Андрей Винокуров
Посвящение отцу
Ситцевое платьишко было до того застиранным, замызганным и выцветшим, что можно было только гадать о его былом узоре, цвете и великолепии. Его хозяйка, смеясь, убегала вдаль по деревенской улочке. Каждый шаг был отмечен высоко взлетавшей над серым облачком пыли пяткой; раз - забившаяся грязью царапина на ступне, утоптанной долгим и теплым летом; два - мизинчик обмотанный тряпочкой. И каждый шажок уносил ее все дальше и дальше, смех становился все глуше, и только неестественное эхо било его о срубы изб, бережно втирая каждый звук в бревна приземистых, в три мутных окна домов...
Была у нас в деревне баба Лиза - любовь всей детворы от первых сопель до штанов с ширинкой (никто уж и не помнил точно, сколько ей лет), так ее ладони были такие же теплые и морщинистые, как торцы этих бревен...
Две косички пропархали по Винокуровскому краю деревни Челпаново и, махнув на прощанье, исчезли за пригорком. Так стало обидно, что Матвей проснулся.
В строгую графику окна, вплотную прислонясь к стеклу, смотрела луна, открыв рот в беззвучном вселенском крике. Мягкий мох лунного света заливал комнату, вырезая ножом контраста все белые предметы. Матвей лежал на спине, вытянув стрункой ноги, вдавив голову в подушку и сложив руки на лунном саване одеяла. Тишина, и два взгляда навстречу - шара за стеклом и человека в пустоте.
Под боком двинулась и резко взорвалась мелкой дробью храпа жена - Нина. Матвей вздрогнул - аж жгучие мурашки побежали по голове, сплюнул в сердцах и, стараясь не ступать на скрипучие половицы, пошел на кухню. Луна подпрыгнула высоко над городской паутиной антенн и делала вид, что она здесь ни при чем.
"Эх! Тьфу еще раз, да затянуться папироской. Огонек подморгнет, табачок подтреснет... Как все-таки эта бестия круглая смотрела! Прямо физиомордию всю по стеклине размазала". Внутри колокольцем вспорхнули косички и исчезли - молчок. Пепел упал на голые коленки - все теплее ногам. И какой интерес смотреть человеку в темную ночь?
"Эх!.."- заблудившиеся чешуйки пепла порхают у груди.
Утром удавалось все как-то легко. На удивление. На вокзале купил билет ( как раз пенсию получил, всего третью по счету); поговорил с женой по душам; и уже вечером смотрел на ту же подругу в небе из вагонного оконца. Рядом посапывала дочка шести лет. "И как бог сподобил на поздний фрукт? Сыновья-то уж поразбежались по дальним углам, своих ростят давно, а здесь - последняя слезинка с сахаринкой - ручки под щечкой... Бог ты мой!.."
В Иркутске, потолкавшись в толчее вокзалов, сели на автобус. И вот чем ближе-ближе, тем чаще заглядывает Матвей вперед - увидеть пытается, как его душа чешет вперед автобуса высоко закидывая пятки.
Все.
Верхоленская церковь смотрит на них сверху своими куполами, как дядька Петр: "Ну? Что еще натворили, шалопаи?" Понтонный мост через Лену-реку - два шага. Идешь или летишь - непонятно! В голове... толи материться, толи молитву петь! Двадцать три года не был здесь - шутка ли... Сердечко мячиком бьется о грудь - вон уж она, родимая! Ждет, притаилась. Как хочется раскинуть руки, обнять и поля, и деревеньку, и погост, и тайгу за рекой. Воздух горячим парным молоком обжигает все изнутри, разглаживает морщины, годы и растворяет-растворяет в себе бегущее тело, делая его невесомым и огромным как мир.
- Папа! Папа! Папочка!
- Что? Маленькая моя, что такое?!
- Я устала. Ты бежишь от меня - я догнать не могу. Хоть бы раз остановился отдохнуть!
- Ох, сладенькая, не плачь! Ноженьки мои маленькие, простите старого! Успокойся, доченька, успокойся, хорошая моя!
"А ведь десять километров пробежал как в одну секунду. Вот это дал! Даже в детстве так не бегал!"
У первых дворов заставил себя остановится и пойти степеннее. Люди навстречу здоровались, долго смотрели вслед. Как отвык он от этого в городах.
У дома на лавочке сидел брат двоюродный Иван, смотрел, как подходит Матвей, не узнавал.
- Ну, встречай, братка. Здорово!
Иван вспорхнул с лавочки, заковылял навстречу. Еще пацаном малым упал он неудачно на коленку, и с тех пор "усохла" одна нога, стала короче.
- Мотя! - обнимал, щупал со всех боков - не мог поверить.
- Все ковыляешь?
- А что мне сделается! Зато один сапог всегда как новенький, все в хозяйстве полегче, - Иван приподнял "сухую" ногу демонстрируя гвоздики на нетронутой подошве, - Да и походочка всегда с пританцовочкой - все веселее! Што ж мы? В дом пойдем! Пойдемте!
Дыхание остановилось, звон в ушах, как на пасху с колокольни. Тронул калитку - теплая. Подошел к крыльцу, оглянулся. Здесь поджидал он маму с полей, выглядывал, когда же на сопочке появятся женщины и запоют, чтоб знали в деревне, чтоб готовились. И когда багряный вечер доносил им эту песню, во многих дворах, такая же малышня, как он, разводила костер и ставила на него чугунок, чтобы зашла мама - а на огне и кипяточек к ужину готов. А потом праздник вечера - похлебочка и мама за столом: "Мы леншкие: Грунча, Порунча, штавь шумувар - приишкатели пришли!"
Иван "танцевал" по избе, собирал для гостей нехитрое свое холостяцкое угощение.
- Ты все так же?.. Один?
Ничего не ответил. Улыбнулся лишь блаженно и полез в закуток за бражкой.
Сидели, вспоминали, пили и крякали, закусывая пахучими стрелами лука.
- Што ж ты не ешь ничего, красавица? Вот огурчика попробуй, сальца. Смотри, помидорчик тебе подмигивает - в рот просится. У нас все свое, свеженькое, вкусное!.. Внучка что ли?
- Дочка.
- Ух-ты! Ну ты, Мотя, даешь!.. Как зовут-то, красавица?
- Лизавета, - пропела красавица. Матвей смотрел в стол. Иван вздохнул и налил браги по стаканам:
- Бабушка-то лет уж пять как померла. Последнее время вообще не вставала. Одна-одинешенька никого у нее. Я уж когда забегу - печку истоплю. Бабы наши через меня кой что поесть передадут... Слава богу, недолго мучилась. Земля ей пухом, - крякнули, помолчали, - Скучала она сильно. Все ровесников своих вспоминала. А я уж и не знаю никого. У кого ни спрошу - никто не помнит таких. "Сколько же тебе лет?"- спрашиваю. "Ай, не знаю, милок, всех и не упомнишь". Так и схоронили с одной датой смерти. Здесь - жил человек, а здесь - помер...
Сидели затемно. Вечер уж давно затих. Друг друга лишь угадывали по дыханию и блеску глаз. В очередной раз вздохнув и разлив по последней, не зажигая света, пошли укладываться спать.
Проснулся Матвей от тепла на левой щеке. Солнце заглядывало в окошко.Ивана не было - убежал уже. Лизавета спала, раскинувшись на кровати и спустив одеяло на пол. Матвей накрыл ее тихонечко и пошел к реке.
Куленга мчалась вприпрыжку по камням, торопилась донести в своих струйках к Лене ледяное дыхание тайги. Сразу на том берегу дремучий лес взбирался на крутую сопку. Матвей разделся, вздохнул всей грудью и с разбега ухнул в воду, могучим "гха-ах!" вспугнув эхо и нескольких пташек. Перебирая руками камни дна, доплыл до другого бережка, пулей выскочил на росистую траву. Прямо под его ногами начиналась давно нехоженая тропа и, цепляясь за замшелые камни склона, терялась где-то высоко между вековыми стволами.
Когда ему было лет десять, война тогда шла, дед Демьян подарил ему тозовку-мелкашку, и он частенько бегал в тайгу за мелким промыслом. И как-то... Да! Вот по этой самой тропе забрался он на сопку и... аж замер от неожиданности. На другом конце колхозного поля стояла одинокая сосна, полностью усеянная куропатками. Те сидели на ветках, глупо глазели по сторонам и клекали о чем-то своем. Матвей медленно снял мелкашку с плеча и, стараясь не дышать, лег на землю. Маневр удался. Сейчас, если начать их отстреливать с нижней поочередно, можно перестрелять почти всех. Глупая птица пугается лишь тогда, когда что-нибудь падает сверху. И если снимется одна, то и вся стая полетит за ней. Стараясь унять дрожь в руках, Матвей прицелился: "Да что здесь бить, в конце концов?! Птицы как на картинке, метрах в ста, только успокойся и стреляй себе, стреляй!" Мелкашка бьет тихо - щелкает, не бьет, но тут первый выстрел показался Матвею громом, и... Ничего. Стая сидит не шелохнувшись.
"Мазила! Говорил же - не торопись!" Но и второй выстрел... "Нет, не может быть, я же точно взял на мушку вон ту". Третий: "Что такое?!" Четвертая пуля попала в нижнюю ветку. Матвей даже услышал тупой удар по дереву. Несколько птиц равнодушно посмотрели вниз и продолжали сидеть. Когда же ветка закачалась во второй раз, они очень медленно снялись и пошли, пошли, пошли! Матвей вскочил с земли, тряс винтовкой и на всю округу вспоминал все ругательства которые только слышал в деревне. Потом обессилено сел и опустил голову. И только здесь он увидел, что не перевел планку прицела на нужное деление. Как долго потом он со стыдом вспоминал этот случай, зачерпывая ложкой пустую тыловую похлебку!.. Как далеко далече убежало-то военное наше детство...
"Глянуть бы на ту сосну, стоит ли еще?" Ноги сами понесли его вверх. В груди опять поднялось вчерашнее чувство легкости и полета. Ветви пели ему привет и гладили по лицу. Ветер теребил волосы и поил губы пьянящей сыростью тайги. И все это в звенящей тишине.
Матвея не покидал страх, что его здесь нет, что все это он видит во сне и сейчас очнется далеко-далеко отсюда в тесной и душной квартире: голые ноги не чувствовали острых камней, забитые счастьем и небывалым восторгом уши не слышали шелеста и звука собственных шагов. И только терпкие запахи таежного настоя теребили нос и кружили голову.
Он не понял когда. Где-то на полпути к вершине около его ног возникло черное облако и, оформившись в собаку, медленно поплыло вперед, поигрывая на бегу сильными мышцами спины. Эта игра отражалась на шкуре зверя воронеными переливами и завораживала глаз. Пес, не прекращая бега, оглянулся: его открытая пасть, вывалившийся язык и непонятная полуулыбка на морде приглашали к соревнованию "кто быстрее", а косящий на человека черный зрачок был наполнен такой вселенской мудростью, что неприятно удивленный Матвей озадаченно остановился. Пес скрылся за поворотом - как исчез.
"Фу! Мистика какая-то! Откуда ему здесь взяться? Мерещится что ли?"
Его очень тесно обступали стволы, ветви, камни, поросшие мхом и сумрак, переливающий туманом таежной сырости - все было так похоже на сказку или сон, что Матвей даже ущипнул себя. "Э, да что же ты, как баба какая! Чей-то шалый забежал сюда, а ты уж и сдрейфил!" И бег продолжился. Собака растворилась, распалась на серые частички пара, пала плесенью на камни, угасла всплеском больного воображения. Опять один.
Конец тропы выходил на вершину ярким пятном на сумрачном темно-зеленом фоне, и в этом пятне сидел он, красивый, как сам черт! Матвей остановился - как об стенку ударился. Нет, что-то в этом было сверхъестественное, необъяснимое. Матвею казалось, что возраст зверя - века, что все его, Матвея, босоногое детство черные глаза видели его ежесекундно, следили за ним из таежного тумана, приносили сны по ночам, заглядывая луной в окошко, и ждали, ждали все эти годы отсутствия и тоски. Каждый шаг навстречу давался с трудом, тропа казалась настилом из гвоздей и грехов, но надо было пройти. Внутри открылась дверца, и через нее, накатывая волнами прибоя, хлынули откровения; они укоряли и ласкали, вспоминали и прощали - они встречали его после долгой разлуки. Граница между, густыми как кисель, светом и тенью. Последний шаг - и шум внутри выстроился в песню желтого цвета. Пес теплым носом ткнулся в его бедро и прикрыл глаза, Матвей положил руку на его лоб, почесал за ухом.
Сосна стояла на том же месте среди волн колосьев. Солнце светило и отражалось в зеркале поля. И было хорошо. Сколько прошло времени - он не помнил. Потом повернулся и побежал вниз. Собака теперь всегда держалась около его левой ноги так близко, что он чувствовал тепло ее тела.
На другом берегу Куленги, около его вещей, ждал Иван:
- О-у! А я думаю - куда пропал?!
- А!- махнул рукой Матвей и, не решившись плыть, пошел вброд, - На сопку бегал... Посмотреть.
- Как водичка? - хитро спросил Иван.
- Хороша! Как будто заново родился. Помолодел лет на сорок, - Матвей прыгал на одной ноге, другой пытаясь попасть в штанину, - Слушай, ты не знаешь, чья это собака?
Пес остался на том берегу и теперь сидел черным тугим пятном на яркой зелени травы. Иван приложил ладонь козырьком к глазам и долго смотрел:
- Не-а! Никогда не видел.
- Красивый.
Иван опять приложил ладонь:
- М-да.
- Пойдем! - крикнул Матвей, и пес, как будто только и ждал команды, прыгнул и побежал по воде вздымая вокруг себя высокую радугу брызг.
- Слушай, - говорил Иван, - давай зайдем к Грише Житову. Ты знаешь, он же теперь сидит дома, не вылазит. Его три года назад в тайге лесиной привалило - перелом позвоночника. Два года пластом лежал, теперь кое-как - на травах, да на бражке...
- Ах-ты!.. мать! Что же ему так!.. Вот ведь не знаешь где тебя...
Иван похрамывал и смотрел в землю.
На выходе из переулка им встретился Демьян, здоровяк под два метра ростом, он был весь светлый: светлые волосы, брови, ресницы, глаза, и, казалось, что и сам он излучал доброе сияние - улыбка не сходила с его лица:
- Иван, кого ведешь?
- Не узнал? Это ж Матвей Винокуров!
- Однокашник! Мотя! Здорово! Ну как ты?
- Здоров! А ты что? Здесь что ли? Я уж думал - где-нибудь в профессорах! У тебя же такая голова - ты же в школе умнее всех нас, остолопов, был.
- Да, не! Я здесь тракторю. Куда уж нам... Вы далеко?
- К Грише Житову. Пойдем с нами?
Демьян как-то притих, но улыбке своей не изменил:
- Пойдем.
Двор Григория носил признаки основательного запустения. Иван пока шел, успел что-то убрать, что-то поставить, поправить, положить на место. Стукнул в окошко:
- Встречай - веду!
Мужики притихли и, согнувшись втрипогибели, через низкие двери, шагнули в темные сени, а затем в избу. Григорий сидел на кровати и нетерпеливо заглядывал на входящих:
- Мотя, дружок, здравствуй!.. Ох, сколько ж мы не виделись!..
Расселись. Григорий суетился руками - все старался поправить свою лоскутную постель, ловил себя на этом и еще больше смущался:
- Что же это я?! Надо же угостить.
- Давай - я, - привстал было Иван.
- Нет, я сам, - осадил Гриша и с большим трудом начал подниматься, перебирая руками по спинке кровати. Так же тяжело опираясь на все, что было по пути, он проковылял за печку-каменку. Мужики сидели не поднимая глаз.
- Как же, - раздавался из-за печки скрипучий голос, - в кои веки ко мне дружок приехал, а я ему и налить не смогу?.. Вот не обессудь, ты уж наверное и забыл вкус бражки в городе-то? Да и у меня она уж не такая хорошая получается, как бывало. Не побрезгуй, Мотя...
- Да что ты, Гриша, нам ли!..
Выпили. Разговор как-то не шел. Так. О том - о сем. О пустяках.
После третьей Матвей в сердцах поставил кружку на стол:
- Да что ж вы мужики? Вот смотрю я на вас - совсем старики стали, одряхлели. Мы же молодые еще! Вот я, например, на меня же еще девчушки заглядываются! А почему? Потому что не даю себя согнуть!.. Демьян, ты глянь на себя. У тебя же голова - во! Ты же из нас самый головастый был. Газетную страницу за пять минут наизусть выучить кто сможет? А ты!.. Я ж тебя, когда из проруби зимой тащил, думал - из тебя профессор будет! А ты так на тракторе всю жизнь... Зачем ты голову свою загубил?!. А ты, Гриша? Ты же всегда здоровяком был. Ты же тайгу как свои пять пальцев знаешь. Ты там по полгода пропадал и все знал: что есть-пить, чем лечиться, где-что добыть, как схорониться... А сейчас? Повесили головы, старики стали?! Да вы же еще молодые! Вы еще можете новую жизнь начать! И... - и осекся. Григорий плакал. Так, смотрел в одну точку, а по щекам текли слезы. Муха билась в стекло, через которое на Матвея смотрел пес. "Что смотришь? Я не прав?.. М-да уж..." Кровь поднялась к лицу и закапала из глаз слезой. Матвей сел.
- Мотя, ты прости нас, - Григорий медленно растер слезу, - прости...
- За что?
- Ну, что... эта... так вот...
- Нет, это ты, Гриша, прости... Дурость сморозил. Прости. Пойду я.
Остальные потянулись за Матвеем. Тихо разошлись. Шли к дому молча. Открыв калитку, Матвей оглянулся - в пяти шагах стоял пес.
- Заходи? - позвал Матвей и махнул рукой в сторону двора. Ответом было немое бездействие.
- Ну заходи. Что ты?
Пес остался на месте. Еще подождав немного, Матвей пошел за Иваном в дом...
- Да, Мотя, какая уж тут жизнь. Ты прав.
- Нет, Ваня, не прав... Не прав. Зря я это. Зря, - Матвей сидел у окна и смотрел на двор. - Что же это? Я не ожидал увидеть вас такими. Ты ведь младше меня на пять лет, а выглядишь старше на десять... Неужели и я...
Время повисло запахом детства. Окно кухни окрасилось малиновым закатом. Стекло и солнце вдали переливались и резали глаз. Матвей тяжело поднялся с лавки:
- Пошли спать...
Утром, ненароком выглянув в окно, Матвей увидел пса на том же самом месте, что и вчера. Схватив со стола первое что попалось, он выбежал на улицу.
- На. Ешь, - Матвей протянул хлеб. Пес не двинулся.
- Ешь, ты же со вчерашнего утра не ел ничего, - Матвей положил хлеб на землю и отошел. Пес приблизился к куску, понюхал и вернулся назад.
"Эх! Мог бы ты говорить - ты бы на все вопросы мои ответил и увел бы в тот край, где друзья не стареют. Ты бы научил меня жить не теряя, не разменивая и отпускать уходящее с легкой душой. Если бы ты мог..."
- Да?
Пес повернулся и побежал по дороге, взбивая мелкие фонтанчики мягкой и теплой, как пух, дорожной пыли. Матвей смотрел и смотрел ему вслед. На границе между полем и тайгой пес остановился и обернулся. Это длилось секунду вечности. Потом он исчез.
"...еще одна новость, про которую и не знаю, как написать.
Первого января умер брат наш - Иван. Встречал Новый год у Игната Винокурова. Выпил много. Собрался домой идти по ночи.
Хватились мы на второй день. Нашли почти у самого дома. Чуток не дошел, упал в снег, уснул и замерз.
На этом пожалуй и новости все. Пишите вы. Как живете? Поздравляй супружницу свою, Нину, с восьмым мартом от нашего имени, так же дочку свою, Лизавету. Очень она тут всем приглянулась. Приезжайте. Будем ждать вас.
На этом - до свидания.
Сестра твоя двоюродная Евгения".
|
Ссылки:
|