Лев Болдов 

Лауреат в номинации "Стихотворение, 
посвященное Коктебелю и Киммерии"

* * * 

Этот странный мотив - я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять. 

Я приеду сюда - где когда-то, мне кажется, жил.
И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени.
И полуденный жар обжигал мне ступни и колени,
И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил. 

Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух
Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли,
Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри,
И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух. 

Этот странный мотив… Я, должно быть, и не уезжал.
Все вернулось, как встарь, на глаза навернувшись слезами.
Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами,
Чтоб приморский базар как встревоженный улей жужжал. 

Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин.
Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши.
Остывающим солнцем горят черепичные крыши,
К покосившимся ставням склоняются ветви маслин. 

Этот странный мотив… Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август:
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звезды посыплются мне в рукава! 

    ..^..




Ирина Машинская 

Лауреат в номинации "Стихотворение
 на крымскую тематику"

Судак 

1. НоЧь 

После ночного моря, после прибоя в полночь,
юркнув во двор винограда, калитку попридержать
- пес подымает голову, - крадучись мимо полных
ведер, вспугнуть рукомойник - и света не зажигать. 

Всей темнотою сад ложится на подоконник.
Постою еще у распахнутого окна.
Стая отстала волн - ну, отдыхай от погони,
с косточками внутри, с кожицей тонкой луна! 

Светлые виноградины катятся по нёбу,
нежную форму косточки язык заучил наизусть.
И сколько всего было сегодня в небе:
слабый фонарь фиолетовый, помнишь, мыши летучие,
влажная галька звезд… 

2. Утро. Перед разлукой 

…Листва твердит, что тень - и громкою посудой
ей вторит дом, покуда не жара.
Всего лишь семь часов, и веет со двора
покоем движущимся, тенью изумрудной.
Входи скорей, с калиткою пропой
мое любимое: "Скучал я за тобой!.." 

И я соскучилась по узкому лицу,
на смуглом пальце смуглому кольцу,
по мягким "ч", по странным сочетаньям
нерусской этой речи, этих щек
нерусской удлиненности - еще
по странному себя неузнаванью. 

Входи скорее! Вымыт виноград
при помощи ковша с кривою ручкой.
К тебе кидаются Малыш, Цыган и Жучка;
в беспамятстве гостеприимства сад -
в немом восторге - твердою листвою
тебе гремит, и ведрами, и мною. 

С какой свободою ты в это утро вхож,
пригож по-утреннему, в майке бирюзовой.
Тебя не узнаю - какой ты снова новый!
Смотри, вот этот ковшик - он похож
на то, что на небе вчера… Он тоже
запутался в существованьях схожих. 

И не узнать себя в почти что невесомом
соленом существе, а этот, прямо к дому -
чуть шатко, как по палубе - и в тень
глубокую - такой чужой - шагрень
дворовую… Дай руку мне, пора,
бежим, бежим, покуда не жара. 

    ..^..




Андрей Дмитриев 

Лауреат в номинации "Стихотворение, 
посвященное Феодосии"

* * * (из цикла "апология южного двора") 

Соседка в саду, как в гримерной,
наводит такой марафет,
что каждый цветок поименно
мы помним, наверно, с тех лет,
когда черенки ножевые
дрожали в древесных стволах
и двор, обретенный впервые,
участливым ливнем пропах… 

Немотствует южная флора -
взирает, себя обновив,
на мир, избежавший повтора,
хрустящий, как белый налив.
Соседка усердствует рядом,
а впору бы руки умыть.
Весь август - под стать конокрадам.
Он ценит врожденную прыть. 

Стемнеет - цикада стрекочет.
Ведро под ногами звенит.
Мой друг, искуситель, средь ночи
заводит курортниц в цветник.
Я сдамся: "Гуляем, дружище", -
поскольку чутье вне игры -
цыганским ножом в голенище -
таится пока. До поры. 

Я тоже скрипел бы усердно,
но август мне свечку задул.
Мы вечно чреваты ущербом
в ухоженном этом саду.
Так меньшее зло выбирают:
пошарит в потемках рука -
и вырвет в горшочке с геранью
змеиное жало цветка. 

    ..^..




Геннадий Каневский 

Дипломант в номинации "Стихотворение, 
посвященное Коктебелю и Киммерии"

киммерийские строфы 

1. 

Обветренные, пыльные холмы.
Чертополох у древних стен тюрьмы.
Да, скифы мы. Да, азиаты мы. 

И каждый раз визжим, бросаясь в бой
На чью-то тень, на ангела с трубой,
На репродуктор, лающий "Отбой!" 

У нас - другие символы. У нас -
Слонов безумных боевой запас,
Шесть рук, четыре жизни, третий глаз. 

А европейский гений наносной -
Чердак, последний дюйм, культурный слой,
И - материал для книжки записной. 

Возможно, книжку издадут потом:
Собрав все примечания гуртом,
Ее впихнут петитом в пятый том. 

Петитом - в пятый: петь, не умирать,
Искусствоведке юной - вытирать
Слезу и переписывать в тетрадь. 

Ах, как она с тетрадью хороша!
Раскосыми глазами, не дыша,
По строчкам водит, жизнь моя, душа! 

На скифский переводит вечный спор,
Полынные черты оплывших гор,
Чертополох, рассыпанный набор. 

2. 

Лето забытое. Желтый подсолнух на синем
Фоне - в шкафу платяном - из-под джинсовой куртки.
Юбки такие в прошедшем сезоне носили.
Их привозили сюда темнолицые турки. 

Многоглаголющие, черноусые, злые -
Где вы теперь? Только снега знобящая вата…
Или и впрямь Одиссей не доплыл до России
И затерялся в горячих просторах Леванта? 

Что ж, закрывайте глаза и взахлеб говорите.
Переживем эту зиму - и станем моложе.
Тот, кто в Керчи засыпает - проснется на Крите,
Встанет, потянется, рыбы к обеду наловит… 

Только вот - эха не слышно, и не оставляет
Следа нога. Всюду - запах смолы и иссопа.
В небе - ни облачка. Так у живых не бывает.
Яду, Калипсо!..
Зови женихов, Пенелопа… 

3. 

Начинай. Мне уже не осилить четвертой октавы.
Мне и так эта дудочка жизнь сократила на треть.
Как узоры на глине, на склоне белеют отары.
Я бы умер давно, да они не дают умереть. 

Каждый день, просыпаясь, не мог восхищенного вздоха
Удержать, замерев - и доныне, увы, не могу…
А всего-то - всего-то! - казалось бы: сепия, охра
Да зеленый листок на недолгом январском снегу. 

Сядь на старый диван, продырявленный пулями моли,
Нацеди мне чайку, да вчерашнюю почту проверь…
Черта с два напишу потрясенное бурное море -
Так и буду скупою слезой разбавлять акварель. 

В желтых пальцах сжимая осколок забытого Крыма,
Чепуху, сувенир, безделушку десятых годов,
Так и буду валяться на старом буфете - открыткой,
Обедневший потомок былых генуэзских родов, 

Что, тетрадь открывая, фиксирует ветер, погоду
И валютные курсы, и все, что еще предстоит
У Эвксинского Понта, где волосы слиплись от пота,
Возле старого порта - дремотного входа в Аид. 

    ..^..




Алексей Остудин 

Дипломант в номинации "Стихотворение
 на крымскую тематику"

* * * 

О, Херсонес на гребне лета!
Смотри, подружка, со скалы -
как мышцы по спине атлета
передвигаются валы. 

Их пища - рваные медузы,
их страсть - обрушиться сюда:
царапает о камни пузо
и выпускает пар вода
у ног твоих… Айда купаться,
и по-дельфиньи взяв разгон,
сливовой косточкой из пальцев -
выскальзывать из тесных волн! 

* * * 

Опять насочинял какой-то гой,
орудуя пером, как дамской шпилькой:
У лукоморья дуб не в зуб ногой,
Русалка на ветвях пропахла килькой! 

Камыш в пруду, как взвод богатырей,
забывших плавки, не спешит на сушу.
Стоит изба без окон, без дверей -
собачья конура на ножках Буша… 

Нет окончанья сказки до сих пор.
Давно смежил глаза ревнивый гений.
Но что-то лепо бяшет Черномор!
И Змей Горыныч ботает по фене! 

И я сюда когда-нибудь вернусь,
где, брошена детьми и мужем бита,
на побережье Крыма чахнет Русь
старухой у разбитого корыта. 

* * * 

Тасуют щели свет в заборе.
Все тени выброшены в масть.
Сегодня - шторм. Но в Черном море
не мне загадано пропасть! 

Судьбу на верность проверяя,
неверен сам, но - все одно,
под самый дых волне ныряю
и локтем разбиваю дно. 

Пиши: Купанье в шторм полезно!
Быть хладнокровным разреши -
тут камушком любая бездна
покажется на дне души, 

когда - капец, по всем приметам.
В руках - свинец, и думать лень…
Оставь себе такое лето
и белый пляж на черный день. 

    ..^..




Андрей Дмитриев 

Дипломант в номинации 
"Стихотворение на крымскую тематику"

завод Голицына - грот Шаляпина 

Полусухое - на все, что осталось в бумажнике,
чтоб заливаться в шаляпинском гроте вальяжно…
Чтоб вдоль тропы кипарисы, как римские стражники,
сопровождали. А что за спиною - неважно. 

Экая невидаль - целый поселок реликтовый.
Вровень с ладонью к тропе примыкает ограда.
И горизонт словно выскоблен, выправлен бритвою
до синевы: аккуратней и лучше не надо. 

Дело серьезное - следовать царскими тропами.
Должные почести отданы всем кипарисам.
Прошлое - побоку, пусть пропадает все пропадом…
Жаль, что не пропасть за каменным этим карнизом. 

Если же судьбы вершатся позорною урною,
если бобы подвизаются черные к белым, -
лучше смотри, корефан, в эту чашу лазурную…
Мы одиноки настолько, что счастливы в целом. 

Лучше не надо - шаляпинский грот и шампанское.
Так бы и дальше - взахлеб, нараспашку, по-детски.
Из глубины, как в грядущее, глянем с опаскою:
наши напасти пока остаются в подтексте, 

там, где эпохой финал уготован заведомый, -
будешь с одышкой, а я все такой же очкастый…
Мы отобьемся, осилим подъем к можжевеловой
роще, в которой дай, Бог, умереть в одночасье. 

    ..^..




Глеб Бардодым 

Дипломант в номинации "Стихотворение, 
посвященное Феодосии"

Феодосия. 1990 

В гостинице текла вода со скрипом
и вовсе исчезала по утрам,
когда, проклюнув скорлупу ночную,
на подоконник вскакивало солнце
оранжевым, еще в пуху цыпленком. 

Ты спрыгивала на пол, одевалась.
Летела в шкаф рубашка… а вода,
хоть ржавая - никак не проливалась!
И мы опять плевали на нее!
И шли на рынок по пустынным скверам,
еще хранящим влагу прошлой ночи,
и, стукнув кулаком по автомату,
за две копейки пили, как за три.
Абреки нам кричали: Генацвале! -
и мандарины с грушами совали,
а крымчаки нахваливали сливу,
мохнатый персик, потный виноград…
Мы пробовали вдумчиво и важно,
мы цокали и головой кивали,
мы о сортах серьезно рассуждали -
а уходили, семечек купив! 

За рынком были улочки кривые,
мощенные булыжником неровным.
Они петляли и терялись скоро
в заброшенных садах…
Но, сделав шаг,
мы увидали: горы, горы, горы…
трава сухая, пыльный известняк. 

Округлы, словно старцев череп лысый,
блестя росой, бесплодные скопцы,
они смотрели на бесстрашный вызов -
на юные и твердые сосцы! 

А ты смущалась, оправляла платье…
Я брал ладонь твою и вел вперед!
А горы насылали ветер с Понта,
лозой цепляли, зноем обжигали…
Но мы скакали по камням, что козы -
те, греческие… Лезли на карачках,
щипали травку вместо перекура…
А вот поди спроси: зачем мы лезли? -
тогда и не ответили бы. Но
когда упали на вершине мира -
ну, то есть Крыма… это ль не одно? -
сказала ты: "Я б стала птицей, если
все повторить…" 

И плыли звезды мимо,
невидимые в солнечном панно. 

    ..^..




Елена Зейферт 

Димпомант в номинации "Стихотворение, 
посвященное М.Волошину и Дому Поэта"

полынный венок (сонетов) Максимилиану Волошину 

I. 

…И стала сила Слова серебром,
а век - серебряным. Слова как пули.
Двенадцать стыли, шли, на пальцы дули,
глядели ввысь: Он, "в венчике", - фантом. 

Но вынул Он еще одно ребро -
в цветаевскую персть весну вдохнул… И
нагие пальцы хрупкие согнули
из звуков весла… Только Русь - паром 

разбитый (вплавь… грести нельзя… вести…) -
прибило к Крыму, где в одной горсти
живые травы, мертвые вулканы, 

где синий киммериец Коктебель
укладывает ветер в колыбель
седой полыни на кудрях у Пана. 

II. 

Седой полыни на кудрях у Пана,
сплетенной с мятой в дружеский венок,
волшебен жгут… Здесь и костистый рог
древнейших скал, как вереск, гибкий, пьяный: 

зверье и птицы, чудища… Осанна
природе, чей стилет или клинок
творят из гор подобия. Стрелок
таится с луком за кустом - Диана? 

О - гунн, татарин, турок, печенег,
скиф, славянин, хазар… Любой набег
хранит земля. И ржавый бок кальяна, 

и ветхую монету… Мифов тьму
вода и берег жалуют ему -
киммериянину Максимилиану. 

III. 

Киммериянину Максимилиану
к лицу полынный нимб. Как лес дремуч
на голове! И мучь его, не мучь -
из львиной шевелюры великана 

глядят сапфиры (теплые!). Он рано
и угадал, и принял к счастью ключ:
полынный жгут не жгуч и не колюч -
терновый жжет и оставляет раны. 

Медведь? Садко? Сказитель? Дюжий эллин?
Правитель в облаке пажей и фрейлин?
Огромный бородатый гном? 

Не знает время, кто он! Но навстречу
в те дни ему, Волошину-предтече,
со дна морского вышел Крым как Дом. 

IV. 

Со дна морского вышел Крым как Дом
Поэта. Киммерийские Афины
открыли чрево: море, пляж старинный,
библейские холмы и окоем, 

нагроможденный каменным зверьем.
Усыпан берег яшмой. Волны-вина,
меняя цвет, текут к тебе - черпни, на! -
соль зелья опрокидывай вверх дном. 

Потухший Кара-Даг стоит иконой,
а рядом - Одиссеев понт со стоном
упрямо лижет бухту. Грот - проем 

к властителю умерших душ Аиду.
На ужин - чтенье, дикий мед, акриды.
Суровый Коктебель спит добрым сном. 

V. 

Суровый Коктебель спит добрым сном,
весь сине-рыже-розово-лиловый.
Здесь месяц помнит, белая подкова,
как плыл "Арго" за золотым руном. 

Здесь в ноздри - порох пыли. НеСодом,
АнтиГоморра всех принять готовы.
Хозяева не спросят - что вы, кто вы
и почему голодный и пешком. 

Зубчатость гор как стрельчатый собор.
Застыл навеки корифей и хор.
И панорама глазу - без изъяна. 

Венецианских ваз хорош узор,
но только с Максовых великих пор
земля нагая стала легче манны. 

VI. 

Земля нагая стала легче манны
для тех, кто был здесь. Море, помнишь, а? -
как здесь гостили цепкий Бенуа,
точеный Брюсов, Бунин окаянный, 

пришелец с "Башни" Вячеслав Иванов,
стихийная Марина, Белый А.,
миф Макса - Черубина Габриак…
И соляная каменная Анна, 

и тезка Горький, и эстет Бальмонт,
по щиколотку став в античный понт,
рождали строки разного романа. 

"Гомер и море…" - слушал Мандельштам…
Свод Коктебеля превращался в храм,
Волошин нежно пестовал титанов. 

VII. 

Волошин нежно пестовал титанов.
Кузнец, чеканщик человечьих "я",
он чтил святую плавность бытия -
полдневную незыблемость и прану. 

Как истый жрец, молился Солнцу рьяно
и камни призывал к себе в друзья…
С ним не одна разумная змея
лишилась жала древнего обмана. 

Поссорить Макса с кем-то невозможно,
не брали верх над ним ни гнев, ни ложь, но
вдруг ясновидец просыпался в нем: 

хозяин в руку брал ладонь, и, может,
он знал извилинки души прохожей,
рисуя сердцем, кистью и пером. 

VIII. 

Рисуя сердцем, кистью и пером,
Макс создавал сплошные акварели.
Сожженная природа Коктебеля
в нем глаз соединила с языком. 

Сквозь почву скалы лезли напролом,
приветствуя его, и вслед глядели,
меняя лики… Он стоял у мели,
но видел остро, за земным ядром. 

Сквозь мифопоэтичность миражей
Макс чуял оси точных чертежей
и трепет прочной буквенной колонны. 

Латинский Дух алкеевых страниц,
он пред историей склонялся ниц -
в хитоне, босоногий, всевлюбленный. 

IX. 

В хитоне, босоногий, всевлюбленный,
он с детства путешествия любил.
И азиатскую арбу, и Нила ил,
и лотос, и тибетские поклоны - 

в душе. Попал в Париж во время оно.
И бархатную куртку там носил,
дышал, кипел и жил, что было сил…
Но в Коктебель тянулся непреклонно. 

Он с "серой розой" сравнивал Париж.
И город подарил любовь, но тишь
желанную - Парижа знало ль лоно? 

Среди классических страдалиц Маргарит
Волошин выбрал пару. Мир стоит.
Макс сочинял извечные законы. 

X. 

Макс сочинял извечные законы,
вводя Сабашникову в крымский рай.
Впорхнул светло-ресничный, рыжий май
в покои сердца, синей бухты склоны. 

В ветвях Версаля Зевс узнал Юнону.
Ах, в галереях Лувра: "Слово дай -
Любить!" Черед твой, Гретхен - так играй
брезгливо сердцем, древняя матрона! 

Макс был в Париже свой, не кто попало,
живой типаж Латинского квартала -
Марго и обронила честь свою. 

Пан брызжет счастьем. Но судьба такая -
жить, призрак тонкой Гретхен упуская,
объединяя всех в своем раю. 

XI. 

Объединяя всех в своем раю,
Елена (мать) звалась великой Пра.
Кормила люд амброзией с утра
в сапожках, шароварах: "Я в строю. 

Орлиный профиль, красоту свою -
в табачный дым. Я вся уже вчера.
Сегодня - Макс, рожденный мною Ра.
Сурова внешне, я юдоль сдаю 

прохожим странникам. У щиколоток льва
гляжу, как горькая полынная трава
с главы его летит мне на седины. 

Германско-запорожских Макс кровей.
Его усыновили суховей 
и Русь - в устах живущая былина". 

XII. 

И Русь - в устах живущая былина,
и Франция - культурный Монпарнас, -
свидетели, как богатырь Пегас
ваялся Максом из подручной глины. 

Сам бандурист, гусляр, свободный инок,
Волошин знал тягучий русский сказ,
куплет французский - пляж пускался в пляс
и сок стихов жал из аквамаринов. 

В гражданскую проклятую войну
Макс (зря?) ничью не выбрал сторону.
Он стал за мать, которая невинна 

в сыновних распрях. Белый, Красный брат
сливались в розовом. И Русь, простой солдат,
дышала жарко в спину исполину. 

XIII. 

Дышала жарко в спину исполину
история житий, вождей, вожжей,
убийства в Угличе, раскола, мятежей,
"кровавых воскресений"… Стаей длинной 

слетелись в Коктебельскую долину
за Максом мифы, для живых уже
открылся грот… Ликуя, жен, мужей
встречал Волошин свистом соловьиным. 

Лилит (?) болит в груди, где холст-рубаха
в крови от сердца. Сам, из горстки праха,
создал он Еву. Но любовь ничью 

так не ценил, как зов земли-константы.
О чем шептали крымские атланты
живущему у мира на краю? 

XIV. 

Живущему у мира на краю
и с миром отошедшему - раздолье…
Он не терпел преграды, копья, колья,
лишь - горы, море, степь и слов струю… 

При жизни видел крымский Гамаюн
свой лик-гору на Черном море. Солью
покрыты веки, лоб тяжел… Весло ли
рыбарь замедлит, думы взяв в ладью?.. 

Могила в самом сердце Киммерии.
Вкруг Феодосия, Судак и дух Марии,
второй супруги, плачут здесь втроем. 

Могучее в глубинах моря тело.
Над Коктебелем снова Солнце село,
и стала сила Слова серебром. 

XV. 

…И стала сила Слова серебром
седой полыни на кудрях у Пана.
Киммериянину Максимилиану
со дна морского вышел Крым как Дом. 

Суровый Коктебель спит добрым сном,
земля нагая стала легче манны.
Волошин нежно пестовал титанов,
рисуя сердцем, кистью и пером. 

В хитоне, босоногий, всевлюбленный,
Макс сочинял извечные законы,
объединяя всех в своем раю. 

И Русь - в устах живущая былина -
дышала жарко в спину исполину,
живущему у мира на краю. 

  

    ..^..