. Я медленно проехал мост - видя в заднее зеркальце что серый "опель-фронтера", который теперь уже стал явно различим, нагоняет меня, не заботясь о соблюдении скоростного режима.

Потом мне повезло: я успел проскочить под зеленый светофор перед ответвлением направо, а Решетов вынужден был остановиться, поскольку между нами встала наглая "газель". Каких я всегда ненавидел, но сейчас был благодарен этой от души.

Рванув с места, я с трудом дождался, когда начнется участок трассы, лежащей еще в пределах города, но уже отмеченный знаком "восемьдесят".

Я быстро обогнал несколько машин, и держался ровно, поглядывая назад. Синяя "фронтера" быстро приближалась.

Возможно, они просто торопятся, - подумал я. И когда Решетовский джип был уже совсем близко, сбросил скорость. Не стал тормозить, а лишь убрал ногу с газа, чтобы машина начала замедляться, но автоматическая трансмиссия не успела переключиться на более низкую ступень.

"Опель-фронтера" быстро обогнал меня, некоторое время держался метрах в двадцати, потом несколько раз моргнул правым поворотником и стал прижиматься к обочине. Как всегда делается в случае, когда хотят остановить идущую сзади машину.

Я до сих пор отказывался верить, что Решетов гонится конкретно за мной. И решил сделать последнюю проверку. Тоже показал правый поворот, однако не трогая тормоз и следя за тахометром.

Увидев, что обороты падают ниже полутора тысяч и коробка вот-вот переключится, я до упора нажал педаль газа, включая кик-даун. Двигатель взревел на принудительно пониженной ступени, стрелка прыгнула до трех тысяч - и, выстрелив ракетой, мой джип просвистел мимо "опеля".

За несколько секунд я разогнался до сотни, потом сбросил газ. "Опель-фронтера" снова висел на хвосте.

Намерения этих ребят прояснились.

Они гнались конкретно за мной.

Впереди показался городской КПМ. Перед ним не висело ограничивающих знаков, но традиционно все сбрасывали скорость у ворот километров до пятидесяти. Я подумал, что здесь даже эти отморозки не решатся меня подрезать, принуждая остановиться.

"Фронтера" снова оказалась впереди и, сбавив скорость медленно катилась передо мной. Я чувствовал, что после КПМ меня сразу прижмут, и уже планировал обгонный маневр.

Однако все сложилось иначе. Милиционер в бронежилете вдруг махнул жезлом, закрывая "фронтере" проезд.

Я успел перестроиться, и довольно спокойно проехал мимо через левые ворота.

Мельком я заметил, как младший Решетов выбирается из машины, а на помощь к патрульному спешит второй, с автоматом.

Я не надеялся, что джип остановили из-за чего-то серьезного. Скорее всего, придрались к неимоверному количеству дополнительных фар, втрое превышающее регламент правил. И Решетов, крутой парень в кашемировом пальто, сейчас откупится - и снова бросится следом.

Но даже эта двух-трехминутная задержка давала мне фору.

Контакт с ним абсолютно не входил в мои планы.

16

Я мчался на ста сорока километрах в час, уже не думая о возможных засадах, стремясь лишь уйти от погони.

Свистел ветер в боковых зеркалах. Временами колеса проваливались в пустоту, попадая на наледь; иногда машина почти отрывалась от земли. Как неподвижные, шарахались вправо и отлетали назад попутные автомобили.

Я правил автоматически, а сам лихорадочно думал о своих преследователях, пытаясь понять, как они меня вычислили и что им надо.

И вспоминая слова Вадима, понимал, что тот был не прав. Пусть Решетовы были уродами, пусть младший в самом казался слегка дегенеративным. Но у него, видимо, имелось верхнее чутье.

Не зная меня и не имея никаких оснований связывать меня с Хакановым, он заподозрил что-то неладное... Неужели на моем лице в самом деле уже лежала печать убийцы, отличающая от других людей?

Так или иначе, но он меня вычислил - и пока я спускался по лестнице, имитируя разговор с Наташей, достал свой мобильник и тихо позвонил кому-то из тех, кто сидел внизу, балдея под блатной хрип.

Я вспомнил стук дверцы, услышанный мною уже возле кустов. И теперь, анализируя разрозненные факты и соединяя их в цепочку, осознал, что по команде Решетова кто-то из его сопровождавших вышел из "фронтеры", чтобы проследить за мной.

Подожженная "тойота" вкупе с пламенем в окнах Хакановской квартиры - за которой они, несомненно, следили снизу - не оставила сомнений на мой счет.

Я крался, напряженно остерегаясь встречи с милицией, прислушиваясь к звукам сирен и вообще ко всякому шуму на дороге. Но абсолютно не допускал, что кто-то столь же скрытный может тихо идти за мной по пятам. И им ничего не стоило проследить мой путь.

Но как они не потеряли меня в городском потоке? Или догадались, что я собираюсь топить что-то в реке, а потом уйти из города по самой скоростной трассе?

Нет, точно в этих ребятах имелось нечто волчье. И не исключено, что Вадим ошибался относительно их вооруженности. Возможно, они имели оружие и в самом деле собирались разобраться со мной всерьез, хотя пока и не догадывались, за что именно.

Но теперь я оторвался достаточно далеко; им наверняка надоест играть в догонялки и они оставят эту глупую затею. Ведь моя расправа с Хакановым, ничего не говорила о связи с убийством старшего Решетова. Возможно, они хотели просто расспросить про Хаканова - но мне не нужны были люди, которые видели меня выходящим из подожженного дома.

Я не думал о том, что они запомнили номер моей машины. Тем более, что прямых доказательств у них все равно не имелось.

И что бы там ни было, я уже от них ушел.

Едва успев подумать об этом, я скосился на зеркало - и увидел в едва подернувшихся сумерках мощные огни "фронтеры". Я прибавил газу, я гнал уже вообще как сумасшедший - они не быстро, но неуклонно приближались.

Я знал, что моя машина мощнее. Но их джип весил гораздо меньше и имел иную динамику. Кроме того, благодаря молодости Решетов наверняка был более рискованным водителем чем я, не боялся улететь на ухабе и класть стрелку тахометра в красную зону.

И расстояние между нами сокращалось.

Ясно было, что рано или поздно они меня нагонят.

И из этого не выйдет ничего хорошего.

Вдруг я почувствовал злость.

Какого черта я должен удирать, как заяц, от этих уродов?

Я, вооруженный страшным пистолетом и уже привыкший спокойно убивать?!

Пошли они к дьяволу, - злобно подумал я. Если они так хотят контакта со мной, пусть пеняют на себя.

Я сделал все, что мог, чтобы мы не встретились. Но они сами нарывались на встречу. И мне не осталось ничего, кроме как защищаться. Тем более. одному против двоих, троих или четверых...

Решение было принято. Теперь следовало уйти вправо на второстепенную дорогу, углубляющуюся в пустынные поля.

Я хорошо знал трассу - заранее увидел нужное место и, притормозив, нырнул вниз.

17

Я еще не сформулировал поставленную перед собой задачу, - но подсознательно чувствовал, что надо отъехать подальше от шоссе.

Эта дорога шла мимо полей, нарезанных ломтями и отделенных друг от друга защитными лесополосами.

Вероятно, зимой ее хорошо укатали и иногда ездили в какую-нибудь из не видных отсюда деревень. Сейчас же наполовину протаявшая, покрытая ямами и стиснутая осевшими сугробами дорога стала для легковых машин непроезжей, а для грузовиков слишком узкой.

Я мчался, не сбавляя скорости.

Во мне еще теплилась надежда, что преследователи не решатся покинуть шоссе и оставят свои намерения.

Но "опель-фронтера" остановился, а потом, клюнув носом так, что встал почти вертикально, тоже съехал на снежную дорогу.

Эти уроды решили испытать судьбу до конца. Возможно, они в самом деле ничего не боялись и Вадим их просто недооценивал.

И удаляясь от шоссе, я сам мог ожидать выстрелов вслед...

Я прибавил газу.

Несмотря на сильные морозы, в середине дня все-таки выходило по-весеннему теплое солнце. Снег подтаивал, а потом смерзался, превращаясь в нечто похожее на сахар или очень крупную соль. Ехать по нему было столь же трудно, как по глубокому песку; машину водило, я то и дело рисковал воткнуться в тесно сдвинутые мерзлые сугробы. Я летел, ожидая, когда наконец появится какая-нибудь перпендикулярная лесополоса, образующая закрытый поворот...

Наконец справа поле оборвалось и земля, кое-где выдутая до прошлогодней травы, резко ушла вниз. Дорога продолжала бежать уже по краю довольно крутого холма, а впереди показался кусок настоящего леса.

В одном месте снежная яма тянулась метров на десять. Я ворвался в нее и сразу почувствовал, как теряю опору. Вздымая фонтаны сухой снежной крошки, машина ползла вперед, словно колесный пароходов. Под дном шуршало - это было верным признаком того, что я вот-вот сяду на мосты и буду вынужден встретить врагов в плачевном состоянии.

Скорость падала, тогда прямо на ходу - чего никогда не делал, щадя машину - я выдернул рычаг раздатки, включая понижающую передачу. И уже просто чудом дотянул до края ямы. Передние колеса зацепились за твердый снег и рывком выдернули меня на дорогу.

Быстро свернув за угол леса, я проехал метров пятьдесят. Потом выскочил из машины и, на бегу вынимая "стечкина", бросился к повороту.

Невидимый из-за деревьев, ко мне несся джип преследователей.

Я взвел курок и взял пистолет двумя руками, как учил майор Ткаченко.

Однако приближающийся рев двигателя вдруг сделался сильнее, поднялся до совершенно невообразимого грохота, а потом затих. Хлопнула дверца, потом вторая, невнятно зазвучали голоса.

Они сели в той длинной яме, - понял я. Их короткобазной машине не хватило инерции.

Я утер пот со лба. Можно было развернуться, вылететь за поворот и очередями расстрелять их сходу, пока они заняты собой. Но мне не хотелось этого делать. Не из жалости или других человеческих чувств по отношению в этим людям - мне было абсолютно все равно, убивать или не убивать неизвестных бандитов, гнавшихся за мной из самого города. Просто я невероятно устал от убийства Хакановской семьи и сейчас мне хотелось только покоя. И в общем я не сильно волновался, что они знали меня в лицо и наверняка записали номер моей машины - такие типы не заявляют в милицию, а достают своими средствами. А к этому времени я уже надеялся избавиться от всего и уйти на дно в соседней области...

Теперь, возможно, они отстанут, устало подумал я, сунув пистолет в карман. Издалека послышались ритмичные завывания мотора. Они все-таки решили гнаться дальше.

Выглянув из-за поворота, я увидел, что водитель газует враскачку, а двое других остервенело толкают "опель" сзади. Значит, их трое, - равнодушно отметил я.

Потом пассажиры запрыгнули внутрь, снова хлопнула дверца и вытолканная машина понеслась дальше.

Сама судьба давала этим идиотам последний шанс остаться в живых.

Но они пренебрегли такой возможностью.

И теперь им осталось пенять только на себя.

Отбежав, я снова перехватил "стечкина" двумя руками и, несколько раз глубоко вдохнув, стал ждать.

Через несколько секунд серый джип вылетел на меня.

Глядя американские боевики, я всегда поражался малой действенности огня. На протяжении многих кадров машина с бандитами уходила от погони. По ней стреляли десятки полицейских, лупили длинными очередями, палили из всех видов оружия, но убегавшие оставались невредимыми. Пока не появлялся супегерой. Который загораживал дорогу трамваем или прыгал на капот с вертолета.

Когда до машины осталось метров десять, я дал короткую - всего в три выстрела - очередь по передним колесам. Этого оказалось более чем достаточно. Черные покрышки сплющились, джип резко клюнул носом, едва не перевернувшись через капот, но удержался и пополз, как утюг, теряя скорость.

Окно правой двери было опушено - я дал очередь туда. И, как ни странно, тоже не промахнулся, потому что водитель упал на руль, неуправляемая машина вильнула влево, ударилась бампером в сугроб и заглохла через пару метров.

Переставляя пистолет на одиночный огонь - у меня ведь осталась только одна эта обойма - я обежал "опель" сзади.

Пассажиры, имея единственную дверь для выхода, по одному выскочили наружу.

Я снял их легко, как каких-нибудь фазанов - впрочем, нет: в фазанов я не стал бы стрелять ни при каких условиях, ведь они никогда не причиняли мне зла и не угрожали опасностью. Я подстрелил их равнодушно и холодно - как фашистов, выбегающих из подожженного танка. Потом подошел и, пока они не расползлись или не начали звать на помощь - хотя вряд ли кто-нибудь услышал бы их в этом пустынном месте - быстро добил двумя точными выстрелами.

Перебравшись через сугроб, я открыл водительскую дверцу, едва увернувшись от выпавшего на меня младшего Решетова. Вся левая сторона его шеи была в крови. Я не стал проверять, мертв ли он, или просто потерял сознание от шока - сделал контрольный выстрел и наконец убрал пистолет.

Все было кончено меньше, чем за минуту.

В воздухе еще кричали встревоженные галки.

На снегу около машины валялись три трупа.

На душе у меня царил пустой, отстраненный покой. Этих троих я убил без эмоций - совсем не так, как Хаканова и его семью. Сделал работу фактически походя, с ощущением легкой усталости - совершенно профессионально, не напрягая нервные окончания. Чувствуя теперь лишь досаду от необходимости возиться с мертвецами и их подбитой машиной.

18

Надев резиновые перчатки, я принялся обшаривать убитых.

У них не нашлось никакого оружия, - даже перочинного ножа...

Я понял, что ошибся, приняв их за волков - то были не волки, а дворняжки, едва научившиеся поднимать шерсть на загривках. Вадим, а не я, не я был прав. И в общем я убил их напрасно - но откуда я мог знать, что они действительно не вооружены и не хотят со мной расправиться ?! Их безрассудная погоня говорила как раз об обратном.

Из открытой дверцы, вызывая во мне головокружение, ревела нестерпимо громкая блатная песня. Мне захотелось выстрелить в магнитолу, но я сдержался - просунувшись в салон, сдернул панель и бросил ее на пол.

Стало совсем тихо; даже галки успели успокоиться и то ли улетели, то ли снова расселись по деревьям.

На тоннеле около рычага ручного тормоза стояла барсетка. Я раскрыл ее, вытряхнул документы и деньги. Рубли и тоненькую пачку долларов сунул в карман. Забирать деньги убитых уже вошло в привычку. Могло показаться даже, что я стал убийцей-грабителем. Но это было не так, просто я не мог пренебречь деньгами. Я нуждался в средствах, поскольку не представлял в обозримом будущем, как и на что стану жить, вынужденный лишиться своего имени, паспорта, прав, дипломов, трудовой книжки и всего прочего, без чего человек является лишь биологической, но отнюдь не социальной единицей. Кроме того, деньги представлялись мне как некая плата за нервную энергию, которую я тратил, убивая их владельцев.

Раскрыв паспорт, я прочитал, что он действительно принадлежит Решетову Алексею Николаевичу, одна тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Я положил его на капот, еще не решив, что с ним делать дальше.

В машине нашлись еще две барсетки. Денег там практически не было, зато я узнал фамилии двух других, которых только что прикончил вместе с Решетовым.

При Соловьеве имелся билет студента третьего курса юридического факультета, а у Мурова в паспорте значились двое детей, хотя ему было всего двадцать три года

Я подошел к ним, раскинувшимся на снегу в таких позах, которые могут принимать, наверное, только убитые. В кулаке Соловьева были зажаты - то ли от страха, то ли по привычке - убогие четки из красного плексигласа с медным крестом, примитивное изделие тюремного умельца, зарабатывающего на дополнительный табак. Муров при жизни имел, вероятно, красивые и выразительные большие глаза.

Я смотрел на убитых пацанов, и во мне не находилось раскаяния. Они сами выбрали себе такую судьбу. Милым пай-мальчикам, студентам и отцам семейств днем следовало сидеть на лекциях, а вечера проводить в домашнем кругу. А не гоняться вместе со своим кривомордым другом - кем бы он им ни приходился - за неизвестными машинами.

Внезапно откуда-то из-под ног зазвучала сильно искаженная однотональным динамиком, но узнаваемая мелодия "Мурки". Я вздрогнул, потом нагнулся - в снегу верещал выпавший у кого-то мобильник, на дисплее нетерпеливо мигало высветившееся имя "ПАХАН". Я растоптал телефон сапогом, подобрал обломки и бросил их в машину.

Эта "Мурка" в качестве телефонного вызова подняла во мне целую волну бешенства. Блатные мелодии, четки из зоны, клички в адресных книгах... Маленькие уродцы со свихнутыми набекрень мозгами играли в матерых законников. Начитались и насмотрелись всякой дряни и теперь упивались романтикой тюрьмы и ощущением силы ее братства, хотят сами никогда не стояли даже рядом с ее воротами. Я был в тюрьме; трех дней в следственном изоляторе вполне хватило, чтобы понять, что там нет никакой романтики и мишуры, которая видится таким вот идиотам. Нет ничего, кроме вони, грязи и унижения.

Великовозрастные сопляки, они увлеченно играли в "братву", как их младшие братья в войну... И доигрались.

Что, что они хотели противопоставить мне? Неужели были настолько глупы, что зная мою причастность к уничтожению квартиры Хаканова и даже видя, как я сжег его машину, не в состоянии оказались предположить, что я действительно серьезный и опасный человек. Что могу быть вооружен и расправлюсь с любым, кто попытается захватить меня при уходе с места преступления?

Пусть младший Решетов, стремящийся выяснить причину смерти брата, вышел на Хаканова и связал меня с ним - но неужели, видя опасность моих действий, им в голову не пришло, что я прикончу и их тоже ? Какие меры они собирались ко мне применить? Пересыпанный блатными угрозами и простым матом разговор, растопыренные пальцы, глухие намеки? Или просто свалить в снег и немного попинать лежачего - единственное, пожалуй, что они могли в самом деле? Могли бы - при условии моей безоружности.

"Понты корявые", - говорил про них Вадим. Дурилки картонные, как аттестовали бы их настоящие зэки...

Я поднял убитых со снега и загрузил обратно в подстреленный джип. Дольше всех возился с Решетовым: он оказался неожиданно тяжелым, и я облился потом, пока сумел втолкнуть его за руль. Хотя и снял куртку, орудуя в старом пиджаке, который намеревался сжечь, опасаясь незаметных брызг крови.

Надо было, пожалуй, расстрелять их прямо в машине и не создавать себе лишних проблем, - с досадой думал я, натужно перетаскивая обмякшие мертвые тела

Наконец трупы заняли свои места.

Около машины осталось несколько кровавых пятен. Найдя в "опеле" короткую лопату, я аккуратно присыпал все снегом.

Я вернулся к своей машине, быстро переоделся. Внимательно осмотрел карманы, не остались ли там мои документы или деньги. Потом бросил свою одежду в "опель". Я уже заприметил в багажнике не одну, а целых две канистры бензина и знал, что делать дальше.

Сначала я хотел поджечь машину прямо на дороге, потом решил столкнуть ее по склону холма. Была надежда, что она прогорит быстро, а ночью выпадет снег, и тогда следы моей расправы спрячутся еще на некоторое время. Опрокинув Решетова на пассажирское место, я сел в "опель-фронтеру" и запустил двигатель.

Джип с пробитыми колесами плохо слушался руля, но все-таки мне удалось задом выдернуть его из сугроба, а потом направить вниз.

Я заранее открыл дверцу подозревая, что придется прыгать на ходу. Однако, разогнавшись довольно сильно, машина вдруг въехала в спрятанный снегом овраг - зарывшись по капот, она остановилась.

Я взял канистры, одну из них опустошил внутри, облив трупы, салон, сваленные кучей мои собственные вещи. Все документы я тоже бросил туда же: ни один из убитых не подходил ни возрастом, ни внешностью, чтобы можно было хоть на время попользоваться чужим именем.

Найдя в багажнике несколько тряпок, я разорвал их на длинные полосы, связал веревку, обильно смочил бензином, засунул во вторую канистру, которую поставил на водительское сиденье. Приспустив стекло, выбросил конец наружу. Потом тщательно запер все замки, а ключ забросил внутрь

На всякий случай - чтобы от взрыва не открылись двери и трупы не вылетели, а мирно догорели бы внутри.

И, наконец, зажег спичку, на вытянутой руке поднес ее к бензиновому шнуру.

Увидев, что пламя быстро побежало к машине, я еще быстрее рванулся по вверх по склону. Не добравшись до дороги, седьмым чувством угадал, что не успею - и упал в снег. В ту же секунду сзади грохнуло и земля подо мной слегка дрогнула. Оглянувшись, я увидел, что "опель-фронтера" полыхает, как стог сена. Полежав еще несколько секунд, я выбежал на дорогу и забрался в свою машину.

Я еще не успел тронуться, как раздался второй взрыв: вероятно, огонь добрался до бензобака.

Я оглянулся; пригибаемый ветром черный дым едва достигал дороги, не поднимаясь столбом. И были шансы, что с шоссе никто ничего не увидит.

Что ж, подумал я, быстро отъезжая. Неплохо для кандидата наук.

За один день я не только научился убивать незапланированных людей, но и быстро уничтожать машины..

Я не стал разворачиваться и возвращаться. Я поехал вперед, уверенный, что рано или поздно эта дорога обогнет лесополосу и соединится с другой, которая выведет к прежнему шоссе.

Так мне казалось безопаснее.

19

Я ехал по известной трассе - по той же, лучшей в области, чтобы в кратчайший срок выехать за ее пределы.

Сгустилась ночь, я этого даже не заметил... Около Медногорска дорога делала развилку: прямая шла в город, правая в объезд.

Мне хотелось спать, но я не стал заезжать в Медногорск: я не рисковал светиться со своим именем в гостинице, а в существовании там круглосуточной службы по сдаче квартир сомневался. И поехал направо.

Через некоторое время я подумал, что поступил опрометчиво. Глаза закрывались. Я чувствовал нечеловеческую усталость; тяжесть совершенных убийств вдруг навалилась на меня. Придавила к земле. Даже не раскаяние - его не было; и не страх поимки: я давно был готов к смерти и, сменив пиджак, переложил вместе с Анечкиным мешочком свой последний патрон.

Просто меня охватило какое-то чудовищное, ошеломительное, небывалое прежде равнодушие.

Равнодушие к себе, к своей собственной судьбе и всему окружающему миру...

Совсем не то я ожидал ощутить, убив Хаканова. Я думал, что отправив на тот свет врага, найду в себе новые силы. Перетряхну душу, выверну ее наизнанку и стану иным человеком. Неважно каким, но иным.

Но ничего не вышло. За рулем грязного джипа сидел все тот же самый Виктор Барыкин - одинокий и не нужный никому на свете. Даже себе.

...Под небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою звездой...

Ничего не получалось. Может быть, где-то и прятался этот золотой город, но я не знал туда дороги. Точнее, он именно был - был в моей прежней жизни, только отодвинулся назад и скрылся от меня под прозрачными водами смерти - как тот неведомый и невидимый Китеж... Я надеялся, что смерть врага если не обернет назад время, то хотя бы приоткроет мне лазейку в прошлое.

Этого не случилось. Песня звучала, однако с нею не оживало ничего.

Анечка, Анечка была в этой песне и должна была быть сейчас вместе со мной...

Я вынул из кармана мешочек с ее драгоценностями, рассыпал на соседнем сиденье. И, продолжая ехать, краем глаза ловил их блеск, вспыхивающий под лучом редкого фонаря, освещавшего какую-нибудь автобусную остановку или дорожный указатель.

Подумалось, что стоило все-таки еще тогда спрятать шубку и еще какие-нибудь вещи жены. Сейчас бы я повесил ее на спинку пассажирского сиденья, а другие вещи разложил точно в том порядке, в каком они были надеты на Анечке... И у меня возникла бы полная иллюзия того, что моя мертвая женя едет со мною рядом.

Едет - куда? зачем?!

Я резко затормозил - так, что машина пошла юзом, а я ткнулся лбом в стекло.

Все это походило на сумасшествие. Сначала драгоценности, потом шубка, потом вещи - иллюзия, что я везде буду возить с собой свою давно умершую жену...

И сам себе стану напоминать героя фильма ужасов, который повсюду носил с собой мумифицированный труп собственной матери и даже беседовал с нею на два голоса.. Но тот был сумасшедшим, а я абсолютно нормален; даже последнее убийство троих ни в чем не повинных дураков это доказывало. Потому что я убивал их не как маньяк - а как разумное существо, движимое инстинктом самосохранения.

Я несколько раз ударился лбом о руль, пытаясь привести себя в чувство.

Нет, нет, нет - все было не так.

Все оказалось не так.

Словно до сих пор, не убив Хаканова по-настоящему, я жил этой целью. Как в прежние времена мои коллеги жили мечтой о кандидатской, затем о докторской. Как сейчас мечтают купить дорогую машину или наладить миллионное дело, или уехать на постоянное место жительства за рубеж...

Но цель была достигнута - за ней не оказалось ничего. Только тупик. Бетонная стена.

Или...

Или обрыв, куда оставалось шагнуть для завершения.

Я вспомнил свои ощущения в ночь после убийства Решетова до того момента, пока еще считал его Хакановым. Тогда все было иначе. Я казался себе удовлетворенным и готовым начать что-то новое.

Мне вдруг остро и совершенно глупо подумалось - лучше бы я сжег Решетовские документы не глядя и жил до сих пор в счастливой уверенности, что именно тогда прикончил Хаканова...

Хотя и это вряд ли бы помогло. В ту ночь до раскрытия ошибки прошло слишком мало времени, потом состояние счастливой эйфории все равно бы улетучилось. Призвав на смену прозрение. И все было бы так же.

Ну, может, чуть слабее, ведь тогда я убил Решетова почти игрушечно, не напрягаясь. А сегодня устроил кровавую баню, хотя сам того не планировал.

Я еще раз взглянул на Анечкины кольца и браслетики, сиротливо поблескивающие на сиденье. Коснулся их рукой - металл остыл и обжигал ледяным прикосновением. Это были мертвые вещи моей мертвой жены...

Ничто, ничто не помогало.

Я сгреб все и аккуратно сложил обратно в мешочек, который все-таки был теплым от моего тела. Засовывая его в карман, наткнулся пальцами на нечто тяжелое и круглое.

И вспомнил про последний патрон, отложенный еще на квартире Хаканова.

Так может, не стоит дожидаться, пока он станет действительно последним, - вдруг совершенно опустошенно подумал я.

Я убил своих врагов, я разделался со всеми - но Анечка от этого не вернулась. И не вернется. И пустота, выжженная внутри меня, не заполнится ничем. И я по-прежнему остаюсь тем же, кем был вчера и позавчера и год назад - ходячим мертвецом...

Не додумывая эту мысль, я перевел селектор на "драйв" и нажал на газ, разгоняясь с места.

Я никогда не ездил слишком быстро, считая это досугом молодых самоубийц. Особенно на трассе, где, несмотря на кажущийся простор, в любой момент могла подстерегать опасность.

В памяти сохранился один-единственный случай, когда я гнал, как бешеный.

20

Это было несколько - теперь уже кажется, миллион лет назад... В моей прежней - в нашей прежней жизни. Когда я был счастливым семейным человеком, и летом мы с Анечкой куда-нибудь выезжали каждые выходные.

Тогда стоял июль, и в одном замечательном месте примерно в шестидесяти километрах от города как раз созрела полевая земляника. Вообще-то она зрела одновременно по всей области. Но облюбованный нами уголок отличался от других тем, что дорога туда прерывалась мелкой рекой, которую не могла форсировать обычная легковая машина. И земляника, обильно росшая на крутолобых холмах, долго оставалась нетронутой.

Анечка, обвязав голову платком, ползала с пластмассовым ведерком по травяным склонам, а я сидел в шезлонге в тени кривой березы. Читал, спал, или просто глядел на небо, в котором, появляясь время от времени то слева то справа, покрикивали стайки молодых коричневых воронов.

Кругом жужжали пчелы, сухо шелестели, зигзагами прошивая горячий воздух, слюдяные стрекозы; порхали разные бабочки. В траве перебегали быстрые серые ящерицы... И было так спокойно на душе, что хотелось закрыть глаза и навсегда остаться на этом счастливом, прогретом солнцем холме...

И вдруг, вырывая меня из благостного оцепенения, подбежала Анечка, попросив из аптечки спирт: она чем-то поранила палец.

Ранка мне не понравилась: она была темная и небольшая, похожая скорее на укус, чем на порез. Я спросил, как все произошло - Анечка ответила, что напоролась на что-то острое в траве, собирая ягоды.

Пока мы разговаривали, я вдруг заметил, что укушенный - теперь я уже точно не сомневался, что именно укушенный - палец наливается тяжелой краснотой.

Анечке самой было страшно, но она боялась бояться. Я сказал, что мы немедленно сворачиваемся и едем в город. Пока я собирал шезлонги и раскладной столик, у нее покраснела уже вся ладонь.

Я понял, что Анечку укусил кто-то вроде земляной осы - и началась аллергическая реакция, которую нужно немедленно остановить, иначе...

Прыгая на неровностях и поднимая за собой тучи пыли, я мчался к большой дороге.

Анечкина рука медленно опухала: кисть казалась надутой изнутри.

На пути в город лежало больше село, и я не сомневался, что там есть амбулатория. Однако после десяти минут поисков оказалось, что по случаю выходного она закрыта.

Краснота ползла уже выше локтя.

И Анечка - или это лишь казалось моему неадекватному сознанию, пронзенному космическим страхом за мою жену - Анечка начала задыхаться...

Проклиная себя за то, что потерял время на блуждание по деревне, я вернулся на шоссе.

И погнал.

И как я гнал...

Никогда в жизни ни до ни после, я не ездил с такой скоростью.

Я не глядел на спидометр - я чувствовал все сам, превратившись в машину. Заваливаясь на бок на крутых поворотах трассы, включив среди дня дальний свет и дико сигналя, обгоняя справа колонны бесконечно тянущихся фур, чиркая колесами по травяными скатам обочин и рискуя улететь вниз - но все-таки не улетая, но быстро сокращая оставшиеся километры до города. Я выскакивал на встречную полосу, и мне сигналили, отжимались в сторону и сворачивали, чувствуя, что я готов на все вплоть до лобового столкновения .

Анечка что-то говорила - я не слышал, только видел краем глаза красную опухоль, достигшую ее плеча, и знал, что все неважно. Кроме одного. Успеть в город. Влететь в аптеку, купить лекарство и спасти жену...

Мне повезло - в первой же аптеке на краю города мне продали тавегил. Провизор предлагала сделать укол тут же, но я никому не мог доверить свое сокровище...

Еще через несколько минут мы вбежали в свою, прохладную от работающих с утра кондиционеров квартиру. Я быстро набрал шприц и ввел Анечке лекарство. Ведь с ее больным сердцем я давно уже научился делать разные уколы. Потом укутал ее в постели и сидел рядом, держа ее руку и глядя в родное лицо. Облегчение и расслабленность медленно заполняли ее маленькое тельце, и наконец она уснула, не выпуская меня. Моя родненькая, моя кровиночка, мое единственное близкое существо, ради спасения которого я бы без сомнений отдал свою собственную жизнь...

Я очень осторожно высвободился из ее сонных тоненьких пальчиков, получше подоткнул простыню и тихо зашторил окно. Потом прошел на кухню и выпил сразу полстакана водки.

В тот день я вдруг впервые осознал, что могу по совершенно малозначительной причине потерять свою жену... Без которой сама моя жизнь теряла смысл.

21

И в эту ночь я гнал точно так же.

Только тогда я летел во имя жизни - а сейчас все было наоборот.

Меня несло отчаяние.

Не имея ничего за спиной, не видя ясности впереди, лишенный всего, что могло привязывать хоть к чему-то, я летел, словно корявый астероид по одному богу ведомой орбите в пустое зловещего космоса.

Мне было все равно, куда я еду и доеду ли вообще. Меня охватило помутнение разума.

Топя педаль газа, я хотел - я мечтал разбиться.

Я читал, что на фронте люди, потерявшие друзей или получившие известие о гибели родных, рвались на рожон и сами искали смерти. Поскольку застрелиться считалось малодушием а погибнуть в нелепом бою - геройством.

И я точно так же рвался навстречу смерти. Проехав Медногорск и свернув по неизвестной мне дороге, я гнал со скоростью в сто шестьдесят километров. Каждую секунду я ждал конца. Я мог сорваться с дороги, или не вписаться в поворот, врезаться в бетонный столб, или вылететь на встречную под фуру с погашенными огнями. Или просто на секунду потерять управление, попав на лед, задеть в любой из обгоняемых грузовиков - пусть не в лоб, а по касательной, но от удара закрутиться и вверх колесами посыпаться с обочины.

Тем более, я чувствовал, как в глазах двоится, а сознание временами отступает, подергиваясь полупрозрачной пленкой.

Видимо, я простудился, перетаскивая трупы на ветру в одном пиджаке, и теперь, с учетом того, что с утра ничего не ел, болезнь навалилась на меня неожиданно и мгновенно.

Но мне было все равно, я не боялся смерти - я искал ее.

Хотя настоящая и очень простая смерть лежала в моем кармане, около мешочка в с Анечкиными драгоценностями.

Хотелось спать. Временами я отключался, останавливался на краю дороги и впадал в какой-то полубред. Потом, очнувшись, снова давил на газ.

За ночь я прошил две смежные области. Я рвался на запад. К Москве - туда, куда разумно было бежать, если стоило бежать вообще.

К утру я уже почти ничего не ощущал. Голова налилась чугуном от усталости и прогрессирующей простуды. Сознание двоилось и троилось. Но я упорно ехал вперед.

Уже рассвело, когда я въехал в следующий областной центр. Я гнал по-прежнему, лишь слегка считаясь с городским режимом.

Впрочем, уже почти не гнал. Лишь автоматически нажимал газ или тормоз и поворачивал руль.

Правда, желание умереть не ушло, а делалось все сильнее.

И вдруг, когда я летел по центральному проспекту этого города, передо мной возник человек.

Это был старенький дедка в валенках, и кажется, подвязанных веревочкой очках под облезлой ушанкой. Палочка, которую держал в руках, несла его тело вперед; выбежав на проезжую часть, он замедлил ход. Испугавшись машин, но все-таки не оставив своего намерения перебраться на ту сторону.

Трясясь на подгибающихся ногах, он пересекал широкую - в три ряда по каждому направлению - дорогу. И подсознательным чутьем водителя, пробившимся сквозь сумеречный туман, я мгновенно понял, что затормозить не успею.

Тротуар справа был отделен от мостовой парапетом из труб - в разлом которого и выпрыгнул дед.

В этот момент я медленно, с небольшим опережением, обходил фуру в прицепом, что шла бок о бок со мной. Скорость ее была слишком большой, чтобы совершить молниеносный обгон и уйти вправо, не подрезая, и в то же время недостаточной для быстрого перестроения в хвост без риска врезаться в нее, почти лишенным тормозов на скользкой, практически ледяной дороге.

Дедка был все ближе и по-прежнему никуда не спешил.

Хотя все это, вместе с размышлениями, заняло меньше секунды.

Я принял единственно верное решение: поддав газу, рванулся вперед, и влево, чтобы обогнуть пешехода прежде, чем он окажется на пути.

Машина прыгнула с пробуксовкой, мгновенно теряя опору под колесами.

Дед со свистом остался сзади - а мой джип уже летел, как совершенно неуправляемая ракета. На тормоз я даже не нажимал, чувствуя его полную бесполезность. Траектория пересекла трамвайные пути и вышла на встречную полосу.

Я видел, как страшно сигналят мне фарами несущиеся наперерез машины; гудков я просто не слышал от биения крови в ушах.

Это конец, с надеждой понял я. Наконец-то конец....

Я спас незнакомого человека и теперь мог умереть.

Но тело, не слушаясь разума, действовало самостоятельно. Руки успели вывернуть руль, я плавно выровнялся, не зацепив парапета встречной полосы и по той же кривой, словно на второй космической скорости, еще раз пересек встречную полосу. Машины сигналили, мигали и тормозили, - я пролетел мимо туда и обратно, каким-то невероятным чудом не задев ни одной. И опять оказался на трамвайных путях. Здесь мой полет стабилизировался - вероятно, скорость все-таки упала - и я ехал уже прямо. Сзади бешено зазвонил нагонявший трамвай.

Я пытался уйти от него по рельсам. Справа вроде было свободно - я повернул туда, чтобы вернуться на свою полосу. Я мчался с ускорением, вжимавшим меня в спинку сиденья, но всем телом ощущал, что не могу, не могу, не могу покинуть эти проклятые трамвайные пути... Правые покрышки, не находя сцепления, остервенело скользили по обмерзшей стали, а левые судорожно хватали снег, придавая полету новое направление.

И вдруг я перевалил через рельсы, и тут же закрутился волчком. Машина пошла уже неизвестно куда - юзом, кормой вперед, прямо в поток.

Перед глазами мелькнул железный борт грузовика.

Ну вот теперь-то действительно - все, подумал я, закрывая глаза и готовясь услышать треск...

22

Я подумал об Анечке.

О своей маленькой девочке-женщине, которую оставил там на слишком долгий срок.

Давно, давно, давно следовало отправляться к ней...

23

Не было ни треска, ни грохота.

Я стоял на своей полосе развернувшись носом навстречу движению. Так, будто намеренно совершил боевой разворот, чтобы открыть пулеметный огонь в лоб.

Меня объезжали осторожно и с опасением; никто даже не сигналил.

Все мои попытки погибнуть ни к чему не привели...

Рожденный быть повешенным не утонет, - отстраненно подумал я, снова переживая пронесшиеся сквозь меня секунды между жизнью и смертью.

24

Со стороны, конечно, все это выглядело нелогичным. За минувшие сутки я убил семерых людей, из которых пятеро было достаточно молоды. А только что рисковал собой и жизнями других водителей, чтобы спасти старого человека. Которому и жить-то осталось наверняка совсем немного... Почему я, уже превративший себя в убийцу - и, кроме того, сам алчущий смерти ! - не проехался еще и по этому старику, размазав его в лепешку? Но сделал все возможное и почти невозможное, чтобы спасти его. Почему? Если я уже привык убивать людей и сам в общем не стремился выжить, а скорее даже наоборот - почему тогда жизнь отдельно взятого случайного человека не потеряла самоценности в моих глазах? Потому ли, что он не сделал мне никакого зла и не представлял опасности? Или... или потому, что я смотрел уже глазом профессионального убийцы, выделяющего заказанную - пусть даже самим собой для себя! - жертву из общей массы, где по-прежнему действовало табу на убийство других двуногих?!

Да нет же... Я не был профессиональным убийцей, я просто единожды отомстил своему врагу за уничтожение своей жизни - трех последних можно не принимать в расчет; они нарвались сами и с тем же успехом их могли бы убить ножами в простой драке.

Да, я отомстил врагу. И с этой точки зрения мог оказаться прощенным некоей всеобъемлющей, рассредоточенной в пространстве общечеловеческой совестью.

Мог бы - если бы ограничился уничтожением одного лишь мерзавца Хаканова. Но я не ограничился; вместе с ним уничтожил женщину и ребенка. Ну не ребенка, конечно - убитая мною девка наверняка была полностью взрослой во всех отношениях. Но все-таки - я поступил как бы не по-мужски, простерши свою месть на тех, кто по определению считался слабее меня... И неважно, что жена Хаканова была опаснейшей дрянью и наверняка сыграла главную роль в моем разорении, и дочке предстояло превратиться в такую же... Неважно; я застрелил двух беззащитных существ женского пола и поэтому не мог быть прощен никем и никогда.

Но ведь я шел к Хаканову с твердым намерением опустошить его - то есть уничтожить весь его род. И когда-то - в древние и варварские по шкале современного гуманизма времена - так и делалось, когда один народ шел на другой. Взятые приступом, уничтожались и выжигались дотла целые города, без различий пола и возраста пленных. Горе побежденному - так сказал один из великих римлян... А сами слова об опустошении опустошителя тоже пришли ко мне из Писания. Которое рассказывало как раз о тех жестоких временах, когда под мечом победителя исчезали с лица земли целые народы. И это казалось совершенно правомерным и не подвергалось никаким моральным препарированиям.

Значит, и я, совершивший своего рода микроскопический геноцид в масштабах одной семьи, не нашел бы осуждения у библейских пророков.

Тысячелетием позже Гиммлер точно также истребил несколько миллионов евреев... И остался проклят ныне и присно и во веки веков.

Но, черт побери, какая связь между сожженными в печах Освенцима невинными еврейскими детьми и паскудным Хакановым?

Однако рядовой немец, ограбленный некогда хитрым евреем-ростовщиком мог иметь полное право относиться поголовно ко всем евреям так же, как я - ко всем, носившим Хакановскую фамилию... Масштабы холокаста оказались иными, но суть оставалась той же самой.

Выходит - я тоже маленький Гиммлер, которому никогда не найдется оправдания на страшном суде того света?

Да что за чушь вдруг полезла мне в голову... Я встряхнулся. Страшный суд, тот свет...

Нет ничего этого нет в природе.

Или есть, но я в это не верю - что по сути то же самое...

25

Наконец мне начали сигналить - видимо, уже проехали все, видевшие мой страшный разворот, и эти принимали меня просто за пьяного или ненормального.

Включив аварийку, я вырулил через полосу и прижался к поребрику.

Я понял, что все бесполезно. Сама судьба решила оставить меня в живых, несмотря ни на что.

По крайней мере, пока.

Посидев немного, я показал левый поворот и медленно поехал дальше.

Судьба решила меня щадить.

И хотя мне самому было практически уже все равно - но чисто автоматически я продолжал думать о спасении.

Отстраненно попытавшись поставить себя на позицию тех, кто уже начал - или вот-вот начнет меня искать...

С точки зрения любого нормального преступника - а я был сейчас именно преступником и не пытался найти себе иного названия...

...С точки зрения нормального преступника следовало скрыться именно там, куда ехал я. В бандитских центрах средней полосы России - Тольятти или Казани... Или даже еще дальше. Действительно, в самой Москве, где ждала иллюзия возможности затеряться навсегда.

Но где числящийся в розыске человек без нормальных документов может быть отловлен в любой момент и совершенно неожиданно.

Однако наверняка именно так делали многие, бегущие от закона.

И я сам подсознательно выбрал путь именно на запад; то есть играл по правилам тех, кто станет меня загонять.

Такой вариант являлся ошибочным.

Требовалось менять не только тактику, но и стратегию.

Я должен был ехать не на запад, а на восток - куда вроде бы никогда не поедет разумный человек.

Что ж, подумал я, терять мне нечего...

Болела голова, страшно хотелось есть.

Но я знал, что если сейчас поем, то нестерпимо захочется спать. Этого времени еще не пришло. Я не мог останавливаться и вообще замедляться. Надлежало как можно быстрее уйти в соседнюю область и доехать до ее центра - города чуть большего, чем наш, но сонного и почти по-сибирски спокойного.

Лишь там можно было слегка расслабиться....

И окончательно решать, что делать дальше.

26

Я потерял счет времени.

Мне предстояло вернуться в свою область, чтоб пересечь ее с запада на восток, и лишь потом удаляться дальше.

В принципе можно было сделать крюк: объехать ее с юга. Но это съело бы у меня около шестисот километров, а я уже чувствовал себя на пределе. Путь через область пролегал почти по прямой.

Поэтому я развернулся и поехал той же дорогой назад.

В середине дня - точнее, ближе к вечеру я снова пересек границу своей области.

Внутри все сжалось. Ведь я въезжал туда, где на меня, возможно, уже объявлен розыск - и где мою машину мог тормознуть любой патруль. Наверное, так же ощущал себя Штирлиц, возвращавшийся обратно в Берлин беззаботным апрелем сорок пятого года...

Я ехал как обычно.

Но чувствовал, как внутреннее напряжение просто скручивает меня в жгут.

Ушла болезнь, улетучился сон - мне казалось, даже уши прижались, как у волка, скользнувшего под флажки...

Я снова сменил музыку.

Опять поставил "Монтекки а Капулетти": она тема больше других не позволяла расслабляться.

Я двигался поперек области, стараясь миновать населенные пункты. Это удавалось не всегда, ведь дороги были рассчитаны в основном на движение с севера на юг.

Но все-таки я без происшествий проехал километров сто и знал, что до восточной границы осталось примерно столько же.

Мне все сильнее хотелось есть, но я приказал себе держаться, пока не выеду за границу области.

Я почти верил, что это удастся.

И одновременно в душе продолжала нарастать свинцовая апатия ко всему, что со мной уже произошло и еще может произойти...

27

Милицейский "УАЗ" с мигалками я заметил в левом зеркале почти за километр.

Не сбавляя скорости и не разгоняясь, я продолжал двигаться вперед. Привычно держа руль одной рукой.

А другой вынул "стечкина", снял с предохранителя и сунул стволом вниз во внутренний карман - как раз напротив сердца, куда бы совершено естественно полез за документами.

Тяжелый пистолет перетянул куртку на сторону, но я подумал, что на это вряд ли кто обратит внимание.

И вообще - сам по себе автомобиль с сине-красными огнями еще ничего не значил.

Возможно, их забыли выключить, выезжая из какой-то пробки.

Возможно, милицейские спешили куда-то за пивом.

Возможно, просто хотели быть заметными на этом сером, по-весеннему безрадостном шоссе под тяжелым небом.

Возможно....

Когда "УАЗ" ушел вперед метров на двести, а потом включил поворотник и остановился у обочины, я все еще старался считать, что ко мне это не имеет отношения.

Милиционерам могла именно в этом месте прийти мысль спуститься к кустам по нужде...

Да мало ли причин для остановки могло у них найтись.

Моя правая нога занемела на педали газа - до такой степени ей хотелось поддать до упора, резко уйти вперед, промчаться мимо машины с мигалками, чтобы тут же о ней забыть.

Но я не прибавлял скорости. Продолжал катиться ровно, словно и не замечая опасности.

Правая передняя дверца "Уаза" открылась, из нее выбрался грузный милиционер и, выйдя на середину дороги, поднял полосатый жезл.

28

Однажды мы с Анечкой бродили осенью по сосновой посадке в нескольких километрах от города.

Собирали редкие грибы, теряли и находили друг друга среди высоких сучкастых стволов. Анечка была такой маленькой, что когда она заходила за большую сосну, я терял ее из виду. И даже пугался на мгновение, что моя жена, только что бывшая рядом, исчезала...

Я забегал за дерево, и находил ее, и поднимал на руки и целовал, и нам было ужасно хорошо каждую минуту терять и снова находить друг друга.

Сосновый лес был светлым и наполненным по-осеннему гулкой тишиной. Давно уже исчезли насекомые, и птицы куда-то попрятались или улетели. Ничто не нарушало безмолвного умиротворения природы, неторопливо готовящейся к зимнему сну.

Вдруг я услышал ровный скрежещущий звук. Он казался невыразимо громким в лесной пустоте и доносился сверху - точно ниоткуда, из самого воздуха. Подняв голову и прислушавшись, я вдруг догадался, что где-то высоко сидит белка и, не обращая ни на кого внимания, обрабатывает свою шишку.

Я подозвал Анечку знаками, и она подошла тихо, еще не поняв, но уже ожидая чего-то чудесного. И мы, еле дыша, стали продвигаться вперед. Еще не зная, куда - ориентируясь на несмолкающий деловитый скрежет...

29

В одно мгновение я успел подумать: все-таки не останавливаться? Прибавить скорости и проскочить слева ...

И тут же отбросил эту идею как явную глупость.

Даже если патрульных всего двое, у них наверняка есть рации - и стоит мне намеренно не подчиниться приказу и уйти, как пойдет сигнал по линии и начнется перехват на всех дорогах.

С автоматчиками и стоящими поперек полосы грузовиками.

И тогда точно - конец.

А этих двух - их которых один остался за рулем, а второй идет ко мне... Этих двух я успею убить молниеносно, так что они сами не успеют осознать свое перемещение на тот свет. И не подадут сигнала..

Убить, оттащить, столкнуть "УАЗ" с дороги - а самому гнать вперед... Скорее, к недалекой уже границе. Туда, где меня вообще никто еще не знает и не ищет.

Возможно, это удастся. Ведь пока они ничего не знают и вряд ли сообщили кому-то, что остановили именно мой джип. А большего уже не успеют...

Или... Или они знали, кого ловят - и мне конец при любом раскладе?

Рассуждать было поздно и бессмысленно. Я аккуратно затормозил. Стараясь не делать резких движений, выбрался из машины и пошел вперед.

Милиционер не спеша шел навстречу, помахивая полосатым жезлом.

Когда останется метра три, - отметил я, - надо спокойно полезть за пазуху за документами в карман за документами. Выхватить "стечкина" сразу на вытянутую руку, целясь в движении, на мгновение остановиться - чтобы зафиксировать прицел - и тут же стрелять, не теряя секунды. Сразу в голову, потому что нет времени останавливать его выстрелом в грудь или живот, а потом добивать уже упавшего. Звук выстрела пустит счетчик - мне придется бешено бежать к "УАЗу", чтобы напарник не успел вызвать подмогу. Хотя, возможно, он сам выскочит из машины, и тогда я сумею снять его очередью издали. Но рассчитывать на это нельзя. В любом случае первого я должен бить не наугад - точно и однократно. Лишь бы не дрогнула рука... И патрульный ничего не заметил и не догадался бы об опасности заранее.

Он был, кажется в чине старшего лейтенанта. Или, возможно, четвертая звезда спряталась под воротником куртки. Вместо зеленого жилета на нем красовалась старая, когда-то бывшая белой, портупея. Я не сверялся с картой и не смотрел названия проезжаемых населенных пунктов; я чутьем держался на восток-северо-восток, но примерно представлял, что находился сейчас километрах в трехстах от своего бывшего города. Где царили законы глухой провинции без всяких столичных новшеств. И сотрудники ГИБДД до сих пор обходились одними лишь портупеями из белой кожи...

Как только сойдемся - сразу его убить... И тут же бежать ко второму.

Это напоминало какую-то невероятную в своем идиотизме дуэль, где помимо противника, мне предстояло уничтожить и его секунданта.

Хотя в самом деле я подписывал себе смертный приговор. Преднамеренное убийство представителя правоохранительных органов при исполнении служебных обязанностей - это, наверное, перевешивало даже расправу с Хакановским семейством и тянуло на подрасстрельную статью.

Старлей был толстым и усатым. Я уже рассмотрел его широкое, добродушное деревенское лицо. Красное от ветра - а еще больше от выпивки, которая наверняка составляла значительную часть его рациона.

Наверняка дома его ждала такая же толстая, некрасивая жена. Которая готовила ему похлебки из мясной требухи, чрез меру приправленные луком, чесноком и прочей дрянью, забивающей вонь некачественных продуктов. Двое . Похлебку он каждый вечер запивал бутылкой поганой водки местного производства. И еще у него росли дети. Дочь - прыщавая и скуластая, носящая никому не видную стекляшку в пупке и не пропускающая ни одного романтического телешоу. И сын, гонявший на мотоцикле и имевший пределом мечтаний зеленую дедову "копейку". А старлей, умный в общем-то мужик, знал хлеб простого человека и мечтал выучить их в городе на экономистов, юристов или хотя бы агрономов. Однако даже в мечтах ему не хватало денег. Потому что всю скудную милицейскую зарплату съедали вечно подгнивающий дом с газовым нагревателем, два поросенка и корова, которые по старой глупости считались живым капиталом на все времена...

Он, несомненно, был неплохим человеком, не брал взяток и не умел работать локтями, раз до таких лет застрял в южных, богом забытых окраинах.

Но ему не повезло. Он тоже оказался в ненужном месте в неподходящее время.

И теперь мне приходилось его убивать.

Нас разделяло шагов тридцать.

Я пошел быстрее, чтобы после убийства этого быстрее добежать до второго.

Убить его.

Черт возьми... Ну зачем он нагнал меня? Почему у их "УАЗа" не лопнула покрышка, почему их не направили на какое-нибудь ДТП? Почему судьба его не хранила? А заставляла меня убить и его?

Убить его...

Его...

Или...

Что-то дрогнуло во мне. Для чего я собираюсь стрелять сейчас в этого добродушного, ничего плохого мне не сделавшего старшего лейтенанта? Для чего ? Чтобы остаться живым самому? Но ведь я уже не живой человек; после всего совершенного мною я все равно остался тем же полутрупом, каким сделался после смерти Анечки.

Значит - убить его, чтобы не попасться к ним. Не попасть в тюрьму... Но...К любой ситуации применим третий закон Ньютона. Или, точнее, закон зеркального отражения. И если попытаться все обратить, то... Аналогичный результат выйдет, если я сейчас убью себя.

Да - себя. Я попаду к ним. Но не в тюрьму... Просто стану покойником -свободным покойником.

Впрочем, покойником я был уже давно.

Был живым покойником, стану мертвым - разница по сути не представлялась сейчас мне значительной...

Убить его?

Во мне вдруг снова резко оформился шизоидный раскол. Одна половина хотела жить; вторая стремилась к смерти. Наверное, я уже слегка тронулся умом, - посторонне отметил я.

И все-таки?

Второй патрульный, остававшийся пока в машине, мог быть вооружен автоматом. И не исключено, что после первого моего выстрела он мгновенно сориентируется и прямо из машины откроет огонь на поражение. Возможно, даже сразу попадет: ведь стрелять по движущейся цели, сидя в укрытии, гораздо легче, чем вести прицельный огонь на бегу. Он убьет меня - и получится, что мой выстрел окажется напрасным, и смерть этого старшего лейтенанта выйдет уже абсолютно бессмысленной со всех точек зрения. Так, может быть, в самом деле не доводить ситуацию до конца? И...

Убить себя?..

Милиционер приближался - и я понял, что он все-таки капитан, четвертая звезда в самом деле была не видна под затертым воротником.

Его?..

Себя?!

Его...

Себя?

Его??!!

Себя...

Себя.

Себя.

Да. Именно так. Выхватить "стечкина" и стрелять в себя. Снизу вверх под челюсть - я много раз видел такой прием в кино. Он полностью исключал возможность несмертельного ранения.

Еще пять шагов.

Себя.

Точно себя.

Мне показалось, что я вдруг сделался невесомым от внезапно принятого, но совершенно твердого решения.

Осталось точно и без ошибок сделать четыре коротких движения.

Руку за пазуху - раз.

Пистолет наружу - два.

Ствол под подбородок - три.

И четвертое - рывок самовзводом, уже не боясь, что пулю уведет.

И мои мозги вылетят с противоположной стороны.

И все, наконец-то все будет действительно кончено.

Капитан, возможно, получит майора за то, что хоть и не задержал, но обезвредил опасного преступника, на котором висят семь трупов. Впрочем, не семь, а шесть: без моего признания убийство старшего Решетова, к тому же из другого оружия, они вряд не смогут ко мне привязать ...

Рука напряглась, готовая с деланной непринужденностью скользнуть за как будто за документами.

30

Шагах в пяти от сосны мы совершенно неожиданно увидели белку.

Она сидела точь-в-точь как на картинке: столбиком, аккуратно загнув на спинку пушистый хвост и, ухватив шишку передними лапками, быстро-быстро лущила ее, издавая звук работающего станка.

Когда мы были совсем близко, белка тоже заметила нас. И хотя сук нависал метрах в восьми над землей и мы не представляли для нее абсолютно никакой опасности, она, подумав, перепрыгнула чуть повыше. Перехватив на миг шишку зубами, сделав неуловимое движение всеми четырьмя лапками и широко махнув хвостом.

И устроившись на новом месте, продолжала свою работу.

А мы, как дети в зоопарке, стояли под деревом и не могли оторвать взгляд от живого пушистого комочка. Кусочка маленькой, чужой, но совершенно самостоятельной жизни, для которой самым важным делом сейчас была эта большая и вкусная сосновая шишка, от которой отлетали легкие чешуйки и, медленно кружась в воздухе, падали сверху к нашим ногам...

-- Я никогда в так близко белку не видела...- счастливо прошептала Анечка.

Сейчас мне вдруг показалось, что где-то прозвучал ее голос. "Никогда"...Я вдруг подумал, что после того случая мы тоже никогда не видели дикую белку. То был, как ни странно, единственный раз в нашей долгой и счастливой жизни

И что я сам больше никогда никакой белки не увижу вообще. Ни живой, ни мертвой, ни дикой, ни ручной, ни даже на картинке.

Да и вообще не увижу ничего и никогда, кроме этой тоскливой дороги и грязного милицейского "УАЗа"...

31

-- Старший дорожно-патрульной службы капитан Шумеев...- донеслось из горячего звона, что уже пульсировал в моих ушах и даже глазах. - У вас есть автогражданка, товарищ водитель?

-- Что есть?.. - сквозь пронесшийся обвал переспросил я, не слыша своего голоса.

И почему-то не опустил руку за пазуху. Точно уцепился за возможность еще несколько секунд не начинать первого из последних движений, после которого уже не останется никаких вариантов...

-- Договор обязательного страхования автогражданской ответственности.

-- Есть...- отрешенно сказал я. - Вон... стикер на стекле. В правом нижнем углу, как положено.

-- Извините, товарищ водитель, я не заметил.

-- Договор показать? - спросил кто-то посторонний, чувствуя ошеломляющую радость от сознания отсрочки приговора. - Документы, права?

-- Да нет, не надо, - капитан покачал головой, даже чуть виновато. - Я просто не увидел наклейки.

-- Стекло грязное, сейчас протру, - пробормотал я.

-- У нас в районе объявили месячник по автогражданке, - оправдывался усатый капитан.

Я чувствовал невыносимое облегчение оттого, что его не пришлось убивать.

Ведь боясь открыто подумать об этом, я опасался, что вынув пистолет, я в самый последний момент передумаю, подавленный природным инстинктом самосохранения, и убью-таки его, а не себя.

- ...Вот на трассе сейчас нарушителей вылавливаем... А дисциплинированным водителям бояться нечего.

-- Да-да...- согласился я.

-- Счастливого пути вам, товарищ воитель! - козырнул мне капитан, приложив к фуражке свои толстые пальцы с черными обгрызенными ногтями..

-- Спасибо, - ответил я, невесомо шагая к своей машине.

У меня не было решимости ни на что. Я боялся, что теперь, когда нервное напряжение спало и бешено затряслись руки, я не смогу даже ровно отъехать от обочины.

Меня охватил жгучий стыд и одновременно я изумился: до какой же степени, оказывается, я хотел жить несмотря ни на что, если сейчас, уже совершенно точно побывав на самом обрыве перед смертью и отступив в последний момент, ощущал такое страшное, гнетущее облегчение. Точно меня окунули сначала в кипяток, а потом в ледяную прорубь.

Открыв багажник, я достал тряпку и принялся заторможенно протирать действительно грязное после ночной езды стекло.

Капитан Шумеев, оставшись на дороге, продолжал ожидать других водителей, которые, в отличие от меня - никогда не желавшего иметь проблемы из-за обязательных мелочей - не заключили договор автогражданской ответственности.

Он даже и не предполагал, по какой счастливой случайности его жена, сын, дочь и поросята только что не лишились кормильца... А если бы сумел узнать это хоть краешком подсознания - то наверняка бросил бы сейчас свой жезл, уехал бы подальше и напился в первой же придорожной забегаловке до полусмерти.

Я тер ставшее уже зеркальным стекло, но руки не хотели успокаиваться, и я принялся за зеркала, потом за боковые. Я знал, что лучше поскорее уехать, но физически боялся садиться за руль.

Хлопнула дверца "УАЗа" и к капитану наконец присоединился напарник.

Сочтя, что в противоположном направлении нарушителей будет больше, они медленно пересекли шоссе.

-- Внимание... линейным... внимание... перехват... - вдруг, прерываемая разрядами и провалами, ожила черная рация на поясе второго милиционера.

Еще не все поняв, я напрягся, пытаясь уловить каждое слово.

А они шли мимо, лениво переговариваясь, и их абсолютно не интересовало сообщение всем линейным постам. Словно все передаваемое касалось лишь столичных проблем, а здесь, в далекой периферийной глуши не было большей проблемы, чем некстати навязанный месячник по автогражданке.

-...Автомобиль тип джип...

Я окаменел.

-- ...Синего или серого цвета...

Мой темно-зеленый "гранд чероки", при любом угле и уровне освещения мог показаться разве лишь черным, но никак уж не синим или серым...

- Предположительно марки... мицубиси-паджеро... сан-террано... опель-фронтера... номер не...

Перед моими глазами мгновенно возник Решетовский джип.

-...Возможно, находятся... в совершении убийства... отягчающими...

Милиционеры уже отдалились от меня, и я весь превратился в слух.

-... Задержании проявлять... осторожность... ступники... вооружены...

Дальше я уже не слышал, потому что капитан Шумеев остановил ехавший с востока старый, как мир, "москвич-406" и принялся громко препираться с владельцем.

Но мне было достаточно пойманных отрывков, чтобы достроить полную цепочку.

Привлеченные взрывом Хакановской машины, во двор высунулись люди. Какие-нибудь праздные тетки или бабки. Они увидели вышедшего из подъезда Решетова, и запомнили его джип - который, вероятно, в треском и грохотом, - на переделе крутизны, как только они и могли ! - ломая кусты и перепахав снег на газоне, рванулся в погоню за мной. Сопоставленная с огнем в окнах Хаканова, нарисовалась сколь ложная, столь и правдоподобная картина.

В марках машин свидетели не разбирались, сумели только смутно объяснить, что у подъезда стоял именно джип, короткий и с тремя дверьми, серо-синего цвета. Поэтому в ориентировке были названы модели, в общем схожие друг с другом.

Убитые мною придурки, сами того не желая, оказали мне помощь...

Я ощутил, что дрожь в руках прошла. И быстро поехал прочь.

32

Увидев первое же ответвление, я съехал на проселок и заглушил двигатель.

Меня опять трясло.

Я испытывал ощущение, какое, вероятно, знает солдат на фронте, с которого пуля сбивает пилотку.

Или ведомый на расстрел, вдруг брошенный конвоирами.

Или просто - проснувшийся после кошмара...

До сих пор меня распирало постыдное в данной ситуации, но совершенно неуемное желание жить.

Неизвестно зачем - но жить. Именно жить.

Если судьба подарила мне шанс. Судя по ориентировке, этих идиотов активно ищут в области. А их машина, вероятно, выгорела до неузнаваемости и у меня имеется некоторое время, которое следует использовать, чтобы скрыться и залечь на дно.

Мне страшно хотелось выпить. Я знал, что в багажнике, в кармане дорожной сумке, лежат забранные мною бутылки джина и хорошей водки. Но я никогда не пил за рулем.

Видимо, стоило все-таки спасать самого себя.

Я открыл багажник, неторопливо снял запаску и открыл тайник.

Зачем я это делал? Зачем я собирался прятать "стечкина" вместо того, чтобы просто разобрать его и закопать части в снег?!

Неужели я собирался убивать кого-то еще - я, убивший семь человек?

...При условии, что во время Отечественной войны по статистике каждый советский солдат убил меньше одного гитлеровца. И если бы красная армия с первых дней расстаралась бы так же, как я, то война кончилась, не дойдя даже до Курска...

Так зачем, зачем мне было оставлять оружие при себе?

Я даже не задумывался "зачем" и "стоит ли". Я знал, что так надо, и действовал автоматически.

Надел водительские нитяные перчатки с резиновыми точками на пальцах. Вытащил из кармана пистолет. Вынул обойму, извлек патрон из казенника, вернул его на место. Вспомнил про патрон для себя, вщелкнул туда же и его. Смочил тряпку моторным маслом и тщательно протер оружие, одновременно смазывая и убирая отпечатки. Потом завернул в ту же тряпку и спрятал в тайник.

Я не сомневался, что теперь мне удастся уйти непойманным.

После этого забрался в машину на заднее сиденье, высыпал рядом все имевшиеся деньги, вывернув карман за карманом, и стал считать.

Денег оказалось столько, что у меня помутнело в глазах.

Я плохо представлял точный курс рубля и тем более кросс-курсы доллара и евро. Но даже по самым грубым прикидкам тут оказалось более пятисот тысяч долларов. Я опять поразился - зачем Хаканов, имея такие деньги, занимался еще темными делами с типами вроде Решетова. Я абсолютно ничего не понимал в бизнесе.

Я аккуратно разложил купюры небольшими пачками: чтоб собрать их вместе, потребовался бы небольшой рюкзак - и рассовал по внутренним карманам.

Теперь я был готов к броску.

33

Дальше все обошлось без приключений.

Через час с небольшим я уже ехал по ровной и даже полностью очищенной от снега и льда дороге соседней области.

Есть хотелось так, что временами я почти терял сознание от боли в желудке. Или это меня ломала простуда, которая, похоже, уже перешла в самый настоящий грипп?

Не выдержав, я остановился у придорожного кафе.

Взял миску с тройной порцией ужасных на вид пельменей, густо политых зверским кетчупом, сел за самый дальний столик и принялся медленно есть.

И думать над тем, что буду делать дальше.

В общем-то все было ясно.

Мне предстояло добраться до соседнего областного центра.

До Челябинска, например. Или до Уфы, или до Екатеринбурга. А возможно, стоило податься даже в Пермь. Или еще дальше - в Тюмень...

Во всяким случае - уехать в город покрупней. И там затаиться.

Прежде всего избавиться от машины. Продать ее кавказцам по дешевке или на разборку в какой-нибудь полукриминальный автосервис.

Я догадывался, что за машину без документов дадут деньги, просто смешные в сравнении с теми, что я недавно рассовал по своим карманам. При таком раскладе проще и безопаснее мой джип было бы просто сжечь.

Но я не мог уничтожить эту машину. Я не просто любил ее; она осталась последним реальным свидетельством моей жизни. Настоящей прежней жизни, счастья с Анечкой и всего, что было когда-то на этом свете.

Я вообще ни за что бы не с нею не расстался, не имей острой необходимости уничтожить все атрибуты своего сегодняшнего "я".

Ведь по сути дела я должен был перестать существовать.

В самом прямом смысле - Виктору Барыкину как элементу социума предстояло бесследно исчезнуть из мира живых. Будто его никогда и не существовало.

В принципе для надежности исчезновения и создания полного тупика для всех, кто станет меня разыскивать, мне стоило убить кого-нибудь, сходного по сложению и возрасту, а потом, обезобразив лицо и пальцы, подложить ему мои документы... Но такой путь казался слишком сложным, и сейчас о нем не хотелось думать.

Мне и так предстояли трудности, кажущиеся пока почти непреодолимыми: добыча новых документов.

Я еще не знал, как сделать; я был абсолютным профаном в криминальном мире. Хоть и убил столько народу, что мне позавидовал бы иной матерый убийца. Но документы я сразу отложил на потом. Первоначальной задачей являлось изменение внешности.

Требовалось поменять прическу и отпустить бороду. Или только усы. Во всяком случае, отрастить и посмотреть, что из того выйдет. В молодости, выезжая студентом на сельхозработы или в стройотряд, я не брился, и за две недели обрастал до неузнаваемости густой и жесткой сербской бородой. Сейчас, наверное, жизненные силы моего организма поиссякли и срок окажется больше.

Я должен был снять хорошую чистую квартиру со стиральной машиной и без вони старого жилья, заплатить за полгода вперед, чтобы избежать частых контактов с хозяевами. Набрать продуктов и прочих вещей, необходимых для жизни - и не выходить целый месяц. Чтобы не появляться нигде с видом человека, отпускающего усы. А выйти сразу усатым и бородатым. Это казалось оптимальным решением.

Итак, программа-минимум, как сказал бы основатель научного коммунизма, у меня имелась.

Вспомнив о деньгах, я сразу прикинул, что малой части этой суммы хватило бы для возвращения кредита за Наташину квартиру. И я хотел так сделать - но знал, что это опасно. Внезапно разбогатевшая Наташа вызовет подозрения. Тем более, наверняка кто-то из ее окружения слышал про меня, и слухи, даже самые смутные, помогут замкнуть круг милицейских поисков не на мне, исчезнувшем навек - а на ней. И помощь принесет один лишь вред.

Я решил, что дам Наташе денег - но только не сейчас. Способ легализации дохода требовал спокойного обдумывания.

И вдруг я физически ощутил, как сам образ Наташин отрывается от меня и быстро уносится назад, в черную пустоту - как человек, соскользнувший с самолета или космического корабля в каком-нибудь боевике. И что несмотря на благие намерения, я никогда больше не вспомню даже саму Наташу. Разумеется, не из-за того, что мне жаль денег; деньги не представляли для меня ценности и я отдал бы ей хоть все имевшееся. Просто сама она уже перестала существовать во мне; осталась в прежней жизни и ушла вместе с моим настоящим именем... От которого я уже внутренне освободился.

Разумнее всего будет даже спустить машину в одном городе, а потом автобусом доехать до другого.

В машине, кстати, спрятан "стечкин". Избавляясь от нее, я все-таки должен буду выбросить оружие...

Выбросить оружие?

Выбросить оружие.

С внезапным страхом я ощутил, что в данный момент совершенно не готов даже думать об этом.

"Стечкин" стал частью меня.

Но ведь он мне в самом деле не нужен. Больше не нужен. Я разделался со своим врагом и не собирался больше убивать...

И вдруг я вспомнил, как убивал последних троих. Это было не так, как с Хакановыми - я не наслаждался мучениями жертвы и не расстреливал в кровавом угаре погони, бессмысленно тратя пули. Я прикончил их спокойно и без эмоций. И сейчас, вспоминая те минуты, я с внезапным ужасом осознал, что мне было приятно убивать. Именно приятно - вскидывать пистолет, нажимать спуск и видеть, как, сраженные аккуратными выстрелами, тычутся в снег люди. Точно я выполнял работу и гордился ее качеством.

От мысли о работе у меня выскользнула на пол алюминиевая ложка.

Не собирался же я в самом деле поменяв документы, внешность и жизнь, становиться заказным убийцей?

Об этом было страшно думать.

Но тем не менее я знал, что мне придется на что-то жить, где бы я ни обосновался. Начинать что-то в бизнесе я больше не собирался, поскольку наконец осознал свою полную к нему непригодность.

Со всех точек зрения имело смысл просто держать деньги в тайнике и расходовать постепенно; такой суммы должно было хватить на остаток дней.

Но все-таки, все-таки...

Полностью вырванный из социума человек вроде меня всегда мог стать маргиналом любого уровня. Окажись я в иные времена и в ином месте... Я стал бы теперь конквистадором, тайным агентом, монахом-флагеллантом, эсэсовцем, летчиком камикадзе, солдатом иностранного легиона, еще бог знает кем. Но я оказался не на месте и не во времени. И не мог сейчас становиться никем.

Правда, вчерашний день показал, что я могу быть профессиональным убийцей.

Действительно, этот труд всегда будет востребован. А по всем параметрам я могу им заниматься: ведь, как оказалось, я достаточно метко стреляю, хладнокровно владею оружием в критический момент и не боюсь вида трупов. И к тому же я абсолютно одинок и меня не связывает ничто, как ничто не помешает в любой необратимый момент пустить пулю в себя, обрывая все следы.

И неужели был прав кто-то, написавший, что человек убивший единожды, переступает черту, отделяющую мир людей от мира нелюдей и становится нечеловеком?

Как волк или тигр, остающийся ручным, пока его кормят вареной картошкой. Но готовый разорвать хозяина, если ему дать попробовать вкус свежей крови?..

Думать дальше было страшно.

Я на стал идти к раздаче за чистой вилкой. Бросил недоеденные пельмени и вышел.

34

Я ехал уже несколько часов. Пересек одну область и приближался к центру другой.

Мною снова овладела черная, тоскливая безысходность. Хотелось выпить, хотелось спать, хотелось перестать существовать.

Да, я наметил себе цель и в данный момент она была выполнима.

Избавление от машины, уход в подполье, изменение внешности... Все это было реально. Как мера для достижения иной ступени. Но что - что, что, что?! - ждало меня дальше?

Как мне жить, когда я достигну всего? Решу первоначальные задачи? Обрету новое имя и смогу жить, не тронутый прошлым?

Если у меня не осталось ничего, кроме прошлого?

И лишившись его, я останусь без жизненных сил.

Так стоило ли куда-то ехать, предпринимать, тратить время и силы, если... Если даже убив Хаканова, я пришел к тому же выводу, что был сделан раньше.

Правда, у примитивных народов - из числа тех, что варят своих умерших родственников, а очищенные от мяса и изящно раскрашенные скелеты держат в хижинах для украшения - у этих народов существовала магия имени. Согласно которой не человек управляет именем а совсем наоборот.

При всем примитивизме в мировоззрении таких дикарей имелась-таки мощная психологическая, внутренняя, не деформированная разумным знанием подоплека.

И, возможно, поменяв имя, я в самом деле стану иным...

Но в это как-то не верилось.

Надо мной висело свинцовое, задушенное тучами небо. Дорога шла среди полузамерзших пустынных и тоскливых болот, где на многие километры нельзя было представить человеческого жилья.

Временами я кого-то обгонял; еще реже кто-то попадался мне навстречу. Люди куда-то ехали - зачем и с какой целью ? я не знал, поскольку уже не ориентировался во времени и даже не мог точно сказать, какой сегодня лень недели. Но все они ехали откуда-то и куда-то. Кто ждал и думал о них, им было куда возвратиться из поездки - или они уже возвращались туда, куда можно вернуться. Их путь на этой неуютной трассе представлялся лишь коротким звеном вырванности из привычного твердого состояния.

А я... Я чудился себе уже даже не астероидом, а каким-то распавшимся метеоритным облаком, летящим ниоткуда в никуда.

Ведь за спиной ничего не осталось. И впереди тоже ничего не маячило; картина моего оседания в чужом городе и превращения в другого человека была лишь нарисована в эфире моего воображения и не имела никаких реальных подкреплений.

В любой момент мое существование могло прекратиться - но от этого не изменилось бы ничто. Ни позади, ни впереди меня.

Мне вдруг показалось, что я отрываюсь от своей телесной оболочки, взлетаю высоко и вижу из мрачного космоса выгнутую дугу этой грустной дороги и мою машину, черную и лишенную жизни, в отличие от других, проезжавших около меня...

Ощущение видения собственной смерти пришло ко мне столь сильно, что на миг мне стало нечем дышать. Откуда это пришло?

Или виной было отсутствие сна и общая подавленность души? Одинокой души, которой, как теперь стало ясно, уже никуда не вырваться из космического одиночества...

Внезапно какая-то сила понесла меня вперед и я стукнулся грудью о руль.

Вздрогнув, я не сразу сообразил, что машина не едет, а стоит. Ничего не изменилось, по-прежнему играла в салоне печальная музыка Чайковского, и я вроде бы ехал и не собирался останавливаться - но почему-то стоял на месте.

Взглянув на упавшую стрелку тахометра, я осознал, что у меня заглох двигатель; просто из-за музыки я этого не услышал.

Такого не случалось с моей машиной никогда, со дня ее покупки.

Я прокрутил стартер. Раз, другой, третий...

Пока чисто механически не посмотрел в левый нижний угол приборной доски - где спокойно горела желтая лампочка, предупреждающая о малом остатке топлива, а сама стрелка лежала горизонтально.

И я осознал, что уже не помню, когда и где в последний раз заправлялся. У меня просто кончился бензин.

Машина временно умерла, лишенная источника жизни. Источника жизни, - остро подумалось мне. Как и я... в моей жизни тоже иссяк источник и я умер, катясь последние годы по инерции. И теперь остановился вместе со своей машиной, потому что дальше двигаться стало невозможно.

Как сомнабула, я вынул диск Чайковского и поставил мелодию из "Ассы".

Но... Но машина умерла именно временно. Ее надо просто заправить, и она поедет дальше. А можно ли снова завести мою собственную опустошенную жизнь?

35

Я не любил никого; моя любимая растаяла бесплотным призраком в безвозвратном потустороннем небытии, а другой не могло появиться. И меня тоже никто не любил... впрочем нет, кто-то, кажется любил где-то далеко в покинутом мною городе, чье название я уже вычеркнул из памяти, как собственное имя... Я уже не помнил их, из меня ушли имена, еще несколько дней составлявшие назад мою жизнь. Точнее, декорацию ее действа, поскольку жизнь моя оборвалась давно, в могильном коридоре кардиоцентра...

Светел и свят... Эти слова применительно к человеку, чьи руки были в крови выше локтя, казались кощунственными. Хотя сам я видел свое оправдание и не собирался признавать вину перед совестью и людьми. Вернее, не считал нужным даже считаться с их мнением.

Дивный сад... Дивный - сначала надо одолеть хотя бы эту дорогу.

Только надо ли?...

Вдруг с опустошающей ясностью я осознал, что весь смысл жизни для меня заключался в любви. Не в успехах, не в деньгах и вытекающих из них благах - а именно в любви. Которая не имела ничего с сексом и похотью и скотским желанием обладать всеми женщинами, попадавшими в поле зрения.

Но именно в иссушающей душу любви к одному лишь маленькому, случайно найденному существу, в котором сконцентрировалось, все предназначение моей жизни.

Когда-то давно, в своей доисторической - то есть еще не связанной даже с Анечкой... - жизни... в моей преджизни... я зачем-то копался в литературе возрождения. Почитал Данте; его "Божественная комедия" вызвала во мне скуку и ощущение чрезмерности - как, впрочем, и вся писанина тех времен.

Но четко отпечаталась последняя строка одной из частей этой бесконечной поэмы, вроде бы не имеющая никакого отношения к теме, но вспыхнувшая, как молния в ночи:

"Любовь, что движет звезды и светила."

Теперь я вдруг вспомнил эти слова и сознательно осознал, сколь прав был давно умерший итальянец.

Потому что все движение моей жизни было придано только любовью.

Это могло звучать смешным и фальшивым в нашем веке из уст мужчины, неуклонно приближающегося к своему пятидесятилетнему рубежу. Но это было так.

На протяжении без малого двадцати лет семейной жизни я засыпал со счастливым сознанием того, что рядом тихонько дышит мое единственное родное существо. И просыпаясь, склонялся к ней и осторожно, чтобы не разбудить: ведь я обычно уходил из дому раньше - с мучительным обожанием разглядывал родные черты... И даже ночью, проснувшись от какого-нибудь постороннего звука вроде сработавшей во дворе автомобильной сигнализации, я протягивал руку и в темноте искал ее теплое плечо. Или тоненькую ручку, или мягкие волосы моей маленькой, беззвучно спящей жены. Находил и ощущал, как меня окатывает волна теплого счастья от сознания, что моя любимая рядом и нас не разлучит ничто.

И даже днем, во время работы, меня постоянно грели накатывающие волнами мысли об Анечке. Я звонил ей домой и на сотовый, и она звонила мне - наша связь, распределенная во времени, создавала иллюзия нашего нерасставания круглыми сутками.

Когда я, движимый паскудным инстинктом, таскался по разным чужим бабам, я все равно думал в это время об Анечке. И стремился минимизировать до предела время каждого свидания, чтобы скорее снова включить телефон и восстановить связь с женой так, как будто ничего и не было.

Потому что любил я ее прежде всего душой, сердцем и умом. А выкрутасы собственного тела были мне неподвластны.

И найдись у меня в жизни дело; имей я какое-то важное, интересное и захватывающее меня занятие: будь я авиаконструктором. автогонщиком, артистом или даже сыщиком - бытие мое оказалось бы подпитанным чем-то иным. И опустошившая меня любовь к Анечке не оказалась бы столь деструктивной по сути. Она на выжгла меня бы до такой степени, что оставшись один, я оказался бы полностью нежизнеспособен.

Но теперь без Анечки погасло солнце и остыли звезды, и медленно поползли ледники, охватывая мертвую землю с полюсов.

А сам я был уже давным-давно мертв.

И бесполезно было искать какую-то замену. И пусть что-то происходило в моей жизни потом, пусть меня действительно любили и Наташа и даже Ольга - которые сейчас уже отодвинулись так далеко на десятый план моего бытия, что их как будто и не существовало вовсе... Они любили меня - но я, внешне нормальный, оказался полностью отключенным от способности на ответную любовь.

Не из-за их недостойности - просто моя любовь к Анечке была невыносимо огромной, как тянущийся к луне пик, как какой-нибудь циклопический "Титаник", чья авария оказалась необратимой...

Лишившись любви, я лишился самой возможности жить.

Ради любви - точнее в память о ней - я безжалостно убивал людей, врагов и просто посторонних, пытаясь высвободить в душе место. Но видит бог ! - в которого я не верил - что из этого ничего не вышло. Старое не вернулось, нового не нашлось. И все, вероятно, было напрасным: убийство Хаканова и его семьи, попытки скрыться и надежда обрести новую жизнь. И все прочее, еще не осмысленное.

Или... Или, возможно, сменив имя, я в самом деле перестану быть заложником своей любви, сделаюсь иным человеком. С меня снимутся блоки сознания и я освобожусь?

Стану принципиально другим. Кем угодно - профессиональным убийцей, алкоголиком, гомосексуалистом, но только существом, способным продолжать существование с новой точки.

Стану... или не стану?

Еще недавно мне верилось, что стану. Теперь эта вера куда-то ушла.

36

Канистра, стоявшая в багажнике, была пуста: я точно помнил, как заливал грелки и бутылки для Хаканова, истратив остаток бензина.

Нужно было доставать ее, вытаскивать из-за запаски топливный шланг и, вооружившись этими приметами застигнувшей напасти, стоять на промозглой пустынной дороге. Пока кто-нибудь проезжих не сжалится и не отольет мне литров двадцать доехать до какой-то заправки. Что не казалось слишком вероятным в этих местах.

Стоять здесь можно было, пожалуй, и час и два.

Мне вдруг пришло в голову, что если все равно все так сложилось, то... То не лучше ли вместо того, чтоб мерзнуть с канистрой на обочине, просто вскрыть тайник и положить конец затянувшейся цепи моего хождения по жизни...

Это уже точно напоминало сумасшествие. Полностью шизофренический раскол между выбором жизни и смерти. Ничего странного, - подумал я. После всего, что я совершил, трудно не тронуться умом хотя бы чуть-чуть... И тут же вспомнил слова своего школьного приятеля-врача, у которого брал рецепты на снотворное: пока человек сомневается в здравости своего ума - он абсолютно нормален.

И дело не в сумасшествии. А в том, что я действительно дошел до предела. Около которого стала абсолютно ясной бессмысленность дальнейшего продолжения.

Возможно, эта случайная остановка на чужой дороге как раз и есть пункт, где стоит подвести черту...

Однако, чтобы добраться до "стечкина", требовалось снять запасное колесо и открыть люк.

А канистра просто вынималась из багажника.

Зато пистолет решит вопрос за доли секунды, а в ожидании бензина придется стоять бог знает сколько.

Но мне так хотелось чисто вымыться, выпить и лечь спать, что казалось несправедливым умирать, не удовлетворив этих последних своих желаний.

Однако на том свете меня ждал полный и блаженный покой...

Или все-таки стоило хотя бы попробовать начать жизнь с нуля - стоило хотя бы потому, что я приложил столько усилий, пролил столько крови и потерял столько нервов...

Решать предстояло мне, никто не мог помочь мне в этой проблеме.

Никто-никто, кроме меня самого...

Я вспомнил, как давным-давно, в предыдущей жизни, делал Анечке уколы. Хотя я стал настоящим профессионалом, меня каждый раз страшил самый последний момент. Когда уже выпущена струйка воздуха из иглы, и осталось только занести руку и точно вколоть в шприц в только что смазанное спиртом место на коже... Нанести удар, причиняя короткую боль любимому человеку. Потом медленно - чтобы не сделать по-настоящему больно - ввести раствор, сознавая, что своим действием я все-таки исцеляю.

Я прекрасно понимал, что уколы делаю именно ради исцеления. Но в тот короткий миг, когда приходилось прицелиться и ударить блестящей стальной иглой свою единственную на свете половинку... В тот момент я всегда словно умирал на секунду, поскольку не мог решиться сделать этого...

Но все-таки решался; ведь иначе было просто нельзя.

При всей никчемности моего характера нерешительность ниокгда не входила в число моих пороков..

Я вздохнул и вышел из машины.

- донеслось мне вслед.

Небо было не голубым, а грязно-серым. Таким же промозглым, холодным и безнадежным, как окружившая меня земля.

Я был один. Абсолютно один; не только на этой, вьющейся среди мерзлых болот дороге - один во всем мире. Потому что дорогие мне люди давно умерли. А остальных я расстрелял сам..

Где-то гулко каркнула ворона, подчеркивая мое маргинальное одиночество..

Обойдя свой джип, я поднял крышку багажника.