*** 

Пора, двенадцать на часах.
Помедлив, день сорвался в бездну,
как слово – выждав на губах,
как я когда-нибудь исчезну. 

Уходят дни, уходят люди,
и никого никто не ждет.
Живут, один другого будит,
хоронит, сам себе живет. 

1983/2004 

    ..^..




*** 

Ночной приемщик в булочной,
лоток, должок, лежак.
Не улица, но улочка,
не сон, а кое-как. 

Окошко запотевшее,
ох, жаркий, Казанова,
сиди тут, чай помешивай,
не спи до полвторого. 

Лампада ли, приемщица,
надвинув шляпку на
высокий лоб, уносится
в себя, отрешена. 

Комар над ухом мается,
ему-то, что не спится?
Его бы, змея, – палицей,
а лучше – тонкой спицей. 

И злость берет, и хочется
забыться посреди
пустых лотков, и колется,
но так вот не уйти. 

Сиди тут, чай помешивай,
поди натренирован.
И муза надоевшая
сгружает, грузит, здешняя.
И не дается слово. 

1987/2004 

    ..^..




*** 

вечер в окне привалившимся камнем,
в шторах притихни, позволь наугад мне
лоб твой найти, твои волосы, щеки,
кромочки губ, оттолкни меня, щелкни
по носу, чтобы, а впрочем, я чую
меру игры и, пока не учу я
платья твои, не увижу, как нитку
через ушко продеваешь, не вникну
в строгий порядок посуды и книжек,
не отделю нелюбовь от наслышек,
ты согласишься, что волен я, волен
с легкостью в сердце любить и, до боли
клавиши слева в груди, из объятий
всё не решусь я к стене незаметно
руку направить, и с шелестом платья
нас в этой кухне оставить без света 

1987/2004 

    ..^..




*** 

Белое Белое море.
С берега на море смотрим,
с берега, на море, в море, за дали,
трогаем воду - вода ли? 

Трогаем воду, у пирса
крабами пахнет и детской разлукой.
Словно навек мы назад возвратимся -
нюхаем мокрые руки. 

Справа, за спинами, город
окнами бегло глазеет.
Мы, ротозеи,
не обернемся, мы трогаем море,
это прекрасно, и только трактира
влажно-бревенчатый воздух и сыро-
мять говорка отвлекли нас... 

Матерый
кэпман, насвис-ты-ва-я, из трактира
вышел и звучно отхаркнул.
Дамочка с кэпманом первого ранга,
в грустных глазах - только море да вера.
Это - Архангельск. 

Белое Белое море.
Дамочки с берега на море смотрят. 

Берег прибоем острижен,
выбрит он до синевы. До икоты
чайки кричат, оглушая пустоты
пляжа осеннего. 

Мы же,
моря простор озирая с испугом,
видим библейское поле, где ранний
пахарь над плугом
вывернет этот простор наизнанку...
Это ж не волны - белухи!
В том, что теряем осанку,
глядя на них, что на киноэкране
в детстве шумело нам это же море,
жизнь предстает - от разлуки к разлуке
и в бесконечном повторе. 

Волны, как спины
китовые, силы
им придает легкий посвист. Белужьи
стаи, как волны,
бросаются вольно
на материк и лежат неуклюже. 

Слышишь мелодию? Слушай же, слушай,
лучшей
не существует. Когда возвратимся,
там, на Заневском, у чалого пирса
будней, когда возвратимся,
там, на Заневском... 

Белое Белое море.
С берега на море смотрим. 

1989/2004 

    ..^..




*** 

Владимир, следом – Гусь Хрустальный.
Внезапно выросший вокзал,
прервав кристальный 

звон тишины, в холодный зал
втолкнул меня и сгинул. Братья,
которых с роду знать не знал. 

Глоток шампанского. Объятья
чужих, казалось бы, людей.
Отец, для сына ставший батей. 

Мощенка, морды лошадей
и добрый груз молочных бочек,
кивают лошади: отпей 

и губку губ потрогай. Росчерк
немого детства на домах,
сплошные плюсы. Дни короче, 

и жизни, в общем-то, размах
за исключением объятий
не тот. Посмотришь, впопыхах 

вокзал и только. Псарни партий
пока что нет, зато стоит
благим раздатчиком апатий 

колхозный рынок, не спешит,
в его корзинах – с локоть – раки,
красны, испытывают стыд 

за меланхолию. Собаки,
глаза зажмурив, разомлев
на солнце, спят. Девчонки-бяки 

плюют с оттяжкой. Мастью треф,
от неба полным отрешеньем
кресты церквей, и это - блеф, 

они – почти воображенье,
любовь властей к старушкам, штрих
любви по типу Карл и Женни 

(а как там было всё у них,
поди узнай). Уездный город,
он в птичьем щебете притих. 

Глядишь, и птичьего раздора
как ни бывало, лишь вспорхнут
две-три лимонницы сыр-бора. 

А дни и это всё сотрут,
и ты свой век прервешь, как зуммер,
и, в лучшем случае, вздохнут, 

мол, жил такой, пожил да умер. 

1990/2004 

    ..^..




*** 

Родословие – быль,
зазывает в дорогу пастуший рожок.
Родословие – пыль,
что лежит на ладонях разбитых дорог,
на зашитых крест на крест осевших домах
и на связанных в стопки фамильных томах. 

Я забыл об одном,
я забыл об одном,
что стоит, как стоять подобает иконам,
под Владимиром, прадедом срубленный дом, –
по канонам. 

И еще об одном –
что в кубанской станице
белолицая мазанка – створчатым ртом –
суховеем не в силах напиться. 

Где забыл об одном,
там забыл обо всем,
как по русскому полю бежал босиком,
как босячка моя лепетала: «ты чё?»,
и к плечу, горяча, прижимала плечо.
Как летели гурьбой,
распаляя свой пыл,
точно всадник лихой,
пылевые столбы.
Как фужерами, вне
перезвонов иных,
Гусь-Хрустальный звенел
под обвал тишины.
Как меня перезвон
заставал на дворе,
убаюкивал в сон,
а в казачьей заре –
только тронется ночь –
узнавались легко
бурый хлеб, красный борщ,
желтый мед, молоко. 

Забывается быль,
деревенский пророк
о былинах забыл,
наполнявших рожок. 

И в одном, и в другом
забываниях детства, с постели
не вставая, вхожу, неприкаянный, в дом
и прошу, чтобы мя пожалели. 

1989/2004 

    ..^..




СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ 

1. 

что мы делаем что мы 
делаем что мы де 
лаем, да так, что дома 
тихо рядят: к беде 

так, говорю, собаки 
сходятся так у мест 
лясы точившей драки 
рядом лежит мертвец 

что же мы, что мы дела 
ем 
сплю 
жду 
явно большое дело 
рифму, Панову мзду 

ты, развлеченье Пана 
ешь 
спишь 
ждешь 
сына, который явно 
будет на нас похож 

так вот, в своих заботах 
верный крепя итог 
кто-то загнется, кто-то 
духом воспрянет - кто? 

2. ОТЕЦ 

Он, за столом, из крошек хлебных 
лепя солдатиков нелепых, 
сидит впотьмах. 

Трюмо, в прихожей, напрямую, 
его улыбочку воруя, 
ему внушает легкий страх. 

Тогда он пьет, поет и, вскоре 
забывшись в тихом разговоре 
с самим собой, 

уснув, как есть, в мундире, сидя, 
себя в бою победном видит, 
несостоявшийся герой. 

3. МАТЬ 

Она, приняв, как позу, вид 
оцепенения, сидит 
в пустынной 

гостиной комнате, себя 
с любовью прячет от себя, 
невестки, мужа, сына. 

На жизнь семейства без измен, 
на обновленье этих стен 
похожий, 

приходит к ней давнийший сон: 
цветы, сервиз на шесть персон 
и смех гостей в прихожей. 

4. 

Двух возрастов две аксиомы: 
тебе - ушедшие на отдых, 
отцу - ушедшие из дома 
напоминают мертвых. 

И мать, сгребая полотенцем 
подмокший хлеб, в ладошку, с края 
стола, она о том же, сердцем 
всё отвергая. 

И всем троим, и той, что в жены 
дана тебе, словам, ошибкам 
одна цена - мертворожденной 
сестры улыбка. 

5. 

квартира, детская, в кроватке 
по вертикальным рейкам на 
мотив уныния украдкой 
ведет ладошку тишина 

повсюду солнце, на подушке 
лежит, в себе не чуя сил 
тень неподаренной игрушки 
впитавшей солнечную пыль 

и день, такой морозно-ясный 
обычный день, как все, за ним 
молчком идущие, напрасно 
являет солнце прошлых зим 

1990/2004 

    ..^..




ПЕСЕНКА 

Лене Дембровской, жене 

Мне больше не нужна 
квартира, ни ее 
недвижимый уклад, 
ни эта мебель, ни 
сосед, который нам, 
подвыпивший, кует 
тяжелые шаги. 
Любовь моя, вини 

меня, мои стихи, 
закрученные, как 
игрушечный волчок, 
стихи, из-под руки 
уйдя, варганят круг, 
настроившись на шаг, 
проулками бегут, 
как никогда, легки. 

Пойми, им не нужна, 
им больше не нужна 
квартира, ни ее 
глубокий детский вздох, 
ни кухонная жизнь 
на лезвии ножа, 
фиалкам предпочтут 
они чертополох. 

О, если бы не жизнь 
впритык, не этот сбой 
оседлых дел, когда 
не строился стишок 
в стежках! Им не нужна 
квартира, где с тобой, 
сорвавшейся, ушел 
сидячих дней божок. 

Он, проводив тебя, 
скрутил свою шинель, 
надраив сапоги, 
ушел, представь, сидеть 
к другим, бубня под нос, 
бубня: мне больше не 
нужна квартира, где 
июль стоит, как смерть, 

среди цветов, сухим 
дыханьем шевеля 
лишь мотылька, а тот, 
переходя на крик, 
твердит, что не нужна 
квартира без тебя, 
где мерный ход часов 
взрывает каждый миг. 

1990/2004 

    ..^..




*** 

Город, семья - сколько лет?
Да, бывал. Представьте, - лучше-с!
"Ах, Петербург!" - Во! Не сносен! 

Там хорошо, где нас нет.
Где не ждут нас.
Вовсе. 

Музу терзать - сколько лет?
Как стихи? - В семье не понят.
"Всё о любви?" - Нет, о планах. 

Там хорошо, где нас нет.
Где нас помнят.
В мамах. 

Не хоронить - сколько лет?
Знать не знал - добрые люди,
каждому - крест, холмик вскопан. 

Там хорошо, где нас нет.
"Там хорошо?" - Нас там нет.
Все там будем.
Скопом. 

1990/2004 

    ..^..




ПАМЯТИ А. ПЛАТОНОВА 

1. 

Сидишь, как Платонов сидел бы (Воронеж, 
стол, стул, кровать),
в потемках, не зная, кого похоронишь, 
пока черновую заполнишь тетрадь. 

Четыре стены, и всё дальше, к востоку, 
обзор из окна убегает затем, 
чтоб хрупкая мысль переменного толка, 
мигая, качнула безмолвие стен. 

Чтоб видеть, как утро встречают подпасок, 
тын, степь, стада, 
библейский пейзаж от воронежских красок 
еще заунывней. Затем, чтоб сюда 

промышленный город сорвался на просо 
сухого простора степей, и дышать 
нам стало бы легче. Затем, чтобы просто 
сидеть и 

смотреть, как Семен и семеновы дети, 
Фома с воробьем, комиссары, соседи 
уходят, уходят, замаявшись ждать. 

2. 

Воронеж не подаст, а сам протянет руку, 
с коляской по двору наяривать, по кругу, 
над рыхлой желтизной обритых двух макушек, 
по кругу, до колец в глазах, до белых сушек. 

По кругу, до колес и паровозной топки, 
Воронеж ли, Тамбов - обглоданные сопки, 
пустыня ли, кишлак - хоть что-нибудь обронишь, 
склюют, всему одно название - Воронеж. 

Круги - как вал морской за валом, бескозырки 
в спасательных кругах, читай, от сушек дырки 
на траурном сукне. Дыханье смерти, холод 
втолкнут тебя во двор с коляской иже город. 

Твой из дому уход, он будет многократным, 
Воронеж не подаст, но всякий раз обратно 
тебе он разрешит... и хорошо, и ладно. 

1989/2004 

    ..^..




ПАМЯТИ О. МАНДЕЛЬШТАМА 

Туда, где степь на тыщу верст, 
где коробок пустячных звезд 
и пачка крепких папирос 
степной звезды дороже. 

Где Кама прет баржой, а день 
как снимок с черных деревень, 
и покосившийся плетень 
уходит в бездорожье. 

Туда, где сельский клуб нелеп, 
где отбивает лихо стэп 
не степь, не хлябь, но смерть, и хлеб, 
как встарь, землицы горше. 

Туда, в ту даль, в ту степь, в тупик... 
Вбивать, слабея от удушья, 
последний клин (твой смертный миг) 
в великую 
державу 
равнодушья. 

1990/2004 

    ..^..