Светлана Бодрунова
тексты о нелюбви в осенних интерьерах
человеку у реки (посмотри вперед человек орет раскрывает как рыба рот и неслышен звук и шаги легки вдаль идущего вдоль реки) вдоль реки идущему вдоль реки беловатый воздух втекает в рот продолженьем вытянутой руки открывается поворот (белым утром плоскости коротки и близки посмотри вперед мы не знаем что на конце руки предположим что поворот) поворот открыт откровенно крив он уходит левей левей эта рифма проклята: посмотри там молчание человек он орет пытаясь себя загнать в ускользающий хронотоп (не смотри вперед! оглянись в кругу: сквозь туман видны языки огня, захватившие парк на том берегу.) ..^.. человеку на улице а ты меня не думай, не гадай ты сердцем обо мне поголодай чтоб кто-нибудь сказал: похолодало - и вышел звук сквозь горло на замке чтоб сон не поместился в рюкзаке чтоб нас нежданным снегом закидало как поздно облетевшую листву и наяву то прошлое осталось то позапрошлогоднее число теперь смотри: нас снегом занесло. ..^.. человеку у окна И подойду, и пальцами ударю, И плечико откроется, как дверь На позвоночных петлях, и увижу: Стеклянный лоб и каменные брови Над полыми глазами, - и скажу: - Смотри, смотри в свое окно над миром, и мир в окне молчанием отмерь, да не уйдет ни в сторону, ни выше мой ужас по тебе, а только вровень с землей и рамой встанет эта жуть, Землей и рамой станет, и в коленях Любовь совьет гнездо, и на стекле Двойное отражение нальется Дрожащей пустотой - мне слышно: давит, Мне видно: ветер, дерево, зенит, Я чувствую - вот-вот - меня заклинит, Я стану говорить: смотри же, клен, Стеклянный клен, привязанные листья, - И подойду, и пальцами ударю, И он последним звоном зазвенит. ..^.. поезд Р. - М. открытка для Юлички Как мне дано тебя обозначить? Тонкий овал - и никак иначе - С планочкой на краю… Или же - помня, что путь неблизкий, - Дай заключить тебя в твой английский Вой-иероглиф: you… Тушь растекается: поезд, тряска… Вот тебе призрачная раскраска, Стой на ее золе, Как на последних cвоих котурнах: Небо над Ригой литературно, А на ее земле – Зелено, ветрено, променадно… Господи, ну ничего не надо, Только сидеть в Lido, Слушать галдение иностранцев, Думать о том, что пятнадцать станций - Юрмала от и до, Пестовать эхо в сердечной нише, Душу нащупывать - ниже, ниже, - Вынутую Никем, И по чуть-чуть изнутри сломаться, Глядя, как тускло блестит пластмассой Медленный манекен, Севший сейчас за соседний столик… Свет мой, хмелее любых настоек Йогурты по утрам. Взвесью утрат, пеленою горя Забальзамирован Старый Город; Капля на миллиграмм Всякого тела - уже запойна: Счастьем крушенья, отельным порно, Полифонией сфер… Поезд не ведает, что творится, Поезд не сможет проговориться, Кто ты и где - теперь. ..^.. экспромт про лето Весь день болело сердце. Этот день Был мягок и уступчив, словно дёрн Под легкими шагами, но внутри Пружинист и упруг, как слово trend: Какое направление возьмет Пока еще бесцельная возня? И пыль, и клетки крови суть одно: Какие-то ветра заведены, И рычаги нагружены, и всё Готово повернуться по оси, Но ось найти - не поле перейти По четкой широте и долготе, И день стоит, меняя только цвет, И дёрн осевший очевидно твёрд, И боль не остается ночевать, И боль не предвещает ничего. ..^.. зимняя колыбельная для дочери Баю-баю, тихий домик, Домик у ручья. Села к нам на подоконник Лунная ладья, А в окошке - баю-баю - Между звездных нот Ходит месяц, напевает, Сказки раздает, Гладит кроху по головке… Засыпай, дружок, В легкой люльке, в лунной лодке, Белой, как снежок. Съедет сказка на салазках К дому у ручья… Спи, серебряная ласка, Неженка моя, Спи, усталая пичужка, Рыбка-плавничок. Бьется в дочкиной речушке Жилка-родничок – В сердце мамы вырастают Теплые ключи: Снег лежит, и пар летает, И вода журчит, Роет носом, точит кромку - Одеяльный ромб… Спи, курносик-землеройка, Спи, малышка-крот. На ладошке понарошку Клест совьет гнездо. Каждой пташке, зверке, крошке Будет тихий дом. Спите, ласки, спите, слезки, Рыбки-родники. Входит месяц, светлый, плоский, В домик у реки, И - хрустальный, хрупкий, легкий - Сон похож на явь: Спит в ладонях лунной лодки Доченька моя. ..^.. на юг у меня не будет женщины – только дочь, буду ей говорить: иди, гуляй по скользкой воде, возись в песке, он научит тебя всему, откопай мне ракушку - острый край, перламутр, боль и радость, кровь и земная твоя юдоль, ты живое мое, ты мой непреходящий день - до корпускул света, до самых крохотных мук. она будет расти, будет женщиной для других, будет голову ярко закидывать, будет листать гюго, совпадать со мной, прижиматься ко мне спиной на вокзальных сумках и в комнатке на сенной да, мы едем на юг, дамы едут на юг, ого не ругай меня, я люблю тебя до мурашек по всей ноге – я не буду ругать но и ты потерпи не ной у меня будет женщина – наполовину я, на вторую - такая я, что и как же ей быть не ей эта хрупкая грудь, эта раковина-ладонь - научил ли тебя песок, донный шелест, размытый дом самой женской привычке - царапаться о края, языком выбирать солонейшую из кровей научил ли тебя твой юг, моя женщина, моя дочь, возвращаться на север в дождь ..^.. последний герой ............неумелое подражание Юрию Рудису Ты посмотришь – как спросишь, и что отвечать? Ты не спрашивал раньше о многих вещах, А сейчас и вопрос наготове, Но гнездится молчание в слове… Ты не спрашивал раньше, молчи и теперь. Что-то варится – ешь, наливается – пей. Я подсяду за стол… я помою… Я застыну в тревожном покое: За спиной телевизор – цветной инвалид – Про людей говорит, умирать не велит, Всё твердит «на кого вы похожи» И «когда это кончится» – тоже. Ты прости, но решать не ему и не мне. В этой сонной, укрытой печалью стране Мы живем – и не то чтоб не чуем, Но как будто снаружи ночуем, И молчим невпопад, и сидим в полутьме… Наше плоское солнце сгорает в момент: Взорвалось, полыхнуло, распалось… Кроме нас, никого не осталось, Так забудь телевизор и вспомни кровать, Будем жить-поживать, ночевать, горевать, И родится ребенок в июле: Баю-баюшки, гулюшки-гули, В волосах рыжина, на губах тишина, Словно речь навсегда уже обожжена - Не спасут ни вопросы, ни строфы От такой бытовой катастрофы, Где замкнувшее сердце тихонько искрит, Телевизор рябит, это снег – говорит, И шуршит, заминается пленка: То ли летом не будет ребенка, То ли осень настанет – и кончится роль, То ли в телике сдохнет последний герой На пустой государственной даче, И никто по нему не заплачет. ..^.. деревня Ласточки летают, ласточки, Стрижи из нестриженого детства… Школьница: вон портфель на лавочке… Ей бы зайти переодеться, Нанизать передниковые крылышки На вешалку, наверх на платье. Огурчик под капроновой крышкой: Наесться, зачихаться, расплакаться, ЗащелкнУть калитку на реечку И пойти - подольше и подальше - По пыли, по мостику над речкой - На ту сторону. Где Пашкина дача, Где старинный дуб - трухля коричневый (Только издали кажется: высокий…), Возле пижмы спаленная спичка И гусиный пух между осокой. Ласточки, вихлясточки, солистки, Замолчите. Вечер нескоро. Вам еще неделя до лета, Мало вам неба, мало корма, Детки под крышей желтороты, Коник на выгоне стреножен… У стрижей трудная работа, У поющих каменная ноша: Снять портфель у Райкиной хаты, Дожидаться деда с совхоза, Выпить молока ("Молока-то Литра два; вот тебе и козы…") И гадать, когда ж зажгутся лампочки В окнах заколоченных дач… Ласточки летают, ласточки, Садятся на провода. ..^.. бабушке …А ты не вспоминай, не надо, – Не смей, не смей! – Как бился в тазик с маринадом Попавший шмель, Как спал отец на табурете Спиной к стене, Как брат при немцах в сорок третьем Был глух и нем, Как партизанили в подполе Гусак и псяк, Как ночью выгорело поле, А хата вся Ходила ходуном от залпов, От волн взрывных, И кожа впитывала запах И грязь войны, Шмелиный гул, такой негромкий, Густой, простой… А после третьей похоронки, Лет через сто – Был обморочный, но победный – Свободный – март, И солнце выползло из бездны, И пела мать, И кто-то считывал «Смуглянку» С сиротских уст, И земляника над землянкой Пускала ус. ..^.. шко Тройная дверь – и гардероб Налево от двери. Для сменки розовый мешок, Смотри не потеряй. В природоведенье микроб И опись мимикрий. Сердца в горах, с.я.маршак. Директор и еще мужик Техничку костерят. И звон велосипедных спиц – Наискосок за сквер, И в спицы встрявшая нога, Но вишь ты – хоть бы хны, А людкин батька начал пить, А мой сейчас в москве, Он мне привез на страх врагам Носить во двор по четвергам В полосочку штаны, И я ношу, и по моим Искусанным губам Течет парное молоко – Проистекают дни Из неба – вдаль; из мягких зим – К весне и голубям – Бегут с потерянным мешком, И на табличке видно «шко…», А «-ла» - не сохрани… ..^.. случайная реминисценция про рецензию Немзера на книгу "Парк" я хотела бы познакомиться с Зуфаром Гареевым, его лет десять назад так мило рецензировал Немзер. а еще мне хочется в Ревель, познакомиться с Ревелем, нет, не с Таллинном-АнтиСталиным, компромиссным и компроматным, матерщинным, смешным, печатным, пустым, бумажным – а с нормальным городом, где голуби на карнизе, где легко читается проза конца столетия, где любое дерево – иллюзорная заграница (я уж не говорю про Парк, там еще сохранились лебеди, очень белые, очень вечные, прямо как гипсовые бюсты Ленина); подойди, толкни это дерево – подломится у самого низа, будто срезанное, и на срезе будут кольца – не поколения, а скачки инфляции и уколы европейского гормона роста. ах, Проза Конца Столетия, человек – это звучит просто, это звучит цельно и поэтому подламывается у основания; это смотрит в тебя из книги и называет Таллинном Ревель. мое дерево будет падать, задевать другие деревья, и откроются кольца, лица, одинаковые с затылка, потрясенная декорация, пустота листа, недоделка, заштрихованные лебеди-голуби, городок без свойств и названия, превращенный в литературку, как любой другой или третий. я хочу познакомиться с тем, кто стрижет газоны в словесном парке, кто, как я, подгоняет действительность под прорези в трафарете. где ты, где ты, Зуфар Гареев, о тебе писали газеты, я хочу с тобой познакомиться, отзовись мне, скажи мне, где ты, это, видно, и будет жизнь, если ты отзовешься, парень. ..^.. баланчин ...........................Игорю Васильевичу не забудь: дирижер отразится в люстре, в темноте не останутся без присмотра утонувшие в музыке рыбы люди, рыбы гарпии, гуппии и моллюски, это будет как в греции: много моря, и тропинка кончается в абсолюте. <четыре темперамента> посмотри на себя, каков бы ты ни был сам, - эти четверо все состоят из твоих кусков. эти семеро руки заламывают к вискам, не удерживают весов. эти десять тобой вот-вот заслонят экран, так в холерике и сангвинике пышет кровь. посмотри, и сожми кулаки, и глаза открой, и взмолись о легкости ран. эти двое сожмутся в объятиях изнутри и взмолятся с тобой о бренности вечных тем, об изгибах локтей – и о том еще, что нигде тебя нет уже, – говорю тебе, посмотри. <вальс> это прошлое наше танцует, танцует в белых перчатках, в черных фраках, в едва заметных жабо, в кружевах белья, в лакированных клавикордах, в китайских чашках, мои чашечки, мои девочки, перевернутые, как я, чтобы в нужное время рассыпаться и распыляться, чтоб чертить пуантами в воздухе фейерверковые следы. я хотела бы, чтобы вы танцевали в бумажных платьях или в платьях из хрупкой слюды: вальс галантен, и век молчит обо всём хорошем, и бинокль устал, и горчит непривычный чай. может, не было это хорошее в нашем прошлом, может, что-нибудь сохранилось к концу начал, ко второму антракту, к разрыву в памятной ленте: героиня мертва, и вроде бы отлегло. нет, он гений: жизнь продолжается в кордебалете. дирижер вытирает лоб. <piano concerto №2 > так белое оживает на голубом: камеи танцуют, руки уходят вверх. на фоне моря, на солнечной синеве гречанки грекам ставят клеймо на лбу: будь раб мой, будь осторожен и невесом, да станет счастлив тот, кто тебя лепил. concerto окончен, камеи крошатся в пыль, не более настоящую, чем ты сам. ..^.. лойко. "два ангела" возьми подол, оборви оборку, и в жгут сложи, и зажми мне рану. такие руки играют богу – в борьбе неравной и в юбке драной, – что злиться глупо, рыдать – неловко. пусти, пустись – отзвонили звонко, и, как большак, разовьется локон, и смех ребенка качнет повозку – кричит душа у моей зазнобы, танцует с посвистом на гулянке золотозубый, золотозобый, золотопятый цыганский ангел, гремит мазница, чернит колеса, и путь оборкою прилипает к ногам, и музыка, как слепая, глядит со дна в путевом колодце. ..^.. нестройная плясовая ...а ты мне не рассказывай сказки, моя дорогая. Напридумывала: вернется! вернется! - когда у него другая. Дом на горе стоит, в доме горит свеча: Шубидуп, танцуй твоя выдумка, пропадай мой сон, чачача. Дом на горе стоит: забор, на цепи щенок, Чтоб если какая сунется - бежала бы со всех ног, Спасалась бы от позора: щенком напугали, глянь! Такая вот похабень, моя дорогая, да погулянь, А ты талдычишь мне чушь, краса моя, и плачешь по-городскому... Да не пойду я на эту гору, хрен с ней, отдамся кому другому. Щенка тебе жалко, дурочка? ну разве только щенка. А мне бы если б попалась вдруг дружка моего щека Под жаркую руку - вот бы уж погладила б, уж спросила б: Да что же ты не боишься ни слова людского, ни божьей силы, Щенка-то зачем на цепь, да я ж к тебе ни ногой, Там лай стоит, эгегей звенит, такой гудит огогой... Не плачь, городская. Слышь, как спросят, скажи - у нее другой. ..^.. сова я долго сплю, я совсем сова, со мной во сне говорят слова, и был мне сон - наплывал, сплывал, - и всё приближалась даль, и свет был ярок, и свет был желт и жег, и голос - он тоже жег; "я сплю, дружок, отойди, дружок", - ответила я тогда, спала, спала, как лгала с листа, ладони хладные распластав, но мне сквозь сон говорили: "встань, любимая, и ходи, я так лелею твою ладонь, мой дом, заждался тебя мой дом, и мы однажды в него войдем, усядемся посреди и будем тихо сидеть, смотреть, друг другу нежно ладони греть, и будет желтый ночник гореть - ну, тот, что сперва обжег, нам будет время - не прозевай, не лги сейчас, оживай, вставай и пой... какая же ты сова - ты жаворонок, дружок". ..^..