Как бы коснуться хоть частички ИСТИНЫ, хоть чуть-чуть приподняться над бестолочью жизни? Может быть, для этого надо позволить себе говорить и говорить, глядя в свое сердце - уж что выговорится...

ДЕТСТВО

Откуда мы? Что это делается с нами? Куда мы идем?

Ту загадочную дверь в сердцевине души, сквозь которую мы вошли однажды и, может быть, всякий миг продолжаем входить, обволакивает детство.

-.-

Я почему-то знал, когда был маленький, что буду все это писать, и, писать еще не умея, бормотал не дошедшие до сегодняшнего дня варианты.

Над городом кружился теплый снег. Вытянув вверх руку, чтобы достать до бабушкиной ладони, я твердо знал, что существую. Это знание было пронзительным. И я сочинял книгу о существовании.

Я был «писатель», потому что смотрел на все, что происходило вокруг меня и во мне самом, из более глубокого пространства.

Я проникал в какой-то теплый срез бытия - в то место, которое всегда было моим подлинным домом. Происходящее становилось книгой, и я, не умевший ни читать, ни писать, - и читал, и писал ее, в одном лице совмещая обе эти функции.

-.-

Когда забрезжил во мне свет жизни?

Воспоминания уводят в какие-то дальние сны, в нереальное.

Но в данный миг во мне осуществляется бытие, в котором несомненна прикосновенность к тому далекому истоку.

-.-

Я вырос из ужаса, из тесно облекающих меня красных, пузыристых теплых масс, бесконечно простирающихся повсюду и полных страдания, из проталкивающихся куда-то и застревающих сгустков. Удушающий, тесный мир, в котором я был заключен навсегда.

Долго, бесконечно долго длилось бытие мое в этом мире. Зачем-то я совершал тщетные усилия протолкаться, выбраться на простор, которого, я знал, на самом деле нет. Однако все-таки натужно корчился и продирался в муке. Так проходила бесконечность.

Утром над просторной террасой, где стояла моя кроватка, громко кричали птицы, каркали вороны, торжественно перелетая между соснами в бесконечной небесной синеве, и приходила молочница тетя Маруся с помятым алюминиевым бидоном. Бабушка вела с ней житейские беседы и готовила манную кашу на плитке. Я вылезал из постели и, как был, в трусиках, садился за стол, ежась от утреннего холода и подставляя ноги теплым, ласковым солнечным струям.

Яркость утра мгновенно вытесняла из сознания только что пережитую иную, страшную жизнь, и я уже не знал о ней.

Только теперь, когда все это далеко позади и мне открывается широкий горизонт, я вижу, как жил одновременно во многих мирах.

-.-

Вот еще о моей жизни тогда.

Я стою на террасе и смотрю на лес. Все дневное, но какое-то красноватое. Может быть, я приподнят, и, кажется, вижу окружающее одновременно отовсюду. Я вижу, или как-то еще чувствую, - сухие хвойные тропинки уводят в песчаное пространство, там тревожно от буро-красного цвета, отовсюду льющегося.

Однако я все-таки не там, а у себя на террасе. И вот возникает зримая тревога, я мгновенно вижу и ощущаю настроение множества людей, которые, может быть, громко говорят, или суетливо бегают, или собираются испуганной толпой - нарастает всеобщая тревога и страх, и я трепещу вместе со всеми.

Между тем с севера, из мира песчаных пространств, доносится, ширится пугающий звук. Это мерные удары барабана, или что-то в этом роде, пульсирующее, словно чудовищное сердце.

Звук все ближе, все громче, все ужаснее - наконец, он уже здесь, и превращается в вопль ужаса и оглушительный бас страшного колокола. Из песчаного мира выдвигается огромный истукан с загадочной улыбкой на страшном лице, на него невозможно смотреть! - и за ним - черная стена, завеса - вечное ничто.

В последний миг все застывает в максимальном ужасе: стена мрака, загораживающиеся слабыми ручками маленькие человечки (я среди них мельчайший) - и застывший над всем этим, придвинувшийся вплотную огромный истукан до неба.

Такие истуканы стоят на острове Пасхи.

Просыпаюсь - изболевшаяся душа омывается голубыми потоками прохладного утра. Бабушка готовит на плите манную кашу.

-.-

Кажется, эти сны приходили не раз, по крайней мере, я очень долго жил в них, и сейчас они вспоминаются более отчетливо, чем события дневной жизни.

-.-

Вот еще один мир. Огромные холмистые просторы, уходящие неизвестно куда. Словно на гравюре, все - коричнево-темное, с низкого неба над провалами земли свисают коричневые тучи. Вся эта картина наполнена звуками, ее можно выразить в виде музыки.

По равнине тянется ныряющий в провалы путь, и медленно двигается бесконечный поток людей. Среди них - я, и рядом старики в лохмотьях. Куда все идут, и зачем - никто не знает, и всем тяжело.

И мне тихо рассказывают о чем-то...

Я прикасаюсь к поразительной ИСТИНЕ, которая ускользает, не вмещается в память.

Описанная картина всего лишь отблеск этой истины на поверхности дневных чувств.

“Так вот оно, оказывается, как...” - с этим я просыпаюсь. Ощущение ожога. В трепете душа, в трепете и в боли.

Так я жил в зеленых зарослях орешника под вершинами сосен год за годом, кидаясь в небо шишками.

-.-

Вижу, словно это происходит сейчас: пятидесятый, что ли, год, моей маме все еще двадцать с чем-то, солнечное утро, она крутится у зеркала, а из репродуктора звучит залихватское: «Ах, Самара-городок, беспокойная я...» - тогдашний хит сезона.

Я лежу на кровати, смотрю, как мама собирается на работу. За окном неведомый мир.

Вздохнуть бы еще раз тем воздухом, окунуться во все это хоть на мгновение...

Что с нами делает жизнь?

Что мы делаем с жизнью?

-.-

Может быть, я всю жизнь ищу среди женщин ту мою двадцатилетнюю маму - в самом деле, куда она подевалась?

-.-

Внезапно вспомнилось прекрасное: короткая травка с залысинами дорожек, пасется козочка, я иду рядом со своей молодой бабушкой. Раннее-раннее детство...

А вот зеленый луг, я бегаю за мячом. Тут еще какие-то дети, женщины в белых панамах, и девушка, почти тетя...

-.-

Однажды мне было одиноко, и я придумал взрослого, мудрого «себя будущего».

Я вообразил в воздухе волшебный круг, отверстие во времени, и там какого-то человека, неопределенного, но полного любви и внимания ко мне. Я ловил, и не умел ухватить поданную из будущего руку. Но ощущение одиночества исчезало.

Меня поразила тогда простая мысль: я неминуемо стану взрослым, то есть всемогущим, по тогдашним моим понятиям, человеком. Я уже где-то там, в будущем - ЕСТЬ...

И вот сегодня тянусь к глубинам своей памяти...

-.-

В детстве я всеми силами стремился вырасти, поскорее увидеть свое будущее.

А достигнув желанного «когда-то», вслушиваюсь в тайну, скрывшуюся за моей спиной.

Я знаю, позади хранятся волшебные миры, в которых ответ на самые главные вопросы - о жизни, счастье, смерти.

-.-

Как получилось, что вдруг возник я?

Могу ли я охватить такое умом? Мне отчетливо помнятся лишь моменты сомоосознавания. Неосознаваемое бытие, этот светлый, самодостаточный поток - просачивается сквозь пальцы. Дневная жизнь, несомненно, один из ручейков этого потока.

-.-

В статье Шопенгауэра «О возрастах человека» говорится о «платоновских идеях», непосредственно созерцаемых ребенком.

Отдельные факты для взрослого - частные, сами по себе незначительные проявления общего, ОБЩЕЕ же приобретает форму некоей отвлеченной абстракции.

Таким образом, мы незаметно подменяем живое восприятие реальности лишенным реального чувственного содержания миром умственных обобщений. А ребенок видит эти обобщения в непосредственных фактах. Всякое событие, всякий предмет для него - «платоновская идея», то есть общее, непосредственно прикосновенное к абсолюту.

Вспоминая поразительные переживания того периода, я вижу, насколько верно рассуждение Шопенгауэра. Значимость детских впечатлений - чрезвычайная.

Помню, как я рассматривал людей, предметы, ситуации, впитывал их всем своим существом, сознавая: «Вот, оказывается, какое ЭТО... Вот - ЧЕЛОВЕК... Вот - дерево... Вот - дождик... Вот лучи солнца...»

Во всем раскрывалась поразительная, исполненная смыслом глубина.

И всю свою остальную жизнь я живу именно тем, что мне тогда открывалось.

Именно в детских созерцаниях вырастает в человеке его подлинное, глубочайшее сердце.

-.-

Первые впечатления - самые важные.

Оказывается, я лучше всего знаю вещь именно тогда, когда меньше всего ее знаю. А чем больше узнаю - тем дальше ухожу от этого первого, определяющего знания.

-.-

Из чего скроено мое сегодняшнее мгновение?

В нем - и переживания давнего детства, и запахи многих снов, и впечатления увиденного и прочитанного - все разом. Все перемешано, имеет общий вкус - но, в то же время, не потеряна индивидуальность каждого конкретного составляющего.

Не в этом ли отблеск Абсолюта, объединяющего в себе все, но, одновременно, индивидуализирующего всяческое разнообразие?

-.-

Привыкая жить в данном месте, среди этих вот людей и обстоятельств, мы обретаем некую точку равновесия, благодаря которой нам открывается все многообразие бытия - прошлого, настоящего, будущего.

Теряя эту точку, например, уезжая в новые места, резко меняя обстоятельства жизни, расставаясь с близкими - как бы слепнешь, утрачивая контакт с ранее открывавшейся обширной реальностью.

Кстати, и в любви мы ищем единую женщину, позволяющую нам приобщиться к всеобщей женственности, представленной всеми женщинами мира. Не множество необходимо нам, но единое, возводящее ко всеобщему.

Такая точка - центр вихря, сквозь который проникает к нам мировая гармония, Божья благодать.

Дети удивительно приспособлены к восприятию этих «нисхождений», им открывается Бог в каждой частичке реальности. Общее открывается в частном.

-.-

Очень важны мгновения, когда такое «окно» разрушается. В ностальгической горечи болью познаешь свое устройство, свое несовершенство и его корни.

-.-

Вот, вроде бы, что-то понял про детство - а ведь ничего не понял, не в силах понять. Мысль Шопенгауэра позволила подойти к нему чуть ближе, припомнить.

-.-

Часто я чувствую себя блуждающим в каких-то сгущениях понимания - неописуемого. Я выхожу из книжности, искусственности ума - и живу, живу в понимании или в предчувствии понимания. Через меня перемещается что-то...

Я почти боюсь писать об этом, боюсь обмануться, создать очередную умственную иллюзию. Ведь самые тягостные переживания связаны с проникновением в тонкую душевную жизнь грубой, мертвящей «умственности».

-.-

От меня бесконечно далек тот разворот, в котором представала реальность в детстве. Я переживаю некоторое смещение в «духовном пространстве», соскальзывая в воспоминания, - словно в другого человека вселяюсь. В другого - но в себя.

Что же это за неизменное «я»?

-.-

Поразительно: в детстве мои внутренние ориентиры были точно такими же, как и сейчас. Даже острее, может быть, чем сегодня, я различал «добро» и «зло».

Мучительно страдал от убогого, серого повседневного существования в те годы (начало 50-х). Тягостные чувства были связаны с большинством радиопередач, с оглушительными советскими песнями, (особенно запомнилась «Летят перелетные птицы» - уже одно это сочетание слов порождает терпкий сгусток чувств), с карикатурами в журнале «Крокодил», с выцветшими транспарантами и флагами на улицах.

У меня в памяти живет ощущение красно-коричневого кошмара - так переживались «главные» вопросы - о прошлом, о будущем, о вождях, обтянутых красными складчатыми полотнищами о смерти, о коммунизме.

-.-

Кажется, я был таким же, как сейчас, но жизнь имела иной вес: что-то тяжелое постоянно давило, угнетало Возможно, это был груз наваленных на меня снаружи стереотипных суждений. Я не умел не подчиняться им.

Маленький, я не умел относиться к жизни, как к игре. Хотя и проводил все время в играх. Зачастую я придавал важное значение тому, что на самом деле никакого значения не имело. И задыхался в чужом, враждебном воздухе.

Мир взрослых казался высшей реальностью, а поскольку он был бездарен и скучен - меня раздавливала эта низменная «высшая» реальность.

-.-

Меня оставляли одного в квартире. Не забыть остро пахнущей тоски одиночества наедине с репродуктором.

Вот я сижу у широкого стола, заваленного посудой, и смотрю на желтую крышку масленки, на эту ее шишечку...

Если бы я мог передать словами то свое состояние - одно из самых загадочных и дорогих воспоминаний моих! Тот миг, пронзительный миг - словно продолжается и сейчас где-то в сердцевинных слоях души...

-.-

Ребенок весь в мире сна, вернее - полусна, когда луч сознания расширяется.

-.-

Усиленно припоминая те или иные факты моего детства, я испытываю неприятное чувство сужения сознания. Отправляясь по тропе рациональной памяти - нахожу плохое, глупое, стыдное.

А нечаянная память полна благодати.

-.-

Сознание все время меняет свою глубину. Оно то сжимается в тягостный серый ком поверхностных ощущений, то распахивается необъятно, и тогда становятся слышны бесчисленные радостные голоса.

Обращаясь к прошлому, я хочу вернуться именно в эти расширения бытия, однако механическое усилие «ПРИПОМНИТЬ» может восстановить фрагменты внешних ситуаций, а не то, что на самом деле переживалось в те мгновения.

Переживания не подлежат усилиям рассудочной памяти, подлинные воспоминания приходят тогда, когда им вздумается.

В минуты тишины из прошлого всплывают удивительные миры...

Да было ли это на самом деле? Из моего ли прошлого приходит такое?

Самое главное вот что: в детстве я также, как и сейчас, переживал подобное: внезапно вспоминалось что-то удивительное, светлое, что тоже, оказывается, было моей жизнью.

«Вот как далеко я от этого ушел!» - удивлялся я.

-.-

Рассудок трагичен. Я живу в нем, живу им, и осознаю в то же время, что не в нем мой подлинный дом. Но покинуть это чужое место - не хватает духа.

-.-

В прошлое ходить приятно, но в действительно-бывшее попасть невозможно. Идешь в мир минувший, неся на плечах мир сегодняшний - из слияния выходит что-то...

Когда вспоминаешь бессловесно, в глубине души - образы выходят четкие и похожие на то, что было. В душе - окна зашторены, и волшебный фонарь памяти дает четкие картины.

Вытаскивая из души - на свет - распиливаешь хрупкую ткань воспоминания на куски, рассовываешь по словам...

Но слова не приспособлены исполнять слишком сложные роли. Громкий табор слов заглушает былые миры, подхватывает самое грубое, что на поверхности памяти, и разыгрывает спектакль воспоминаний.

Однако и этот спектакль бывает приятен.

-.-

Вот я стою сейчас под Тимирязевым. Маленький клочок земли - эта площадь.

По улице Герцена когда-то шла демонстрация. Тогда все было значительное, просторное - и площадь, и демонстрация, и рвущаяся на ветру стена красных флагов.

Я вспоминаю специфическое ощущение того мира, и делается очень странно на душе. Кто-то во мне говорит: «Ну хватит, вернись, наконец!» - зовет к истокам моим, к Малой Бронной, к непоколебимой Сталинской красной Москве, к привычному миру души.

Вспоминая, я понимаю вдруг, что наблюдаю нечто вроде смерти. Тот маленький мальчик как бы умер... И, в то же время, тот маленький мальчик каким-то образом всегда жив.

Так вот что такое смерть!

И «СЕГОДНЯ» мне начинает казаться нереальным, а то, старое - я возвращаюсь к нему - представляется чем-то подлинным, вневременным...

Странно, что события скользят дальше и дальше - а там, в детстве - вечное что-то...

Может быть, тогда позади переживаемого мною времени как бы «не было ничего», и на этом фоне «небытия» жизнь казалась особенно выпуклой, чрезвычайно значительной, вечнОЙ?

-.-

Почему я так мало помню? Считанные картины, бессвязные И чем глубже в прошлое - тем выпуклее, оборваннее, неожиданнее воспоминания...

-.-

За столом сидят молодые, веселые папа с мамой и едят картошку, а я ниже стульев...

Боже, какая квартира необычная! И освещение какое... В комнату вошел закат стального оттенка.

Или это сон? Неужели такое могло быть со мною на самом деле?

-.-

А вот что-то еще более невообразимое: девочка-мама прячется от меня за висящее на гвозде пальто. Мы играем в прятки?

-.-

Может быть, это все-таки сны?

-.-

Как мало можно выразить... Целая вселенная в душе - невыразима, ускользающа.

Посторонний человек может что-то вообразить или вспомнить на основании моих слов - конечно, при этом он не выйдет за грань своих собственных воспоминаний и снов.

Слова не передают вкус происходящего.

-.-

Меня ведут по Садовой к площади Маяковского. Смотрю на крышу тогдашнего Театра оперетты (сегодня Театр сатиры) - куполообразная, железом крытая крыша, а наверху такой косенький шпиль со звездочкой.

Звездочка на шпиле и небо - словно в рамке. Думаю: вот это я буду помнить всегда, всю жизнь. Я - всегда. И это со мной будет всегда.

Так сейчас расширялось за пределы времени.

-.-

Холодно, сыро и просторно в нашем саду. Пахнет дымом осенних костров. Около террасы навалена куча хвороста.

Мы здесь вдвоем с дедушкой, зашел какой-то сосед. Взрослые стоят и разговаривают, а я бегаю по дорожкам, слушаю: «Какой он большой у вас вырос!»

Все вокруг удивляются тому, что я появился на свет и расту. Я больше всех удивляюсь этому чуду.

-.-

Когда я бегу, почти лечу - поразительно, что, как бы далеко ни оказался, все равно всегда остаюсь в центре Вселенной.

У меня чудесный дар: я неутомимо бегаю. Быстрее всех.

-.-

Прихожу в разоренный мир своего детства, в места, где я переживал самые загадочные свои минуты, и вижу, как все тут изменилось.

Оказывается, жизнь - сплошное прощание.

-.-

Здесь, у костра, стояла когда-то «дедушкина» скамейка. А эти сосны - сколько раз я обращался к ним в молчании... Они так же высятся, хотя некоторых уже нет (время никого не щадит)... Все они - как и все мы - уйдем в свое время.

Помнят ли сосны меня - как я - их? Кого они еще помнят? Они ведь живы - как и я, и, конечно, они по-своему все понимают и помнят.

Этим деревьям более трехсот лет.

-.-

Почему я никогда не могу остановиться и вечно прощаюсь со всем? Куда я лечу? Где мой дом?

Каждый миг я все теряю, хотя, кажется, ничего и не находил...

Господи, как тяжело одному без Всевышней Доброй Силы - той Силы, которую я, несомненно, знал в детстве. Я помню эти мгновения контакта...

-.-

Вот один из них.

Из окна квартиры видна желтая стена противоположного дома с нишами заложенных окон. Все залито солнцем. Весна, или осень, дедушка с бабушкой говорят о поездке на дачу, а я ем варенье густое, янтарное, непривычного терпкого вкуса, выгребая ложечкой дорожки на белизне блюдца.

Вокруг - волшебный мир взрослых Богов... Помню то ощущение Чуда, Добра, Мудрости... Всевышняя Добрая Сила прикасается ко мне...

-.-

Самые важные воспоминания не зрительны, а обонятельны. Стоит запахи вспомнить - вспоминается все.

-.-

Бабушка очень любила сказки. Она была совсем ребенок, взволнованно читала мне «О царе Салтане».

Как я мог тогда все это понять? Откуда я знал, что такое царь, море, бочка, богатыри, остров?

Но ведь знал ж! - однако знал как-то иначе, глубоко и невыразимо.

Я знал даже, что такое “Ткачиха-с-поварихой-свахой-бабой-бабарихой”. Знание это было совсем иного рода, нежели то, которое производит взрослый ум, однако оно было не менее значительным. Тарабарская эта музыка звучала как танец ведьм.

Мир был открыт мне непосредственно. Я не понимал знаков, присвоенных многим явлениям, не знал правил, по которым ведутся жизненные игры и осуществляются мысленные ходы. Поток жизни протекал через меня во всей своей широте, не преграждаемый знаками и правилами.

СМЕРТЬ

Бабушкин сундук был обит по углам тонкой серой жестью. Я любил влезать на него. Гибкие доски со скрипом продавливались, из щелей струился душистый, единственный в мире бабушкин аромат.

Когда-то бабушка была молодой, прекрасной девушкой. И теперь нити матового бисера, новенькие, остро пахнущие кожей туфельки на высоких каблуках с волнующим изгибом тугой, узкой подошвы, разноцветные куски ароматного мыла, сложное белье со шнуровкой, и многое-многое другое - вся ее только что отошедшая молодость, вся красота таились в этом сундуке и источали благоухание.

Бабушка тщательно охраняла свои сокровища, и я верил, что однажды она снова станет молодой, достав содержимое своего сундука.

Тогда бабушке было 58, она была цветущей, энергичной женщиной с пышными русалочьими волосами.

И я помню ее, когда ей стало 78. Боже, в какую бездну на моих глазах уходила она... Это дряхлое, помраченное, нелепое существо - было той самой русалкой? Той волнующей душистой девушкой из сундука?

Какой же она была на самом деле? Где она - настоящая?

Неужели всякому суждено в результате обращаться в ничтожество?

Все прекрасное, ценное, что, кажется, должно было бы накопиться в жизни моей бабушки, бесследно развеялось.

И когда она подходила к своему концу в середине семидесятых, я думал: жизнь не должна соприкасаться со смертью. Может быть, лучше на том самом, роковом, поворотном месте, с которого все начинает катиться под горку, сразу умереть? Что может быть страшнее, чем сожительство со своей гибелью?

Так я думал в те годы.

-.-

Бабушка с дедушкой, родители, я, мой сын... Вижу, как они поднимаются, эти волны, как бурно и неминуемо катятся к берегу - и бесследно входят в песок. Что это?

Для каждого человека жизнь кончается трагедией, мерзостью и ужасом старости и смерти.

Волны человеческой жизни вписаны в грандиозное качение других волн - чередование зим и лет, дней и ночей, бурь и покоя. Весь мир, от невидимо малого до неоглядно большого, находится в вибрации, в магическом танце перемен.

И перемены, с одной стороны, радуют, а с другой - так ранят сердце! Я ко всему прирастаю душой. Течение времени - постоянное кровавое отрывание от родного.

-.-

Когда жизнь делалась едва выносимой, мысль о смерти утешала. Перед лицом этой пустой бездны удручающие меня обстоятельства превращались в неспособную ранить труху. Стоит ли заботиться о написанном, если в любой миг смерть все сотрет с черной доски?

-.-

Я смотрел на людей, и словно заново видел их. Так вот же она какая, вся моя жизнь...

Эти торопящиеся кто куда работяги, домохозяйки, чиновники, военные, дети, девушки, тяжелые старики, все-все, кто ни попадался мне навстречу – представали живыми образами меня самого. Я сливался с ними, я видел себя на различных этапах своей уже осуществившейся и будущей судьбы. Да, вот таким я был еще недавно, сейчас я - такой, скоро - стану вот таким...

Это и есть моя жизнь, и ничего иного, чем то, что происходит со всеми вокруг, со мной не может случиться. Почему же я всегда жду чего-то особенного? Откуда во мне взялось это предчувствие необыкновенного, небывалого, якобы поджидающего меня вон там, за углом?

Я как бы сгребал всю человеческую жизнь в один комок, и комок этот обращался в вопрос, на который не было ответа.

-.-

Чем была для меня смерть в пять лет?

С особой ясностью я сознавал свое бытие во время болезней. Через меня проносился горячий поток страдания, и я с недоумением поднимался к чему-то захватывающему дух, невыразимому, страшному.

-.-

Очень маленьким я подумал однажды: я умру.

Кто-то мне объяснил про смерть, наверно, бабушка. “Люди живут-живут, потом делаются старыми и умирают”.

“А сколько живет человек?”

«Сто лет.»

Ну, через сто лет... Это же еще так долго...

-.-

Идя куда-нибудь со взрослыми и думая свои детские мысли, я часто удивлялся: почему мне так повезло? Я - ребенок, а они все – уже большие, старые люди. Так долго, всю жизнь - я ребенок, а они взрослые. За что именно у меня так много жизни впереди, а у большинства остальных - так мало?

Ведь на самом деле существует только то, что есть сейчас.

Взрослые в результате состарятся и умрут. Боже, как их жалко!

Хотя, сколько живу - что-то никто не старится и не умирает.

Все остаются такими, какие есть.

Может, на самом деле и нет никакой смерти, только опасения одни. Или все-таки иногда подобное случается, но где-то далеко, и настолько редко, что об этом и думать не стоит...

Конечно, я знал, что и сам когда-то сделаюсь взрослым. Но я уже так долго жил, целую вечность, а все оставалось по-прежнему.

-.-

И позади меня, и впереди - одна бесконечность.

-.-

Я был настолько мал, что мог держать папу не за ладонь, а только за вытянутый палец, толстый и твердый.

Меня вели на улицу. Отворялась тяжелая дверь подъезда, я выходил на тротуар, и, вцепившись в палец, переходил на другую сторону Малой Бронной. Глядя в бледное небо, я бормотал себе под нос: “А когда-то я умру... а когда-то я умру... а когда-то я умру...”- Эти мысли были игрушкой, упругими шариками, отскакивавшими от реальности, однако в них заключалось что-то не совсем ясное, бередливое. И несколько мгновений я думал о том, что вот - это молочное небо, в отличие от меня, не умрет никогда. Но это не пугало по-настоящему, а даже как-то задорно мною высмеивалось, как дореволюционное слово “черт”.

Так я играл с этим, но игрушка оказалась страшной.

Однажды зимним днем эти мысли вдруг ввергли меня в панический ужас. До меня, наконец, ДОШЛО.

Хорошо помню подробности.

Я был в квартире один рядом со смертью. Я оказался перед ней с обнаженной душой, еще не умевшей хоть как-то, хоть иллюзорно защищаться.

Я спрятался от смерти под стол. Под большим дедушкиным письменным столом, в одну из пустых тумб которого я мог оттуда залезать, находилось мое любимое убежище, пахнущее смолистым деревом. Я инстинктивно надеялся, что здесь я окажусь в безопасности.

Но под столом стало еще страшнее. Я подумал, что в гробу под землей будет так же тесно, как тут. И стал плакать.

Из-под стола виднелась часть комнаты, ножки кроватей и стульев. “Когда я умру, - думал я, - все это останется на своих местах, но я никогда уже больше ничего не увижу - не увижу НИКОГДА!!! Все будет по-прежнему, только не будет меня. И я уже никогда не узнаю, что здесь на земле произойдет дальше...”

Ужас, объявший меня, был сокрушителен. Я со всей ясностью осознал, что ОБЯЗАТЕЛЬНО УМРУ, совершенно исчезну, а все вокруг останется - небо, дома, люди... И никакие силы мира не смогут меня от этого спасти...

В этот момент время исчезло, и «КОГДА-ТО» стало равносильно тому, что «СЕЙЧАС». Никто в принципе не мог мне помочь - от смерти не существовало спасения.

Я тогда бормотал: “Никакие силы мира... Никакие силы мира не спасут...”

Это были страшные минуты, может быть, самые страшные в моей жизни.

Я впервые тогда все это понял.

Я плакал.

Господи, как же такое возможно?

-.-

За окном плетется старик. Мелкими-мелкими шажками, с трудом преодолевая любую неровность. Каково ему? Как он ощущает себя, свое бытие? Неужели зря была вся его жизнь?

-.-

Утро.

Между сном и явью вдруг подумалось о моем возрасте.

Сидит во мне сладкая привычка мыслить себя изначально молодым, у которого все впереди. Все последующие самоощущения: “я - зрелый мужчина”; “я - пожилой” - противоестественны, не подлинны. Это какое-то наслоение, какая-то болезнь окостеневшей мысли. И тела... Разве я не новорожденный каждый миг? Вот это - истина, все остальное - наваждение какое-то. Я тот же, что и был всегда.

Неужели однажды меня не станет?

-.-

Жизнь, обезображенная смертью - нелепа, ужасна, унизительна. С нами сыграли отвратительную шутку! Нас кто-то водит за нос...

Мы ожидаем гораздо больше, чем получаем. Кто внушил нам этот изначальный оптимизм, эту надежду непонятно на что? Кому нужно, чтобы мы здесь бегали, толкались и ловили собственные хвосты? Кто так туго затянул в нас пружину?

-.-

Когда дедушке было 70 лет, он говорил, что жизнь промчалась мгновенно, что он до сих пор чувствует себя тридцатипятилетним. Ан нет, 70 уже, и ничего с этим не поделать.

“Как годы летят!” - он жаловался. Очень жалко его было, но так жалеют существ иной природы. Мог ли я представить, что и меня однажды коснется ужас улетающей жизни?

-.-

В дедушке навсегда остановилось 35 лет, а во мне – пять. У каждого свой вечный возраст.

-.-

Дедушка умер в 74 года. В последний год его жизни у него несколько раз наступали судорожные эпилептические припадки, вызванные, как объясняли доктора, склерозом сосудов мозга. Припадки начинались с пугающей, оцепеневшей позы, потери ориентации в пространстве: дед неудобно поворачивал голову и изумленно смотрел куда-то в бок и вверх, словно с неба опускалось к нему нечто изумительное. Бывало, что такая его поза не завершалась судорожным приступом, однако сильно нас пугала.

Однажды темным летним вечером это произошло на дачной террасе. Он завернул набок-вверх голову, уставился в темноту, и вдруг стал разговаривать со своим уже давно умершим дачным приятелем Борисом Николаевичем: - "А, Борис Николаевич... Хе-хе-хе!"

Он говорил своим привычным шутейным тоном, который всегда так смешил меня.

Внешне дед напоминал Горького: бобрик, висячие усы, колоритный волжский выговор, - он был живым горьковским персонажем.

Покойника увидел.

Эта история происходила у меня на глазах, я все помню очень отчетливо.

Дедушке оставалось тогда несколько месяцев жизни. Как он мытарился, бедный, в эти последние свои дни...

Что виделось ему в те тягостные мгновенья перед припадками? Повернутое лицо было красно, взгляд напряжен - словно вдруг открывалось ему нечто, чего не вмещает ум - и затем следовали крик, судороги, сон...

-.-

Умирающая старушка Евдокия Васильевна видит вдруг, просветлев, недавно умершего мужа, а потом – все ей мерещится, что какая-то девочка сидит перед ней. Кто это? Все сидит и сидит, в ногах на постели, не уходит... Подошел кто-то, одной ей ведомый, чтобы успокоить, встретить?

-.-

Надо ли все это четко знать и наукообразно расписывать?

-.-

Вспоминаю свое недоумение по поводу смерти близких людей. Смерти бабушки.

Ее уже нет. Но ее личность, ее неповторимое ощущение - вот оно, реально. Разве могла она исчезнуть совсем?

СЕЙЧАС ЕЕ НЕТ.

А что такое это СЕЙЧАС?

После смерти бабушки я сам сделался моей бабушкой.

-.-

Ах, как грустно и тоскливо, и на что нам эта грустная и тоскливая жизнь...

Боже, как странно - бабушка умерла... Какой комок в горле...

Детство мое так слито с ней... Оттуда, из меня - ее не выскребет никакая ее смерть - лишь моя, вместе со мной.

Страшно, что человек жил и чувствовал рядом, вместе с тобой. Я помню, вижу, словно это происходит сейчас, как теплое солнце, льющееся из окна на кухню, ласкает ее кожу… И вот этот человек исчезает. А ты еще живешь... Непонятно.

-.-

Была у нас научно-популярная книга по астрономии. К нам приезжал мамин брат, погибавший от силикоза, он был похож на Данте Алигьери и мучительно кашлял. Дядя очень любил листать эту книгу, всякий раз выискивал в ней один фрагмент, и многозначительно зачитывал слова о том, что рано или поздно миру обязательно настанет конец.

Это потрясало мое воображение и запомнилось накрепко.

Через некоторое время было очень странно - и страшно! - думать о том, что человек, с удовольствием смаковавший конец света, сам уже исчез. Для него конец света уже наступил.

И впереди где-то мой конец света.

-.-

В детстве я рисовал единицу и прибавлял к ней нули: 1000000000000000... - вот сколько я буду жить! - я все добавлял и добавлял кружочки, боясь остановиться. Ведь когда-то, на каком-то нуле все равно наступит конец...

Тогда мне казалась короткой продолжительность жизни даже с тридцатью нулями.

Только вечность насытит душу.

-.-

Что будет, когда я умру? Хуже, чем жизнь, или лучше?

Перед сном бывало тягостное состояние печального озарения: я умру - и весь мир умрет... Словно касалось что-то жгучее, адское. Это могильное ощущение не покидало меня до тех пор, пока я не окунулся в дневные веселые заботы..

Я привязан к внешнему миру, я жду внешнего счастья. Мир внутренний бывает нечист, обманчив, даже опасен. Но я чувствую, лишь в нем я обрету выход.

Пишу все это, и чувствую, как из этого же самого “внутреннего мира” то и дело накатывают волны высокой, легкой радости. Гладят.

-.-

После смерти не будет ничего, думал я. НИЧЕГО.

А может ли быть «НИЧЕГО»? Ведь всегда и везде есть «ЧТО-ТО» и нигде нет «НИЧТО». Ничто уже есть нечто.

Стоп! Но ведь когда-то меня не было, и было это самое ничто. Точно так же меня когда-нибудь не будет.

Когда-то для меня было «НИЧТО», когда-то для меня все превратится в «НИЧТО».

Нас воспитывали материалистами, и я думал: материя в своем бесконечном движении достигла на миг вершины, появилось сознание - потом материя распалась, принимая новые формы. Человек возвратился туда, откуда он вышел. Каждый уже был мертв, был в смерти. Чтобы узнать, что будет, достаточно обернуться назад.

-.-

Я падаю куда-то сквозь время, теряю годы, и уцепиться бы за что-нибудь дорогое - да не уцепиться... Пространство, сквозь которое я падаю – ПУСТО.

-.-

Смерть потому ошарашивает человека и «срывает маски». В свете смерти теряют смысл все - совершенно все - земные дела. Теряют смысл. Разрубаются кольца, охватившие стержень жизни.

-.-

И вообще – зачем тогда все?

-.-

Страшно думать о смерти в причудливые мгновенья между бодрствованием и сном. Как-то по особенному чудовищной, неестественной представляется эта мысль...

Откуда я знаю, что смерть так страшна? Подсознание мое знает? Обнаженный, не подавленный защитными механизмами бодрствования страх? Днем мощная сила жизни и надежды смывает накипь страха...

Но что же такое смерть - и жизнь?

-.-

Люди срываются в смерть, как в пропасть. А живущие - копошатся на ее грани.

Когда умирает человек - вдруг понимаешь, как слаба жизнь! Миг - и это грандиозное, непостижимое здание обращается в холодную мертвую кучу.

Как просто: миг - и небытие...

А не проще ли с рождением? Разве не с тою же легкостью - миг - и закопошилось существо...

Случайно мы приходим, случайно, по недоразумению, уходим.

В детстве мир казался таким величественным и надежным; теперь вижу, мир легок - словно тень на летней аллее.

-.-

Время. Что оно значит? Не знаю. Не все ли равно, сколько жить? Главное, жить СЕЙЧАС - вот в чем дело. Вот в чем пружина страха смерти.

Жизнь лишена фундаментальности и предначертанности. Жизнь легка своим случайным началом и случайным концом. Жизнь - комплекс чувственных зигзагов, орнамент из их переплетений. Для нас этот орнамент – ВСЕ. Мы наполняем пустоту смыслами, фундаментальностью, создаем множество ярких, поглощающих все наше внимание предметов и разыгрываем среди них спектакли.

Культура есть украшение пустоты, бездны небытия, разверзающейся позади и впереди человека.

-.-

Существует много готовых, изготовленных другими людьми ответов на основные вопросы жизни, я волен выбирать из них, и я, естественно, хотел бы выбрать и положиться на наиболее оптимистический - на то, что смерть - еще не конец. Что это начало подлинного бытия.

Почему при наличии такого радостного предположения люди придумали еще и страшные? Например, придумали ад, придумали материалистическое небытие...

Люди хотят правды? Но где она - несомненная правда? Как ее узнать?

-.-

Привыкнув к детям, приглядевшись к ним повнимательнее, в какой-то миг ловишь себя на мысли, что они, в сущности, вполне определенные, сложившиеся личности, ничем не отличающиеся от взрослых.

А когда привыкнешь к взрослым, внешне солидным людям - видишь в них все тех же детей, только окостеневших.

И не дети, и не взрослые - а вневременные души?

-.-

Я - это все. И страшно, что вдруг все прекратится, когда прекращусь я. Поэтому проще верить, что все - вне меня, что я - пустяковая частица, и мое исчезновение - это лишь лопнувший пузырек. Что все, кроме меня - вечно, и не исчезнет никогда.

-.-

Люди - как дождь. От небес отрываясь, от многоцветности радуг небесных - к земле, все ниже, все скорее и безнадежнее - в грязь.

Прогрессирующее общество регрессирующих людей.

-.-

Я хорошо помню осень, с которой побежало мое время. В те дни я стал жить с какой-то особенной отчетливостью, ясностью. Я тогда сказал себе: вот, осень пришла. Я готовился вступить в привычно-бездонный мир осени... Но началась зима.

“Вот и прошла моя осень” - удивленно говорил я себе, а уже накатывалась весна, потом запрыгало кинематографом быстрое лето, и снова придвинулась осень, хотя ТА – ЕЩЕ НЕ ПРОШЛА…

Теперь я знаю, что она вечно будет продолжаться в недоумении.

-.-

Действительно, не озадаченный ли бродишь по земле? Как это все завелось и поехало?

Все ответы двусторонни, на изнанке они - вопросы.

В мире, Бог знает каком, разбросаны миры людей - и всякий знает свой. Вот что, на самом деле, ЕСТЬ.

-.-

Боже, как страшна старость необратимостью своей...

Как могут жить люди в этом кошмаре, на покатой плоскости времени, кубарем - через дни и годы - мчась во мрак и пустоту...

Смерть - событие совершенно нелепое, дикое, отрицающее весь остальной жизненный ряд, совершенно неприемлемое.

В энциклопедиях видишь: такой-то деятель - год рождения - год смерти - и далее о нем, где жил и чего натворил...

Как можно рядом, один за другим, приводить эти взаимоисключающие факты?

Мы привыкли заигрывать со смертью, постоянно читаем о ней в книгах, видим ее в кино, в выдуманном мире даже приятно играть с этими эфемерными смертями, и, наверно, не случайна подобная тяга: таким образом выстраивается психологическая защита, смерть вводится в обиход как элемент культуры, художественно преображается.

Однако когда рядом с нами происходит настоящая, не художественная смерть - ее невозможно понять и принять.

Оказывается, в жизни каждого из нас рано или поздно происходит одно нелепейшее событие, совершенно несообразное ни с чем остальным и все мгновенно обесценивающее.

Человек существует рядом с тобой, это очевидно – ОЧЕВИДНО! - и вдруг словно обрубило: нет его. Словно бы и не было. Потому что когда человек уходит в небытие, то его нет уже навсегда, а всякие наши воспоминания о нем прихотливы, ошибочны, неполны, пристрастны - вот и нет человека. Да и был ли он, в самом деле?

И меня тоже на самом деле нет. Вообще ничего нет. Факт смерти отрицает жизнь абсолютно, без какой-либо надежды.

-.-

Одно из двух: или ЖИЗНЬ, или СМНРТЬ. Примирить их невозможно.

Если на странице энциклопедии и примирили - в душе это непримиримо.

-.-

Страшно знать, что позади – НИЧТО, и впереди – НИЧТО. В промежутке, зажатом этими тисками, колышется паутинка жизни. И обрывается она сразу, как сделаешь шаг за грань тисков.

О, если бы это предположение о пустоте впереди и позади оказалось ложным... Как страшно, когда улетает время, и ты приговорен к неминуемому концу - рано или поздно, так или иначе, но конец впереди...

-.-

Все мы - временны, все мы - пришли и уйдем.

Однако никто не хочет принять это как должное. Все живут так, словно смерти не бывает, словно она не единственно возможный конец, не естественная цель жизни, а некая нелепая катастрофа, которую вполне по силам избежать. Впрочем, если и суждено быть такому концу, - успокаивает себя человек в повседневной толкотне, - то это возможно лишь когда-нибудь, НЕ СЕЙЧАС, в некоем нереальном ПОТОМ. Незачем и думать о такой ерунде.

Так ощущают себя многие, это кажется самым легким решением, но именно из такого состояния проистекают слепота и страдание.

Потому что рано или поздно – обязательно придется задуматься.

-.-

Смерть неприемлема - душа придумала бессмертие. Душа придумала Бога. Так легче - с Богом, с вечной жизнью.

О, какое горе, какое несчастье, что нет Бога!

- Поищите, может быть - найдете! - сказал мне однажды на автобусной остановке мудрый узбек в тюбетейке.

Поищите...

А если и впрямь - поискать?

Взять да поверить...

ХОЧУ ВЕРИТЬ!

-.-

Поверить в вечность только что явившегося и столь ветхого - трудно, невозможно даже. Противоречит опыту.

-.-

А, может быть, мы все-таки БЫЛИ ГДЕ-ТО до рождения?

-.-

Хорошо бы жизнь не кончалась смертью. Вечный дух... Как это ни смешно, но я чувствую в себе некое ощущение вечности моего «я»...

-.-

Да, меня вообще когда-то не было. Но почему мне не страшно оглядываться назад, и почему так страшит пустота впереди? Может быть, не страшно то, что позади, потому что я ухожу оттуда?

Как хочется верить в бессмертие...

-.-

Надо что-нибудь придумать - и верить.

Это будет какое-то совершенно непривычное миросозерцание, счастливое.

Я с удовольствием поверил бы, да что-то не верится. И дело тут не в научных выводах (наука через каждое десятилетие добросовестно меняет свои выводы) - главное в очевидном, известном всякому факте: нас когда-то не было вообще. И откуда пришли мы, туда и уйдем - в ничто.

-.-

Засыпая, подумал: сейчас я ощущаю свое “Я” как-то обособленно, непривычно для бодрствования. И вот - я умру...

Эта кошмарная мысль вырвала меня из полусна. Я открыл глаза и вглядывался во мрак, беспомощно подыскивая успокаивающие доводы...

Наверно, мысль о смерти, представления о НИЧТО могут существовать лишь в дневном сознании.

Перед сном я еще и еще раз невольно подчиняюсь на несколько мгновений мысли: “неужели я умру однажды?” Нет, это немыслимо. Я не могу себе этого представить...

Ответа нет - есть лишь неразрешимый, пугающий вопрос, и темнота.

-.-

Почему многие были уверены - и уверены сейчас - что душа вечна, и родившись - не умрет, а, может быть, существовала и до рождения? Почему? Это только надежда? Желание, обратившееся в веру?

Добрые священники научили этому людей, и люди с радостью ухватились за сладкую выдумку?

Допустим, нашелся такой великий сказочник, придумавший сказку на все века, самую желанную и сладкую из всех… Разве это не осталось бы всего лишь сказкой, в которую не верил бы и сам ее автор?

Но ведь вся культура, миросозерцание большинства поколений на протяжении тысяч лет питались этой идеей. Неужели это всего лишь результат чьего-то остроумия?

А меня наше самое прогрессивное социалистическое общество приучило к другой, страшной сказке: из мрака я явился, и в мрак уйду. Жизнь - это то, что приснилось смерти. Я на паутинке подвешен над бездной, я приговорен к небытию.

И мне, воспитанному в таком духе, все это, о ужас, представляется правдивым.

-.-

Верующие в Бога... Как грандиозно их ощущение мира по сравнению с нами! Мы ползаем по земле, как черви, пока не придавит смерть, и дальше - ничто, и небылью делается даже то, что было.

Верующий же воспринимает себя в жизни на бесконечном пути, и величественно громоздятся в пространствах вселенные.

Иначе воспринимаются события земной жизни - все не мелко, преисполнено особого смысла. Мир грандиозен.

Человечество ничего не знает о себе, люди бредут ощупью, любое предыдущее миросозерцание, как всегда впоследствии оказывается, покоилось на ошибках и обманах. Так стоит ли во что бы то ни стало держаться за наше сегодняшнее страшное материалистическое миросозерцание?

-.-

Просто я очень хочу беспредельности себя. Даже если на самом деле никакой беспредельности не будет, вера в беспредельность - преобразит мою жизнь, сделает ее величественным праздником. Не нашим ежедневным зыбким островком, за который уцепиться надо покрепче, и пользоваться всем, что подвернется, всем, до чего пока еще можно дотянуться.

Может быть, конструкция человеческой души рассчитана на ошибку о вечности? Она реализует себя наиболее эффективно именно при наличии этой ошибки?

Зачем мне нужна правда, с которой мне нечего делать, которая ухудшает мою жизнь? Да и правда ли это? Правда - это то, от чего мне хорошо. Правда это добро. Что для человека важнее полнокровного, интенсивного бытия?

-.-

Я нуждаюсь в оптимизме. Здание жизни нуждается в прочном фундаменте, в связующем каркасе, без которого оно - не здание, а куча строительного материала. Вот основа: - Бог, бессмертная душа, высшее предназначение.

Там, где поэзия, красота, Бог - там нет старости, нет смерти, там музыка, изменяющаяся, неизъяснимая, всегда прекрасная.

Совсем немного нужно мне - сосредоточиться и услышать себя самого.

-.-

Жизнь уходит - но кто знает, уходит, или переходит во что-то? Я не знаю, что такое жизнь, и что такое смерть. Предлагаемые мне стандартные объяснения убедительны и просты на первый взгляд, но с ними - страшно, скудно живется. Значит, в них есть какой-то изъян.

Оглядываюсь вокруг. Что мы делаем? На что уходит наша жизнь? Это несоответствие человека, его сокровенных чаяний и его занятий заставляет усомниться в том, что человек живет именно в том мире, который ему предназначен, и именно той, подлинной, своей жизнью.

Мы здесь - словно проращиваемый картофель в погребе.

Вот что удивительно и заставляет подозревать...

-.-

Каждый уже был в небытии до рождения? Однако в историческом прошлом, в котором я по инерции пытаюсь себя увидеть, меня нет и быть не могло. Ибо что такое история? Коллективные представления, абстрактное обобщение множества личных опытов. По сути, НЕРАЛЬНОСТЬ. Реально только то, что происходит с каждым конкретным «я».

-.-

Я смотрел старые кинокадры, показывали Москву 20-х годов, улицы полны народом... И вдруг сообразил, что большинства этих живых людей - давно нет...

Представил сегодняшние улицы, запруженные толпами самых что ни на есть живых людей. И я в их числе.

Точно также и нас - для какого-то будущего наблюдателя - уже нет.

В океане жизни легко различить дно смерти. Оно реализуется с течением времени. Это дно - под нами всеми.

Что же из этого следует? Какое отношение имеют мои сегодняшние переживания к тем живым людям, которых я видел на киноэкране?

Какое отношение к нам имеет переживание нашей смерти предполагаемым будущим наблюдателем?

Не иллюзорно ли это будущее? И это прошлое?

Надо искать себя не в истории, а в своем внутреннем чувстве.

-.-

Так или иначе, первым делом, не следует бояться. Все должно быть хорошо. Должно быть так, как свойственно нашей душе. Должно быть то, что было ВСЕГДА.

-.-

Говоря о смерти, нельзя описывать небытие в образах и терминах бытия. Видя только поверхность, только этот бесконечный позади и впереди - воображаемый! - коридор “реальности”, мы регистрируем выпадение из поля своего зрения тех или иных фигур, и в последующем - своего собственного “я”. И мыслим бесконечное (о, дурная бесконечность!) продление этого “коридора” - уже без “Я”. Вот вам и модель небытия!

“Будет небо, будет солнце, будут еще какое-то время эти и другие люди - а меня не будет”. То есть остается одно качество - отсутствие всяких качеств (для “я”).

Но ведь подлинное ничто - это и отсутствие самого этого НИЧТО.

НЕ БУДЕТ может носить только абсолютный характер: этого и не было вообще. Здесь сплошное молчание и отсутствие должно быть. Иначе ГИЧТО получается все-таки бытующим и теряет себя.

Смерть или небытие - это лишь умственный образ. Оно потому и небытие, что его просто-напросто нет. Представление о том, чего нет - парадоксально. Становясь представлением, небытие уже каким-то образом становится частью бытия. И уж во всяком случае небытие и бытие равны и наполняют вечность в равной степени. Это - плоды нашего рассудка.

-.-

Конечно, не об этом стерильно-интеллектуальном небытии чаще всего говорят, а о разрушительной перемене, переходе, в результате которого утрачивается то, что мы переживаем как свое “я”. Встает вопрос о природе этого “я”.

Интересно, что, говоря о НЕБЫТИИ, чаще всего не имеют четкого представления о том, что это такое. Посмертное небытие трактуется житейски-незамысловато, иной раз даже совсем по-детски, в виде страшной бесконечной тьмы, одиночества, бесконечного заключения, в то время как остальной мир людей купается в солнечных лучах и утехах. Основное значение при этом придается воспоминаниям о покойном, впечатлениям о его похоронах и т.п.

Кажется, что смерть как бы преодолевается с помощью памяти, и возникают общие места типа: “остался в своих делах”, “имя рек - всегда живой”...

Этот смутный, иллюзорный суррогат бессмертия забавным образом увязывается с мирским тщеславием, материализуясь в виде какой-нибудь необыкновенной гробницы, от сохранности которой длительность "бессмертия" целиком и полностью зависит.

-.-

Почему бы не усомниться в общепризнанных грустных истинах, говорящих о краткости бытия, о НИЧТО, из которого мы вышли и которое поглотит нас в следующий миг? Что такое “Я” и что есть это существование?

Вряд ли я приду к какому-то определенному, несомненному утверждению - я не умнее других, а другие, кажется, ни к чему достоверному не пришли. Однако что может быть важнее этих вопросов: где я, зачем, и что будет потом?

И, главное, выдержит ли испытание сомнением расхожая материалистическая точка зрения на человека, на душу, на смерть?

Попробую усомниться.

-.-

Во-первых, почему мне присуще представление о своем бессмертии? Пустоты, ничто, смерти я представить себе не могу. Я знаю, что уйду из этого мира, из этой вселенной, уйду куда-то, но пустота - непредставима, невозможна, она - лишь игра слов, сочетание понятий.

История показывает, что человеку чуждо представление о пустоте, о небытии. Представление о смерти возникает позднее, как результат отчуждения человека от самого себя, как результат разработки, формализации и упорядочивания идей. Непосредственному, интуитивному мышлению, по-видимому, присуще знание о собственном бессмертии. Это изначально вложено в нас.

Имеются ли примеры таких вот изначально вложенных в нас несомненных заблуждений?

-.-

Ничего подобного придумать не удается. Все, что мы обнаруживаем в своей глубине, вполне основательно: представления о бесконечности, нравственные нормы, математика…

-.-

Куда все уходит? Откуда мы взялись и куда идем?

Пожалуй, в душе все-таки есть какая-то бессмертная сущность.

Откуда берется в нас знание о вечности, если сами по себе мы лишь мгновение, отрезок времени?

Нам даны априорные истины, уверенность в их справедливости неколебима. И одно из важнейших среди них - вечность. Бесконечность.

Выясняется, что две части наблюдаемой нами вселенной - микрокосм и макрокосм, субъект и объект - находятся в неравном положении. Макрокосм вечен, микрокосм смертен.

Но, позвольте, что такое макрокосм? Что такое внешний мир - который, несомненно, бесконечен? Это ведь, на самом деле продукт нашего “я”, наше представление (в ином виде для нас он не может существовать).

Микрокосм, то есть “я” - это нечто несомненное, данное до всякого опыта, а внешний мир дан в опыте, опосредован, он еще нуждается в обосновании: существует ли внешний мир на самом деле, и такой ли он именно, каким нам представляется.

Что же это выходит – конечное «я» породило бесконечную вселенную? Конечное породило бесконечность?

Мышь породила гору?

Да мышь ли?..

-.-

Приступая к этому рассуждению, я думал, что вряд ли приду к какому-то определенному, несомненному утверждению. А ведь пришел, пожалуй...

-.-

Появление из тьмы небытия и, в конце концов, исчезновение в этой тьме... Восход и закат... Синусоида... Для каждого зигзага имеется противоположная фаза, за днем неизбежно следует ночь, тепло потенциально чревато холодом, и так далее. А нет ли у зигзага жизни противоположной фазы?

Смерть - противоположность жизни...

Погоди, здесь что-то не так.

Жизнь временна, коротка - смерть вневременна, вечна... Не заключается ли в этом противопоставлении ошибка? Пары противоположностей не могут иметь различную базу. Временное и бесконечное не могут соотноситься как тезис и антитезис. Вечное содержит в себе временное, между ними связь иерархическая. Как там звучит эта классическая формула? - тезис плюс антитезис равняется синтез.

Я поставил на одну доску тезис и синтез. Они противоположны, конечно, но это противоположность другого рода. Синтез противоположен тезису, но он включает его в себя. Дни и ночи сливаются в год. Горячее и холодное охватывается понятием температура. То вечное, что я посчитал смертью, на самом деле должно включать в себя наряду со смертью - жизнь. Синтез - не жизнь, но и не смерть.

-.-

Индусы называют это САТ.

-.-

Существование, время, пространство, порядок или структура - все эти вещи очевидны и не нуждаются в доказательствах.

Но вот вечность...

Пойду по второму кругу.

Выясняется, что две части наблюдаемой нами Вселенной - микрокосм и макрокосм, субъект и объект - находятся в неравной зависимости и вообще не могут диалектически противопоставляться друг другу. Макрокосм вечен, микрокосм - временен, смертен. Так конкретное число не может быть явлением того же порядка, что и бесконечное множество. Бесконечному множеству могут противостоять другие бесконечные множества или “абсолютный минимум”, прибегая к терминологии Николая Кузанского.

Но что такое этот макрокосм, внешний мир (который - едва ли кто-нибудь станет вразумительно возражать - бесконечен)? Ведь, по сути это наше представление, продукт конечного, смертного “я”. Как смертные могут вообще иметь представление о бесконечном?

Идея обособленности “я” от Вселенной - это “дневное” представление, выработанное культурой. Это “мозоль”, натершаяся от общения человека с человеком, духа с духом. (Может быть, коллектив и порождает эту трещину, отделяющую Вселенную от “я”?).

На уровне “ночного” сознания “я” сливается с Вселенной, обретая ощущение собственной бесконечности. Это многократно пережито мною и очевидно.

-.-

Положим, неубедительно предположение о посмертном существовании.

А что тогда более убедительно?

Природа, кажется, сыграла с нами злую шутку. Она заставила нас участвовать в соревновании, в котором наше поражение запрограммировано. Попробуй, обыграй старость, болезни, смерть! Ситуация кошки с мышкой (правда, и мышке подчас удается смыться). И если нам кажется, что мы счастливы, если ощущается прилив энергии и облегчения - это всего лишь означает, что борьба природы с нами приобретает еще более циничный и унизительный характер.

Конечно, нельзя упускать из вида то обстоятельство, что существует достаточно складных, красивых и все объясняющих теорий, на самом деле совершенно ложных. Не относится ли к ним и предположение о посмертном существовании?

Возлюбив ту или иную позицию, я всегда добуду необходимые доказательства и научусь не замечать противоречий. Не поэтому ли, с моей теперешней точки зрения, бессмертие прекрасно объясняет все имеющиеся факты и я не усматриваю каких-либо серьезных доводов против?

Да, можно вообразить множество других гипотез. Дело здесь вовсе не в интеллектуальной удовлетворительности. Мир без посмертного бытия представляется мне неприемлемым, ужасным, в нем невозможна полноценная жизнь. В противоположность этому, мир с бессмертием побуждает жить и реализовывать себя как можно полнее.

Но это “мне представляется” - шаткая опора.

Есть в предощущении смерти что-то, что заглушает всякие идеи головы. Обнаженный ужас. Имея его в душе, чувствуешь, как все остальное, все, что раньше представлялось значительным, спасительным, теряет всякий смысл.

Я однажды понял, что разговоры о бессмертии помогут жить, но не помогут умирать.

Вероятно, пока не получишь особого духовного опыта, не переживешь “бессмертие” каким-то образом, разговоры о нем не станут серьезной защитой.

Благая весть о бессмертии души - не дешевая прописная истина, валяющаяся на дороге. Ее надо завоевать, лишь тогда она окажет глубокое животворное воздействие на душу. С этой точки зрения бытовые взгляды на ужасную смерть весьма полезны. И не зря душа продуцирует эти ужасы - именно в этом напряжении, в этой попытке оторваться от материи и заключается, по-видимому, смысл нашей жизни на земле.

Царствие Небесное надо завоевать.

-.-

Внутреннее чувство говорит нам, что “я” - это не одно из явлений, как кажется дневному сознанию, а явление совершенно особое, уникальное, лежащее в основе всех вещей, переживаний, мыслей - в основе ВСЕГО. И вот когда эта основа всего вдруг искусственным путем выдергивается из бытия - возникает переживание кошмара, невозможного самоуничтожения реальности. Мы как бы на опыте убеждаемся: того, что ЕСТЬ, на самом деле не существует. “Я” стремится к небытию в этом внутреннем эксперименте. И выходит, что одно из двух непрочно: или “я”, или эта “реальность”, диктующая нам такой опыт. Дневной опыт нам представляется более реальным, чем “я”.

Самого главного в этом жизненном потоке мы не замечаем, как не видим кинокамеры во время просмотра фильма. А ведь именно она определяет то, ЧТО мы видим, выбирает из реальности то, что нам предстает.

Таким образом, катастрофическое переживание факта смерти, на самом деле, есть не опыт умирания, а опыт крушения иллюзорного восприятия действительности. Очень важно это почувствовать.

-.-

Духовное снаряжение человека, с которым он явился в мир, намного превышает те возможности реализации, которые ему предоставляет короткое земное существование. Представление о краткости и случайности бытия заставляет человека перечеркивать имеющиеся у него духовные богатства - уж слишком они несоразмерны, даже что-то издевательское есть в обладании ими - и сосредоточивает человека на мелочном, повседневном, преходящем. Холодный практицизм, духовное обмельчание и деградация - вот столь знакомый нам результат усвоенного представления о смерти как об окончательном конце человеческой личности.

-.-

Поняв все эти вещи, я испытываю прилив какой-то непривычной, легкой радости, чувствую себя окрыленным. Появляется НАДЕЖДА. Кажется, еще небольшое усилие, и я сброшу с себя бремя старости и смерти, избавлюсь от довлеющей тягости.

Время ускользает, жизнь уходит, я живу совсем не так, как хотелось бы...- так вот! Оказывается, тягостные мысли не зря приходили ко мне. Они были горьким лекарством и оказали, наконец, свое действие: в этом навалившемся мраке, в этой тревоге и метаниях я вдруг нащупал путь… Нет - едва различимую тропку, ведущую к свету.

Я понял: ВЫХОД ЕСТЬ!

Боже мой, как сразу стало легко, просторно... Вся моя предыдущая жизнь, все мои переживания вдруг наполняются новым значением...

Вот я впервые иду по улице и впервые это сознаю. Через снежинки, повисающие на ресницах, рассматриваю дома и женщин, вслушиваюсь в плавные переливы ощущений, в полные красоты и надежды глубины своей души, ведущие в вечность...

Даже если допустить, что я попал под действие самообмана - раз он делает меня счастливым, значит он - нужная для меня вещь. Значит, это не самообман, а истина.

Пусть язвит и злорадствует во мне жестокая “размышлялка-недоверялка” - в сердечной глубине я чувствую, что, наконец, примерил платье по размеру. В таких взглядах мне уютно и вольно, другие - не по мне, другие - с чужого плеча, и пусть их носят те, кому нравится.

Простая, и в то же время точная мысль волнует меня: если новообретенные взгляды были бы заблуждением, разве они могли бы так благодатно повлиять на все мое существо?

Чувствую, как только теперь начинаю дышать полной грудью, охватывать понимающим взором широкую панораму окружающей действительности. Словно начинают исполняться едва осознанные детские мечты.

В том то и дело, что, как я теперь понимаю, во мне всегда в зародыше пребывал ответ, формулируемый сегодня. Я не просто придумал эту новую для себя истину - я как бы прорастил ее в себе.

Вся наша философия заложена в нас изначально. Жизнь дана для расшифровки уже записанного кем-то.

-.-

Когда я вдруг понял, что ничего еще не решено, что окончательный и обжалованию не подлежащий смертный приговор душе НЕ ВЫНЕСЕН - я испытал чувство, которое можно сравнить вот с чем.

Однажды я купил рубашку, стал ее разворачивать, а она оказалась скрепленной множеством булавок. И сколько я их не находил и не вытаскивал, рубашка все была комом. Однако добрался-таки до последней, “ключевой” булавки, выдернул ее - и вдруг рубашка развернулась и стала сама собою.

Так и мысль о бессмертии. Выдергиваешь из сознания представление о неизбежной гибели «я», словно ту булавку, и тотчас душа приходит в свой естественный, развернутый, одухотворенный вид, жизнь обретает глубину и смысл.

-.-

Предположение о случайности, временности сознания представляется мне теперь гораздо более нелепым, чем предположение о бессмертии. Мысль о вечной жизни возвращает душу домой, в родную, проникнутую теплом, любовью и глубоким смыслом среду.

-.-

Если человек полностью исчезает после смерти, если наше “я” - случайная причуда обстоятельств, то эта “небытийность”, лежащая в нашей основе - должна же нами чувствоваться! В таком случае, я должен так или иначе ощущать внутри себя бессмысленность, хаос, пустоту - вернее, ничего в подлинном смысле не чувствовать, быть механической куклою. Человек смертный - это облеченная миражом памяти пустота.

Если мы исчезаем, то нас и сейчас, по сути, уже нет. Каждый из нас - так, простой ком земли, случайное сочетание форм.

На фоне дерева я вижу поле, а далее на горизонте - горы, за ними небо, и заходящее солнце в тучах. Я вижу эту картину как целое, но ее отдельные элементы бессвязны. Я еду - и пейзаж изменяется, при этом неизбежно присутствует неуловимая ТОЧКА ЗРЕНИЯ, это ускользающее от зрения “я”.

Сколько раз нас убеждали, что материя бесконечна, вечна, неуничтожима, а ее формы, включая и такую, как наше сознание - случайны, преходящи. Если так, то стоит ли придавать какое-либо значение себе, ближнему своему, относиться серьезно к веренице моих и твоих миражей? В случае безосновности нашего “я” не все ли равно, жить дальше, или вообще не рождаться, а если и жить - то лениво следовать самым настоятельным влечениям, доставляя себе максимум удовольствий. Все - равно. Все - дозволительно.

Если “я” не ценно - то и никаких других ценностей нет и не может быть. Если “я” бессмысленно, то нет и не может быть никакого смысла ни в чем.

“Сказал безумец в сердце своем: - Нет Бога...”

Таким образом, рождается глубокий и трагичный раскол человеческого существа на ум, живущий в преходящем, временном, и мыслящий лишь преходящее, исчезающее - и на сердце, живущее в вечном, абсолютно-ценном, не сомневающееся в важности, значимости и осмысленности происходящего.

Две эти противоречащие друг другу формы постижения реальности как-то втискиваются в душу, и начинается болезненная внутренняя война.

И такую вот душу, объятую внутренней войной, неустроенную, принято подчас признавать за норму, а внутренний мир, основанный на главенстве сердца - за безумие.

Здесь и на самом деле парадокс. Потому что в случае подлинного безумия рассудок захватывает власть, устанавливает свое тотальное господство, но, поскольку ум безосновен по самой своей природе - теряет основу и в целом вся душа. Душа гибнет.

Бывает и умственная слепота, “полоумие”, когда рассудок не подвергает конструктивному анализу противостоящую себе часть человеческого существа. И, в то же время, несет в себе неупорядоченные осколки внешних догм и импульсов сердца, Человек, воспитавший в себе такой ум, сам того не замечая, отрицает сам себя на каждом шагу. Это наиболее распространенное душевное состояние.

Ум должен осознать свое предназначение, свою специфику, свои границы, научиться смирению перед непостижимым, способствовать целостности личности. На этом пути возможно достижение мудрости.

Тело - вместилище, и только. Дух безграничен. И разрушение этой песчинки, этого комочка слизи - тела - не так трагично для распространившегося духа.

Этот холодный костяк бытия сам по себе мертв, не наполняясь всякий миг инобытийным. Он - смерть. Надо ли бояться того, что однажды смерть отойдет смерти?

А то, что в нас есть жизнь, не может стать смертью.

-.-

И вот индусы с представлением о майе - правы ли? Не пропитана ли эта майя инобытием?

-.-

С одной стороны, мы окружены великим, грандиозным смыслом, который очевиден в красоте природы, в гармонии ее законов. Ощущение этого космического ЛАДА захватывающе.

С другой - мы тонем в хаосе и бессмыслице.

Вот умер мой друг, мой сверстник, сгорел во время пожара. Нелепая, ужасная смерть посреди молодости, неисчерпанности – как принять, как понять эту смерть? Вписывается ли она в очевидную мировую гармонию?

Мы не моем успокоиться, пока не объясним каким-то образом случившуюся нелепость, не включим ее в какую-то последовательность.

Вот ведь что интересно: даже если все вокруг бессмысленно и хаотично, самая эта склонность наша все видеть осмысленным - о чем она говорит?

На самом деле, мы просто не способны воспринимать все вокруг как хаос. Мы упорно ищем во всем смысл.

Но ведь мы - часть природы, порождены ею, обнаруживаем ее в себе. Следовательно, смысл присущ и самой природе.

Тогда что же такое хаос, нелепость, глупость? Откуда это? Ведь и это мы чувствуем...

В написанных людьми книгах жизнь чаще всего предстает в виде чего-то целостного, завершенного, красивого. Пропущенная сквозь призму литературного творчества жизнь так же соразмерна и прекрасна, как природа. Когда в произведении показывается, как одна из жизненных линий прерывается, мы переживаем, поскольку разрушается нечто целостное и прекрасное. По-видимому, в этом суть того, что называют трагедией. Трагедия показывает нам несложившееся целое, разрушенное прекрасное, и причина гибели воспринимается нами как зло. Зло разрушает прекрасное, и мы, сопереживая, соучаствуя, как бы воссоздаем это прекрасное в своей душе. Трагедия требует нашего усилия. Как бы разрушая, она созидает с нашей помощью.

И любовь в литературе и искусстве носит характер гармонии и величия. Если не величественно - то смешно. Смех - изнанка возвышенности.

Человек живет идеалом. Если не гармонично - то трагично. Хеппи энд если и не содержится в конце повествования, то предполагается (как несбывшееся) - всегда. В этом несбывшемся основная изюминка трагедии. В мифе, в массовой культуре все завершается хеппи эндом, душа получает сладкую конфетку, погружается в дремоту.

Однако не литературная, реальная жизнь по сути своей не дает нам счастливого конца. В жизни царствуют старение, разрушение, уничтожение смерть, тысячи вариантов страданий и гибели. Мы упорно не хотим видеть жизни. Мы упорно сооружаем воздушные замки - и иначе жить просто не можем.

В литературе - завязка, кульминация, эпилог. Неотесанный поток фактов антихудожественен. Мы способны понимать действительность не иначе как через красоту и смысл. Собственно, то, что является сердцу как красота, уму является в виде смысла. Разница между тем и другим кажущаяся.

Всякое слово - уже великая гармония, красота, смысл - как устоявшееся, отстоявшееся и ставшее прекрасным озеро. И потому всякое слово магично - оно вобрало в себя так много человеческой глубины!

И, впитывая в себя ценности многовековой культуры, мы ожидаем этого великого смысла и от того, что происходит лично с нами, с нашими близкими.

Не дождавшись, торопимся потеснить хаос музыкой и литературой, архитектурой, костюмами, праздниками...

Мы живем в нелепом и случайном реальном мгновении - в преддверии подлинной жизни. Вот-вот, еще немного - и сейчас добежим, сейчас откроем дверь, сейчас купим, сейчас скажем... И гонимся, гонимся дальше, ощупывая тонкую перегородку, отделяющую нас от подлинной жизни, которая вот-вот должна прорваться...

Человек всегда с той или иной степенью сознательности пытается воспроизвести живущее в нем ощущение гармонии, величия и смысла. А реальная, повседневная жизнь - жизнь обычно бездарная, нелепая и бессмысленная.

Что же на самом деле происходит?

-.-

Всякое желание предполагает принципиальную возможность его удовлетворения. Если есть жажда, значит, где-то имеется и вода.

Самая острая жажда в человеке - жажда существовать. Все остальное, в конечном счете, нужно человеку для того, чтобы существовать должным образом. Желание жизни нескончаемой, “жизни всегда” является фундаментальным желанием, желанием всех желаний человека.

А самоубийство - что это? Плод разорванного сознания,?

Самоубийца, по-видимому, теряет живое ощущение бытия, создает вокруг себя призрачный, тягостный мираж, важным компонентом которого может явиться “небытие”, “ничто” - и в это нарисованное море несчастный пытается нырнуть.

-.-

Жизнь уходит - но кто знает, уходит или переходит во что-то?

-.-

Старый уже имеет свою жизнь, а молодой лишь рассчитывает ее получить. В соответствии с таким взглядом, человек получает в дар прожитую жизнь, а не безвозвратно теряет ее. Он не потребляет жизнь, словно пирожок, а год за годом вскрывает для себя некоторый массив опыта, и делается все богаче.

Этот взгляд предполагает вневременность моего «я», сидящего на трансцендентном берегу и выуживающего опыт из потока времени.

В традиционных обществах, где старики уважаются за саму свою старость («мои года - мое богатство») - по-видимому, такое чувство как раз и преобладает.

Ребенок богат не выявленным, а старик выявленным опытом.

Время, согласно такому представлению, не уходит, а только входит и вносит.

Это как информация, которая по мере потребления умножается.

Решающим узелком в этом вопросе является смерть. Если она прерывает течение бытия, полностью уничтожает его - тогда да, все измеряется тем количеством кайфа, который у нас еще остался.

Но ведь мы богаты не только реально свершившимся, но и небывалым... Ребенок переполнен содержанием, что свидетельствует о предсуществовании его «я».

-.-

Меня ожидает тревожная, непредсказуемая страна снов. А позади - напряженная, противоречивая страна бодрствования. Сейчас я посередине. И вдруг ощущаю себя не принадлежащим ни одной из этих стран...

Ось, на которой покачивается коромысло моего “я”, мира, которым я живу... И мне страшно пустоты этой промежуточной точки.

Это - прикосновение смерти.

“Будет пустое бытие” - кажется, говорю я себе. “Я и есть это пустое бытие”. Застреваю на пороге, и боюсь сделать следующий шаг, шаг в смерть...И я не могу заснуть. Словно, проходя в дверь, я зацепился за гвоздь, и беспомощно дергаюсь. Выскочил из “дня” и из “ночи” в какое-то пустое место. Я подобен мухе с оторванными крылышками - мне очень себя жалко, и страшно, потому что рассеялся туман, и открылось немного правды: ВС – НИЧТО…

Нет, я не готов, несовершенен, глуп и слаб. Скорее - в бытие, в ослепление...

-.-

Вот - утро, бездна накопившихся дел, мощный счастливый поток бытия, безграничный. Может быть, этой суетой жизнь защищает меня от чего-то?

Ночью я сливаюсь с вечностью. Не в этом ли слиянии весь смысл сна? Сон - это примирение, гармонизация, купание в вечности, помогающее перенести диссонанс бодрствования, его расщепленность.

А кошмарные сны - может быть, это осколки дневных конструкций, “острые шипы”, вонзающиеся в ночную душу?

Может быть, в жизни наша творческая способность находится под сильным воздействием своего рода “поля объективности”, ослабевающего лишь во сне. Смерть есть выход за пределы этого поля, когда “Я” остается наедине со своей необузданной творческой способностью?

И там может быть ад, или рай - в зависимости от того, что выработается в жизни, какого рода “самопрограммирование” будет избрано сознательно или бессознательно.

-.-

Стареет дом, ветшают башмаки, протирается свитер на локтях... Все это, отслужив, теряет способность выполнять свои функции, “умирает”.

Вот и человек, кажется, стареет, как любая другая вещь. Изнашивается, как принято говорить.

Однако удивительно: человеческое тело в результате обмена веществ через каждые пять-семь лет полностью возобновляется физически.

Человек - лишь место в пространстве, через которое протекает материя. Он в принципе неиссякаем, как река, и не может на самом деле изнашиваться и стареть. И если процесс старения все-таки происходит, и тело все-таки как бы изнашивается, значит в этом заключен какой-то особый смысл. Человеческая душа уплывает из материального плана, и болезни, старческие немощи - всего лишь механизмы переключения души из жизни физической, механизмы отбытия. По сути, старость столь же молода, естественна и нормальна, как детство и юность. И тело человеческое всегда разумно и прекрасно.

Не смотри на старого с ужасом.

-.-

СОН

Живем мы тем, что просыпается в снах. Все внешнее, дневное - разводы на поверхности. А болит, или ликует - то, что шевелится под покровом бодрствования.

-.-

Сны - словно золотые рыбки в аквариуме с непроницаемой зеленой водой. Бесшумно и невидимо подплывет одна из них, и уставится своими выпуклыми глазами... Сколько их там? Какими путями плавают?

Часто сны внезапно всплывают в памяти. Вспомнившийся сон может привести за собой вереницу подобных, “серийных”. Подобие “серийных” снов заключается не только в месте действия и сюжете, а еще в чем-то - невыразимом, объединяющем.

Память о снах отличается по отчетливости от дневных воспоминаний.

Дневные события оставляют в памяти главным образом зрительные картины. Сны помнятся своей внутренней атмосферой. И сны - загадочны, поскольку концы их и начала уходят в неразличимость. Воспоминания о снах, может быть, напоминают воспоминания о прочитанных книгах, или о фильмах - то есть воспоминания об иных, кроме собственной жизни, реальностях.

-.-

Скольжу по веренице снов - такое родное, важное вдруг открывается, но все это бессловесно по своей природе, неописуемо.

-.-

Вспомнил один из снов - и по ответвлениям памяти заскользил к множеству других снов - целый букет ярких, цветных, удивительных воспоминаний. Эти сны - словно сказочные, великолепные станции подземного метро - и скользит по ним поезд памяти.

-.-

Сны имеют сквозные ситуации. Например, ситуация полета-падения. Или - проползания под преградой. Это тягостное переживание, при котором возникает ощущение ЗАСТРЕВАЮЩЕЙ ГОЛОВЫ Почему головы? Может быть, это воспоминание о рождении - первой серьезной физической проблеме, встающей на человеческом пути.

Может ли память хранить такое? Наверно, память хранит все.

-.-

Помнится всегда верхушка сна, а корень его уходит глубоко в неосознаваемое.

-.-

Предсонное состояние характеризуется отчуждением от тела. Я словно уже вышел из себя куда-то, и с удивлением наблюдаю, как тело мое приподнялось и потянулось к стакану с водой. “Я уже почти сплю” - думаю я, и, повернувшись на бок, ухожу совсем.

Ощущение себя вне тела.

-.-

Засыпая, ясно вижу слои сознания. Вначале меняется ощущение тела. Я весь делаюсь единой точкой, средоточием сознания. Тело протягивается мое, и как бы чужое. Это очень приятно. При этом, например, могут быть видимы какие-то красивые глаза, глядящие на меня с внутреннего экрана - знакомые глаза.

Я пересекаю явно ощутимые слои, объемлющие меня сферы бытия. Рассудок, жесткий и бессмысленный по сути - где-то на самом дне. Я пользуюсь им по мере необходимости, но сейчас он не нужен. Я парю в теплых, утончающихся, ароматных потоках, невыразимых. Ощущение счастья от того, что мне удалось сюда сознательно войти, заглянуть... Надежда, что вот сейчас, наяву, совершится что-то очень важное... И потом засыпаю.

Входя в сон, чувствую, как ограничен и тяжел дневной опыт.

Вот я вижу и щупаю предметы. Вот, закрыв глаза, воссоздаю те или иные зрительные образы, это опять в глазах, где вспышки и пятна.

Но я поднимаюсь в более легкие слои - и начинаю различать удивительные образы. Легкие, блаженные... Все более грубое, и особенно тягостные “дневные” впечатления и мысли - на самом дне.

Я держусь какое-то время на этой высоте, восхищенно осматриваясь по сторонам, но меня будят, я падаю и ворочаюсь на дне, не в силах воспарить еще раз.

-.-

Если смерти подвержено то грубое и тяжелое, что остается внизу - смерть совсем не страшна. Уйти в один из миров, отворяющихся наверху - счастье.

-.-

Рассматриваю внутреннее пространство. Вот - “экран” глаз. Словно черная доска, на которой с большой скоростью вычерчиваются белые росчерки. Причудливая смена узоров. Я без труда помещаю на эту доску круг, крест, треугольник или любую другую фигуру по своему желанию.

Однако фигура быстро теряется в потоке узоров.

Пробую “стереть с доски”. Сверху вниз прокатываются волны стирания, но чистого черного цвета нет. Доска быстро тускнеет, высвечивается. Под всем этим проглядывают поблекшие узоры. Помещаемые теперь на доску фигуры выглядят значительно отчетливее. Однако я понимаю, что неорганизованные ранее росчерки просто-напросто превратились в организованную пульсацию “стирающих” волн.

Итак, этот экран - нечто грубое, чувственное.

Но вот еще одно - более глубокое, легкое зрение. Берег моря, свинцовая вода, камни. Тотчас четкая картина проецируется на экране глаз. Или не на зрительном экране, а глубже? - просто я как бы перешел на его восприятие, вытеснил экран глаз? Некоторое время я усиливаюсь создавать “глубинные образы” - они полностью управляемы мной, воспринимаются без помех, но “соскальзывают”. Надо напрягаться.

Я пытаюсь представить одну знакомую девушку, оглядеть ее с ног до головы (случайно выбранный образ) - вижу словно застывшие слайды. А потом, не помню уже как, начинается сон, причем я прекрасно сознаю, что это сон, что я просто упражняюсь. Но рассудок все же притуплен...

“Лампочка” сознания озаряет ограниченный круг. В полусне свет расширяется, теряя интенсивность - становятся видны новые, неожиданные предметы, наполняющие душевное пространство.

Мысли вовсе не “разбегаются” во сне, а соскальзывают, утончаясь, на иные объекты, неразличимые при бодрствовании. Грубой отверткой не развинтишь механизм ручных часов, так и грубыми дневными мыслями не охватишь объектов сна.

Во время сна какая-то часть сознания может наблюдать за происходящим отстраненно, сознавать, что это сон. Например, однажды переживаемый сон представился мне хорошим сюжетом для повести - я активно вмешивался в действие, руководил им. Лежал и ловил зачатки зарождающихся снов. Незаметно возникала зыбкая реальность, но я был настороже, осознавал ее возникновение - и реальность эта рассыпалась. Я находился между двумя реальностями: между зыбкой и прочной. И каждая имела свой запах.

-.-

В детстве я часто доставал из дедушкино книжного шкафа прекрасно изданную еще в тридцатые годы книгу Данте “Ад” с иллюстрациями Гюстава Доре. Книга была стилизована под инкунабулу, в твердом, толстом бордовом переплете, украшенном глубоко вдавленным золотым медальоном - профиль Данте Олигьери в лавровом венце.

Словно окошко в волшебный мир. Я погружался в него глазами и кончиками пальцев. Это окошко в детстве рождало во мне удивительные переживания, как бы выводя в новое, небывалое пространство.

Восторженный шок, вызываемый золотым медальоном на обложке, каким-то неисповедимым образом связан с переживаниями некоторых потрясающих, незабываемых снов, которые я, может быть неудачно, называю сам для себя “медальонными”.

-.-

Проснулся, вроде бы. Лежу расслабленный, способность управлять своим телом еще не вернулась ко мне. И вдруг испытываю мощные толчки, потрясающие все тело, и борюсь с ЖЕЛАНИЕМ СОЗДАВАТЬ И СОЗДАВАТЬ эти толчки. Я боюсь этого состояния - словно какая-то мощная сила соблазняет, вовлекает меня во что-то непонятное. Боюсь за свое сердце, которое, как мне кажется, сейчас разорвется, если я дам волю этим толчкам. Они сольются в судорогу, я оцепенею, уши наполнятся неприятным “электрическим” гудением, и я буду уплывать в яркий, цветной мир, которого боюсь.

Много раз я испытывал это, и всегда огромным усилием воли удавалось вырваться. Для этого надо шевельнуться хоть чуть-чуть, двинуть плечом, пальцем, и наваждение рассеивается.

-.-

Проснулся в гудение и оцепенение, стал подниматься из постели, и поднимался как-то боком, при этом весь мир оказался на боку, и окно завалилось набок. Я выровнял покачивающийся мир и посмотрел в окно.

Поразила ослепительная яркость, величественность увиденного. Рассматриваю противоположный дом, его пыльные окна. Но словно я смотрю на него в сильный бинокль. Два моих глаза, оказывается, могут увеличивать предметы и все - различимо до мельчайших подробностей, колышется в плотном воздухе. Сочная, удивительно насыщенная светом реальность.

Выхожу из комнаты в коридор. Жарко, лето вернулось. И квартира какая-то иная, все словно наизнанку вывернуто. Постепенно опять начинается прежний смутный сон, но вот я просыпаюсь по-настоящему. Меня будит телефонный звонок. Я оказываюсь в обычной, надежной дневной реальности, и чувствую, как она хороша. Она блеклая по цвету, но устойчивая, мягкая, родная...

Я живу не только в этой надежной, довольно-таки обжитой, изученной вселенной - но еще и в зыбкой, иногда устрашающей чем-то невыразимым вселенной снов.

Неужели после смерти я окажусь там? О, я не хотел бы уходить туда, не имея возможности время от времени отдыхать в дневной реальности.

-.-

Я различаю как бы два сорта снов. Первые - обычные смутные сны, захватывающие мое пассивное “я”, завораживающие его целиком. Вторые - это что-то вроде снов о пробуждении, ложные пробуждения. Пробуждения не в реальности дня, а в зыбкой, необыкновенно яркой и требующей большого душевного напряжения реальности “астрала” (мне не нравится этот теософский термин).

-.-

Оказывается, это был сон: стою в очереди у киоска с газировкой и конфетами. Думаю: это наиболее реальная из доступных мне реальностей. Недавно я спал и видел сон - я его помню. А сейчас - солнцем залитая площадь, я стою у киоска с газировкой и все никак не могу ухватить влажные монетки сдачи. Дальше просыпаться я уже не могу. Это мой “потолок” Но, конечно, существуют этажи более высоких реальностей.

Вообще, что такое существование, как ни мучительная выработка способности пробуждаться на более высоких уровнях?

Так я вдруг понимаю смысл жизни.

“Вот сейчас попробую проснуться...” - думаю я, и пытаюсь представить себе более пробужденное, четкое состояние. Но делается немного жутко - нет, это максимальное, на что я способен. Для меня это - не сон.

...И вот я все-таки просыпаюсь!

В какую забавную ловушку я попал! Это озарение у киоска: “Дальше просыпаться уже некуда... Вот - подлинное...” - и невозможность представить себе то, в чем я сейчас.

-.-

Перед сном сосредоточился на хорошем. Оглядевшись внутри себя, с несомненностью понял, что свет и тепло, которыми я живу, исходят из той области, которую я ощущаю и называю ВЕРХОМ. Направил свою мысль в этом направлении, и стало хорошо. Но наряду с этим возник жесткий наблюдательный водоворотик мыслей, не позволяющий погрузиться в сон.

Расслабился, попытался стереть наблюдателя. Стал вспоминать встречавшихся накануне на улице красивых женщин, бесцельно скользить по их облику, потом пошел еще куда-то, далеко - и потерялся...

Ощущение женщины - лестница вверх?

Разумеется, не только женщина - любое хорошее, имеющее свои корни глубоко в душе. Женщина - одно из таких Божьих растений.

-.-

Весна. “Христос воскрес!”

Кто-то во мне спрашивает: “Девочке два года?”

“Нет, - отвечает мужчина, - год и три месяца”.

Кто же это разговаривает во мне?

Сплю дальше...

-.-

Странный эпизод - постараюсь описать его максимально точно, избегая преувеличений и невольных подтасовок.

В стариковской квартирке висит гравюра, вывезенная в свое время из Германии: полуобнаженная, классически задрапированная дама сидя обнимает многочисленных детей. Под гравюрой надпись: CARITAS. Что это? - кажется, латинский язык, надо дома словарь посмотреть.

Дома вспомнил перед сном, но словарь далеко заложен - посмотрю на работе.

На работе еще раз вспомнил об этом CARITAS, и тут же еще одно воспоминание - о нынешнем сне. Я там, вроде бы, это слово уже перевел.

Снилось: выхожу из квартирки, иду по коридору, почему-то озаренному солнечным светом, и думаю со смехом: вот, оказывается, что это значит... Как странно...

Как же я перевел это CARITAS, и что казалось мне “странным”? Пытаюсь припомнить, но впечатления сна трудно перевести в слова... Это было какое-то общее понятие... Жизнь, Человек...Что-то в этом роде. Тороплюсь - листаю латинский словарь - вот оно: Caritas - “высокая цена... глубокое уважение... почитание, расположение, ЛЮБОВЬ, предмет любви, привязанности...”

Я разочарован. Чуда не произошло.

Однако что-то все-таки меня тревожит, что-то здесь не просто...

Через несколько часов, в минуту тишины мне еще раз предстает мой сон: ...Выхожу в залитый солнечным светом коридор, и даже смешно - вот оно что, оказывается, означает... Как странно...

И вдруг я ясно вспоминаю, что же это мне показалось таким странным, забавным даже. Выразить это можно примерно так: “Странно и забавно, что такое понятие трактуется здесь столь невинно, а не в образе, допустим, двух любовников...”

Эта мысль, от которой я даже засмеялся во сне, отчетливо вынырнула из забвения.

Ну да, я мог так думать только о ЛЮБВИ!

Значит, перевод во сне был все-таки верен.

-.-

Бывает, что забывшаяся мысль представляется каким-то важным постижением. Но когда память восстанавливает ее, эта мысль может оказаться тривиальной. Подобное случается и с воспоминаниями о снах.

Прекрасная и соразмерная вселенная сна, извлекаемая на поверхность дневного сознания, может показаться чем-то несуразным и бесформенным, словно лопнувшая при подъеме на поверхность глубинная рыба.

Такие парадоксы присущи скольжению по этажам сознания. “Причудливость” - восприятие явлений одного этажа на этаже другом.

Что есть засыпание, как ни движение в ином, чем днем, направлении? Если днем мы скользим по безбрежной плоскости сознания, как водомерки по поверхности лужи, то при засыпании складываем ножки - и погружаемся в слои разных ментальностей.

-.-

У каждого сна своя бытийная среда, чувственная окраска - не знаю, как это более точно назвать. События, происходящие там, чаще всего мишурны, незначительны, а вот бытийная среда сна, среда, в которой все это происходит и которую не описать словами - самое важное впечатление. Сон - это мешок, набитый разной детской ерундой, словно мешок Деда Мороза. В действительности важно не пестрое нагромождение видений, но “мешок”, в котором они содержатся, а также ТОТ, кто этот мешок несет.

Где-то ЗА видениями сна - пребывающий в пустоте наблюдатель, само по себе БЫТИЕ, на пустом экране которого возникают цветные тени...

-.-

Когда-то, бродя по Москве, я придумывал жизнь, которая была в старых особняках - как там чувствовали себя люди? Этот момент проникновения, когда информация, неведомо откуда входящая в меня, обнаруживалась потом в снах.

-.-

Снилось, что я летал в прекрасном ярком мире, и встречал летающих людей, распростерших руки. Полет осуществлялся силой мысли, тяжелой работы воли.

-.-

Иногда мне снятся коварные, несущие смерть самолеты причудливой формы. Сегодня низко плыл страшный самолет, врезался в верхний этаж дома, сбил его - но сам остался цел и, набрав высоту, улетел. Эти самолеты - живые существа, ненавистники, высматривающие добычу. Такие сны приходят ко мне в течение всей жизни, с ними связан ужас.

-.-

Бывают чудесные сны о “загранице” - полеты над материками, острова, заселенные русскими эмигрантами и их потомками, чужие южные города, сны о Скандинавии, о Париже и Англии.

-.-

Думая о том хорошем, что живет в моих снах - в моей душе! - я понимаю, что это ХОРОШЕЕ обесценивает все бывшее и будущее плохое. Ведь плохое - зыбко, бессильно, это просто гнилая тень. Свет ДОБРОГО - всепобеждающ.

Пока я пишу все это, в душе оживают все новые и новые воспоминания о странствиях во сне - они прекрасны.

-.-

Во сне просыпается другое наше “я” в другом бытии с другими, непостижимыми здесь законами, и все, что мы можем вспомнить как “сон” - лишь незначительная часть нашей ночной жизни, более не менее поддающаяся интерпретации дневного сознания.

-.-

Мир бодрствования предстает спящему сознанию как ИНОБЫТИЕ.

-.-

Сон не пустая бессистемная фантазия, это вполне конкретный мир со своими закономерностями. Движение там осуществляется не усилием ног, а усилием мысли. Мысль переносит мгновенно от предмета к предмету. А мысль о ногах, которые должны перенести, приводит к мучительному барахтанью.

Любопытно также “боковое скольжение” - не вдоль событий, а поперек. Как-то ассоциативно. Сюжеты не завершены, сознание скользит по бесконечным ответвлениям.

-.-

Часто реальные объекты предстают во сне как бы в зеркальном, перевернутом отображении, причем зеркальность не только в пространственном расположении предметов, но и в их необычном внутреннем ощущении.

-.-

Кажется, во сне просыпается другое наше “я”, в другом бытии с другими, непостижимыми здесь законами. И все, что мы можем вспомнить как “сон”, - лишь незначительная часть нашего ночного опыта, более или менее поддающаяся интерпретации дневного сознания.

-.-

Легкое скольжение на грань (за грань) дневного сознания всегда очень волнующе и празднично. Это надежда, что за “обреченной “ действительностью дня имеются иные действительности, придающие смысл столь дорогому для нас “дню”, преображающие его трагичность.

Мы всякий миг пронизаны этим тончайшим миром. Чем больше думаешь о нем, вслушиваешься в него - тем больше сознаешь его изначальность, важность: все остальное в нас сплетено из него. Мы живем в уплотнениях этой прекрасной стихии.

И смерть - может быть, всего лишь распадение уплотнений, уход в “боковые просветы”?

ИНЫЕ МИРЫ

Почему меня так волнует старая музыка в современной обработке?

Может быть, это намек на вечную жизнь? Предвидение жизни еще и другой - кроме этой?

Параллельно, сейчас во мне существует много миров - это или воспоминания бог знает о чем, или прозрения.

Я вспоминаю юность, свою тогдашнюю глупость, те скучные жизненные коллизии. Но вот я вспоминаю иначе - сердцем? Духом? И прикасаюсь к тому особому счастью, которое было так доступно тогда, и которое сегодня от меня вечно чем-то заслоняется...

Я любил музыку, живопись, стихи - но понимаю, что не музыку саму по себе, и не стихи, а что-то другое, что ЗА НИМИ - мир заревой, просторы не пройденные, неожиданную счастливую эпоху, которая начнется завтра...

Бессмертие... Истинное бессмертие - то которое В ДАННЫЙ МИГ.

-.-

Бог... Я знал лишь намеки на Бога - он всегда ускользал. Может быть, Он и есть - вечное ускользание?

Там, где поэзия, красота, Бог - там нет старости, нет смерти, там музыка, безбрежный простор бытия.

-.-

«Нет Бога» - значит, нет крепи, нет формы, нет связи между всем и вся, нет смысла. Ничего, на самом деле, нет и быть не может.

Но на самом- то деле - ВСЕ ЕСТЬ!

Дело, конечно, в том, что высказывание об отсутствии Бога можно понимать (многие так и понимают) фрагментарно, в мелком масштабе. Нет, например, какого-нибудь того или иного языческого бога, нет бога вон на той симпатичной туче, он не прячется в иконе, в православном или католическом алтаре, не таится в какой-нибудь определенной религиозной доктрине, в тех или иных обрядах.

Такого частичного, присваиваемого народами, социальными группами, психологическими типами людей, бога, разумеется, нет.

Но Бога невозможно представлять в мелком масштабе. Ведь Бог настоящий, тот о котором только и имеет смысл разговаривать, Бог с большой буквы – это максимально целостные, максимально грандиозные представления и переживания, на которые способны человеческий ум и сердце.

Бог – это то, в чем все.

Бог – упорядоченная всеобщность, это ЦЕЛОЕ, частичкой которого мы можем себя почувствовать в мгновения душевной и умственной ясности.

Каждого из нас хотя бы однажды в течение жизни пронзает догадка о том, что мы - нечто большее, чем наше корежимое временем биологические тело, что мир вокруг не исчерпывается скукой повседневности, что за тем, что нам видится походя – нечто кроется.

-.-

Искусство жизни состоит в том, чтобы не поранить свою глубину.

Может быть, все неврозы и душевные болезни - от травмирования глубины душевной, от запихивания в нее противного ей. Отсюда - ужас, распад, гибель. Глубина мстит поверхности, разрушает ее, спасая от разрушения себя. Мозг разлетается вдребезги. когда он пытается противостоять нашей глубочайшей природе.

-.-

Путь углубления в “я” не прям, и на вопросы, поднимающиеся из глубин нашего существа, запросто не ответит повседневный рассудок.

Наши взгляды - это ключи, которыми мы должны отворить себя, извлекая таящееся в нас счастье. Надо подобрать соответствующие ключи, и каждому - свои. Критерием верного подбора должно служить чувство полноты жизни, снятие дисгармонии, излишних духовных напряжений.

-.-

Что такое “я”, весь мой жизненный опыт? Память? Все, что ощутил и испытал на Земле с первого мига? Но ЧТО приобретало опыт, помнило, ощущало? Не мог ведь “я” начаться с пустого места, с ничто?

Что-то, одаренное способностью ощущать, приобретать опыт, было прежде.

Индивидуальность существует до опыта и обуславливает опыт. Когда индивидуальность вступает в сферу времени, начинается опыт.

Заключается ли индивидуальность в устройстве мозга, в своеобразии его “схемы”?

-.-

Душа человека - вне времени, она играет со временем, ткет в нем вереницу обличий, и все они - в равной степени прекрасны и осмысленны.

Теряем ли мы что-то с возрастом или в болезни? Кажется, мы вообще никогда ничего не можем потерять, пусть не в явном, но в глубоком метафизическом смысле.

Молодой содержит в себе старость, к которой он направлен, стремится, и именно это стремление, это глубокое, скрытое, но определяющее присутствие ее и дает молодости всю ее глубину, очарование и силу. Молодость - это становление, рост, цветение, а рост и цветение всегда ориентированы на плод.

Молодость - максимальное воплощение во плоти, старость - развоплощение. Мы отчуждаемся от плоти, все меньше признаем ее за себя - в этом трагедия старости.

-.-

Мы не можем слишком долго находиться в условиях времени времени. Нам просто необходимы эти постоянные уходы в свою естественную вневременную среду, в сон.

-.-

Наша поэзия, наши грезы, воплощаемые средствами коммуникации, кино и телевидение - попытка преодолеть пространство и время техническими средствами.

Человеку тесно и невозможно во плоти, человек стремится одухотворить плоть, насколько это возможно. Хочет счастья - но от плотского, «плоского» счастья – тошно, в конце концов.

Однако, какая красота, какая гармония повсюду! Вот я оторвал сейчас взгляд от этого листа - окно, цветы, птичье апрельское утро - как прекрасно!

Дивный мир Божий...

Душа полна благодарности.

-.-

Плоть духовна каким-то образом, но рай далек, он требует жертвы, самоотдачи. Кто плоть сохранит - тот все потеряет.

Высшая и низшая природы борются в нас.

-.-

Все мы - барки на водах, текущих изнутри нас. Кто разрешит себе взглянуть на эти вещи - увидит их. Это было очевидно мне с самого начала, в детства, в мгновенья бессловесной тишины - всегда.

"Царствие Божие - внутри нас".

-.-

Любовь, легкость, блаженство, разжатость всех узлов, примиренность со всем...

Вот оно скользнуло, просочившись сквозь трещину изнуренного дневного мира, еще и еще, освежило высохшие губы, напомнило о “иных бытиях” - близок сон, уход, молчание, свертывание в самого себя, погружение в свое внутреннее тепло, в ночь, наполненную сверкающими небесами...

-.-

Что будет после смерти? - “шибко долгие сны”, как писал умирающий Виль Липатов. Все так просто, так очевидно. Когда мы телесно уподобляемся мертвецам, замираем, засыпаем, пресекаем всякое общение с потоком внешних впечатлений - мы и внутренне уподобляемся мертвецам, входя в инобытийные области. Не совсем как они - но подобно.

Этот мир далек - и близок нам; он здесь, с нами, всегда, во всяком дыхании нашем - и он неуловим.

-.-

Болотная лужица, маленькая модель большого мира. Эти букашки, инфузории разные, водоросли, улитки... Господи, какие глупышки! Копошатся, ищут, где бы пожрать, пугаются того, что не причинит им вреда (моей тени, например). Мухи да мошки вечно что-то путают да тонут - я поддеваю их пальцем и пускаю, безобразно намокших и нахлебавшихся, на солнечный песок. Пусть продолжается их мошкина дурацкая жизнь...

Какая огромная разница: я - и они. Какая бездна между нами! А ведь, по сути, и они, и я - живое, они мои братья и сестры. На каком основании мы считаем именно себя “венцом творения”?

Может, для кого-то и мы - вот такой же дурацкий болотный народец...

С другой стороны, мыслить по аналогии - не слишком ли просто? Или в этой простоте и есть истина?

Жизнь... Не сон ли все?

Дух безбрежен?

-.-

Сосновое Подмосковье. Здесь растет высокая, с меня ростом трава, и цветет растение, название которого я вынес из детства и не уверен в его правильности - “кашка”. Трубчатые стволы, резные листья, медовые белые соцветия, плоские, как белизна манной каши в тарелке. Налетает на эту кашку масса всяких комариков и жучков, пчел и ос, шмелей и мух, какие-то едва видные мошки в ней копошатся, приходят деловитые муравьи-коммунары сладкого пососать.

Рассматриваю всю эту компанию в увеличительное стекло - как причудливы и красивы эти существа! Например, крылья их, коричневатые на просвет, с прожилками - как переплеты церковных витражей. Тела насекомых - из блестящих или матовых прочных деталей, словно это какие-то инопланетные аппараты.

Вот большой комар с длинными и узкими, отливающими радугой, крыльями. Тело его состоит из черно-желтых, вдвигающихся одно в другое сочленений, и с одной стороны оканчивается кривым шипом, напоминающим жало, а с другой - сильно расширяется, словно здесь узел управления.

Масса непонятных деталей в блестящем хитиновом кожухе. Отсюда расходятся крылья и множество ловких лап. И отсюда же сверху выходит крошечная, совершенно несоразмерная головка с усами, выпуклыми полушариями глаз и желтыми челюстями-клещами.

Вот другой комар, на первый взгляд такой же - но, присмотревшись, видишь совершенно иное существо. У этого тело мягкое, пушистое, с цветной полоской, голова большая, с сосущим носиком, как у мухи.

А вот мошки почти невидимые. Ножек не разглядеть, а ходят деловито, не сворачивая, подняв кверху полукруглый парус крылышек. Остальные насекомые по сравнению с ними - гиганты, слоны, а я - вообще неизмеримая величина.

Что движет этими существами? Наверно, очень есть хотят. Ищут чего-то, бегают, прыгают, летают, суета ужасная.

Все эти ухищрения природы, эта огромная работа, эта бездна усилий – ДЛЯ ЧЕГО?

Чтобы жили положенный срок, плодились, чтобы длиться виду - но какой смысл и в существовании вида? Разве он сам в себе имеет больше смысла, чем отдельное составляющее его существо?

ЗАЧЕМ ОНИ? Или “зачем” - вопрос из человеческой области, а эти существа живут в совсем другой какой-то вселенной?

А если очень высоко подняться, и на наш человеческий муравейник взглянуть...

Бессмысленное существование копошащихся существ.

Человек больше всего боится именно этой бессмысленной пустоты.

-.-

Они налетели на свет моей лампы, эти непонятные существа. Ночная бабочка желтоватого оттенка, вся матовая, припорошенная пыльцой. Как антенны расставлены гибкие усики. Прилетел назойливый комар и затянул над головой свою колючую песню. Ох, прихлопну! На коричневую полосу одеяла вдруг уселась маленькая, величиной с муху, светло-коричневая бабочка - спряталась. А вот с шумным хлопаньем крыльев вбежала большая, шикарная бабочка-бабеночка, белая с черным горошком. На хвосте пушистый кружок, словно ножка водевильной девицы в длинной штанинке.

Весь этот народ расселся вокруг и затих.

Поговорить бы...

-.-

Как это в природе все приладилось одно к другому – неужто само?

Невероятно, чтобы хаос сам, случайно сложился в порядок. И если все-таки сложился - значит уже не случайно.

Может ли так быть, чтобы сложное сделалось само собой из простого, чтобы порядок произошел из беспорядка? Могло ли все само как-то организоваться в причудливую взаимосвязь?

И Бога нет лишь потому, что если есть Бог, без которого ничего не могло произойти, то кто, в свою очередь, сотворил этого Бога?

Но если Бог может быть за гранью причин и следствий, вечным и несотворенным, то, ведь, и ПОРЯДОК может быть... Вечным? Подожди-ка...

Так ведь именно этот стоящий за всеми явлениями предвечный ПОРЯДОК - и называют Богом! А можно называть и Природой - что меняется от наименования?

Господи, так ведь...

Атеисты-то, оказывается, думают точно так же, как верующие в Бога. Они говорят “законы природы”, “природа создала”, “эволюция” - и не догадываются, дурачки, что всего лишь переиначивают богословие.

Если мы считаем, что все материальные явления не могут обойтись без обуславливающей их причины, то сумма всех этих явлений - природа - будучи чем-то количественным, не может выйти за рамки одного из своих основных законов. Но если она все-таки выходит за эти рамки, то есть не нуждается в дополнительной причине для себя самой - значит, это уже не просто количество явлений - значит, в сумме своей весь мир представляет собой НОВОЕ КАЧЕСТВО, не свойственное материальному: способность обуславливать, не будучи обусловленным.

А это и есть Бог.

Творение “в один миг” - акт вне времени, поэтому он не противоречит временному рассуждению: то, что существует, существовало всегда и всегда существовать будет. Творение “сразу” и “из ничего” равнозначно вечному бытию.

Законы природы - откуда они? Кто установил их?

Откуда в нас самих взялись представления о смысле, порядке, законе?

Нам всегда объясняли это поразительное разнообразие мира, эту слаженность и взаимозависимость явлений естественным отбором, механически. Но может ли удовлетворить такое объяснение? Ибо откуда взялся этот “естественный отбор”?

Если что-то ползет, я нагибаюсь и вижу, что у него есть ножки.

Так вот оно в чем дело, он это делает таким, оказывается, образом...

Но – ЗАЧЕМ ЭТО СУЩЕСТВО ПОЛЗЕТ? ЗАЧЕМ ОНО ВООБЩЕ?

-.-

Наука способна действовать лишь в очень ограниченной сфере. Наука всего лишь констатация и группировка фактов, выработка предположений по поводу этих фактов.

Основные, самые главные вопросы - за пределами научного исследования.

-.-

Читаю брощюры Циолковского. Очень любопытно. Причудливый он человек. Сильно развитое религиозное чувство, выражаемое, вернее, продавливаемое сквозь тесное клише материалистических стереотипов. Прикасаясь к холодному, отталкивающему своей машиноподобностью материализму, он превращал его в одухотворенную фантастику.

Духовное начало предстоит перед ним, как сама собой разумеющаяся данность.

-.-

Евангелие в юности оставляло чувство удивительное: все силы души отдаю невероятному, небывалому, прекрасному. Пусть я в каменной клетке сижу - но все силы души создают, концентрируясь на одной идее, ВЫХОД.

Я верю в него...

Что это такое - возможность веры?

-.-

Онтологическое доказательство бытия Божия (Бог - наисовершеннейшее существо и невозможно мыслить ничего сверх Него; если Бог - просто представление, то Он несовершенен, но это противоречит первой посылке) Обычно возражают: идея, имеющаяся у меня в мозгу, не обязательно соответствует реальности.

Но вот идея бесконечности. Бесконечность нам дана не в опыте (в опыте - лишь множественность), однако ее реальность не подвергается сомнению. За этой идеей - мы уверены - скрывается реальность.

А идея Совершенного Существа - не адекватна ли она идее бесконечности?

Не путаем ли мы - идею (которая всегда лишь НАША идея, т.е. идея рассудка, ИДЕЯ, УРЕЗАННАЯ РАССУДКОМ) и ту реальность (абсолютную идею), которая стоит за ней?

В некоторых случаях, по-видимому, идея неизбежно указывает на реальность. Все аксиомы, все априории. Математические идеи.

Какая же тут закономерность?

Идея бесконечности для своего происхождения нуждается в бесконечности. Она не могла бы возникнуть в конечном, поскольку сама она - уже бесконечность (одна из форм бесконечности). Появившись, своим появлением она уже изменяет природу конечного.

Бесконечность - не в слове, и даже не в самой этой мысли (всё это - знаки), а в той причине, в том непостижимом импульсе, который принял форму мысли и слова. Бесконечность, простирающаяся в душе.

Какие идеи реальны? Какие представления возникают не из сочетания снятых с видимого слепков, а являются фактурой самого духа и потому столь же реальны, как дух?

-.-

В юности самым убийственным атеистическим доводом мне представлялся следующий: почему Бог гневается? Не проще ли ему просто уничтожить причины его гнева, изменить природу человека, уничтожить все трудности и несправедливости?

Тогда мне казалось это несокрушимой мыслью.

Теперь понимаю: уничтожая все трудности и несовершенства, Абсолют должен стать самим собой, все должно исчезнуть в нем.

Однако дневная логика вопрошает: зачем от Абсолюта идти через раздвоение, отпадение, зло - обратно к Абсолюту?

Если Абсолют вне времени, то он никуда не идет, он просто есть.

Он есть все. А раз все - то и отпадение, и раздвоение, и время.

-.-

Мистический опыт подобен внезапному очеловечиванию какого-нибудь животного. Предположим, в волчьей стае появился гений, шаман, который каким-то образом, совершая какие-то необычные для волков действия, научился иногда, на миг, обретать человеческое сознание, постигать невероятный мир с иными умственными и сердечными горизонтами. А потом, после внезапного озарения - назад, в волка.

И волчий гений пытается выразить свое переживание своим собратьям. Как он будет это делать? Станет плясать и выть, повторять свои “необычные действия”, обучать им (возникновение ритуала). А другой волчий шаман, если таковой случится, станет как-то на свой манер выть и выражать СВОЙ мистический опыт. Остальные наиболее продвинутые соплеменники, испытывающие страх или влечение к высшим мирам, будут внимать оттенкам воя, полагая, что именно в них вся суть. Возникнут различные религии, разумеется враждующие, но, самое главное, кроме пророков никто толком не будет понимать, о чем, собственно, идет речь.

Выразить на человеческом языке опыт мистический - все равно, что выразить на волчьем или собачьем языке опыт человеческий.

-.-

Художественный образ - это всегда намек, попытка выразить невыразимое и ускользающее. Произведения искусства предназначены для того, чтобы, проникая в душу, провоцировать в ней что-то.

Нечто художественное можно выразить, подобрав к явлению эквивалент, перекинув мяч смысла с предмета на предмет - и то, что между предметами, эта не называемая бездна МЕЖДУ- наполняется, как сосуд. Образ - сосуд, рациональные стенки которого удерживают иррациональную субстанцию.

Между явлением и отражающим его художественным образом существует некий промежуток, пустое пространство между строк, ради прикосновения к которому и совершается творческое усилие. В обыденной жизни нам знакомы различные предметы, явления и обстоятельства. Созерцая художественные образы мы как бы сдвигаемся на иную точку восприятия. При этом мы невольно пересекаем это странное пространство, открываем его в себе - и переживаем в нем то необычное, в чем и заключается основной смысл.

-.-

Всякое НОВОЕ, будь то новое знание о чем-то, новое переживание, новое ощущение - внедряясь в нас, обволакивается облекающей его тканью души. Эта ткань, принявшая определенную форму - самое главное для нас.

Именно этим мы живем, именно это всегда стремимся выразить, выразить не умеем - и потому одиноки.

-.-

Суть многоголосия - во взаимных намеках двух голосов. Две сочетающиеся мелодии как бы взаимно намекают друг на друга, и на что-то третье, что - за пределами всех голосов.

-.-

“Колючая” точка дневной реальности - “актриса”! Одевает маску за маской. Нужно “самопознание”? Нужен уход в “иные горизонты” - пожалуйста, тотчас маска наброшена и дневное сознание воображает желаемое.

Но ни на миллиметр не сдвигается с самого себя. Я наколот на него, словно бабочка на булавку.

-.-

Я ощутил вдруг отчетливо СУЩЕСТВОВАНИЕ.

Я ЕСТЬ. Чистое, пустое струение - то и дело окрашиваемое обстоятельствами в те или иные цвета.

Я пытаюсь ощутить НАСТОЯЩЕЕ МГНОВЕНИЕ - словно что-то раздергивается, небесные ароматы достигают меня - и снова уносит поток мыслей, проекций, воспоминаний... Я вижу уже не реальность, а тень реальности на умственном экране.

Ребенок же почти не имеет этого экрана. Он смотрит прямо в сердце существования.

-.-

“Мир Горний” коренится здесь, в этой повседневной мишуре - но он восходит из нее в трансцендентные дали. Главное - увидеть себя не просто “сегодняшним”, привычно-плоским. Надо увидеть себя в становлении, разглядеть срез “сегодня” как один из моментов движения по неповторимым, поразительным вселенными – ощутить то, ЧТО по ним движется.

-.-

Расширение - это когда тебя достигают иные размерности, иные миры. Я В СЕЙЧАС - незначительная точка в бездне сущего, надо направить себя в эту бездну, напомнить себе о ней.

-.-

Память двояка: она может быть воссозданием внешних событий. Но может возникнуть подключение других полей сознания. Тогда это уже не просто воспоминание - это выход за рамки ограничений, расширение сознания.

При этом вещи как бы обретают новое измерение.

-.-

Поймал себя на том, что та или иная мысль, вполне обычная, например, что-нибудь в связи с работой, внезапно может озариться странным светом, словно распространяясь на какие-то затаенные просторы сознания. То есть не только воспоминания, но и некоторое проектирование может выводить за пределы узкого “я”, в небывалое.

Вся моя жизнь, как и жизнь большинства остальных людей, наверно - ожидание Откровения. Я, правда, хотел не столько чего-то понять и объяснить, сколько ПЕРЕЖИТЬ, слиться с чем-то высоким и прекрасным - с природой, с жизнью, красотой, растворенной повсюду... Сейчас я говорю - с Богом.

-.-

Пусть принимают гостей и играют в хозяев, ходят в магазины и на вернисажи и демонстрируют “светскость” или снобизм - пусть делают так, как получается. У меня нет претензий к формам человеческой жизни. Отдадим ей должное, но это - всего лишь поверхность. Не будем только на поверхности. Но не станем и ломать ее. Бунт против сложившихся форм жизни, от мелочного эпатажа до революции - подобен бунту Пальмы (у Гаршина), проломившей в свободолюбивом порыве стеклянную крышу зимнего сада и тотчас погибшей от мороза.

-.-

Оглядываясь назад, на все то, что со мною было до сих пор, я вижу в основном вереницу досадных нелепостей. И вполне резонно предположение, что дальше будет все так же. Однако сейчас, как и всегда в течение жизни, живо предчувствие, будто я накануне какого-то счастливого разрешения, счастливого завершения сюжета. Все это обычно реализуется в популярных жанрах художественной литературы.

Надо ли сушить душу скепсисом на этот счет?

Пронаблюдай за собой каждый день. Существует такая вещь, как повседневные надежды, обычно пустяковые, суетные, однако в них - вся наша жизнь. Разумеется, всем этим надеждам противопоставляются повседневные же обманы и коварства жизни, однако мы рады обманываться каждый миг и возлагаем надежду на всякий шевельнувшийся в нашу сторону призрак. В этой неиссякающей страстной надежде нашей - весь секрет, вся пружина жизни.

-.-

Может быть, мы все-таки не зря надеемся? И что-то за всем этим кроется? Иначе - нас просто нет.

-.-

Движение - духовно. Движение по тротуару, мягкий полет на велосипеде, скольжение пера по бумаге или глаз по строке - в движении преодолевается тупая, мертвенная обусловленность материи. Движение есть свобода. Двигаюсь - значит живу, свободно реализую себя в пространстве физическом или духовном.

-.-

В одежде человек как бы преодолевает плоть. Обусловленность, однозначность плоти. Одежда связана с чувством стыда, а стыдно всего стихийно-плотского. Того, в чем минимум духа, свободы. Человек стесняется своей зависимости от низшей природы.

-.-

Рассматривая лица в метро, я вдруг увидел их так, как вижу деревья и камни - в них отражена Высшая природа. Как прекрасны они при таком созерцании... Это внеличностный взгляд, продиктованный не моими амбициями по отношению к людям - чистое созерцание.

-.-

Когда я сознаю ПРЕХОДЯЩЕЕ, я каким-то образом, затылком вижу, спиной ощущаю НЕПРЕХОДЯЩЕЕ - я в нем, хотя и не умею в нем быть.

-.-

Живопись впечатляет меня, если она подобна кристаллу (композиция, колорит). Уравновешенная, соразмерная во всех отношениях вещь. Единственно возможная точка равновесия. Что-то тогда лучится из нее. Во что-то заглядываешь...

Своего рода “минеральная” точка зрения на искусство.

Вероятно, наряду с этим еще есть стихии органичности, душевности, духовности - и все эти компоненты должны, в свою очередь, симметрично соотноситься, составлять кристалл - вот тогда возникает Божественное. Бог - сведенность в фокус всех этих граней. Когда одно - есть другое и т.п.

-.-

Почему может помочь посторонний? - голос постороннего приходит из иных душевных пространств, свидетельствуя о них.

-.-

Живопись – это нечто ВНЕ ВРЕМЕНИ . Литература - во времени, литературу надо вытягивать из этой вневременной ТОЧКИ.

Я не умею. Мои внутренние созерцания – застывшие, глубокие картины, не поддающиеся словесному выражению

-.-

Рузское водохранилище. Люди здесь все расковыряли, и воду “налили” - мутно, небось, было. Суета грязи, щепок, песка. А отстоялось - вот он, янтарный настой! - “поселилось” в воде, на дне и берегах – подлинное.

-.-

Иду меж деревьев - стоят, не шелохнутся - живут. Разве жизнь это обязательно движение? Жизнь - стояние, пребывание...

Мудрость неподвижности.

Мельтешение мыслей и мышц - шум, мусор.

Остановиться...

В одиночество...

Но ЧТО ЭТО - в их стоянии?

-.-

В них - те самые НЕПОДВИЖНЫЕ КАРТИНЫ? Преодоление времени - выход за его пределы?

-.-

Детство... Те состояния...

-.-

Сижу у водохранилища. Волны шумят – словно маленькое море! Единая природа Большой Воды...

Дымка. Солнце плавно опускается в дымке. Искрящаяся дорожка на воде. Волны словно несут солнце ко мне, и выплескивают на берег - его теплое свечение, волна за волной, впитывает песок.

-.-

Туман, звук падающих капель. Сижу в ближнем, сыром лесу на гниющем теле большого раздваивающегося дерева. Боже, как похоже это раздвоение на обнаженные бедра, на тонкие, длинные девчоночьи ноги! Трещина между двоящимися стволами, заросшая мхом - что-то колдовское в этой аналогичности.

-.-

Лес, пруд, поле - результат “настоя”, тишины природы. И искусство - тот же “настой” высвечивается из человека. Суета, шум, хаос - преодолены, что-то субстанциональное получает выход.

Слушаю джаз, импровизации саксофона, подхватываемые гитарой - это тот же лес! Та же “кристалличность”, та же неподвижность движения...

Гениальность в искусстве определяется степенью “настоенности”.

Художник пускается в свободный, отчаянный полет - но умудряется не соскальзывать с неподвижности “настоя”. Это подобно искусству канатоходца. Художник тащит нас за собой - на канат - и мы переживаем восторг...

-.-

Красивый берег с валунами и гладкими, обработанными водой стволами деревьев.

-.-

Натащил из леса сухие сосновые ветви. Вот- извлек я их в переменчивость человечьей жизни - из тишины и молчания. Я представил себе это необъятное время, смену дней, неподвижность, лесную жизнь. Так вот - быть деревом, молча стоять в этом лесу... что это? Как?

-.-

“Кто вкусил Святого Духа, тот ПО ВКУСУ распознает благодать”, - говорил афонский старец Силуан.

Однако не только “благодатная”, а любая жизнь имеет как бы ВКУС - вы замечали? - и вкус этот меняется постоянно...

Из моего раннего детства вспоминаются больше не события, не предметы, а именно необыкновенный какой-то вкус жизни - как раз то, чего не выразить словами.

Мне всегда казалось, что люди либо тщательно скрывают друг от друга, либо просто не чувствуют самую важную вещь, которая с ними постоянно происходит. Это похоже на то, как если бы все делали вид, что не существует запахов, а в человеческом языке не существовало бы ни одного слова для обозначения мира, связанного с обанянием.

Зрение, слух, осязание... Миры видимого, слышимого, ощупываемого, и так далее.

Меня всегда изумляло, что никто не обращает внимания на еще один мир чувств, может быть, даже самый важный среди остальных.

И тут я начинаю, словно рыба, извлеченная на поверхность, беспомощно глотать воздух. Я открываю рот, стремясь сказать самое главное - однако не нахожу нужных слов.

Прямо про это не и скажешь. Но можно попробовать в обход.

Например, так.

Носом мы чувствуем запахи. А чем мы чувствуем ТО, У ЧЕГО НЕТ НАИМЕНОВАНИЯ?

Мы чувствуем это ТЕМ более глубоким, что содержится в нас и соединяет в себе остальные ощущения и чувства. Это как бы целостное чувство, и именно поэтому оно более существенное, важное. На первый взгляд, оно как бы менее заметно, на нем труднее сосредоточить внимание, потому что слишком отвлекают поверхностные впечатления. Но оно гораздо грандиознее. Это как бы почва, на которой мы держимся и от которой всецело зависим. Только в области этого целостного ощущения приобретают значение, могут распознаваться все остальные чувственные впечатления.

Теперь подойдем к этому с другой стороны.

Глазом мы видим предметы, цвета. Ухом слышим разные звуки, издаваемые существами и предметами. Языком ощущаем вкус всего, что попадает в рот. А что мы чувствуем ТЕМ, У ЧЕГО НЕТ НАИМЕНОВАНИЯ?

Время. Моменты и периоды жизни.

Пошел я, допустим, на прогулку. Вот моя улица – я ОЩУТИЛ ее в глубине себя такой, какой она предстала мне в эти мгновенья. Долго ходил, побывал в разных местах, насмотрелся, наслушался, душа полна множеством чувств - возвращаюсь домой. Снова моя улица. И она уже совсем иная, мир изменился, вкус у всего, и у улицы этой, сделался другим...

Я говорю “вкус”, потому что нет слова, которым можно обозначить то, о чем я хочу сказать.

А давешняя улица, ее прежний мир - позади, навсегда в памяти моей.

Я вспоминаю прошлые годы, прошлые свои миры - это уводящий в бесконечность разноцветный коридор, полный загадок и волшебства.

Я чувствую в себе как бы множество разных существований, перетекающих одно в другое - это какое-то особое измерение бытия, и меня поражает окружающая меня человеческая культура, совершенно слепая к самому поразительному и прекрасному в жизни.

Люди зачем-то загнали себя в скучный мир, ограниченный несколькими плоскостями, словно страшась красоты бездонных окружающих пространств.

Кажется, из всех человеческих языков - лишь музыка способна выразить что-то близкое к тому, о чем я пытаюсь сказать.

-.-

Можно описывать мир в рамках двухмерности, стараться думать только в этих рамках. Двухмерно вспоминать, перечисляя события, тщательно отслеживая, что вслед за чем происходило, что где стояло, что и как при этом выглядело... Это будут одни воспоминания, холодные, пустые, чаще всего неприятные, поскольку, заглядывая в такую память, всегда видишь, какой ты был дурак и как много нелепостей натворил. Этим воспоминаниям можно предаваться когда захочешь.

А вот вспомнить ТО, У ЧЕГО НЕТ НАИМЕНОВАНИЯ, нельзя по желанию - такие воспоминания приходят сами, когда захотят, и они прекрасны. Эти самые важные воспоминания всегда неопределенны, обычно в них очень мало или совсем нет событий, последовательности - однако они позволяют заново целиком окунуться в былое существование, то есть в то самое пространство, в котором лишь и могли случаться те или иные события.

Коридор в прошлое, о котором я упоминал, на самом деле бесконечен.

Это именно так. Воспоминания О ТОМ, У ЧЕГО НЕТ НАИМЕНОВАНИЯ, доносят до меня не только то, что я переживал в своей жизни, но и многое такое, чего, кажется, никогда не бывало здесь со мной.

Откуда такое приходит? Не знаю... Ветер приносит? Я улавливаю что-то от других людей? Из других эпох?

Как я могу знать... Однако на протяжении всех моих лет я переживаю подобное, и, мне кажется, это самое главное, самое прекрасное, что на самом деле происходит со мной в этой жизни.

-.-

Добавлю об этом еще немного.

С ощущениями ведь как получается - их начинаешь различать, когда они делаются противоположными. Черное черно лишь в сравнении с белым, а красному даруют его красность остальные цвета. Будь на свете всего лишь какой-нибудь один цвет - не существовало бы и его самого. Для ощущения необходим контраст, конфликт разного.

И для ощущения ТОГО, У ЧЕГО НЕТ НАИМЕНОВАНИЯ, также необходимо постоянное внутреннее столкновение с иными существованиями.

Две силы позволяют воспринимать то, у чего нет наИМЕНОВАНИЯ.

Первая - особым образом направленное внимание: не только вовне, но как бы одновременно и внутрь себя, на все в целом, что происходит в данный миг.

И другая, не зависящая от меня сила. Ко мне словно ветер приносит, вдувает, “вдохновляет” (здесь очень подходит слово ВДОХНОВЕНИЕ) веяния иных существований, иногда относящихся к моей жизни, а иногда, кажется, никак не связанных со мной.

Этот не иссякающий, яркий, всегда неожиданный поток и составляет основу переживания того, у чего нет наИМЕНОВАНИЯ.

-.-

Я хотел бы говорить об этом с другими, сравнивать свои чувства с ними, уметь рассказать о том, что меня особенно волнует и восхищает. Я хотел бы, чтобы более опытные и мудрые объяснили мне то, в чем я один не могу разобраться...

Однако вокруг - странное молчание. Порой я чувствую себя зрячим в сообществе слепых, которых совершенно не интересует даруемое взгляду пространство.

Неужели окружающие в самом деле не видят того, о чем я сейчас говорю? Ведь мир, лишенный того, о чем я не умею сказать, представляется мне просто кошмаром, беспросветной скучной тьмой.

Несомненно, чувства, о которых я здесь рассказал, присущи всем людям. Но наши поколения произрастают на вполне определенной культурной почве, и все мы вольно или невольно воспроизводим общепринятое. Может быть, в силу какого-то сочетания обстоятельств я немного вывалился за рамки установившегося прокрустова ложа и приохотился обращать внимание на то, что в соответствии с нынешними психологическими установками не представляет интереса и как бы не существует вовсе. И я не отягощал бы себя неподъемной задачей описывать неописуемое, если бы не знал, что на этом пути каждого из нас ожидает очень важный, СПАСИТЕЛЬНЫЙ опыт.

-.-

Почему возможны старые люди, молодые духом? - потому что они глубоки, а глубина - вечная юность. Кто на поверхности, тот механистичен и адекватен внешним переменам. Внутри мы - вне времени, наедине с загадкой существования. Там истоки наши, оттуда мы пришли, туда и уйдем, и когда уйдем - что мы будем вспоминать?

О чем мы вспоминаем иногда?

Не слова о жизни - саму жизнь...

Побудь в себе сейчас. Согрейся сам от себя.

Пожертвуй головой с ее словами и амбициями - хоть на несколько мгновений. Окунись в сердце свое - смиренно, с мольбой о прощении за все те глупости и неправды, которые ты творишь...

Если допущен будешь - и тебя коснется теплое и облегчающее дуновение Истока...