Иван Калашников

ПОРТРЕТЫ (продолжение повести Точка Джи)

Юльке
(сделал всё, что мог)

I.

Посреди цеха стоял бандит Грачёв. Перед собой он держал девочку лет десяти, макушкой едва достигавшую уровня его груди. Ещё вчера, промелькнуло в голове Рубена, ещё вчера она выпрашивала мелочь на светофоре. Застыв как каменный, Рубен, не мигая, глядел на револьвер в руке Грачёва, дуло которого было прижато к шее девочки.
- Грачев, ты же не пёс, - плохо слушающимися губами произнес Рубен. - Отпусти ребёнка - потолкуем.
- Потолковали уже, - с усмешкой отозвался Грачёв.
- Не в западло ребёнком прикрываться?
- Не в западло. Ты ж, мудак, покойников только на похоронах и видел. А куда сунулся?
Не опуская пистолета, Рубен вдруг понял, чем всё закончится, но выстрелить не посмел, не был уверен, куда угодит его пуля, и потому пережил некоторое облегчение, когда Грачёв за какую-то секунду взвёл курок револьвера и выстрелил девочке в основание нижней челюсти. Сосредоточенный веер кровавых брызг выплеснулся к закопченному потолку, замурзанное личико превратилось в безжизненную маску. Обмякшее тело Грачёв швырнул ошеломлённому Рубену, - тот инстинктивно сделал шаг назад, обо что-то споткнулся, лёгкое, невесомое тело накрыло его, подобно савану.
- Стой! Сука, стой! - закричал Рубен, пытаясь выбраться из-под тела, ещё недавно принадлежавшему малолетней попрошайке, ещё недавно она бегала по улицам грязного и вонючего города, ещё недавно ей было нужно так мало для счастья - чтоб положили копейки в её ладошку, да чтоб мать-пьяница не била
Отчаянно рванув в сторону, Рубен вырвал руку с пистолетом, не целясь, принялся палить в паутинный проём, где удалялась фигура Грачёва: сутулый садист. «Попал, попал в суку, готов сука!» - пронеслось в голове Рубена, но он продолжал добавлять уничтожительные пули в мешком осевшую человеческую глыбу. Щелчок. Несуразной массой напомнило о себе тело убитой девочки. Кривясь от отвращения, Рубен выбрался на середину цеха, принялся тереть подбородок о ворот кожаной куртки. Кровь, как ему казалось, была на всём его лице, на руках и в волосах, а у паутинного проёма уже слышались гулкие до странного шаги; до странного, потому что все звуки в этом заброшенном месте гасили стены, покрытые толстым слоем грязи и пыли...
«Нет ничего святого», - мысли обрывались, рвались истеричными клочьями. Рубен не сомневался в том, что сумеет выбраться из здания, но где-то остался Егор, и вызвонить его по мобильнику не представлялось возможным, тренькнет сотовый - сдаст блондина-бухгалтера, а может он также таращится на ребёнка, будто бабочку нанизанного на револьверный ствол.
Увидев Бруса, бомжа с солидным стажем, завсегдатая этих мест, Рубен от выстрела удержался, рухнул, как подкошенный на обломок какого-то станка. Выстрелить всё равно не получилось бы, обойма пустая, всё, что в ней было, отдал Грачёву.
- Брус, что ж за говно такое, - говорил Рубен, машинально перезаряжая обойму. - Не отморозки текстильные, сказали ведь - серьёзные люди... Детей мочить - это серьёзно, ага! - Рубен криво ухмыльнулся, вскочил на ноги.
- Линяешь? - хриплым голосом спросил Брус. Только сейчас под слоем грязи на его лице Рубен заметил смертельную бледность.
- Ты возражаешь?
- Кончат тебя. Всех подряд кончать будут, пока до тебя не доберутся...
А ведь он прав, думал Рубен, не таясь, шагая в полуподвальном коридоре к далеко видневшемуся выходу-оконцу. Не на те грабли наступил, не тем людям стрелу набил. «Серьезные люди!» - серьёзные люди в могилах давно лежат, потому Рубен в это дерьмо и вляпался. Грачёв, отморозок, пёс паршивый, всю армию в этот сортир бомжатский собрал, не на стрелу ехал, мочить всех ехал...
- Всех, - вполголоса произнёс Рубен, остановившись в дверном проёме. Краской на стене было написано «Не стой под грузом!». Рубен задрал голову вверх. Здесь был колодец, по которому когда-то бегал вверх-вниз крюк грузового крана, доставлял на нужные этажи нужные грузы. Словно по предварительному заказу для Рубена где-то далеко вверху оборвалась вопящая точка, с катастрофической скоростью приближающаяся к надписи «Не стой под грузом!».
Рубен не выдержал. Он даже не отвернулся, выскочил в узкий переходник, выпустив оружие из рук, зажав уши, - не успел, отчётливо услышал хруст ломающихся костей, и глухой плеск. Скривившись будто от боли, Рубен сидел на корточках, подготавливая себя ко всему, чего ему не довелось видеть прежде в своей жизни. «Егор, ты ведь выжил, успел выскочить, ты ведь умница, Егор, умеешь читать и писать», - думал Рубен. Медитацией сыт не будешь. Бомжатские тряпки шевелил слепой ветер, - в тон ему облегчённо и шумно Рубен выдохнул. Минус один бомж, перед всеми ними можно будет извиниться на том свете.
Мысль заработала с прежней ясностью. Уже хладнокровно взирая на труп бомжа, столь удачно запущенного с пятидесятиметровой высоты, Рубен понял, что живым с завода должны уйти либо он с Егором, либо грачёвские остатки. Два места не предусмотрено по графику. На щеке противно запекло, детская кровь, - рукавом натёр кожу до нездоровой красноты, всё равно продолжал тереть, цепляясь ногами за кольца тросов, ударяясь плечами о бетонные блоки. «Всех?» - риторически вопрошал в его голове голос А. «Всех», - хладнокровно отвечал голос В. Звенящей иглой колебался Рубен в этом магните. За шаг до спасения, спас сам себя народной мудростью: с волками жить - по волчьи выть.
Бегло и неправильно пересчитав оставшиеся патроны, Рубен взирал на скопление машин перед заводом. Как крыса, думал он, загнали, суки, как крысу подвальную, а с собой ничего, ни «Мухи», ни ножа десантного. Грач отморозков своих не с улицы набирал, спецназ, говорили, есть, и менты бывшие, обиженные, за отморозничество изгнанные из рядов ментовских. С собой - лишь обойма. Рубен набрал на трубке половину номера, скрипнув зубами, нажал отбой, - нельзя, нельзя, дай Бог, сидит Егорка сейчас в укромном месте, клянёт, что дал себя втянуть в такое дерьмо, слушался бы маму с папой, сидел бы сейчас на работе за бухгалтерским столом, да мечтал бы, как ноги секретарши обнимают его худую задницу.
Лишившиеся главнокомандования грачёвские бандиты действовали на удивление слаженно и организованно. Пяти минут не прошло, как Рубен различил не только шаги, но и короткие фразы. «Хорошо работают, - с завистью подумал он, - как дичь загоняют». Загонять, однако, должны были не все, кого-то наверняка оставили наверху. Место для ребят незнакомое, сверху должен был кто-то прикрывать, знают ведь - Рубен уйти может хоть по канализационной трубе.
«Ну, по говну уходить - это вряд ли», - усмехнулся в душе Рубен.
Ему нужен был сущий пустяк, преодолеть несколько сот метров, отделявших его от собственного автомобиля. Отсюда не видно, обзор заслонял серый микроавтобус. По одному короткому свисту, или как там грачёвские бойцы обмениваются сигналами, к окнам, выходящих на фасад, соберётся вся огневая мощь - тогда уж Егорке вызванивать будет некого.
Но была труба.
Кто-то вложил в неё душу, когда отливал, но тот, кто её укладывал, душу пожалел, свалил трубу за доской почёта, сейчас обветшавшей, с почётом ничего общего не имеющей. Стрелять в Рубена начали сразу же как только он одним прыжком достиг бетонного жерла. Под ногами - грязь, битые стёкла и куски ржавой арматуры. В одну сторону - уже изрешеченные пулями куски асфальта, в другую - автомобиль Рубена, как в подзорной трубе (Рубен лежал на спине) перевёрнутый наоборот: близко, очень близко, рукой можно достать.
- Не давайте ему высунуться! - крикнул кто-то снаружи. Вновь заработали силы противника, Рубен испугался шальной пули к себе в гости. «Абдулла хренов», - со злостью подумал он. Стащив с себя куртку, бросил в сторону своей машины, - выстрелы пригвоздили её к земле, как канцелярские кнопки плакат о вреде пьянства, однако Рубену было некогда накапливать впечатления, потому что следом за курткой бросился он сам. На какие-то доли секунды обилие выстрелов удвоилось, у Рубена не было никакого сомнения в том, что к переднему колесу автомобиля приземлился его труп. Ощутив себя целым и невредимым, он выбросил руку поверх капота, выстрелил несколько раз, так, для острастки, чтобы знали: живым он им не дастся. Все окна в машине были выбиты, также прострелили оба колеса, и, вообще, отражать щедрое апрельское солнце на поверхности автомобиля было нечему, когда Рубен откатил транспортное средство за угол здания. Здесь был блок без окон, без дверей, полна горница людей, - уже нет, верняк - все высыпали на площадку, заходят с флангов. Крышка багажника, также простреленного не единожды, напоминала приоткрытый рот мертвеца. Из-за машины, из-за куска железа Рубен вдруг почувствовал то, чего ему так не хватало - обыкновенную человеческую злость. Гниды приезжие, суки, мародёры, трупами за километр от них несет, готовьтесь суки, ждёт вас местный фейерверк...
Рубену нравились стоянки, где автомобили располагались чуть ли не вплотную друг к другу, чуть ли не в притирку, когда двери-то открыть нараспашку невозможно. Одним гранатомётным выстрелом можно было уничтожить всю стоянку, - уничтожить легко и непринуждённо. Особенно эффектно горел синий микроавтобус (получилось), и, главное, больше никто не хотел Рубеновой смерти. С воплями и стонами противники метались, охваченные огнём вокруг транспортных средств, слепо натыкаясь друг на друга, на стены фабрики, спотыкаясь, падали на потрескавшийся асфальт корчащимися, агонизирующими факелами.
Выскочившего, словно из-под земли Егора Рубен едва не пристрелил просто от неожиданности. И не из никакой не из-под земли, справа от фабрики сто лет назад плюс десять лет был вырыт ров, противотанковый, что ли, украшенный теперь дикой травой, которая и помогла Егору скрываться от озлобленных отмороженных конкурентов. Егор двигался будто в диковинном танце, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Левой рукой он заслонялся он пламени, в правой держал пистолет и, щурясь, совершал целенаправленные бухгалтерские выстрелы, - в кого именно, Рубену мешали разглядеть пылающие автомобили.
Бросив бесполезный теперь гранатомёт на асфальт, Рубен сделал несколько шагов вдоль фабричной стены, машинально пристрелил корчившийся у крыльца ком пламени. Торжественная встреча победителей произошла у юго-восточного угла фабрики. Тяжело дышавший Егор ежесекундно облизывался и вытирал с лица пот.
- Жарко? Жилет стяни, - посоветовал ему Рубен.
- Ты-то - герой, - невесело усмехнулся Егор, непослушными руками принялся сдирать с себя пуленепробиваемое одеяние.
- Кто стрелять начал?! - спрашивал Егор. - Миха, бедняга, ствола даже в руке не держал, ему башку разнесли, может в меня целились, а он на линии огня стоял...
- Ладно успокойся.
- Успокойся?! Рубен, ты бы ещё мне жену с ребенком взять с собой посоветовал!
- Успокойся, говорю. Говно дела, кто спорит, могли бы всех уложить.
- Спасибо, успокоил, - Егор задрал голову, дёрнулся, постучал затылком о крыло автомобиля.
- Грачёв здесь - левый. Сюда всё говно прёт, потому что знают: бояться тут некого, - сказал Рубен.
- И пусть бы пёрло. Зато одним журналистом на свете больше бы было.
- Все мы смертны.
- Ты тоже смертен, Рубен. И туп как пуп. Втроём на такую толпу отморозков...
Закончить ему помешал новый взрыв, очевидно, аккумулятор уже начинавшей угасать «Вольво». Рефлекторно Егор бросился на стену, увлекая за собой Рубена. Взрыв вышел слабым, опасаться было нечего, однако оба стояли полуобнявшись, вжимаясь в старый крошащийся бетон.
- Мне куртку забрать нужно. Там мобилка и ксивы, - сказал, наконец, Рубен.
Он ничего не мог с собой поделать. Несмотря на нелепую смерть Миши в самом начале разборки триумф вкупе с азартом переполняли Рубена. В четыре руки такую толпу уложили, - это надо уметь! «Мы крутые, - думал Рубен, приближаясь к своей многократно простреленной куртке, - да - крутые!» То было ликование подростка, в компьютерной игре вышедшего на следующий уровень.
Грачёвские бандюки так основательно изрешетили куртку Рубена, что на ней не уцелели даже застёжки-»молнии»; мобильный телефон, который Рубен вынул из бокового кармана, и вовсе рассыпался в его руках. Сидя на корточках у убитой куртки, Рубен чувствовал себя полным идиотом, вроде того, о котором Артём писал ему в письме. Уровень, быть может, и пройден, но вот все аптечки и кодовые ключи не собраны, - иди теперь отдыхай перед общежитием для бомжей. Может у Бруса трубку попросить? Наверняка мужик на прошлой неделе старую модель на новую сменил - с цветным дисплеем, подсвеченной клавиатурой и интегрированной веб-камерой! Оборжаться и обоссаться - Брус с мобилкой!
Рубен не верил ни в Бога, ни в дьявола, ни в интуицию. Он верил в самого себя, время от времени ощущая болезненные напоминания, вроде сигналов точного времени, - не зазнавайся, старик, реальность - это не только то, что может стать мишенью для твоего пистолета.
По лесополосе, стелившейся недалеко от фабрики, мельком пробежал солнечный блик. Солнце в зените, шума подъехавшего автомобиля Рубен не слышал. Единственное, что могло запустить «зайчик» по кронам деревьев...
Снайперская винтовка.
Оптический прицел на снайперской винтовке, но обо всём этом Рубен размышлял в старой знакомой бетонной трубе. Вновь у себя дома, ха-ха-ха, но смеяться желания не было хотя бы потому, что в спину опять впились осколки бутылок и ржавые прутья арматуры. Сволочь. Винтовка не простая, а волшебная, стреляла не обычными пуклями, а короткими кусками стальной проволоки, поэтому не было слышно звука выстрела. Перезаряжать такой агрегат достаточно долго, там и обоймы, наверно, нет, непрактичная штуковина, что и говорить. Пока перезарядишь...
Пока...
Одно дело - бегать по лабиринту, прекрасно зная все лазейки и выходы, и совсем иное - представлять себя на месте другого человека, предусмотрительно оставленного грачёвскими отморозками на верхнем уровне. Был риск грохнуть кого-нибудь из единомышленников Бруса; странные люди, за столько лет не научились эвакуировать в первую очередь женщин и детей... хотя, вполне возможно, сегодня они сделать этого просто не успели.
При желании Рубен мог обзавестись целым арсеналом по пути наверх. Набрал, сколько смог, подниматься было нелегко, но он уже никуда не спешил. Парень-снайпер выдал себя с головой, метался из цеха в цех задевая обломки ржавых конструкций. Здания он не знал, нёсся, куда глаза глядят. Другого ствола, кроме диковинной винтовки, у него не было. Рубен на секунду остановился, бросив взгляд на оставленное противником оружие, - и пошёл дальше, загоняя последнего из всех, кто не пожелал достичь компромисса.
- Тупик, дружище, - весело выкрикнул Рубен. Эха не было. У парня, затаившегося в соседнем цехе, было два выхода: выпрыгнуть с пятидесятиметровой высоты на пылающие остатки автомобилей, или...
- Может, поговорим?
- Давай... п-поговорим, - отозвался снайпер-неудачник после короткой паузы.
Усмехнувшись, Рубен достал из-за пояса последнюю гранату. Услышал, как она с глухим стуком отскочила от стены. Снайпер выкрикнул что-то похожее на «йо-у», бросился к дверному проёму, - Рубен расстрелял его из автомата, основательно изуродовав лицо.
Даже не заметил, какого цвета у снайпера глаза...
Егора Рубен застал сидящим на земле, прислонившимся спиной к переднему крылу автомобиля. Был он белее мела.
- Нету их больше, Егор, никого нету... Гляди, дуру какую классную сувениром прихватил, - Рубен не без гордости продемонстрировал длинную, как лыжная палка, снайперскую винтовку.
- Классная, - согласился Егор. - Ещё я видел, как Миху классно завалили... Слушай, надо забрать его отсюда, не дело будет, если его вместе с Грачёвым...
- О’кей, - кивнул Рубен...
- А чем твой ствол стреляет? - спросил Егор после паузы, носившей оттенок минуты молчания
- А хрен его знает. Дома разберусь. Может, на день рождения кому-нибудь подарю.
- Ты сначала доживи до чьего-нибудь дня рождения, - кисло добавил мебельный бухгалтер.
- Доживу. Не плачь, Егор, наведём порядок в нашей маленькой любимой родине.
- С кем? Вдвоём, чисто по-семейному? - с сарказмом поинтересовался Егор. - Следующего раза может и не быть, Рубен. Не всегда коту масленица.
- Не всегда, - согласился Рубен. - Да есть ещё пару пассажиров на примете, кого под пулю подставить не жалко. Стволов наберём... Справимся, - задумчиво бормотал он; вдруг спохватился:
- Ладно, ещё Миху забрать надо... и заяву подать.
- Какую заяву? - не понял Егор.
- Ну, о том, что тачку, вон ту, угроханную, у меня угнали, - пояснил Рубен. - Ты-то свою сберёг. Дай трофеи уложу...
Рубен забросил винтовку себе на плечо, как коромысло, и направился к багажнику. «Бандит», - с усмешкой подумал Егор, глядя как тот возится со снайперским оружием...

II.

Встречу выпускников Тимофей благополучно продинамил. Не знал даже, имело ли подобное мероприятие место в истории вообще. Класс, в котором он учился, по его мнению, страдал жуткой неизлечимой хворью на протяжении всех восьми классов, и за десять лет негативные впечатления, к сожалению, не испарились. Тима не успел заразиться сентиментальностью настолько, чтобы, встретив на улице бывшего ябеду или тупоголовую бестолочь-одноклассника, еженедельно обрывавшего петельки на верхней одежде, висевшей в школьном гардеробе, всплеснув руками, воскликнуть фальшиво: «Русланчик! Желтоухов! Сколько лет, сколько зим!».
Перед тем как Тимофею довелось пережить наиважнейший в жизни человека светлый миг, - переступить порог школы в первый раз, - родители Тимофея долго определялись в выборе этого самого порога. Слишком долго. Это ведь сейчас учебных заведений, начальных, средних, высших, пруд пруди, а тогда всё было очень просто. Для своих шести с хвостиком лет Тима слабо разбирался в критериях, какими руководствовались его родители. Кажется, одна из школ была ближе к дому; в другой работала какая-то родственница. Выбор родителей остался для Тимофея загадкой: все восемь школьных лет он тащился с ранцем, затем - со спортивной сумкой к чёрту на кулички, и никаких родственников в финале своего пути не встречал.
Родители тянули до последнего, потому ребёнка определили в класс «Б». Спасибо, мама, спасибо, папа. Детей в школе хватило ровно на два класса; незримый классификатор умело распределил школьников на два сорта: высший и все остальные. Тима попал в класс аутсайдеров, хотя сам себя аутсайдером никогда не считал. Он догадывался, что его бывшие одноклассники примерно того же мнения о себе, лидерствующих, и было непонятно, отчего в их «Б»-классе больше всего двоечников и нерях, а во время истеричных сборов макулатуры или металлолома, или того и другого вместе, они собирали меньше всех; проигрывали во всех школьных мероприятиях; почти не участвовали в самодеятельности; служили посмешищем для всей школы и критерием низменности («Ты что, хочешь в 7-Б перейти?!», или «Ещё раз такое повторится - в 8-Б переведу!»). Их класс менял классных руководителей, как перчатки. Тёртые матёрые в педагогике тётки принимали на себя обязанности класручек и складывали их, некоторое время спустя с различными видами психических расстройств. Вершина цинизма: одну из них навестили всем классом в отделении неврологии; чем-то это было похоже на встречу киллера и жертвы, чудом избежавшей снайперской пули в затылок: слушай, ну, ты здорово в меня, а..?
Получив на руки аттестат о «неполном среднем», Тимофей с лёгкостью позабывал всех одноклассников. К тому же никто из них существенных успехов не добился, за исключением Олежки Александрова, вечно задумчивого замороченного пацана, совмещавшего музыкальную школу с общеобразовательной. Да и он, говорили, загнулся совсем недавно, кино ещё какое-то по ящику показывали, то ли о нём, то ли с ним в главной роли...
Итак, день встречи выпускников оказался забытым, как день рождения какого-то очень далёкого и забытого родственника. Совсем другое дело - встреча выпускников среднего специального учебного заведения.
Училища.
- Ты как? - Костик, интеллигентно худощавый, едва склонил голову к бывшему одногруппнику.
- Нормально.
- Женился?
- Ага.
- Дети есть?
- Нет пока.
- Блин, Наташка одна получается, разродилась, - с некоторой горечью произнёс Костик.
- Я слышал, Верка... - начал было Тима.
- Верка еще в училище родила, - перебил его Костик и замолчал: на сцену училищного актового зала высыпали пестро выряженные девочки с хореографического отделения, и со спортивной лихостью принялись отплясывать канкан. Относительно профессионализма - вполне прилично; относительно всего остального приличия отдыхали. Даже Наташка, нет, не Наташка, кем она там стала за семь лет, Натальей, что ли, - Наталья перестала усмирять своего четырёхлетнего сына, шалившего в проходе, округлёнными глазами смотрела на царивший на сцене разврат.
- Теперь я понимаю, почему нас на встречи выпускников не пускали, - ошарашено произнёс Костик.
- Угу, - буркнул Тима. - Третья слева, рыженька - ничего.
- Да они все - ничего! - воскликнул Костик, и, не удержавшись, пронзительно засвистел на весь зал.
Его примеру последовали другие мужчины-выпускники, явившиеся сюда, чтобы вспомнить молодость. Какой разврат? Никакого разврата. Небольшой сюрприз для наших бывших учащихся, в настоящее время отстаивающих честь училища в разных сферах народного хозяйства.
- А я теперь понимаю, какого они тут свистели, когда мы бурсаками на парах сидели! прокричал Тима, перекрывая общий шум возбуждённых зрителей.
Не смотреть на сцену было страшно. День встречи выпускников праздновали в последний понедельник апреля (американцы хреновы), официальных приглашений не рассылали, но в гости ждали обычно всех, кто выпустился за всё время существования училища.
Казалось, озираясь по сторонам, можно было без труда представить свою собственную дальнейшую жизнь, однако всюду сидели какие-то полненькие сильно накрашенные потные тётки и скверно пахнущие мужчины с лицами неудачников, для которых искренние радость и веселье - большая редкость. Почти автоматически Тима пообещал себе в следующий раз продинамить встречу выпускников и в училище.
Молодых людей в зале было совсем немного. Придя сюда, Тима без труда отыскал Костика с Наташкой. Когда-то и тот и другой были влюблены в красавицу Наташку с каштановыми волосами и карими глазами. Наташка влюбилась в кого-то третьего, вышла за него замуж; результат этой аферы бойко резвился между рядами.
- Ты когда женился-то? - улыбаясь, спросила Наталья.
- Позавчера, - ответил Тима.
- Это значит - в позапрошлом году, - пояснил Костик.
В их общении училищного формата царило странное пренебрежение временными единицами: «позавчера» наряду с позапрошлым годом, могло означать и «на прошлой неделе». Костик первым сориентировался в жизненно важных событиях бывшего однокурсника.
По недосмотру режиссёра канкан был не финальным номером программы. После бойких танцовщиц на сцену, стеснительно расталкивая друг дружку локтями, вышла группа балалаечников. Отражением их появления в зале замелькала дырами частая зевота, взгляды всё чаще и чаще начали обращаться в сторону выхода. С видом носильщика, которому наплевать на помпезность и торжественность любого мероприятия, - приезд ли премьер-министра, или же встреча выпускников, - Костик подхватил под мышку развеселившегося Наташкиного малыша, бросил последний ленивый взгляд в сторону сцены, таким замысловатым образом намекая бывшим однокурсникам следовать его примеру, и сменил просторы актового зала на сумрак и прохладу училищного коридора. Там, кстати, звенел звонок, словно эстафетой переданный кем-то из школы.
- Неудобно как-то, - пробормотала Наталья. Тима ничего бормотать не стал, взял девушку (молодую женщину) под локоть, увлёк за собой к выходу, однако чувствовал, что Наталья движима, скорее материнским инстинктом, нежели воспоминаниями поза-позавчерашней юности...

А ПОТОМ БЫЛО ЛЕТО,
МЫ ПРОЩАЛИСЬ И ЗНАЛИ,
МЫ С ТОБОЙ ОДНОЙ КРОВИ,
МЫ НЕБЕСНЫХ КРОВЕЙ,
ТВОИ ДРАНЫЕ ДЖИНСЫ,
И МОНГОЛЬСКИЕ СКУЛЫ,
ТЫ БЫЛА МОЕЙ ТАЙНОЙ,
ЗАЗНОБОЙ МОЕЙ...

Среднее специальное учебное заведение мало чем схоже с детсадом или яслями. Крепкая дружба в группе - большущая редкость. На первых порах, на первых курсах пытаешься завязать с кем-то дружбу, давая навязывать свои интересы, навязывая кому-то интересы свои, - ну, и куда это навязывание девается к следующему семестру?
Тут будет исключение из правил. Должно случиться событие, яркое, стремительно завязавшееся, развившееся, кульминировавшее, и развязавшееся - как канкан. Группа была большая, в два, с лишним десятка человек, половину набрали условно, зная, что, если ко второму курсу хоть один «условным» останется, - то будет исключение, меньше того, что нужно нам. Четыре пары, восемь часов условных занятий, ага, я-то не был условным, я получал стипендию с первого курса, так что возьмите все ваши условия обратно.
Не только дружили мимолётно (максимум - неделя), также рождалась недельная любовь. Большой перемены в сорок минут длиной, не хватало для объяснения чувств, продолжения переносились на лекционное время, и даже на индивидуальных занятиях, если не успевали предложить руку и сердце, чтобы взамен потребовать разные другие органы человеческого тела противоположного пола, то назначали время для окончательной расстановки точек над «ай» (английская буква, в разных местах читается по-разному).
Весна была безумием. Став банальным взрослым, к Тиме возвращалось тогдашнее безумие в виде кровавых разводов в до краёв наполненной ванной.
Предложение Костика отметить свой день рождения всей группой не было встречено овацией. Особыми достоинствами он тогда не отличался, лидером, - даже условно, - не был. Весна. Второй курс училища. На фотографии я - второй слева. То есть справа. Несмотря ни на что, на пьянку явились все без исключения, не только те, кто жил в общежитии, городские второкурсники, также без подарка, явились не запылились. Впрочем, одни подарок был: трёхлитровая банка засоленных кабачков; нам не хватало каких-то копеек, чтобы купить эти проклятые кабачки, мы долго клялись продавщице в любви, и ещё в том, что банку мы обязательно вернём. Долго тот тянется за нами и по сей день, хотя нет больше того магазина, торгующего солёными кабачками...
Идиотства ради день рождения решено было праздновать в училище, в кабинете для индивидуальных занятий. Под присмотром уставшего вечернего апрельского солнца, изумлённого тем, что десять подростков, только-только успевших осовершеннолетиться, пренебрегли училищным парком, отдав предпочтение тесному училищному классу с фо-но, строгим и старым педагогическим столом, скамьёй, встроенным белым шкафом и несколькими стульями, - вот и все свидетели нашей пьяной второкурсной дружбы.
Наши планы противоречили друг другу: намечалось тихое интеллигентное мероприятие, а к уже имеющемуся фо-но мы прихватили с собой гитару и громкий магнитофон. Мы сломали и то, и другое, и третье, и скрыть этого не смогли.
Нас накрыли согласно всем правилам, установленным в январе 1924 года. Дежурный преподаватель, заместитель директора по воспитательной работе, выписанный из дому телеграммой-молнией классный руководитель (ещё одно эхо школьной действительности, только этот не обладал нервными расстройствами). Представители училищной администрации расширенными от изумления глазами взирали на нас, а нам было уже всё равно, день рождения Костика закончился совсем неплохо. Именинник отправился провожать самую красивую девочку нашей группы (а в декабре точно также провожал её я), менее красивые девочки остались убирать кабинет, я, понимая, что в таком состоянии на глаза родителям лучше не показываться, переночевал тогда у старшего брата, а Серёга исполнил свою давнишнюю мечту: обматерил классного руководителя.
Молодость, молодость...
Костику, Владу и мне объявили строгий выговор с занесением в личное дело. Серёгу отчислили за вызов педагогике. Девчонок мы единодушно выставили, на педсовете даже не фигурировали их фамилии, что, впрочем, не помешало им принимать самое активное участие в обсуждении вечной проблемы «что делать?», когда всё уже было решено суровыми среднеспециальными преподами. Год спустя после нашего выпуска половина из них прошла по делу о хищении казённых средств. На дне встречи выпускников мы не встретили более половины наших бывших преподавателей.
Серёга пообещал замочить классрука при первой подходящей возможности, но при первой подходящей возможности он грохнулся сам. Гибель его была фарсова и нелепа, - как трагичный день рождения Костика, - а узнали мы обо всём, когда уже стало ясно: те семеро из двадцати, что уцелели к шестому семестру - люди безусловно достойные финишной прямой, усыпанной цветами. Мы перестали ходить на индивидуальные занятия. Нас лишали стипендий, но инфляция была настолько стремительной, что отсутствие стипендии как-то не замечалось. Общий строгий выговор (с занесением, мать его, в личное дело) стал отправной точкой странного положения, которое у поэта отмечено следующим: «... так люди, первым каюсь я, от делать нечего друзья...» Мертвецки пьяными мы могли спать в одной постели в любых комбинациях; мы могли даже заниматься любовью, однако любви или желания в самом процессе не было бы и в помине; в присутствии друг друга мы могли справлять нужду и заблёвывать училищные коридоры; совершать преступления или благие дела... Интересно, почему у меня прежде не находилось времени, чтобы зафиксировать всё это на одном большом полотне - объективные тона, искренние испражнения...
На Серёгины похороны мы не пошли. Совесть спала спокойно, - просто не упоминали это событие, и всё. А потом девчонки наши начали подрабатывать по вызову, занимали нам деньги, на возврат особенно не рассчитывая, а потом погиб я сам, и на мои похороны также никто не пришёл, а потом, на день встречи выпускников в училищный парк, въехала большая тёмно-синяя машина. На её фоне бегущий четырёхлетний малыш смотрелся обречённо, автомобиль сочно поглотил его, однако лицо мальчика секунду спустя появилось в окне автомобиля, и звонкий голос пронёсся по наполненному апрелем миру: «Мам, ну ты идёшь?..»

III.

- Мг. Значит, машина её забрала, - произнесла Лариса тоном, где ревность традиционно сочеталась с глупостью на равных правах.
- Машина забрала, - утвердительно повторил Тима, - и больше я её не видел...
- Мг... В каком месте ты врёшь сейчас?
В принципе, остался сущий пустяк, объяснить жене, где он пропадал всю ночь. Ревность Ларисы была мощной, но с плохо отработанной манёвренностью; в таких условиях Тима мог менять любовниц как перчатки без ущерба для семьи, каждый раз, ловко избегая подозрительных ударов; всё собирался увлечься какой-нибудь доступной особой интереса ради, да сначала не хватало денег, потом - времени, потом - и того и другого, а сейчас, вот, он опять решил взяться за старое...
Очень сложная система символов, которая была основана на незыблемом, рождённом в древних веках инстинкте, подсказал ему скрыть отнюдь не так и не состоявшийся половой контакт с бывшей однокурсницей, а оброненную Костиком реплику-вопрос, прозвучавшую небрежно и пусть в том же училищном парке, в тот момент, когда стало ясно, что Наталья не достанется ни тому, ни другому.
«Ты рисуешь? Бросил?» - поинтересовался Костик.
В том-то и была вся штука.
Семья - это, конечно, святое. Здесь необходимо углубиться в более краткую систему, чтобы в самом её начале обнаружить следующее: надо быть полнейшим идиотом, чтобы назвать свою дочь «Ларисой», и ещё большим идиотом, чтобы жениться на девушке с таким именем. Тима никогда прежде не зацикливался на женских именах, но оказалось, что это тот случай, вроде отношения к евреям: народ, в общем, мирный, спокойный, только, чем дальше от них, тем слабее чувство, что тебя обведут вокруг пальца в любой момент. После двух с половиной лет совместной жизни с Ларисой Тима мог рассказать о её имени более, чем много...
- Выберу как-нибудь день, - обещала Лариса, - поеду, погляжу на твой бордель...
Холостой выстрел. Точно также она намеревалась посетить работу мужа, чтобы убедиться, что целостности её семьи ничего не угрожает. Результат - в конторе, где работал Тимофей, Ларису знали только по фотографии на его рабочем столе, да и та задевалась неизвестно куда, работа - это вам не встреча выпускников, пусть даже и с канканом.
Между тем, на работе Ларису могло заинтересовать многое. Контора немаленькая, хотя и нет интенсивной текучки кадров, но лично Тима был знаком, быть может, лишь с половиной персонала. Другая половина, вполне видимая и не менее активная в сравнении с первой, оставалась для него безымянной союзнической территорией, откуда новостей ждали с некоторой предвзятостью.
- «Мастерская», - передразнила Лариса. - Погляжу, что у вас там за мастерская! Клёпкин благоверный на работе уже неделю не появляется!
- Он в больнице, - коротко сообщил Тима.
- Нет его ни в какой больнице! - жена гневно сверкнула глазами, защёлкнула замок сумочки, чудом его не сломав. - Нет его ни дома, ни на работе, ни в больнице! Это Клёпа наврала, чтобы не увольняли его, болвана, лоботряса, иждивенца, кобеля!
- Вау, - произнёс Тимофей, вычисляя машинально, какое из стёбовых параметров может относиться и к нему тоже. Не найдя определенности, он задал риторический вопрос:
- А поесть чего-нибудь есть?
Открыл холодильник.
Захлопнулась входная дверь.
«Работа» - сильно сказано. Если работа, значит там должны быть работники. У Тимы, тогда ещё новичка, после первого обеденного перерыва-перекура, сложилось впечатление, будто офисы представляют собой клуб для людей, у которых единственная цель - изменить своему/своей мужу/жене. Буквально вчера Тима слышал разговоры, от которых у законопослушного семьянина вянут уши и округляются глаза (а какие были эпитеты!), и дело было в студенческом общежитии, битком набитом свободными половыми партнёрами; оказалось за пределами аморального многоэтажного студенческого помещения дела обстоят ничуть не лучше, хотя здесь, у большинства безымянные пальцы на правых руках украшены позорным пережитком социалистической действительности - обручальным кольцом.
Как будто побывавших в зоне техногенной катастрофы и заражённых радиацией, день за днём Тима отмечал для себя вот этого коренастого и кудрявого (с той, у которой худые коленки и привычка постоянно улыбаться), вот того лысоватого, похожего на Джека Николсона (с той, что постоянно красит ногти в вычурные тона, наверняка дерёт ими спины своих партнёров), вот этого, в джинсах на два размера больше нужного (с непонятно кем, кажется, она у нас не работает, но все знают о её существовании).
Свою собственную нравственную чистоту (мнение - глупость и неумение жить на полный накал) Тима оберегал со свойственным ему упрямством и скрытой гордостью. Не достался никому, по-прежнему чист и порочен лишь для одной женщины на свете - для своей жены. Вот скукотища-то! И поговорить с парнем не о чем. Воображение его бродило, пользуясь вседозволенностью, по разнообразным сложным линиям; на первой странице он трепетно ласкал чьи-то худые коленки; на второй, скрипя зубами, переживал контакт своей спины с ярко накрашенными ногтями, на третьей погружался в полумрак, где его ждала нагая благоухающая нежностью незнакомка...
- Двинулся ты, Тимофей, окончательно, - Григорян вместо указательного пальца покрутил у виска шариковой ручкой. Четвёртая, стало быть, страница, - действительность.
- А ты дешевле можешь что-то предложить? - раздражённо отозвался Тимофей.
- Всё, что я могу предложить - это совет. Зато бесплатно, - архитектор Григорян, старше Тимы на несколько месяцев, усмехнулся цинично, - помимо усмешки от циника в нём ни фига больше не было. Такой же чистый и неприкасаемый, только по другим совершенно причинам, в отличии от Тимы.
- Знаешь как там девочки девственность теряют? - спросил Григорян.
- Могу представить. Ясли, тихий час...
- Боже, какая скудность мысли! - с пафосом воскликнул архитектор. - У тебя в ванной, как кран - разделен? Один в раковину, другой - в ванную?
- Нет. Один и туда, и туда вертится, - Тима с подозрением ждал архитектурного продолжения: эпоха постмиллениума, XXI век.
- Во! Куда нужно, - подчеркнул Григорян. - Вот вертит гусаком этим девочка, ложится на дно ванной, под струю свою пипку подставляет, вода журчит в ней, игриво переливаясь. Так под гусаком целки и пробиваются...
Тима хотел выяснить, откуда у архитектора такие глубокие познания в области дефлорации, однако он был не единственным слушателем. Лестничный тупик, предназначенный для перекуров, наполнился здоровым мужским гоготом, и после, по отделам было слышно варьирование Григорянской мудрости: «Где, где - под гусаком!», или: «Степлер что, под гусаком держал?»...
На лестнице обсуждали больше не пережитое, а перспективные проекты. Проблемы всегда были одними и теми же: время и место. И, если с первым можно было как-то выкрутиться из любой ситуации, - фирма крупная, масса сверхурочной работы и командировок, - то с местом сильную половину нередко поджидал облом. Клерк N пересказывал не единожды, как, наврав своей жене, устремился с любовницей на доступную жилплощадь, а там - не вовремя вернувшаяся чужая жена. «Хоть не своя ждала», - успокаивали его коллеги.
По здешним меркам получалось, что совсем недавно Тима стал обладателем просто гигантской площади, свободной и пустой, но никто на те пространства не посягал, потому что располагались они в микрорайоне «Текстильщик».

IV.

Весна в этом году вышла какой-то больной. Тима помнил откуда у него взялся этот эпитет, совершенно, казалось бы, не свойственный для времени года. Очередной бывший наркоман, сменивший ломку на религию, когда-то сильно страдающий от августовской жары, пристально вглядывался в безоблачный небосклон, и ежеминутно изрекал: «Больное небо. Небо болеет». Неделю спустя зарядили проливные дожди, баптист-наркоман скучно костерил погоду, - Тима успокаивал его с несокрушимой логикой: «Но ведь небо-то здоровое! Выздоровело небо!»
А теперь была середина больной весны. Морозы продержались вплоть до апреля, колхозники остерегались сажать что-либо даже ради эксперимента; наконец, солнце укрепило свои позиции, однако с севера подул холодный пронизывающий ветер, поднял едкую отмороженную за зиму пыль, обнаружившуюся под растаявшими снегами. Никто не ждал тепла на праздники. Григорян со свойственным ему мнимым цинизмом констатировал: «Значит водку дома жрать будут». Значит, всё должно было быть хорошо.
Тима чихать хотел на кровяное и артериальное давление погодных условий, на их состояние желудочного тракта, лёгких, почек и печени, органов слуха, зрения и голосовых связок. Он не брался за кисть с прошлого года, по ночам ему хотелось выть и кричать не своим голосом, днём - схватить первый попавшийся в руки рисовальный предмет, и изобразить в ежедневнике содержимое конторы, где он работал, - от давно немытого высокого окна до сломанного умывальника, справа от лифта, под доской для объявлений. Спиной чувствуя холодное дыхание смерти, приближающейся к его творческим способностям (существование которых он и в лучшие времена ставил под сомнение, и только так удавалось чего-то достичь), Тимофей за две минуты до обеденного перерыва нацарапал шариковой ручкой в блокноте: «Сниму мастерскую. Можно просто большое помещение».
Листок он пристроил на доску объявлений. Справа от лифта. Над сломанным умывальником. Пусть это было жестом отчаяния, позитивных результатов он не ждал, и приготовился к тому, что позорное объявление останется последней работой в его жизни, но вскоре проскочила реплика «тебя искали», - а ведь его никто никогда не искал, даже для родителей он был послушным ребёнком, никуда не уходил без разрешения. Кто искал? Несколько ладоней, установленных указательным приёмом, сопроводили его путь через просторный холл, по направлению к офисам, в которых прежде он никогда не бывал. Каждая ладонь сопровождалась двусмысленной усмешкой, казалось, усмехается даже двустворчатая дверь с непрозрачным стеклом; одна половинка спорит с другой: неужели наш клерк-самоучка наконец-то решился свернуть на трудный и извилистый путь с левосторонним движением?
Разврат здесь был крепко впаян ещё задолго до демократий, - яркий пример обилия свободного времени у служащих. Даже утренние совещания напоминали интересную логическую игрушку: нужно было угадать, кто с кем, сколько раз и как успел перепихнуться за минувшую ночь. Если на работу принимали нового сотрудника, то совещания напоминали банальные смотрины, и угадать уже нужно было развитие событий в будущем, а не в минувшем.
Тима не видел её на утренних смотринах. Тем не менее, он пристально вглядывался в сильно накрашенное лицо девушки лет двадцати, возможно моложе, косметика могла сыграть по клавишам как в ту, так и в другую сторону. Он готов был поклясться, что встречался с нею ранее. Прежде чем он успел подтвердить или опровергнуть свои подозрения, девушка произнесла: «Там, в общем, никакая не мастерская, просто очень много места», а потом она совершила несколько бойких движений, в итоге спрятала руки под столом, и Тима понял, что она изо всех сил старается скрыть в себе кокетство. Дважды мигнула, - будто эхом отозвалось шушуканье за соседними столами. Звонка, на весь офис, щёлкнула клавиша Enter. «Вы учились в художественном», - облегчённо выдохнул Тимофей. «А вы - нет», - с непонятной укоризной отозвалась девушка.
Все мы художники, думал Тима, почти не слушая, как она объясняет ему, куда нужно ехать, почти не видя её бойких движений рук, с какими она чертила ему схему проезда, в редких паузах некрасиво поджимая губы. Чем дальше он уходила в подробных своих объяснениях, тем бойчее становились движения, тем сильнее взмахивала она завитыми тёмно-каштановыми кудрями. В какой-то момент Тима почувствовал желание взять её за руки, и остановить ничего поток ничего не значащих для него деталей, - кафе «Арка», гастроном «Юз», аптека, - но объяснения иссякли сами собой, девушка замолчала, косметика на её лице словно набрала заново оттенки, и перед ним вновь сидела молоденькая офисная шлюха.
Дыхание её дрожало. Раньше Тимы она успела представить себе всё то, что будут плести о них в сплетнях. Ему его порция досталась лишь когда он вернулся на свою половину с чувством, будто он уже переспал с изящной выпускницей художественного училища. Там был детский сад, говорила она, потом хотели сделать квартиры, перегородили всё гипсокартонными листами. «Какими листами?» - не понял Тима. Гипс. Картон. Две несовместимые фактуры. Всё разломали наркоманы и пьяницы, до второго этажа добраться не сумели, - засыпали на лестницах. Там даже видно, до какого места стены размалёваны. «Кем размалёваны?» - вновь не понял Тимофей. Пьяницами. Наркоманами. Детьми, одним словом. Меня зовут Аней, а вас, - Тимофеем, вы на объявлении написали. Подняв взгляд от её каракулей на рекламной листовке, Тима спросил: «Хорошо, сколько вы за это хотите?» Большие ярко-серые глаза округлились в удивлении. «Это всё не моё!» - воскликнула девушка.
Идиотский поступок с объявлением скрывал в себе принадлежность Тимы к училищу (не художественному). Всё четыре курса, забавляясь, он расписывал строгие постановления администрации; реже - в середине семестра; ближе к весне - значительно чаще, заставляя наглых заочников бегать от кабинета к кабинету в поисках нужного педагога. Еженедельно объявлялись несуществующие мероприятия: субботники, культпоходы в планетарий. Однажды весь его курс продинамил действительный культпоход, вновь запахло строгим выговором, но вовремя напились до беспамятства коллеги с параллельного кура, внимание учебно-воспитательной команды рассеялось, а вечером...
Вечером была битва за мобильный телефон.
- ... Тем нет телефона, - сказал Тима. Там, в общем-то, не было ничего, за исключением голых стен, как подсказывала ему интуиция, однако у его жены также не было ничего - за исключением мобильника.
- Зато там есть триппер, - сказала Лариса, хладнокровно проглотив кусок ветчины. - Спасибо, что удосужился поставить меня в известность.
- Пожалуйста, - так же хладнокровно отозвался Тима.
Некоторое время ужин продолжался в полном молчании.
- Это командировка? Новое задание? Другого они не могли послать? - зачастила вопросами жена.
- Это я, - ответил Тима в установленном ею порядке. - Это в часе езды отсюда. Это всего на всего другой район.
- Понятно. Что я должна сказать маме?
- Что хочешь.
- Значит, со мной ты не поедешь?
- Нет.
- Тогда объясни толком, куда ты уезжаешь?
- В детский сад, - честно ответил Тима. Вилку Лариса швырнула с такой силой, что тарелка чудом осталась жива. Жаль, что жена не видела бойких объяснений, - ужин получился бы вдвое интереснее.
- Идиотизм и издевательство, - сказала она. - Ты пренебрегаешь моими родителями непонятно ради чего. То есть... Мне всё понятно, все, слышишь, мне всё понятно, у тебя просто не хватает смелости развестись со мной!..
Другими словами, мобильник Тиме не достался. На тот момент факт его десанта в микрорайон «Текстильщик» был освещён достаточно широко. Тима подозревал, что, как вот идущему на смерть гладиатору женщины готовы отдаться из жалости, так и он мог указать хоть на худые колени, хоть на цветной маникюр, - тут же отыщутся и помещение, и время. Чтобы окончательно утвердить абсурдность ситуации, он отнёс начотделу заявление о бесплатном отпуске, заварилась бумажная каша, потому что ничего не определено было с праздничными днями, Тима ужен готов был бросить всю эту затею с Самой Последней Работой, когда, словно попав на широкий балкон после длинного коридора, он увидел солнечный весенний день: тепло пришло.
С лёгкостью, невесомой и изящной, исчезли с женщин некоторые предметы одежды. В ответ на быстрые взгляды в свою сторону, Тима бросал свои взгляды, вполне объяснимые: за зиму он успел позабыть офисную стройность ног, завершённую туфлями на шпильках-каблуках. Удлинился обеденный перерыв, удлинился день против ночи, обсуждения и перекуры перенеслись на открытый воздух.
- Ты батарейки почаще заряжай, - нервно говорил Григорян.
- В нём нет батареек, - Тима уже жалел об одолженном мобильнике, но вариант с архитектором был куда лучше варианта с женой.
- А на чём он работает по-твоему? На керосине?
- На аккумуляторах.
- Во, аккумуляторы почаще заряжай, - Григорян поперхнулся дымом, спасительного похлопывания не дождался. Говорили, он спроектировал одну из станций метро, - даже с этим достоинством редко когда он становился темой для сплетен. Должно быть, станцию ту так и не достроили...

V.

По-своему, каждая свадьба похожа на преступление. Есть орудие преступления, - фата и два кольца, - есть свидетели преступления, - добровольные герои, - в конце концов, преступление подтверждено документально, и сколько бы не возвращал его различными приёмами памяти, всё больше и больше убеждаешься в том, что совершил преступление против себя самого. Для человека, ведущего законопослушный образ жизни, даже самое незначительно мелкое правонарушение выглядит катастрофой всей жизни. Поэтому собственноручное создание ещё одной ячейки общества воспринимается единственным ярким событием, надёжно устроенным в другой ячейке, - ячейке памяти. Впечатления и образы настолько яркие, что нет никакого сомнения, - всё вторично, за исключением моей лучшей половины... Помнится, я сильно удивился, обнаружив какие-то не менее яркие события, предшествовавшие моему семейному счастью, и у каждого события были свои свидетели, и некоторые из тех событий также были задокументировать...
Можно убивать часы, дни, недели, месяцы, для кропотливого изучения своих недостатков и достоинств, сопоставлять их с качествами других людей. Каждый раз система будет замкнутой. Чем бы ты ни руководствовался, каким мизантропом бы не был, рано или поздно ты станешь всего лишь частью, но никак не единым целым. Семья - это производное от основного инстинкта, самого мощного в мире двигателя, сравниться с которым может лишь война.
- У вас билет? - спросил дежурный по станции.
- У меня жена, - сказал Тимофей, - уехала в вашем поезде.
Лицо дежурного по станции осталось непроницаемым.
- Ничем не могу помочь.
- Я знаю, - Тимофей сделал физкультурный шаг в сторону, уступая место очередному вопрошавшему. Очередному воровавшему. Очередному ворковавшему. Зачем здесь сделано так много платформ и поездов? Неужели для разлук не хватит одного большого поезда и одной длинной платформы? Набирая номер на чужом мобильнике, Тима готов был повторить каждое движение Ларисы, изредка прерывающееся железнодорожным перестуком.
- Алло.
- Я опоздал, - сказал он в трубку.
- Я заметила, - отозвалась она с усмешкой. Сделала знакомый жест рукой.
- Теперь, наверное, ничего не получится, брошу всё, приеду следом.
- Не надо обвинять меня в своей депрессии.
- Я не обвиняю, - сказал Тима. - У меня нет никакой депрессии. Я не могу ничего сделать, если тебя нет рядом. Поэтому обрадуй свою маму: я приеду.
- Билетов нет, - сказала Лариса без уверенности в голосе. Вполне возможно: южное направление, начался сезон.
- Я всё равно приеду...
Переживёшь, думал он, устремив свой взгляд куда-то поверх платформ, шпал, проводов и верхушек деревьев, украшавших противоположную сторону реки (если бы вокзальные владения были бы водной гладью), переживем, думал Тимофей, это не первый случай в истории, когда любимая оставляет на время любимого. Не все такие истории обладают печальным исходом. Ведь мы - соучастники одного преступления, где бы мы ни были, ни за что не выдадим нашей тайны, до конца жизни будем отдавать долг обществу, - в любви и радости, в болезни и смерти, в достатке и бедности...
Бойко порхнула с ветви какая-то птица. Сразу же, как будто находясь с нею в сговоре, противоположный берег заслонил мчащийся на всех парах товарняк. Криво усмехнувшись, Тима прищурился, хотя поезд ехал по какой-то дальней линии, пыли не доступны такие расстояния. Совсем не весенний холодок прошёлся по спине, оставленный без присмотра муж рассеянно вспомнил о куртке, забытой в блядской конторе.
Да брось, сказал он себе, год назад, таких, как эта Аня вокруг было десятки, очередные пятнадцать минут популярности, из-за них Лариска и не находит себе места. Тут же в памяти мелькнула, словно обрывок ожившей фотографии, приоткрытая дверь, а за ней - хохочущий усач, с блестящим от пота лицом: «Старое - вон, новому - дорога, а, молодой человек?» И вновь хохот. Тима сделал над собой усилие, - и после, придя в себя, подумал: здорово. Поезд с женой ещё не достиг конечной станции, а здесь ему уже приходится совершать усилия, чтобы удержать себя от измены с офисной шлюхой.
Равно как и большинство супругов, смутно представляющих себе схему правильного построения семейного счастья, Тима испытал сильное желание напиться. В наши дни самый подходящий собутыльник - веб-дизайнер, личность, редко контактирующая с заурядным трёхмерным пространством, а если и контактирующая, то глаза тут же выдают стремление как можно скорее перезапустить всю систему, исправив недочёты и ошибки, - а поздно, стакан уже налит.
Зато им удобно рассказывать о перипетиях человеческих судеб. В сети людей нет, для веб-дизайнеров они экзотика, до того момента пока они не женятся. Супруга веб-дизайнера - прямой контакт с внешним миром; бедному веб-дизайнеру кажется, что и остальные люди вылеплены по образу и подобию его лучшей половины. Не сердитесь пожалуйста на семейных веб-дизайнеров, то ли ещё с ними может приключиться - тёща, например...
В течении нескольких минут Тима тупо изучал недоделанный пока ещё порносайт, после заглянул в глаза Роме, и встретил идентичную своей тупость, вызванную однако, не визуальным объектом на мониторе, а аудиоинформацией. Тима сообщил о своём десанте на детский сад, - веб-дизайнер эту информацию переваривал.
- Ну так... - Рома звонко икнул, содрогнувшись всем телом. - Ради реализма...
- Ощущение, будто я в концлагерь добровольцем еду, - натянуто произнёс Тима. Это прозвучало подобно классическому «ты меня уважаешь»...
- Так там и есть концлагерь. Только без проволоки, и оружие носить можно.
- Я пацифист, - напомнил Тима.
- На «Текстиле» это синоним идиота. Я такое про них в и-нете читал, сейчас покажу, - Рома бодро выпрямился в полный рост.
- Сейчас не надо, - сказал Тима. - Давай лучше выпьем.
- Давай, - без колебаний согласился веб-дизайнер...

Мне никогда не удастся передать словами чувство опустошённости и одиночества, какие появлялись, словно привидения из кладовки, появлялись в убийственной последовательности: два вокзальных фасада, багаж, оттягивающий руки, как жгуты, платформенная плоскость, ступеньки, опять плоскость, опять ступеньки с парой стальных линий, похожих на лыжню, всегда у стены, опять платформа, узкая, без разделительных полос и указателей, и наблюдающий за всем этим вокзал, кажется, он усмехается злорадно, подстроив это в самое тёплое, самое цветущее время года. Повторяющаяся форма одежды, но не лица. Впрочем, на лица у меня всегда была скверная память, вполне возможно, во всех поездах, что разлучали нас, ездят одни и те же люди, участники тайного заговора, цель которого - свести меня с ума в тихом одиночестве, безумном одиночестве, бояться которого я научился задолго до встречи с тобой. В таком состоянии, хочешь не хочешь, становишься мишенью для беды, - в конце концов, я и так слишком долго испытывал судьбу...
Похмелье и служба - несопоставимые величины. Как огонь и вода: кто-нибудь кого-нибудь да сожрет. Находясь меж двух полярных сил, Тима представлял себе тяжёлые физические процедуры, - шахтёр, орудующий отбойным молотком, дорожный рабочий, шагающий вслед за извергающей горячий асфальт машиной, кузнец, кующий очередной фаллистический символ для индустриального региона, - и думал, как, должно быть, хорошо, когда твоё внутреннее состояние выражено объектом, который можно потрогать руками, понюхать и даже съесть. Плоды умственного труда обычно неосязаемы и абстракты, - но процесс производства отражается на лице и никуда от этого не деться.
- Сколько вас было? - без обиняков спросил Григорян. Лучше бы анальгин дал, сволочь.
- Трое. Я, Рома и порносайт...
- Классно развлеклись, - усмехнулся несостоявшийся архитектор. - Тебе звонили...
- Костик, наверное, - пробормотал Тима. Училищное беззаботное эхо приятно охладило раскалённое кузнечным молотом сознание. Григорян нажал на меха:
- Какой Костик? По внутренней, соска эта полудохлая...
Тима перепутал одну полудохлую соску с другой полудохлой соской, - память на лица плюс похмелье, сами понимаете. Накрашенная и надушенная кукла слушала его с полминуты, потом неуверенно произнесла:
- Это вам не ко мне, это к Ане, вы с ней позавчера договаривались.
- К Ане? - бестолково переспросила жертва похмелья.
Девушка молча указала на соседний стол. Стараясь не совершать необдуманных движений головой, Тима передислоцировался, и начал вновь, для такой же надушенной и накрашенной:
- Послушайте, Анна, сегодня - вряд ли, когда угодно, только не сегодня.
- Я слышала уже, - раздражённо прервала его девушка, перекладывая зачем-то с места на место предметы на своём столе. В наступившей неловкой паузе клавиша Enter щелкнула так, что Тима с трудом удержался, чтобы не обхватить простреленную головной болью голову руками. На лице девушки появилось что-то похожее на сочувствие.
- Что, совсем плохо? - спросила она.
- Да отлично всё, - проскрипел Тима. - Только сегодня я не могу.
- Мы договаривались не на сегодня. Сегодня и я не могу. Никто сегодня не может...
С каждым словом голос её приобретал мистические тона, Тиме показалось, что кто-то, устроившись прямо под потолком, готовится стать адептом между художником, готовящимся написать свою Самую Последнюю Работу, и непосредственно, Творцом.
- Завтра - сколько угодно, - как ни в чём ни бывало, продолжала Аня. - Завтра - выходной...
Произнеся это, она совершила одно из тех своих бойких движений, какие запомнились Тиме с их первого акта переговоров. Он вернулся на землю. Клавишами больше никто не щёлкал.
- Отлично, - произнёс Тима...
... но «завтра», как известно, мало чем отличается от «сегодня», равно как и «сегодня» мало чем отличается от «десять лет назад». Ничего не изменилось. Тима всё так же сидел на лужайке в училищном парке рядом с однокурсником Костей, и говорили о чём угодно, только не об их общем объекте симпатий - третьекурснице с темно-каштановыми волосами по имени Наталья.
- «Аэросмит» - говно полное, - говорил Костик. - Сто лет назад до них банда была, «Сту Джиз». Вещи лабали покруче «Аэросмитов». Без всяких поездов и наездов. Крышу срывало всей Америке и Европе, и нашим немного досталось.
- У меня пластинка была, - кивнул Тимофей.
- Ты её хоть раз слушал? Всю жизнь на одном и том же говне сидишь: «ДДТ», «Алиса», «Наутилус»...
- Ну, «Наутилус»! - оживился Тима. - Ты их новый альбом слышал? «Родившийся в эту ночь» называется. Новый «Наутилус», гитарный. Виолончель кое-где слышна.
- Говно твой «Наутилус», и старый и новый, - стоял, вернее, сидел на своём Костик. - Для девок сопливых музон, поплакать чтоб у сцены: «гуд бай, Америка, о-о-о...»
Так в пустой болтовне они могли просидеть не одну лекционную пару или индивидуальное занятие, с удивлением после обнаруживая, как быстро и незаметно пролетело время. И всегда наступал финал, когда в дальнем конце аллеи показывалась стройная фигурка с распущенными под конец занятий волосами, в длинной юбке с карманами, и блузе, на которой всегда что-то было вышито, всегда какое-нибудь лесное растение: шиповник, гроздь калины или ветвь клёна. Издали невозможно было различить выражение лица Натальи, и потому, пока она преодолевала финишную прямую, можно было быть уверенным: день для неё прошёл удачно, она идёт и улыбается всему, что вокруг - весне, теплу, солнцу, - и мне...
- Костик, Натаха рулит, - сказал Тима.
- Я не Костик, - сказал веб-дизайнер Рома...
Традиция общений на траве в училище так и не прижилась. До четвёртого курса Тиме не давала покоя мысль, что, вот, мол, о них никакой живой памяти не останется, никаких меток, по которым после, много лет спустя, можно будет найти путь в прошлое. Их однокурсники изредка присоединялись к посиделкам в парке, однако лишь для того, чтобы забить косяк травы и выкурить его тут же, а за впечатлениями возвращались обычно обратно в цивилизацию.
Девушка подошла.
- Привет, Наталья, - сказал Тима, улыбаясь самой идиотской улыбкой из всех, какие у него были.
- Я не Наталья. Я - Аня, - сказала девушка.
- Не сердитесь на него, его со вчерашнего вечера глючит, - сказал Рома. Кажется, с похмельем ему удавалось справляться значительно успешнее своего коллеги.
- А вы кто? Тоже художник? - с искренним любопытством поинтересовалась Аня, с трудом сдерживая смех.
- В некотором роде, - Рома кое-как поднялся на ноги, почувствовав себя лишним. - Не обижайте его тут. Мобильник береги, - сказал он Тима, и заковылял к автобусной остановке.
- Такой смешной, - заметила девушка.
- Обхохочешься, - согласился Тима, наблюдая, как его собутыльник, шатаясь, спешит на автобус. Вместе вчера вечером смотрели «Матрицу». На полном серьёзе Рома рассказывал, как в цивилизованной Европе к юным хакерам наведываются люди в чёрном во главе с Морфиусом, цитируют Канта, а потом из федерального банка США куда-то исчезают миллиарды вонючих баксов. Никогда не забуду убогой комнатки веб-дизайнера. Там удобно пить и неудобно закусывать.
- Вы сегодня ещё хуже выглядите, - сказала Аня, по-прежнему улыбаясь.
- Это для тебя. Чтоб оттенять твою красоту, - честно признался Тима.
- Спасибо за комплимент.
- Не за что.
- Может на завтра перенесём?
- Ни за что на свете. Потом будет на послезавтра, потом - на следующей неделе, я буду путать имена и, в конце концов, забуду имя своей жены, а потом и своё собственное имя тоже.
- У вас большой опыт, - заметила Аня.
- Хватает. Ну, где у вас тут газовые камеры? - со слабым энтузиазмом воскликнул Тима. Девушка шутки не поняла, но помогла ему подняться на ноги. Ладони у неё оказались холодными, как тень тополей в училищном парке.
Место, где Тима совершил своё первый контакт с ЗСВО, мало чем напоминал душистый училищный парк. Встав в полный рост, он обнаружил массу мелкого мусора вокруг себя, - бумага, целлофан, презервативы, бутылки стеклянные и пластиковые. Просто чудо, что вместе с Ромой они добрались сюда не распоров себе осколком стекла стопу или ладонь (вполне возможно, кто-то из них шёл на четвереньках).
- Нам туда, - Аня указала куда-то, могла бы указать в небо, особой разницы Тима не заметил бы всё равно. Быстро, насколько это было возможно при его состоянии, пока они не достигли залитого солнцем тротуара, он пытался рассмотреть девушку получше, даже не рассмотреть, а отыскать отличия от той офисной шлюхи, что довелось увидеть ему на пути, начавшимся мальчишеской выходкой, и закончившимся детским садом.
- Который час? - спросил он.
- Не знаю. Полдень, может и больше.
- А на сколько мы договаривались?
- Какая теперь разница? Я вас в окне увидала, такие смешные оба сидели, - в ходьбе она повернула к нему лицо, улыбалась искренне, чего Тиме в душистой зелени парка не доставалось никогда. Несколько опасных осколочных шага спустя он обнаружил, что девушка улыбается и радуется ему и для него.
Она уже считала его своим.
Наступил момент, когда следовало забыть обо всех своих творческих закидонах, броситься со всех ног через замусоренную лужайку к автобусу, купить себе билет на поезд, а сюда больше никогда не возвращаться. Это стоило существенных усилий. Тиму отвлекали окружающие его пустяки, что мешало ему сконцентрироваться: застывшая в безветрии зелень деревьев и травы, тщётно старавшейся скрыть всю грязь, обнаружившуюся сразу же, как только растаял снег; резвящиеся вокруг полу поломанных качелей дети; дуэт наркоманов, лихорадочно отыскивающий вены в партитуре тела; грохот захлопнувшейся металлической подъездной двери; шум редких автомобилей; рваная сетка-рабица, окружавшая спортплощадку, где в трещинах асфальта обильно и полноправно разрослась трава; узкий клин неба в проёме между домов, и полная его версия прямо над головой, увенчанная щедрым весенним солнцем, - ведь день был чудесный, моя милая прелесть, когда мы с тобой познакомились, когда всё началось.
- Вот, - просто сказала Аня.
Тима заворожено смотрел на её юбку, сначала на движение ткани, после - на его завершение. На юбке были карманы. В них девушка спрятала свои ладони, и всё равно при этом её ладони были удивительно прохладными.
- Да, - сказал он.
- Вам не нравится? - юбка пришла в движение, Тима поднял взгляд, и, наконец, увидел то, чему было посвящено его постыдное бегство от всего цивилизованного.
Здание подтвердило его самые худшие опасения. С первого взгляда Тима не заметил ни единого целого окна, даже куска стекла в раме, поскольку рам также не осталось. Всё, что было когда-то стеклянным, теперь искромсанным искрилось вдоль фундамента. В лучшем случае, оконные проёмы были забиты шифером или досками, в худшем - ничем. Отсюда, с улицы можно было увидеть потолок; каким будет пол Тима представить себе боялся. Незачем переводить полотна и краски. Достаточно перенести на холст всё то, что есть на полу давно закрытого детского сада.
- На первом этаже лучше не задерживаться, - предупредила девушка.
- Здесь есть другие этажи? - спросил Тима, рассматривая минное поле, коим был пол короткого узкого вестибюля.
- Конечно, есть. Кроме этого - ещё один.
- Ого.
Восприятие, обостренное похмельным синдромом, сыграло с Тимой злую шутку. В движении по закрытому и заброшенному детскому саду ему казалось, что он слышит каждый шорох во всех уголках, чувствует все запахи, какие живут в загаженных пустотах, температуры всех уровней передаются его ослабленному алкоголем телу, - и всё концентрируется, шаг за шагом, приближая его к точке, где собрано живое сияющее существо, которое время от времени бросало, словно ненужные предметы, реплики: «Тут костёр жгли... тут бомжи жили... тут - наркоманы... тут цыганка одна рожала...» Словно капли с потолка падало: тут, тут, тут. В какой-то момент Тиме показалось, что он может, закрыв глаза, повторить движения хрупкой и изящной девушки до мелочей, прикоснуться везде, где касалась её рука. Движения, какие Аня сдерживала, глушила и прятала в офисных полигонах, выскочили наружу, подобно солнечным зайчикам из чопорного чулана, - и Тима попался.
- Тут балкон, - сказала девушка, - а вот тут можно заняться любовью...

VI.

Здравствуйте, Рубен.

Был приятно удивлён, получив ваше письмо. С некоторых пор мне позволили вести переписку с тем, что принято называть «цивилизованным миром», - велико снисхождение, если вспомнить о том, что мне отказали в присутствии на похоронах моей мамы. Однако получив в своё распоряжение бумагу и карандаш, я обнаружил, что писать мне, собственно говоря, практически не к кому, если и есть лица, для которых мои каракули представят интерес, то я всерьёз опасаюсь навлечь на них неприятности. Вы же, в отличии от остальных, всегда любили трудности, и потому стерпите всё, - в том числе и мой отвратительный почерк. Увы, за несколько лет я успел настолько сильно привыкнуть к компьютерной клавиатуре, что теперь стоит труда вспомнить элементарные навыки письма.
В первую очередь, примите мою благодарность за хлопоты, связанные с похоронами моей мамы. Будучи взаперти, я, признаться, долго соображал, кто же устроил всё «наилучшим образом» (цитата одного из здешних эскулапов), и ваша кандидатура вовсе не рассматривалась. Поймите меня правильно, Рубен, мы ведь дружили не с детского сада, знакомство наше состоялось значительно позже.
Как бы там ни было - благодарю.
Ваше сообщение поставило меня в глухой тупик непонимания. Признаюсь, я здорово отстал в сообразительности за истёкший период. Вы должны были понять это, и избегать оборотов вроде «давно начатое общее дело». Если же вы опасаетесь вычитки моей корреспонденции сторонними лицами, то, в общем, не напрасно, однако учтите: правоохранительные органы давно уж потеряли интерес к моей скромной персоне. Здешние же эскулапы запросто пропустят, например, призывы свергнуть правительство и взять власть в свои руки, тогда как, встретив термины обозначающие мужские и женские половые органы, они станут нагло мне врать: писем нет.
Надеюсь, я достаточно ясно изложил свою просьбу. Теперь, обладая уймой свободного времени, пожалуй расскажу вам о злоключениях, которые достались мне в течении минувшего года. Возможно, здесь я на более длительный срок, нежели предполагаю. В таком случае письмо моё станет единственным документом, зафиксировавшим судьбу чокнутого главного редактора. Возможно, я слишком много беру на себя, опираюсь лишь на обрывочные слухи о повышенном внимании к случившемуся прошлой весной. Сейчас, должно быть, интерес существенно поубавился, - не забывайте о моём знакомстве с правилами СМИ.
Итак, начнём, пожалуй, как говорила наша регент Римма Константиновна. Как тебе известно после задержания на первом этапе я попал в руки право охранителей. Думаю нет смысла пересказывать историю моего с ними общения, тебе все эти процедуры достаточно хорошо известны. Отмечу лишь, что я представить себе не мог, насколько это сложная структура - МВД. В моё поле зрения попало столько различных рангов, званий и чинов, что впору составлять иллюстрированный каталог. И это при всём том, что преступник уже находился в их руках, преступление уже было раскрыто. Представляю, что творится в их богадельне, когда следствие только набирает обороты.
Вполне логично после массы чиновников из МВД, замелькали белые халаты. Признаюсь, их я встретил снисходительной улыбкой. Тот самый цивилизованный мир оказался до банального предсказуем. После предварительных, ничего не значащих обследований на короткое время я потерял к лечению своего недуга всякий интерес. В новый виток мой курс лечения вошёл уже к августу, когда, как мне сказали, мною заинтересовался врач, получивший известность благодаря успехам в своём узком профиле: психические расстройства на сексуальной почве. Мне вот просто интересно, можно ли получить известность в психиатрических кругах с каким-нибудь другим профилем?
Друг мой, психа, подобного этому светилу, мне прежде встречать не приходилось. Я понимаю, - имидж, стереотип, - но изобиловать снимками отрубленных человеческих конечностей было совсем незачем. Я довольно равнодушен к подобным вещам, но дабы доставить своему светилу-эскулапу удовольствие, я задержал один из снимков в своих руках, после чего изрек: «Будьте любезны закрыть окно, - мухи налетят». Итог моего лечения тут же был поставлен: «шизофрения без маниакальных уклонов». Как видите, это много лучше пожизненного заключения. Выяснять, на какие подгруппы делится маниакальные наклонности в шизофрении я не стал. С тем, что есть, чувствуя себя удовлетворительно.
Так начались мои нудные процедурные дни. Для меня, человека достаточно начитанного было просто интересно и даже полезно ознакомиться с положением дел в психиатрии на собственном опыте. Представьте себе моё разочарование, - разочарование идеалиста! - когда и здесь я обнаружил, что быт сожрал все нюансы, какими обладают места скопления психически ущербных людей. Кататоник или человек с болезнью Дауна одинаково успешно могут жаловаться на плохой обед или скверное отопление в холодное время года. Вряд ли прослыву первооткрывателем, когда напишу: все люди действительно равны, во всяком случае, в своих требованиях к быту.
Впрочем, понаблюдав некоторое время за своими коллегами, я сделал другой поразивший меня вывод: большинство здешних тамошних обитателей - такие же симулянты, как и я, а меньшинство, действительно больные люди, считают, что они абсолютно здоровы и не представляют для общества никакой опасности. И всё это в полном объёме известно нашим многоуважаемым докторам.
Только-только успел я освоиться со своим новым положением, активно сотрудничая со штатом врачей, как меня перевели в другое отделение. Новый год мне пришлось встречать с настоящими безумцами. С полной уверенностью могу утверждать, что, будучи запертым в одной палате с буйными больными, здравоохранению я принёс пользы больше, чем весь здешний персонал. Участия в давно минувших событиях, бессонные ночи и бестолковые беседы сведут с ума кого угодно, - мне же удалось выстоять. Однажды я едва не задохнулся от цепкой хватки своего соседа, решившего отчего-то сомкнуть свои пальцы вокруг моей шеи. Прежде ему хватало старожилов нашей палаты. В общем, мне с трудом удалось удержать самого себя в здравом уме и твёрдой памяти, хотя инсценировка убийства Набокова-старшего (сейчас его перевели в другую палату) пришлась мне по душе. Позже я узнал, что идея подобного метода лечения принадлежит французскому психиатру, некоему Вернье. Основной принцип метода таков: больного вынуждают заботиться об окружающих его людях, в отдельных случаях дело доходит до крайности: мне, например, цепкую хватку соседа пришлось разнимать на чужих шеях значительно чаще, чем на своей.
Остаток зимы и начало весны я развлекал себя чтением историй болезни, - и своей и чужих. Иногда складывается такое впечатление, будто истории те пишутся для продажи их пациентам. Как известно, клиника наша считается едва ли не привилегированной, поэтому ни чернил, ни бумаг доктора наши не жалеют. Я и думать забыл о делах своих финансовых, как один из эскулапов намекнул о возможности использовать свои средства внутри нашего славного заведения. Вот так я получил в своё распоряжение целую библиотеку, за которую, уверен, люди, вроде тех ребят, что сняли «Молчание ягнят» и «Семь» выложили бы целое состояние.
По наступлению весеннего призыва в армию клиентура наша разнообразилась более молодыми лицами. Восемнадцатилетние психопаты шляются по коридорам, и пристают к наиболее симпатичным медсёстрам, анашой воняет даже в процедурной, а повариха за определённую сумму снабжает будущих защитников родины гражданской одеждой, - чтобы по выходным они отправлялись домой, и давали нам, больным в полном смысле этого слова, отдохнуть. Как не трудно догадаться, подавляющее большинство липовых этих призывников - симулянты. Я так полагаю, у их родителей не хватило денег на военный билет, но психиатрическая клиника пришлась впору. Я начинаю жалеть о том, что приобрёл военник за полную стоимость: ребята живут здесь совсем неплохо; некоторые всерьёз говорят, мол, уходить им отсюда совсем не хочется. Думая также всерьёз порекомендовать им заняться истреблением сотрудников ГАИ, после сослаться на психическую неуравновешенность, и провести остаток своих дней в этом славном месте.
Со дня на день их вольная жизнь, да и моя тоже, должна закончиться: нас обещают перевести в какое-то загородное заведение, что-то похожее на закрытый пансионат. Колючая проволока и пулемётные вышки не упоминаются, но всё же я советую вам поторопиться с ответом: переезд намечен на конец апреля.
Даже если все ваши планы, друг мой, пойдут псу под хвост, пишите мне, пишите, по двум, как минимум причинам. Во-первых, умение читать и писать отличает людей от животных, а во-вторых, я безумно соскучился по всему тому, что принято называть цивилизованным миром. Как поживаете вы, Егор Михайлович, Миша, Лена и прочие?
Пишите.

С уважением,
Артём.

VII.

Парадоксальный предмет - презерватив. Когда он есть, то создаёт массу неудобств и неприятных ощущений. Когда его нет, неудобства и неприятные ощущения приходят после. Ещё одна улика с места преступления. Если семья - это преступление, то почему не может быть преступления в преступлении? Как если бы вор-профессионал украл награбленное у банды грабителей.
Сидя на загаженном полу у стены, Тима осваивался со своим новым положением в обществе. Внимание его, как у всякого считающего себя художником, изо всех сил старалось найти новое в оттенках. Оригинальностью заброшенный детсад не отличался: серое, тёмно-серое, чёрное, тёмно-чёрное, если подобное возможно. «Я сплю», - подумал Тимофей, пытаясь приспособиться ко всему случившемуся приёмом, к какому питала слабость интеллигенция на рубеже XX и XXI веков. Пассивная фаза постполлюционного сна. Сейчас на улице заурчит Чапаевский броневик, и в дверном проёме покажется старина Пелевин с букетом мухоморов в руках.
Вместо этого слева волнующе зашуршало, вместе со звуками, казалось, ожили запахи, и незнакомый девичий голос тихо произнёс:
- Перестаньте меня пугать.
Тима повернул голову. Под ним не разверзлась земля, с неба молния не поразила его. В конце концов, это делают все женатые мужчины на свете, если не делают, то могут сделать. Это почти как потеря девственности, но как легко пережить это в семнадцать лет, и как сложно десяток лет спустя.
- Ты здесь совсем не такая, как на работе, - наконец произнёс он.
- Не «ты», а «вы», - сказала девушка после долгой паузы. Взгляда она не поднимала, так же, как и Тима сидела у стены, собрав под коленями руки, скомкав ткань юбки, чтобы невидимый зритель не смог разглядеть цвета её нижнего белья. Тима также не успел заметить ничего из оттенков оттуда, а ведь он был не зрителем, он был непосредственным участником действа. Ещё он подумал, что обращение к партнёру на «вы» после секса выглядит ляпсусом переводчика-недотёпы.
- Если бы я в таком виде появилась на фирме, долго бы вы меня там не увидели, - сказала Аня. - Вы что, в первый раз..?
- Да, - быстро прервал её Тима. Не хотел, чтобы вслух звучала формула всего случившегося. Тень замешательства мелькнула в лице девушки, сидел бы Тима напротив, мог бы поспорить, что её грызёт совесть.
- Я так и знала. Зря я, кажется с вами связалась, - произнесла он без тени горечи в голосе.
- Поздно, - сказал он.
- Поздно, - согласилась она.
Не было никаких угрызений совести. Под вечер солнце вздумало спрятаться за одиноким облаком. Девушка ушла. В облаке Тима увидел столько близкого и понятного, - одиночество, близкий закат, бессилие, - что не выдержал, на нетвёрдых ногах приблизился к оконному проёму, где не осталось даже щепки от оконной рамы.
Внизу много ниже неба, для Тимофей открылось столько всего нового, что к облаку он потерял всякий интерес, - всерьёз и надолго.
Бежать, пронеслось у него в голову телеграфной строкой, как только он увидел творившееся снаружи, нестись отсюда прочь, пока хватит дыхания и сил, скупое движение кисти, масштаб - один к сотне, одно движение - и ты на другом конце континента, где нет и следа той грязи, что смогла дать ростки, прижиться и размножиться на небольшом клочке земли с поразительной скоростью.
За доминошным столиком группа доминошных мужичков резалась в домино; в нескольких метрах от них один наркоман всё так же помогал другому наркоману попасть в вену иглой, для точного наведения им обоим пришлось сесть на землю. Даже так все попытки оказались тщетными, они позвали на помощь одну из девочек, игравших в классы на тротуаре, - возможно, она приходилась сестрой одному из наркоманов, братская помощь, и всё такое. Немного дальше, за выбивавшей ковёр женщиной мальчики с азартом играли в футбол, время от времени неуклюже пугая неточными ударами бабушек в беседке и стаю голубей. За выбивающимся ковром также творилось какое-то групповое действо, Тима не смог разглядеть со своего места, какое именно. Откуда-то из-под земли (Тиме показалось - из канализационного люка) выскочил толстый болванчик с уже выгоревшими на солнце волосами, завопил на весь двор:
- Пацаны, Ритка на рот берёт на подвале!
Потеряв всякий интерес к футбольным атакам и контратакам, пацаны со всег ног помчались на подвал, где сегодня показывали экзотику, - оральный секс, - при этом они ловко обминули припаркованную у одного из подъездов пузатую «БМВ». Очевидно, не все из них отличались ловкостью: автомобиль завизжал охранным визгом, ожила цветомузыка бортовых огней.
Фрагменты те настолько слабо сопоставлялись друг с другом, что Тиме не стоило усилий потерять связь с реальностью, запрокинув голову назад, клацнуть зубами, подавить вспышку отвращения к самому себе: он уже стал частью всего этого, и адептом, узким изящным мостиком меж двух цивилизаций стала стройная девочка Аня, умевшая раздеваться столь оперативно, что её бесчисленные партнёры не успевали заметить цвет её нижнего белья. Вполне возможно, в тёплые времена года никакого белья не было и в помине, - обошлось же как-то без белья постельного.
Заметив Тиму в оконном проёме, она украдкой помахала ему рукой, - и вот как учитель стирает с грифельной доски бледную надпись мелом, так Аня удалила из сознания самовлюблённого сноба все страхи и паники. Времени, для того чтобы сделать новые записи, у неё не нашлось.
Если у Тимы и был какой-то шанс закрыть в самом начале свой безумный проект с Самой Последней Работой, то потерял он его сразу же, как только позволил себе утонуть в пьянящей весенней душистости. В ней было очень много впечатлений, способных вытеснить будни Текстиля, выходные Текстиля, праздники Текстиля. Всё слишком серьёзно, взращено в течении нескольких веков: если ты переспал с девушкой, ты несёшь за неё какую-то ответственность, - как вот за спасённого тобой однажды утопленника отвечаешь до конца его жизни.
Пообещав самому себе не впадать в депрессию и пренебречь телефонным раскаянием, поздним вечером Тима занялся самосозерцанием. Процесс вышел довольно странным: Тимофей-романтик спорил с Тимофеем-циником. Раздвоение личности, - редкое явление в психиатрии и слишком распространенное в литературе, однако ближе к утру Тима-циник приобрёл характерные черты архитектурного Григоряна. Как всегда, место имел компромисс: вернуться в микрорайон «Текстильщик» стоило хотя бы потому, чтобы ещё раз увидеть девочку Аню без офисного облачения.

Подумать только, каких-нибудь двести лет назад самое большее расстояние, какое мог позволить себе человек, была другая сторона земного шара. В принципе, ничего не изменилось: позволить себе человек может значительно больше, нежели двести лет назад, просто сейчас он тщательно взвешивает целесообразность этого большего. Подавляющая масса населения Земли не видит никакого смысла покидать пределы участка планеты величиной в несколько гектар. Всё так потому, что к малому адаптироваться проще, чем к огромному.
В подростковом возрасте, начав совершать вылазки за пределы той вселенной, какой представляют её в детстве (заканчивается обычно, многополосной, шумной, запруженной автомобилями Дорогой), Тимофей знакомился со сверстниками, вселенную ту покидавшими значительно реже его самого. В миру их называли гопниками, сволочами они были и в миру, и в войне. Тимофей помнил, как сильно удивился и возмутился, когда узнал, что кто-то посвятил им песню. Этим отморозкам ещё и песни посвящают...
Несмотря на чувство унижения, долго преследующее после встречи с гопотой, Тиме всегда они казались пауками, для которых солнечный свет в диковинку, и потому напугать их стоит сущего пустяка, - достаточно пустить им в лицо солнечный зайчик...
Потом совершенно серьёзно обзывал себя «взрослым» в течении пяти лет. С той же серьёзностью делил впечатления на яркие и не очень. Умел рисовать. Художники не рисуют, художники пишут. За какие-нибудь несколько дней Тима успел наверстать упущенное за всю свою семейную жизнь. Застыв около полуночи, намереваясь встретить машинально новый день, понимая, что никуда от этого не деться, Тимофей равнодушно подумал: «А ведь это только начало»...
Далее мысли его текли по банальнейшему пути. Он останется в городе. Разведётся с женой, женится на очаровательной душистой девочке Ане. Она согласится, замуж за гения, и всё такое прочее. У них будет много детей и все они также будут гениями. М-да, правда расти им придётся в микрорайоне до отказа забитом всякими отморозками, но эта проблема решаема, двадцать первый век на дворе, люди научились перемещаться на нужные расстояния, - а тут ерунда какая-то: из одного района в другой переехать.
Оставался пустяк, мелочь, выбрать определение, ярлык, название для самого себя не текущий период времени. Этим Тима занимался отвлечённо, зная, что всё придёт само собой, нужно не сопротивляясь, плыть по течению.
Ожидание его не обмануло. На крыльце заброшенного детского сада его встретила группа миролюбиво настроенных граждан микрорайона «Текстильщик» в возрасте от семнадцати до двадцати лет. Когда Тима проходил мимо них, слегка сутулясь от взваленной на спину ноши (ничего серьёзного, сугубо бытовые устройства, даже мольберта не было), один из них сказал другому:
- Ёбарь Анькин причалил.
Итак, в воскресенье всё стало на свои места, объекты получили названия и были расставлены по нужным местам. Пролетарское оформление нисколько не задело Тимофея. Можно было усмехнуться или даже рассмеяться: что ни говорите, господа, а велик и богат наш язык, хоть слова из него составляй, хоть миньет делай.
Около полудня, как будто солнечный зайчик пробежал по обширной поляне, куда выходили оконные проёмы корпуса, пришедшего Тиме по душе. Душа, кстати, тут ни при чём, поскольку все оконные проёмы заброшенного детского сада выходили на микрорайон «Текстильщик».
Прежде чем добраться к детсаду, Аня успела пообщаться с массой народу. Тима насчитал пять человек, считать потом бросил, а потом-потом он долгое время не мог привыкнуть к её сложным путешествиям, ну, хотя бы в продуктовый магазин, в двух шагах отсюда...
- Здесь всё в двух шагах отсюда, - сказала девушка, - и смерть в том числе.
- Откуда столько мрачности? - жизнерадостно спросил Тима.
- От верблюда, - непривычно резко ответила Аня.
Вид из оконного проема в воскресный день был скучен, время раннее в равной степени и для наркоманов, и для бандитов, и для малолетних шлюх. Скучна была и душистая девочка, избегала всех своих кокетливых ужимок, движений ресниц, волосы собрала пластиковой заколкой, лицо её сохраняло серьёзное, почти хмурое выражение, никак не вязавшееся с солнечным апрельским утром. После нескольких минут пустого общения с ней, Тима понял, что, также как и он, девушка провела ночь в размышлениях, разница была лишь в том, что ей не нужно было от чего-то отказываться.
- Получается, семье твоей копец, - сказала она. Тима подтвердил её подозрения наклоном головы.
- Вот радости-то, - протянула Аня, а снаружи мир наполнился людьми и событиями, и всем было наплевать на то, что на свете одной семьей стало меньше.
Надо отметить, что Аня всеми силами старалась изменить положение дел. Во время вещевой возни она то и дело находила повод для того, чтобы Тимофей убрался из её района подобру-поздорову, желательно своим ходом, а не ногами вперёд, с двумя дырками в животе, - и в море. «Здесь же нет ничего, ни света, ни электричества, ни газа, ни воды...» «Да ерунда, - беспечно отвечал Тима, - И в шалаше малевать можно». «Разворуют всё», - говорила Аня. На это Тимофей возразить ничем не успел, потому что девушка умчалась куда-то, в проёме её движения он не заметил, и потому появление несомненно необходимой вещи, - навесного замка, - получилось почти мистическим. Замком Аня заперла дверь, через которую можно было попасть в южный корпус детсада.
- Вот, - удовлетворенно произнесла она.
Тима с сомнением осмотрел огромное, как гиря, запирающее приспособление.
- Это поможет?
- Нет, конечно, зачем тебе иллюзии? - сказала Аня. Порывшись в карманах своей юбки, она извлекал обычную канцелярскую скрепку, ловко разогнула её, и с её помощью открыла замок.
- Держи. Это ключ, - Аня торжественно вручила Тимофею скрепку, своей ладошкой помогла ему сжать его ладонь. Канцелярская скрепка, безусловно уникальный, единственный в своём роде предмет, вряд ли на Текстиле можно встретить копию слишком близкую к оригиналу. Всё это заблуждение, конечно, однако следующую ночь Тиме пришлось сражаться уже не с половым влечением, а с желанием немедленно помчаться в пролетарский детский сад, чтобы проверить: не сперли ли чего?
Не спёрли.
Убедившись в этом, он с облегчением присел прямо на пол, шумно выдохнул, убрал со вспотевшего лба волосы. На лестнице послышались шаги, - никаких иллюзий, как сказала бы Анюта, - местные дети пришли знакомиться с новосёлом.
На втором этаже заброшенного здания они чувствовали себя как дома, нахально осмотрели весь нехитрый багаж художник, наконец, собрались вокруг насторожившегося у стены Тимофея.
- Ты из какого района? - спросила у него общественность микрорайона «Текстильщик».
- Позавчера, - сказал Тима. Он протянул руку в сторону раскрытой рядом с ним сумки, достал оттуда фуражку с кокардой киевской милиции (осталась после училищных постановок фрагментов из «Золотого телёнка»), и водрузил себе на голову.
- Я - мент. Здесь на задании. А теперь валите отсюда, пока опергруппу не вызвал.
Ничего удивительного, - это сработало. Тима избавил себя от конфликтов с местным населением, а по посёлку с удивительной скоростью пронёсся слух: в закрытых яслях сидит мент в засаде, косит под художника, нашей Аньке влупил, - сто пудов, она его прикрывает...
Анюта появилась во второй половине дня, сияющая, пахнущая вином. Как догадался Тима, в конторе праздновали одним махом все предстоящие праздники, но дело было не в том.
- Я всё придумала, - заявила она, вполне естественно выглядевшая в своём офисном облачении на фоне безрамного оконного проёма.
- Мы летим на Луну? - осведомился он.
- Для начала сходим в ЖЭК...
Тимофей скептично взглянул на неё, повёл головой из стороны в сторону.
- Денег нет? - сочувственно произнесла Аня.
Деньги были, но прежде их не было довольно долго, что ощутимо влияло на положение дел в мёртвой теперь семье Тимофея. Аня задела его за живое.
- Пошли в ЖЭК, - тоном, не терпящим компромиссов, сказал он...
Пьянки по случаю празднеств каждый устраивал по своему, в ЖЭКе тот момент ещё не наступил, госслужащие делали вид, что работают. Толстая, строгая тётка в облегающем платье с большущими очками на носу взглядом могла стереть миниатюрную Анюту в порошок. На Тимофея тётка почему-то не смотрела.
- Он же женатый, - сказала тётка.
- Он - художник, - сказала Аня. - Тётя Света, а воду там провести можно? И электричество?
- Тебе холостых мало? - тётя Света твёрдо придерживалась своей линии. - Художник сначала, потом дирижёр с женой, бандит потом какой-то, теперь...
Тётка перевела взгляд на Тимофея. Под мощным энергетическим лучом Тима ощутил себя тем, кем был на самом деле: кобель, каких тысячи, запудрил девочке голову, поматросит и бросит, и к жене вернётся, а ей - срам на весь Текстиль...
Аня использовала комбинации в его интересах, кажется, произнесла речь «искусство принадлежит народу», получила все бланки и квитанции, и добрых два часа, вместе с Тимофеем, они бегали из ЖЭКа в сберкассу, из сберкассы обратно в ЖЭК, из ЖЭКа в собес, атакуемый пенсионерами даже в предпраздничные дни, - и тем не менее день был не совсем обычный.
- Тебя можно поцеловать? - спросил Тима в прохладном тупике административного коридора. Очередная дверь, очередное ожидание.
- Нет, - сказала девушка.
- Анюта, я просто обязан...
- Для начала, - перебила его Аня, - сними обручальное кольцо...
Забавно, как всё вышло с водопроводом. Поливная пора только набирала обороты, давление было отличным, - сантехник Коля, или Вася, или Петя, перепутал что-то в схеме, вода, казалось, струилась из всех существующих в детсаде щелей.
- Зато теперь полы мыть не нужно, - сказала Аня, забравшись с ногами на подоконник, качая снятыми босоножками, которые держала в руках.
В ЖЭКе Тиме подарили широкую швабру для больших помещений, не иначе как для самолётных ангаров или железнодорожных депо. С закатанными до колен брюками, с этой шваброй в руках Тимофей вдруг уставился на девушку, словно не понимая, о чём она говорит.
- Я вижу твои трусики...
Ловко спрыгнув с подоконника, Аня совсем неловко приземлилась в воду, уровень которой достигал ей до щиколоток, вызвала весёлый всплеск брызг, и ситуация стала слишком уж провоцирующая: стройная босая девушка в коротком влажном платье.
- Ты специально так сказал, - обиженно произнесла Аня.
- Ничего подобного. Я действительно всё видел. - Тима выпустил швабру из рук (ещё один весёлый фонтан), сделал шаг к выпускнице художественного училища.
- Нет, нет, нет, нет, - Аня забралась обратно на подоконник, также с ногами, но боком к нему, прижала платье к бёдрам. Тима шумно вздохнул, сунул руки в карманы брюк, ждал, что будет дальше.
- Я всё придумала.
- Ты уже говорила это сегодня днём...
... а сейчас был вечер, солнце услужливо скрылось за домами, и наступило время, когда душистая девочка Аня поделилась своими планами.
- Мы будем встречаться, - сообщила она...

VIII.

- Зинка, может тебе капельницу поставить? - спросил Рома по кличке Космос, вытирая лицо своей футболкой.
- Чего? Какую капельницу? Да я таких как вы, ещё с десяток пропущу и не споткнусь!
- С десяток - это вряд ли. Мы здесь дольше твоего кантуемся, значит и знаем больше.
- Ну и кантуйтесь на здоровье. - Зина вытащила из-под себя скомканную, пропитанную потом простыню, накрыла ею своё востребованное роскошное тело, - вполне, кстати, пригодное для дальнейшего применения, здесь девушка была права, как никогда.
- Кантуемся... И уходить отсюда не спешим, - подал голос из полутёмного угла Саша.
- Фу ты, чёрт! Я думал, ты заснул! - испуганно воскликнул Рома.
- ... или умер, - Саша почесал свою рыжую шевелюру...
Уходить точно никто не спешил - это да. Психушка психушкой, конечно, решётки на окнах и двери на ночь запираются только снаружи, но всё лишь для того, чтобы отпирать и взламывать. Неизвестно, что сложнее - вскрыть свою конуру и выбраться в коридор или же уболтать Зинку и ей подобных перепихнуться после процедур. Последнее, впрочем, уже больше недели перестало быть проблемой.
- Точно с десяток? - засомневался Рома, медленно наступая на линию солнца и тени, медленно приближаясь к развалившейся на постели девушке.
- Точно. Не кури в палате.
- Здесь не палаты.
- А что? Камеры?
- Номера, - вновь подал голос из своего угла Саша.
Номера с решётками на окнах. За решёткой - дремучий лес, правда, время от времени были слышны гудки поездов. Это не галлюцинация, Зина спрашивала у других, другие тоже слышали паровозные гудки. Выходивший время от времени из прострации Саша, забравшись на Зину тихой безлунной ночью постоянно повторял: «Весь мир - это один большой поезд... Мы все едем... и ты едешь... и я еду... все едем»... Саша доезжал до нужной ему остановки, его место занимал следующий, а поезд всё двигался, издавая загадочные гудки, и периодически извергая жидкие потоки семени.
На Роме и Саше ничего не началось, и, судя по всему, ничего на них и не закончится, - кроме, конечно, очередного полового акта. Два ублюдка, чьи родители малооригинально законопатили своих чад в дурдом, - с глаз долой министерства обороны. Каждый день они дружно повторяли: «Всё, Зинка, завтра в армию нас забирают, сегодня в последний раз нам даёшь», но наступало завтра, а поезд всё ехал и ехал, и пейзаж за окном оставался бессменным...
Для Ромы и Саши, - как они рассказывали, - всё началось со зрелой дурочки по имени Таисия, ходившей постоянно с распущенными волосами, всегда в коротких платьях, под которыми она больше ничего не носила. В любой компании, о чём бы ни шла речь («Хоть о Гогене, хоть о говне», - как говорил Саша), рано или поздно Тая начинала свою песню: «Такая была история»...
Такая была история: школьницей Таисия забралась в мальчиковую раздевалку, сигарет наворовать, а не вовремя вернувшиеся с урока физкультуры старшеклассники пустили её в наказание по кругу, в самом деле, не в милицию же её вести, за то что сигареты воровала?
Такая была история: ехала Тая из одного города в другой, подобрали её с обочины камазисты, и, пока один рулил, другой трахал её на полке, что расположена обычно за спиной водителя. В полночь сменились. На точку пришли с опоздание, - ну, это камазисты опоздали, пышногрудая и большеглазая Таисия никогда никуда не опаздывала.
Такая была история: поймали её менты в парке культуры и отдыха; поймали ни за что, они всегда ни за что ловят; оба - семейные, предохраняются, как могут, то есть, на рот дают, нижнюю переднюю площадку не беспокоят, - семейные ведь, неизвестно какую заразу можно подхватить в парке культуры и отдыха.
Такая была история, - слушали истории Таи, да и играли в её истории, потому что скучно, потому что невозможно слушать её истории, и ничего не делать. «Можно спать», - говорил Саша. Впрочем, он спал почти всегда...
Саша, кстати, был первым, с кем познакомилась Зина, попав в это дивное заповедное место. Во время обеда, когда она озиралась, подобно зверю, попавшему в незнакомое для себя место, Саша вместе с Ромой по кличке Космос, сидевшие с нею за одним столиком, обсуждали какое-то происшествие, случившееся с ними накануне вечером. Зина слушала их вполуха, когда прислушалась, чуть не выблевала всё первое блюдо на второе, из столовой убежала, сидела в дремучем лесу, в зарослях папоротника, не осмеливаясь ввернуться обратно. «Вот ты где», - сказал Саша, наугад застигший её в укромных папоротниках. Она закричала, бросилась бежать в ещё большую дремучесть, споткнулась, упала, разрыдалась, - в её залитое слезами лицо Саша кричал: «Все здесь этим занимаются, слышишь, все!». Нет, нет, нет, нет, не может быть, свора чокнутых придурков, предоставленных самим себе, санитары нужны лишь для того, чтобы распихивать их всех по своим норам, если нужно - то запеленают в уютную смирительную рубаху, - а так плодитесь и размножайтесь...
- Не может быть, - произнесла она.
- Может, - безапелляционно отозвался Саша, размазывая сливочное масло по куску хлеба. Рома ничего не сказал, жевал свой кусок хлеба, со своим маслом. На его подбородке пестрели засохшие разводы вагинальной влаги. Руки перед едой мальчика научили мыть, а лицо - нет.
- Ром, подбородок вытри, - сказал Саша, как будто прочитав мысли девушки. Рома старательно потёрся подбородком о плечо.
- С мылом пойди вымой, - вздохнул Саша. Масло он так и не доразмазал. Рома по кличке Космос помчался умывать свою перепачканную рожу. Откуда взялась его странная кличка, Зина узнать так и не удалось; знала только, что мыльный фильм «Бригада» здесь совсем ни при чём. Почему-то после демонстрации бригадного мыла в телевизионке заповедного дурдома «Космосом» Рому стали называть намного реже.
- Не все, - сказала Зина. Саша поднял на неё недоумённый взгляд. Вилкой девушка указала на пустующий столик у окна (также с решётками), где остались стоять нетронутое первое блюдо, нетронутое второе блюдо, и нетронутое третье блюдо.
- Директор?! - воскликнул Саша, округлив глаза. Так он здорово смахивал на череп, Зина глядела в его глаза, видела пустые глазницы, и молчала.
- Он малолеток жарит. Пачками, - сообщил Саша, и занялся своим бутербродом. - Тех самых, которых ты за жопу щиплешь. Когда в волейбол с ними играешь.
- Я не щиплю!
- Ладно лапшу нам на уши вешать, - сказал вовремя вернувшийся редкий Космос. - Месяц пройдёт - с мальчиков на девочек начнёшь западать... если уже не начала.
Зина коварно улыбнулась.
- Что же вы друг на дружку не западете?
Поставив ногу на перекладину её стула, Рома склонился над девушкой подобно космосу над маленькой планетой, где жизнь только-только начинает зарождаться:
- А нам в армию скоро уходить...
На самом деле Рому и Сашу звали оленями. Откуда привязалось это определение, Зина также не знала. Директора звали Директором. Иногда его видели прогуливающимся в компании девочек, далеко на холмах, залитых солнцем. Деревья там почти не росли, зато росло много ярких цветов, - из далеко можно было разглядеть яркие лепестки, время от времени срываемые детскими руками: любит - не любит, к сердцу прижмёт, ночью растлит - передние верхняя и нижняя площадки; возможен опт. Эдакий Льюис Кэрролл в психушке, не устоявший перед соблазном нимфетства. Кэрролл всегда был один; Алис - много, очень много, Зина не понимала, откуда здесь столько малолеток, они кружили вокруг своего безумного покровителя, и всегда опускали глаза, если мимо них проходил такой же безумец, не осмелившийся пренебречь фундаментальными основами общества.
Зину никак нельзя было назвать нимфеткой. Созрела она рано, с помощью матери, летом подрабатывавшей в каком-то престижном пансионате. Мужчины много старше Зины, часто обращали на неё своё внимание, - вернее, на её недетское тело. Она никак не могла угодить вкусам господина Кэрролла, и потому сильно испугалась, когда дорожки их всё же пересеклись, в одряхлевшей беседке, надёжно скрытой от постороннего взора.
Беседку ту с наступлением тепла оккупировал другой дуэт, Лера с Пашей. У Леры было не только красивое имя, - Валерия, - но и фамилия - Орфф. Неспящая Валерия (два форте). Она постоянно улыбалась тусклой неземной улыбкой, и заплетала в волосы цветы. Паша - мальчик, как мальчик, его также можно было именовать беспричинно или космосом, или оленем, но Зина за время их знакомства, не услыхала от него ни слова, хотя Паша занимался ею не менее успешно и активно, чем, скажем, Лерой. От его толчков цветы выпадали из белокурых кудрей мадмуазель Орфф, волосы рассыпались по лицу, и тогда Валерия становилась похожа на обыкновенную блядь из микрорайона «Текстильщик».
И Паша, и Лера пренебрегали временем, Лера скандалила с поварами и врачами, вычислить, когда именно они посещают беседку было практически невозможно. Обычно Зина наобум забредала по недавно протоптанной тропинке, всегда глядя под ноги. Потому-то она и не заметила, кто её поджидал в тот злополучный день.
- Конечно, это наказуемо. Могут и в тюрьму посадить, - сказал Директор, будто продолжая давно начатый разговор. - Только если не по согласию. Если по согласию, значит разрешено. Не по согласию, это если есть заявление от потерпевшей стороны.
«Ромочка космический растрепался», - подумала Зина без особой уверенности. Виновным вышел именно Космос, потому Саша ей больше нравился.
- Зина, вы никогда не пробовали написать заявление в милицию на умалишённого? - продолжал Директор, пальцами ловко играя пластмассовой заколкой для волос. - Даже так все фланги открыты. Какой спрос с чокнутого?
- Зачем вы мне всё это рассказываете? Что я вам такого сделала? Я сейчас закричу, - проговорила Зина почти без знаков препинаний, а в голове мелькнула мысль: боже, я фигню какую-то несу...
- Самое время - кричать, - сказал Льюис Кэрролл. - У детей, слишком рано начавших половую жизнь, предрасположенность к психическим расстройствам и болезням. То есть, все они - потенциальные дауны, шизофреники и маньяки. Как знать, может кто-то из них некоторое время спустя станет нашим соседом в этом замечательном месте, но ужен поздно, Зинаида, поздно пить боржоми, когда посажена печень. Большинство из них минует заведения скорби, их душевная ущербность останется вне поля зрения специалистов, и тогда вырастет целое поколение даунов, шизофреников и маньяков, они будут полноправными членами общества, - собственно, они и будут составлять общество, как таковое, - некоторые из них окажутся у власти. И во всём этом, Зинаида, я играю самую малую роль, какую можно себе представить, вроде продавца пирожков...
Девушка слушала его, как загипнотизированная, не смея даже вздохнуть в присутствии Директора, волшебным приёмом, каких у памяти - тысячи, в её сознании воспроизвёлся эпизод-воспоминание, как в таком же заповедном месте, к скорби, однако, не имеющего никакого отношения, другой уверенный в себе взрослый внушал ей, полуобнажённой и малолетней: «В этом нет ничего страшного, просто в тебе будет часть другого тела, это вроде как зубная щётка во рту, или градусник под мышкой»... И ощущения какие знакомые: сухость на языке, вязкая слизь в промежности.
- ... так что самое время кричать, Зинаида, - резюмировал Директор, и указал куда-то в сторону целого семейства клёнов.
Будто сорвавшаяся с ветвей газовая косынка, на тропинке материализовалась Таисия в голубом платье, уверенно двигая в ходьбе своими крепкими белыми бёдрами. Её тело под платьем чувствовало себя совсем неплохо, девушка прошла в шаге от оторопевшей Зины, при этом подол платья взлетел так высоко, что Зина успела заметить тоненькое колечко, вставленное в пупок Таи, и фигурную причёску, украшавшую её лоно. По лесу Тая гуляла босиком. Оценив масляным взором расстановку сил (один мальчик, одна девочка), Таисия пропела:
- Такая была история...
- Пошла вон отсюда со своими историями, - с любезной улыбкой перебил её Директор.
Впервые за время своего пребывания здесь Зина увидела на лице Таи что-то похожее на человеческие чувства: непонимание, удивление, позже сменённые на раздражение. Скривив пухлые губы, циничная шлюха (кем Тая и была на самом деле) удалилась восвояси...
- Гав, - сказал Директор.
Ошарашенная Зина уставилась на него в крайнем изумлении.
- Я хочу, Зинаида, чтобы вы вспомнили свою вторую профессию, - сказал он, и сложив указательный и средний палец руки, свободной от заколки, в форме ножниц, сделал разрезательные движения.
По профессии Зина была парикмахером. Остался пустяк - выяснить, какая у Зинаиды была первая профессия. Своими соображениями она, как всегда поделилась с оленями, и, если Саша долго мялся с двусмысленной улыбкой на губах («Ну-у-у, Зинуля, понимаешь, есть у некоторых девушек и женщин такое свойство...»), то Космос, согласно своему статусу, оказался более прямолинеен:
- Блядь. Твоё первое призвание, Зина - это блядь, - он вызывающе смотрел ей в глаза, ожидая царапин на своём лице, но, странное дело, его терминология совершенно не задела Зину, поскольку в свой адрес слышала подобное не впервые. Могло оказаться и хуже. Профессия могла быть в единственном числе, - сиди всю жизнь, как дура с одной профессией!
Вообще-то, единственное общеизвестное правило, принятое специально для психиатрических клиник здесь всё же соблюдалось: колющие, режущие, поджигательные предметы - долой. Всё, что осталось у Зины от её первой специальности, это движение указательного и среднего пальцев. Правда, те же олени понимали эти символические движения по-своему, - на общеобразовательной процедуре Рома старательно вырисовывал на тыльной стороне ладони женскую фигурку; ноги женщины пришлись, естественно, на его указательный и средний пальцы, Космос сосредоточил свои изобразительные старания между пальцев; остальные пациенты время от времени бросали на него украдкой взгляды, занимаясь общеобразовательным делом: различные геометрические фигуры нужно было вставить в соответствующие отверстия. Саша с увлечением делал вид, будто намеревается всучить куб в треугольное отверстие. Рома рисовал голую женщину на руке. Лера, вытряхнув траву из своих волос, принялась шептать что-то на ухо Паше. Таисия, улыбаясь врачу, вполголоса намекала на то, что готова выполнить любую его прихоть, если он сам расставит и вставит что куда нужно, - её кокетливые штрихи имели успех, потому что незаметно для врача и большинства пациентов Директору удалось запустить через весь стол небольшую пластиковую коробочку.
На этих ежедневных мероприятиях Директор напоминал репортёра, попавшего сюда благодаря везению: завтра он вернётся в редакцию, а послезавтра читатели узнают о разврате, царящем в нашем славном полулесном заведении. «Бордель в клетке», - говорил Саша. Неплохое названьице для скандальной статьи.
Футляр сбил со стола коробку, принадлежавшую Зине, где все фигуры были расставлены по своим местам, как и нужно. Рассыпались по полу. В общем, рисковать не стило, прячь, прячь футляр куда захочешь, с глаз его долой. Дрожащими руками Зина раскрыла футляр. Губы беззвучно повторяли какие-то слова с большим количеством губных согласных. Ножницы. Расческа. Щипцы для завивки волос. На хромированную поверхность упала крупная девичья слеза. Боковым зрением Зина заметил, как Директор издевательски аплодирует - не ей, а Космосу: всем желающим тот демонстрировал движение бёдер девахи, намалёванной на его ладони. Инструменты, такие новые, такие блестящие, лежали в специально сделанных для них выемках. Зина не понимала, почему никто не отнимает у неё это сокровище, никто не спешит избавить её от колющих и режущих предметов. Повернув голову влево, она поняла, почему всё так: задрав подол платья, Таисия энергично мастурбировала на глазах у наблюдательного и заботливого врача...

- Что ж, начнём и мы, - произнёс Директор, успешно переместившись в проходную комнату с тремя высокими окнами, которую все называли «процедурной». Зина никогда не видела, чтобы здесь занимались процедурами. Здесь занимались сексом, - одну только её протягивали здесь несколько раз, прислоняя грудью к широкому подоконнику, убей бог, она не запомнила кто протягивал и когда всё это приключилось.
- Зинаида, знаете как погиб Джон Леннон? - спросил Директор, внимательно наблюдая, как Зина распоряжается недавно вручёнными ей инструментами.
- Как? - равнодушно отозвалась она.
- Его застрелил человек, считавший, что Джон Леннон - это он.
- Правда? Если вы будете болтать...
- Я буду болтать.
- Хорошо, болтайте на здоровье, только скажите, как вас зовут.
- Директор, - представился Директор.
- Это не имя.
- Хорошо, для красивых девушек я майор милиции, Хмеленко, Виктор Иванович. Можно коротко - майор...
Ну вот, уже кое-что определилось: Директора звали Майором, и он очень сильно хотел подстричься. Зина не успела определить, что ей больше нравится, Директор или Майор. Жестом дирижера она распрямила простыню, подобно киноэкрану, и объявила:
- Вот это мне нужно надеть на вас.
- И под кем сей постельный предмет был минувшей ночью? - спросил он, с подозрением осматривая простыню.
- Ни под кем.. Я взяла её из прачечной.
- Отлично. Знаете анекдот о прачечной и министерстве культуры? - сказал Майор.
Нет процесса интимнее стрижки, - за исключением, быть может, непосредственно секса. Парикмахерши и не подозревают, какое сокровище представляют их руки, - ухоженные, без маникюра и украшений. Ловкая и смазливая девочка запускает в густую мужскую шевелюру руку, словно берёт первую пробу...
- Чем-то похоже на ванную, - сонно произнёс Директор.
- Что?
- На ванную. Когда сидишь в ней, а вода постепенно... Зина, ко мне не рекомендуется притрагиваться. Особенно к волосам...
- Мне плевать. Вы - клиент, значит сидите смирно, - сердито произнесла девушка, укоряя себя за то, что надела сегодня именно эту футболку (Саша подарил), сильно открывавшую её большую грудь. В парикмахерской для таких целей есть фартук, - ну, и ещё чтобы инструмент кой-какой положить в специально приделанные карманы. Странное желание, - прикрыть грудь, - для девушки, переспавшей со всеми пациентами. Однако что-то было не так с Директором, с товарищем майором. Может, честь ему отдать?
- Бросьте. Ещё один французский пионер, - сказал Директор. - Вернье призывал заботиться о ближних своих. Его коллега доставлял удовольствие тем же ближним. Не удивлюсь, если всё происходящее здесь, фиксируется на видеоленте...
Испуганно ахнув, Зина отскочила к окну, приложив руки к щёкам, - не от стыда, а от всё того же испуга, сопровождавшего каждый её контакт с господином Майором.
- А если мама моя увидит? - тихо произнесла она.
- А сюда вас кто законопатил? Судьба?
- Не ваше дело, - рассердилась Зина, и возобновила стрижку.
- Такое ощущение, будто я вас спросил, как вы потеряли девственность, - проворчал он.
- Тьфу-ты-ну-ты!
- Давайте угадаю: олени успели у вас об этом спросить.
- Да успели! Пизду свою под кран в ванной подставила - так и потеряла! Да, мне было больно, потом приятно! Нет, в тот раз я не кончила!
- Зина, вы мне глаз сейчас выколите, - сказал Директор.
- А вы перестаньте издеваться надо мной!
- Извините.
- Каждый день одно и то же! Уже всем даю, перед всеми ноги раздвигаю, - нет, прямо горит узнать, как мне целку сбили!
- Зина!
- Что - «Зина»?!
- Вы меня слышите? Я сказал: извините.
Девушка растерялась, глядела на него, облачённого в белоснежную простыню, глупо мигая, дрожали губы и ноздри, но не заплакала, на ватных ногах вернулась к «клиенту».
- Давайте мириться, - предложил он.
- Не буду я с вами мириться. Вы всё придумали, потому что хотите от меня что-то заполучить, - сказала Зина, проворно щёлкая ножницами. - А что - я пока понятия не имею.
- Неплохая сообразительность для парикмахера, - усмехнулся Директор.
- Я мастер высшего разряда.
- А я - Директор.
- Приятно познакомиться, - Зина сделала издевательский реверанс. Простыня, украшенная клочьями состриженных волос (чёрных, как смоль), стала похожа на шкуру пса-далматинца. Могли бы просто переспать без всякой стрижки, однако уже не проницательность, и интуиция подсказывала Зине, что переспать ей проще как раз с далматинцем (был тут и такой), чем с этим странным молодым человеком.
Стрижка в психушке - явление редкое. Поначалу в «процедурную» заглядывали головы любопытных, что отвлекало и мешало. Любопытствующие смотрели и думали: «Какая красивая пара»...
Стрижка в психушке - та же стрижка в бытовых условиях. В прежней непсихованной жизни Зине не раз приходилось бить по рукам слишком развязных и наглых клиентов. «За что?» - вопрошали те. «Чтобы руки не распускали, - отвечала им Зина, - Вы стричься пришли, или..?» Скорее всего или, раз распускали руки. Директор не походил ни на одного из прежних клиентов отзывчивой девушки, потому, ощутив на внутренней стороне бедра нежное, паутинное прикосновение, противоречивые чувства застигли Зину врасплох. На всякий случай она сказала:
- Руки уберите...
Паук убежал в нору. Опустив взгляд, Зина обнаружила, что руки клиент по прежнему держит под простынёй, на мастера высшего разряда взирает с лёгким недоумением.
- Ноги раздвиньте.
- Дожили, - вздохнул Директор.
- Мне чёлку вам нужно подравнять, - сочла нужным пояснить Зина
- А-а-а. Без проблем...
Как же, - «без проблем»! Её колено между его коленями, смертельный риск для мастера, работающего в бытовых условиях. Паутинная нежность повторилась с подозрительной настойчивостью. Перед глазами Зины находилась ровная плоскость чёрных волос, безжалостно разрезаемая лезвиями ножниц. В тот момент, когда остро наточенные полотна сомкнулись между собой, пальцы Майора вызвали в девушке целый всплеск эмоций. Указательный и средний. Как в калейдоскопе, Зина увидела мельком Рому-Космоса, уродующего свою ладонь шариковой ручкой, Директора в беседке, - уже другой совсем Директор, облачённый в далматиновую мантию, взирал на неё снизу вверх, и всё наоборот, Зина чувствовала себя слишком слабой и податливой, чтобы смотреть на него сверху вниз. Первый всплеск. Второй всплеск. Оглушительная волна миновала, Зины хватило лишь для нахальной реплики:
- Вы ничего не перепутали?
Продолжая следить за её мимикой, свободной рукой он отнял у неё ножницы, швырнул их прямо на пол. Девушка вздрогнула, - неправильно, господин Директор и товарищ майор, это не дрожь наслаждения, а дрожь испуга, но вы ищите, ищите, ищите, кто ищет, тот всегда найдёт. Металлическую расческу Зина выпустила из рук без посторонней помощи. Взмокла до корней волос за какие-то доли секунды. Нельзя же так. Как девочка, кончила в одно касание только оттого, что под юбку заглянули, когда на тебе трусов не было. Такие агрегаты в себя впускала, в таком количестве, и на спине, и верхом, и боком, и раком, а тут - какие-то пальцы. Так Зина уговаривала саму себя, не в силах произнести и слова, лишь на длительные паузы задерживая дыхание. Не проницательность, не интуиция, а опыт подсказал ей: то, что она раньше называла «оргазмом», таковым не являлось, а вот сейчас... ещё секундочку... вязкое, но энергичное движение внутри себя, клочку на стенке вагины подчинено всё тело, сжимается от боли, разжимается от наслаждения, и так - без конца, нет, не может быть, должен быть последний, самый сильный рывок и всплеск...
Глухо вскрикнув, Зина вцепилась рукой в волосы Директора. На этой занимательной ноте сознание оставило её, отчётливо девушка запомнила лишь звон в ушах, и странное ощущение, кое-как вылившееся в мысль-заблуждение: я свеча... я таю... Сама не своя, несколько суток спустя она очнулась на казённом стуле, посреди комнаты, которую называли «процедурной». Мокрые от пота бёдра судорожно комкали простыню с клочьями волос на ней. Препротивное прежде ощущение, когда состриженные волосы касаются твоей кожи, но сейчас Зина готова была покрыть поцелуями каждый из этих обрезков. Ресницы слиплись, как после долгого сна, на губах отвратительными комками застыла слюна. Неуклюже, с большим усилием (голова вот-вот слетит с позвоночника) Зина обернулась.
Директор с новой стрижкой, сделавшей его моложе лет на пять, стоял у распахнутого настежь окна, глядя не то на решётку, не то за неё. Бегло взглянув на девушку, вновь увлёкся решёткой.
- Мне говорили, отсюда невозможно убежать, - заговорил он чистым свежим баритоном. Такой голос бывает у дикторов в утренних радиопередачах.
- Я думал: решётки, заборы, колючая проволока и пулемётные вышки, - продолжал Директор. - Здесь, оказывается, всё намного интереснее... Вот бы познакомиться со сволочью, которая всё это придумала.
Он вновь взглянул на Зину, успокаивающе улыбнулся, заставил её подняться на ноги. Наступив на простынь, Зина чудом не растянулась на полу, Директор бережно подхватил её, поставил на ноги. Там, за решёткой был лес. Но раньше него - высокие чугунные ворота, на фоне которых едва различимой была будка охранников.
- Каждый день в пансионат приходит почта, - говорил Директор, скорее, в Зину, чем для Зины. - Единственное, что нам запрещено - это почта, связь с внешним миром. Господа врачи боятся, что своим оргазмом мы затопим долбанный цивилизованный мир, и он погрязнет в разврате и пороке. Господа врачи пробыли здесь слишком долго, они не подозревают, что всё, чего они так опасаются, уже случилось без наших усилий. Уже неважно, как сильно мы влияем на внешний мир...
Директор наговорил её много всяких умных слов, каждое из которых отравляло Зину. Он требовал платы за доставленное ей удовольствие. Почта. Возможно, велосипедный вариант, рука почтальона тянется к прямоугольной щели в чугунных воротах. Можно сделать специальный мешок, как карман для инструментов на фартуке парикмахера.
- Зинка, ты долго здесь стоять ещё будешь? - спросил Рома, из-за её спины. - Мы тебе ужин в палату принесли.
- В номер, - поправил его Саша.
В вернувшейся столь банально на землю Зине проснулось что-то похожее на возмущение. Почта? Ну уж нет, дудки! Не будет она трахаться за какую-то почту!
Злость её была слепой, могла вылиться на первого, кто попадётся под руку. У распахнутого окна под горячую руку попали два оленя, на один вечер и одну ночь Космос и Саша остались без пышного тела девушки Зины, недоумевая: на «блядь» не обиделась, а тут - на тебе, неизвестно из-за чего...
Однако впечатления от мануальных стараний Директора сохранились на зеркале подсознания Зины. Шаг за шагом восстанавливая свои ощущения в эпизоде с укутанным в простынный саван молодого человека, Зина приближалась к невозможному: двумя пальцами тот доставил ей больше наслаждения, нежели все предыдущие, более соответствующие органы, принадлежавшие лицам противоположного пола. Украдкой запершись в узкой комнатке, где хранились халаты, постельные принадлежности и прочая дребедень, Зина пробовала повторить ловкие движения директорских пальцев самостоятельно - тщетно, как бывают тщетными старания, когда вот пытаешься повторить карточный фокус, не зная тонкого секрета. Обратиться за помощью непосредственно к Директору Зина не могла: тот и прежде был трудноуловим, сейчас же, при виде его фигуры с выдержанной осанкой, её охватывала странная несвойственная ей прежде дрожь, и Зина готова была залезть на любой объект с подходящим выступом, - хоть не старый дуб с длинным суком, про который приколы в клинике не сочиняли разве что только дауны.
Охранники, караулившие центральные ворота, получились здоровой альтернативой в пошлых стремлениях девушки. Это были те же олени, которым не удалось избежать воинской повинности, глупо ухмыляющиеся, с вечно немытыми руками, лицами и прочими элементами человеческого тела. О последнем упоминала даже нетребовательная Тая. Должно быть, из-за их нечистоплотности она сравнительно редко навещала крохотную будку из жёлтого огнеупорного кирпича у центральных ворот.
Зину отталкивало другое. Солдатики, не снимавшие ВОХРовских тулупов даже по наступлению весеннего тепла, неизвестно чем занимались больше - трепались или трахались. Она могла принимать их в любой позе, в любое время суток, - но слушать?! Это извращение, а трахаться, закрыв уши руками, неудобно.
Противоречие чувств в один прекрасный день привело к тому, что ноги Зины сами привели её к порогу будки, сами раздвинулись (трусы Зина сняла ещё в корпусе), и сами сдвинулись, когда всё закончилось. Сильно вспотевшие, а потому ещё более вонючие солдаты, сидели прямо на полу, дыша друг на друга скверными дыханиями.
- Мальчики, а давайте я почту начальству отнесу! - звонким, за миг до семяизвержения в истерику, голосом воскликнула Зина. Возможно, при других обстоятельствах охранники заподозрили бы неладное, а так у Зины на руках были все козыри, нужно было всего лишь сунуть под мышку скудную подборку газет и журналов, и вытереть с бёдер семенную слизь, которая при ходьбе ощущения создавала препротивные.
Ни имени, ни фамилии Директора Зина не знала. Столкнувшись с этой проблемой уже в коридоре корпуса, она страшилась даже секундной задержки перед дверью его палаты (номера), лихорадочно засунула всю почтовую кипу под дверь, и в буквальном смысле слова сбежала.
От греха подальше...

В течении нескольких дней она ублажала камуфляжных охранников, перестав их различать, перестав стирать их сперму с бёдер, и однажды Директор настиг её, испуганную, с округлившимися глазами, на лестнице.
- Зинаида, вы знаете что это такое? - с триумфом в голосе воскликнул он, тыча ей в лицо маленький прямоугольник коричневой бумаги.
- П-почта, - заикаясь, пролепетала она.
- Это - посылка, Зинаида, - сказал он. - Мне пришла посылка...
Неизвестно, как получают посылки в других дурдомах. Директор поступил прямолинейно и просто: вышел на границу леса и территории психушки, ясным голосом позвал:
- Де-е-ти-и-и!
В считанные секунды вокруг него собралось несколько девочек, млеющих от одного присутствия взрослого, сотканного из порока, грязи и безумия.
- Кто из вас совершеннолетний? - без обиняков спросил Директор. Руки подняли, естественно, все. Вздохнув, он сузил круг претендентов:
- О’кей. У кого из вас есть паспорт?
Тут возникла короткая заминка, поскольку даже у кэролловской Алисы паспорта не было, что уж говорить о детях из посёлка, расположенного неподалёку от психиатрической клиники. Всё же одна полноценная гражданка, уже созревшая для того чтобы получать посылки на почте и голосовать на выборах, нашлась, - ей и достался коричневый бланк. Приглядевшись к счастливице, Зина разочарованно протянула: «О-о-о». Велосипедная Таня, составлявшая пару такой же велосипедной Лизе...
Вся проблема была именно в Лизе, очень худой, нескладной девочке лет тринадцати, с двумя косами и улыбкой Буратино. Вместе со своей подружкой Таней, они приезжали в пансионат на «взрослом» велосипеде с рамой. Посёлок располагался совсем недалеко от клиники, человеку неискушённому было невдомёк, почему у девочек уходит столько времени на путь туда и обратно. Секрета, впрочем, никакого не было: покуда Таня, хранила свою девственность неизвестно для чего и до которого времени, её подружка фестивалила напропалую и по пути из посёлка в клинику успевала спариться со всеми особями мужского пола, какие попадались им на пути. За своё неказистое тельце Лиза просила обычно какую-нибудь символическую плату - зеркальце, губную помаду, значок. Космос, вознаградивший Лизу украденным градусником, рассказывал о странной её привычке: во время полового акта девочка обильно проливала слюни. «Непонятно, то ли трахал её, то ли пузыри вместе пускали», - озадаченно говорил Рома.
За посылкой для Директора девочки отправились около полудня. Вернулись к закату. Все, кто ожидал их возвращения, обменивались предположениями: интересно было узнать, как господин майор будет расплачиваться за своевременно, но всё же доставленную посылку, при столь интересном положении пухленькой Тани? Получилось - никак. На несколько секунд оставив прохладу леса, Директор вцепился в небольшой фанерный ящик, вырвал его из рук девочки, и унёс с собой, не намереваясь показывать его содержимое.
- Хоть бы ручку свою подарил, - обиженно пробубнила Лиза. - Я видела, у него такая ручка есть клёвенькая...
Совсем не из-за ручки Зина решила тщательным образом обыскать палату (номер) Директора. Соображениями своими она поделилась с оленями, вернее делиться ей, было почти нечем.
- Да на кой чёрт мы туда попрёмся?! - непонимающе воскликнул Рома.
- Посмотрим, кто он такой вообще, - предъявила Зина свой единственный глупый аргумент. Космос, стоящий посреди палаты (номера, и не директорского, а Зининого), болтающий в непонимании своим половым органом, выглядел ещё глупее.
- Если поймают? - подал из своего угла голос Саша.
- А мы - чокнутые, нам ничего не будет, - как заклинание произнесла Зина.
Шмон назначили назавтра, поскольку приближалась ночь, а по ночам пациентам клиники полагалось, если не спать, то хотя бы находиться в отведённых для них помещениях. Ни отмычек, ни фомок, - Зина с оленями просто дождались, когда майор отправится на торжественное поднятие государственного флага.
- Если на него нарвёмся - надо не забыть честь отдать, - сказал Саша. Зина засмеялась, в предосторожности прикрыла губы ладонью.
- Пора, - произнёс Рома.
Объёмы их поисков были далеко не гигантскими. Зине почти ничего не досталось, присела на край неприбранной постели, надеясь, что олени не распознают её зыбкости, не увидят желания зарыться лицом в простыни, ещё хранившие тепло порочного, не единожды пронизанного эрегированными спицами малолетства.
Рома деловито рылся во встроенном платяном шкафу (пустом). Уставившись в раскрытую прикроватную тумбочку, Саша изменившимся голосом произнёс:
- Жопа сраная, полотенцем вытертая...
За один только уголок он извлёк из тумбочки коробку форматов здорово напоминавшую прибывшую накануне посылку. Почти синхронно Зина и Космос присели на корточках рядом с коробкой.
- Рука, - сказал Рома.
В пластиковой коробочке со стеклянной крышкой лежала не рука, - кисть человека с короткими волосатыми пальцами, с потрескавшейся на сгибах кожей. Коричневатый оттенок кисти был искажён светом: в неуклюжести своей Саша разбил стекло.
- Это ненастоящая. Муляж, - сказал он, скорее, чтобы скрыть свою неловкость.
- Может, не заметит, - неуверенно произнёс Рома.
- А давайте её украдём! - вдруг предложила Зина, чувствуя, что разгадка предназначения отсечённой человеческой кисти где-то рядом, стоит только руку протянуть...
- Тогда он закажет себе ещё одну посылку, - сказал - словно выплюнул - Саша, подняв на девушку взгляд тупой и туманный.
- Тогда сделаем по-другому... - сказала девушка, но и другого у них также не получилось, хотя Саша очень старался, целовал её грудь и шею, и совал в неё не два, а целых четыре пальца, и даже кисть целиком. Зина, кусая губы, следила за его манипуляциями, даже плакала.
- Зинка, у тебя с головой всё в порядке? - спросил Рома, глядя, как ладонь его товарища копошится в вагине девушки на космической глубине.
- Нет, - искренне ответила Зина сквозь слёзы.
- Так лечиться нужно, Зин. Это к доктору нужно обратиться, - сказал Космос...
Обнаружил ли Майор повреждение своего талисмана, или же посещение тремя молодыми людьми его апартаментов осталось для него в безвестности, - Зина продолжала ежедневно приносить ему почту. В один из дней, не рассчитав времени прихода, она уже привычно сунула кипу газет и журналов под дверь, - тут же свежую прессу из её рук вырвал кто-то с обратной стороны, а в следующий момент на руку Зины наступила босая детская стопа. Задрав голову, Зина встретилась взглядом с велосипедной Таней, одна рука прижимает к груди джинсовый сарафан, в другой - босоножки. Вскрикнув вместо извинения, девочка убежала по коридору тряся волосами, ляжками и крупными ягодицами.
Дверь осталась полуприкрытой. Поколебавшись, Зина прошла в палату (номер), на секунду ослеплённая ярким солнечным светом: западная сторона, солнце стремилось к горизонту.
Лохматый и совершенно голый Директор сидел на кровати, читая какое-то письмо, бессмысленно шевеля пальцами ног. Взгляд его был страшен, на губах влажно блестело, как и на полуприкрытой верхней плотью головке полового члена.
- С вами... всё хорошо? - робко спросила Зина, скорее, у члена, чем у Директора.
- Более чем, Зинаида, благодарю за заботу, - бодро отозвался Директор. - Мне предлагают сумасшедшие деньги за мемуары.
- Я почту принесла, - сказала девушка.
- Я заметил, - равнодушно отозвался Директор, чтения не прерывая.
Он поднялся на ноги, но к стоящей на пороге девушке не проявил никакого интереса, заходил по палате (номеру) безо всякой цели.
Известно, насколько сильно влияет на воображение вид обнажённого тела. Клинические процедуры не пошли Директору на пользу, телом он был вял и хил, - тем не менее, поддавшись слабости Зина опустилась на колени и простонала:
- Пожалуйста... я носила вам почту...
В удивлении обернувшись (стоял у двери), Директор усмехнулся, приблизился к Зине, присел напротив. К своему большому разочарованию она поняла, что совершенно не нужна ему, тем более в постели, тем более в качестве полового партнёра.
- Начиная с детского сада, - заговорил он, - мне нравились темноволосые, кареглазые девочки, потом - точно такие же девушки и женщины. Хрупкие и гибкие, знаете, Зина, такой обиходный тип ведьмочек. Никогда не думал, что стану питать страсть к пышнотелым блондинкам. Встаньте, пожалуйста, и помогите мне лучше одеться...
Не дождавшись, пока Зина выполнит его просьбу, Директор вышел в коридор, она слышала, как, заглянув в соседнюю палату (номер) он спросил: «Извините, вы моих трусов не видели?» Так он заглядывал во все комнаты подряд, везде ему отвечали по-разному, но смысл общения сводился к следующему: господин Директор нас покидает.
Впервые, на памяти Зины, для всех полоумных пациентов появилось какое-то общее дело. Проводы Директора выразились во всеобщий бурный восторг. Больные высыпали на широкую подъездную аллею, и всё казалось деланным неестественным, тем более причина самого действа, - повыделывается Директор, попугает, кого нужно, и всё вернётся на круги своя, на прежнюю колею.
Малолетки подняли волну визга, вперемежку с рыданиями, сверкая попками, поочерёдно лезли на шею Майора с единственной, казалось, целью: оставить на его лице как можно больше украденной у матерей косметики. Тоже фарс, тоже подделка, не имеющая ничего общего с действительностью. Но, когда Директор остановился в конце аллеи, - дальше начинался лес, с извивающейся в нём широкой тропой, - склонив голову на бок, без единого слова прощаясь со всеми обитателями развратной лечебницы, вот только тогда стало ясно: он уходит.
Мельком Зина отмечала растерянность на лицах Ромы-Космоса, Саши, Таисии, Леры, Паши и многих, многих других. Коротко вскрикнув, Зина побежала по аллее, звонко шлёпая в беге больничными тапочками. В полном недоумении застыла аллея, довольно живописная - клёны, каштаны, тополя да акации.
Директорский шаг был широк. Достигнув начала тропинки, Зина увидела его далеко внизу, полы чёрного пальто задевали слабые стебли травы. Девушка не знала, как его остановить, как его позвать, всё, что у неё нашлось, это всего лишь два слова:
- Пожалуйста... подождите...
Он выполнил её просьбу согласно всем правилам ожидания: сначала поставил сумку, и лишь после развернулся к несущейся к нему Зине. В низине солнце уже потеряло свою власть. Зина не рассчитала своей скорости, она не рассчитала ничего, и, поскольку была крупной девушкой, к тому же бежала со склона, в Директора она врезалась на полном ходу, девять-восемь-десятых, и всё такое прочее. Оба совсем недраматично рухнули в траву.
- Ну что же вы так, - заговорил Директор, убирая травинки с её раскрасневшегося лица.
- Вы... уезжаете? - спросила она чужим голосом.
- Да, Зинаида.
- К-куда?
- В общество. Оно совершило против меня ряд преступлений, и теперь желает рассчитаться.
- Какое общество? Книжка? Ваша книжка? - взгляд её блуждал по его лицу, стараясь запомнить, хотя бы запомнить, оставить для себя часть счастья...
- Я не хочу, чтобы вы уезжали.
- Я знаю, Зина. Но вы не сделали мне ничего плохого, не совершали против меня преступлений...К тому же, я не такой, как все...
- Да, вы особенный, - горячо поддержала его девушка.
Он усмехнулся.
- Вы не поняли. Вы - вы, Таисия, Космос, два оленя и три медведя, - вы все бесплодны. Как персонажи в порнорассказе. А я - нет. Я не персонаж. Ошибка в анализах, Зинаида. У меня будет ребёнок...
Поднявшись на ноги, он пошёл дальше, не забыв прихватить с собой сумку. Скрыв лицо в нагретой за день траве, Зина разрыдалась, судорожно комкая ни в чём не повинные стебли, скользя ногами, вздрагивая всем телом, ни дать ни взять, - рыдающая принцесса.
А Директор шагал дальше, - молодой человек двадцати восьми лет, с отличной стрижкой на голове, начитанный, с высшим образованием и приятными манерами, некогда, кстати, главный редактор одного из ведущих еженедельников, - неплохой, другими словами, парень, если бы не ряд событий, приключившихся с ним один год назад...

XI.

Всякая здравомыслящая цивилизованная особь, побывав в микрорайоне «Текстильщик», первым впечатлением выведет для себя серость. Господи, там ведь даже дом культуры не построили, при совдепах было некогда, теперь - не на что. Сейчас там в закрытых школах проводят дискотеки, открывают на пару месяцев продуктовые магазины, в самом сердце Текстиля в помещении бывшего универсама затеяли салон бытовой техники, кажется надолго, сеть магазинов, и всё такое прочее. Вполне возможно, через пару месяцев салон сожгут к чёртовой матери конкуренты - обычно с отдалённых районов начинают.
И люди там серые, будто работают все поголовно на цементном заводе, и забывают после смены смыть с себя производственную грязь. В сером спят, в сером бодрствуют. Тех немногих, кто попадался на моём пути, мне удавалось обратить к себе той стороной, где осталось единое светлое окошко; в нём можно увидеть самое яркое впечатление человека, для зрителя когда насыщенное, когда блеклое. Смотришь в чужой мир, со своим не вздумай сравнивать, он ведь тем и ценен, что уникален, принадлежит одному, а блекло или ярко - от человека зависит, и от зрителя в том числе.
Воровской мир, производный от общества, представляет собой упрощённую модель этого самого общества. Среди воров есть и малолетки, понятиями загнавшие себя в тупик абсурда: красную колбасу вышвыривают в туалет, даже если от голода пухнут, красную пачку сигарет «Прима» бутсают ногами до тех пор, пока сигареты сами из неё не выпадут. Население микрорайона «Текстильщик» - те же малолетки в зоне, также подчинены абсурдным понятиям с детства, и отказываться от них не собираются, потому как что-либо другое - это слабость по их представлению...
- Я боюсь подходить к окну, - сказал Тимофей.
- Почему? Днём здесь не стреляют. Хочешь, я подойду.
Не дожидаясь его согласия или разрешения, Аня подошла к проёму, сделала несколько шагов вдоль уцелевшего подоконника, повернулась к чокнутому художнику, развела руки в стороны: что? Поколебавшись, Тима приблизился к ней, стал рядом.
- Смотри, - он указал рукой, - один бьёт другого ногами по голове... теперь - головой об асфальт.
- Н-ну, здесь такое по нескольку раз на дню, тебя ведь не трогают. Ты можешь это нарисовать? - спросила она; ответа не дождалась, потянула за руку к выходу:
- Брось, пойдём гулять...
Гулять. Тима представить не мог, как много событий может вместить в себя этот короткий глагол. Микрорайон был переполнен людьми, утром - сосредоточенно спешащими на работу, вечером - праздно шатающимися, отупевшими и озлобившимися в течении рабочего дня, работу и тупость свою извергавшими всеми доступными им средствами. Поначалу Тимофей глядел на них с опаской, как человек попавший в стадо крупного травоядного скота: человечиной, возможно, не питаются, но растоптать в битве за место под солнцем могут легко и небрежно...
В прогулках с ним на каждые сто метров Анюта встречала, как минимум, с десяток своих знакомых, что было неудивительно. Она родилась и выросла на Текстиле, оставила свою маленькую родину совсем ненадолго, на время училищных художеств, нашла работу в центре, - но корней не потеряла. В общении с подружками она пользовалась каким-то особым оборотом своего голоса, нередко подзывая их свистом, после спохватившись, извинительно усмехалась и обещала исправиться: «Право, вы свистите, как мужлан».
Как понял Тима, её кокетство было лишь слабым раствором распущенности и развязности, на которую так плодовиты девочки микрорайона «Текстильщик». В других районах они обычно не ведут себя столь вызывающе: боятся, что побьют. «Да это они из-за тебя так выпендриваются, - говорила Аня о своих подружках. - Думают, ты меня бросишь, и с ними гулять начнёшь»...
За несколько минут своей гортанной беседы в присутствии Тимы, девочки успевали обменяться потрясающим объёмом информации: кто, сколько выкурил травы, у кого случился выкидыш, кто залетел на беременность, кто на триппер, а кто на ментов, кому и сколько лет строгого режима дали во время последнего заседания народного суда, у кого пошли месячные, кто умер, кто родил, кто зачал...
- Ань, это что всё где-то происходит? - поинтересовался Тимофей, улучив момент украдкой.
- Что - «всё»? Жизнь? - уточнила она. - Жизнь есть везде, Тимочка, во всех микрорайонах. У всех по-разному. У нас - вот так. Идём, я познакомлю тебя с Бетховеном.
Сенсация: Бетховен на Текстиле. Седой до снежной белизны старик мирно отдыхал в инвалидном кресле прямо на солнцепёке, около трансформаторной будки. Улыбнувшись ему, Аня склонилась к уху старика и звонко прокричала:
- Здравствуйте, Павел Ленинович!
Тот дёрнул тонкими бескровными губами, подражая полноценной радости, взгляд глаз-точек застыл на лице Тимофея.
- Не слышит ничего, герой войны. С сыном и невесткой живёт, у тех детей навалом. Павла Лениновича зимой на лестничную площадку на весь день вывозят, летом - вот сюда, - Аня смерила взглядом размалёванную гудящую трансформаторную будку. Не будь Тима ошеломлён услышанным (Зимой?! На лестничную площадку?!), без труда сумел бы угадать следующий вопрос девушки:
- Ты можешь его нарисовать?
Слышать подобные штуки от выпускницы художественного училища было странно. Куда привычнее, - от бандита, с которым Тимофея свела в своё время судьба. С отлично наряжённой шлюхой под руку тот доблестно осмотрел все полотна небольшой выставки, на бандитские же деньги сделанной, и спросил, кивнув взглядом на шлюху: «Ты это можешь нарисовать?» Тима нарисовал; фантазия бандита не ограничивалась шлюхой: «А голой?.. А в тачке моей?.. А в море?... А в море и голой?» «Я могу нарисовать сто баксов», - сказал Тима, и диспут был исчерпан...
В день Светлого Воскресения Христова, вернее, в ночь, поскольку, служба была ночная, Тимофей торжественно катил коляску с Павлом Лениновичем в церковь. Его сопровождала душистая девочка Аня с двумя своими подружками. «Ленинович, - размышлял Тима, - это значит, что его отец был Ленин. Ленин в микрорайоне «Текстильщик» всё-таки больше похоже на правду, чем Бетховен на Текстиле»...
В своих размышлениях он не заметил, как девушки отстали, оглянулся так резко, что хрустнули шейные позвонки. Ничего страшного не случилось, - туалетной бумагой барышни украдкой стирали со своих губ помаду: с косметикой на лице вход в православную христианскую церковь строго-настрого запрещён, об этом знают даже в микрорайоне «Текстильщик».
Храм поразил Тимофея. Снаружи он видел его не единожды, сияли купола в солнечном свете, всё собирался зайти, но времени не находилось, - гулял с душистой девочкой. Там сделали ремонт, говорила Аня. Глядя на голые стены с кое-где оставшейся штукатуркой, Тима недоумевал: ремонт чего? Алтарь, казалось, был сделан из картона, небрежно размалёван акварельными красками. Свечи - единственное, что полностью соответствовало традиции, горели свечи, их пламя отражалось в больших тёмных глазах Анюты. Грустно и устало девушка посмотрела на Тиму.
- Почему так мало народа? - спросил он.
- Был пожар. Сгорело всё, почти дотла. Теперь сюда боятся приходить, огня боятся...
Боятся, впрочем, было нечего, потому что нечему больше было гореть в храме, исключая свечи. Пожар в церкви, - зрелище, должно быть страшное, но церковь после пожара много страшней, она становится обычным заброшенным зданием, потенциальным притоном для отбросов человеческих, низшей прослойкой от низшего слоя. Тима представил себе, сколько стоило открыть этот храм заново, однако чем сильнее сгущался в храме воздух, тем ближе становился момент истины, тем сильнее ему хотелось остаться с Анютой наедине, - совсем не для того, чтобы посвятить своё время на религиозные беседы.
Тимофей был атеистом. То есть верил в одухотворенность космоса. Во время крёстного хода взял Аню за руку, благо Бетховен, сын Ленина, остался в церкви...
Подростком Тима влюблялся практически в каждую хорошенькую сверстницу, попадавшую в его поле зрения. То была игра воображения, без всплесков в реальный мир: тысяча и один раз он представлял себе, как раскрывает смазливой девочке свои чувства, после, конечно же, должен следовать целомудренный поцелуй. Последняя парта. Школьный гардероб с громоздкими вешалками, ступни которой постоянно задеваешь ногами. Узкий коридор на стадионе, где пенсионеры играют в городки всё то время, когда там не бывает объясняющихся в любви подростков. Городской парк с мостами над рекой, мостами столь хлипкими, что шансов на них больше сломать себе шею, чем дождаться желанного поцелуя. Чугунная стрела устных предложений провести ночь с объектом воздыханий (родители на даче, дома только младшая сестра) нанизывали все идеалистические эпизоды, как куски мяса на шампур. Много позже Тима поражался, насколько безошибочно влюблялся он в самых распоследних шлюх, готовых отдастся кому угодно, только не ему, - из интеллигентной семьи мальчик, высокого духовного полёта, ноги перед ним так запросто не раздвинешь, испугается и убежит, а щель девочкина простаивать будет.
Глядя на выставленные из аптеки битые глиняные горшки для цветов (также готовились к праздникам, выбрасывали всё ненужное), Тимофей без сопротивлений дал вернуть себя в тинейджерскую целомудренную эпоху, только с Аней идеализации не происходило, все декорации оставались на местах: дверной проём, изнутри залитый солнечным светом, лица девушки не разглядеть, свет бьёт в глаза, но хрупкая стройная её фигурка, словно трепещет в сильных лучах солнца, как в руках огромного великана, играющего в нежность... «По ночам здесь будет довольно прохладно», - произнесла Анюта, слишком отстраненным голосом, чтобы Тима задумался о том, что по ночам здесь действительно прохладно. В нём проснулась расчетливость, три беглых шага к выходу, подросток-Тима ликует, взрослый Тимофей усилиями невероятными старается изгнать кирпичом засевший в сознании мобильный телефон...
Прежде ему никто не звонил. Надо проверить аккумуляторы, как рекомендовал Григорян. Помимо этого Григорян нарекомендовал столько, что оставил, собственно, два пути: или следовать всем его советам без исключения, или без тех же исключений забыть о метростроевском архитекторе навсегда. Тима выбрал второе, и с головой окунулся в пьянящую душистость, поздними весенними вечерами, сводившую его с ума. Если отбросить первый факт супружеской измены, то новое начало придётся на тот момент с заходящим солнцем, пытающимся вернуться в дверной проём. «Первый поцелуй», - сказала Аня. Тима согласился с ней хотя бы потому, что в тот момент не думал о её нижнем белье.
Их совместное времяпровождение было наполнено бестолковой деятельностью с участием множества персонажей, населявших микрорайон. Тима подозревал, что многие из них повторялись, профессионально меняя костюмы и грим. Ни в лицо, ни поимённо никого он запомнить не смог, да и не старался. Он совсем не удивился бы, если бы оказалось, что ему пришлось иметь дело с несколькими статистами обеих полов, чьи актёрские навыки за долгие годы выработались до посредственного совершенства.
Как вот сочетание инженерной мысли с драматургическими требованиями привело однажды к появлению вращающейся сцены, так и путешествие Тимофея и Анны по концлагерю без колючей проволоки, но с маршрутными такси начиналось всегда с обширной поляны перед заброшенным детсадом, а далее рассеивалось частыми поцелуями, когда украдкой, когда не очень. Во втором случае поцелуи те сопровождались чьим-нибудь ненавязчивым комментарием: «Во Анька зажигает»... Всё сгорело дотла, даже купола и черепица, вернее, разорвало на осколки бомбой кустарного приготовления. Неизвестно почему, Тима боялся заново восстановленной церкви; по завершению дня, очень солнечного, очень душистого, вернувшись в свои детсадовские апартаменты, он с облегчением констатировал: пронесло. Слепо доверяя выбору Анюты, они могли наткнуться на церковь в любой момент их прогулки, точного расположения церкви Тима не знал, в своих снах, щедро пронизанных сквозняками, видел ужасающие подробности: храмовые врата распахиваются, и тысячи рук тянутся к нему в надежде о помощи. Неосторожно, вслух, он обронил однажды: «Я не пожарник и не врач», чем сильно удивил Аню, но вопросов она не задавала (творческая натура, и всё такое прочее), так и осталась между ними короткая слепая тайна.
Зато сам собой, на пустом месте возник вопрос о девственности. Конечно же, не сам собой, обычно Тима задавал подобные вопросы почти всем девушкам, с которыми хотел переспать, и которым не решался сделать подобные предложения. Услышанные им после ответы были настолько подробными и обстоятельными, что он забывал о своих первоначальных планах, поскольку, казалось, будто секса девственность касается постольку поскольку, так, мелкая, незначительная медицинская операция, вроде удаления гланд. Одна особа потрясла его воображение заявление о том, что потерять невинность ей удалось два раза: в чисто техническом плане по малолетству, и уже зрелой девушкой в полном смысле этого слова. То была студентка филфака, а Тима тогда сам был студентом, позже, узнав, что такое филфак, ко всему, что там говорилось, перестал относиться всерьёз.
- Анюта...
Её немое «что?»: округлённые глаза, вздёрнутые тонкие брови, чуть задранный подбородок, сжатые губы. В следующий момент случится может всё, что угодно, от искренней, очень открытой улыбки, до детского отчаяния (звонила его жена).
- А... правда, что у вас тут принято девственность терять под струёй воды в ванной? - хладнокровно выговорил он давно напрашивавшийся вопрос.
- Григорян наплёл, - с понимаем кивнула девушка. Глаза Тимы от удивления полезли на лоб. Однозначного ответа он так и не получил, Аня принялась высказывать своё мнение о невинности вообще, и проявила столь обширные познания в этом вопросе, что всё это можно было принять за тщательно продуманную информационную подготовку. События субботы стёрлись из памяти Тимы, как похмелье, о котором все знают, но покадрово восстановить никто не в состоянии, - что ж, темноволосая девочка Аня чисто технически вполне могла достаться ему невинной. Ничего нового для себя Тима от неё не услышал, буквально заставил девушку замолчать банально и просто - поцелуем. Сбить её с пути оказалось не так-то и легко. Отстранившись Тимофей увидел на её лице детскую сосредоточенность. Судорожным усилием вздохнув, Аня заглянула ему в глаза, и спросила:
- А как потерял девственность ты?
Тима оторопел. Никто и никогда не задавал ему этого вопроса, а значит не было готового ответа, но это не значит, что не было событий, относительно которых ответ обычно придумывается. Не веря самому себе, Тимофей трусливо повторил подвиг филфака, заявив, что процесс становления его, как мужчины, приключился с ним дважды. Второй раз, разумеется, пришёлся на контакт с Анютой. Очень удобная, кстати, схема. Так же дважды мигнув, Аня рассмеялась, взяла его за руку, и потащила вон из детского сада - гулять.
Южная сторона на втором этаже отдалённо напоминала временное пристанище беженцев из горных районов. Совсем казавшийся не при делах мольберт, одиноко и неуклюже занимал место в дальнем углу, чем-то напоминал штатив для подзорной трубы или снайперской винтовки. На самом видном месте, на груде железа, которая давным-давно была электропечью, покоилась милицейская фуражка, телепатическим приёмом распускавшая волны для подростков, по вечерам собиравшихся на крыльце детсада: тут мент живёт. Для редких посетителей милицейский предмет был схож с раскрытым, готовым к употреблению охотничьим капканом, - одним из таких посетителей стала мать душистой девочки Ани.
Как у всякого женатого человека, чьи жёны не сироты, Тима имел опыт знакомства с родителями своей избранницы. На Текстиле он ожидал двойных проблем, и сильно удивился, отчего это его потенциальная тёща объявилась так поздно. Ментовский головной убор оказал на неё гипнотическое действие, за всё время общения женщина не отводила от фуражки взгляда, потому казалось, будто единственное своё требование («Чтоб до одиннадцати дома была») мать Ани предъявляла тусклой кокарде, но никак не чокнутому художнику. Тимофей же, немного успокоенный, но озадаченный манерой жителей микрорайона «Текстильщик» вести разговоры с фуражками, попробовал уточнить, что же именно от него требуется. Чтоб до одиннадцати. А там хоть пусть их будет целых четыре и все женатые. Изложив ультиматум, женщина удалилась так же внезапно, как и образовалась. Тима даже не успел уточнить, до одиннадцати утра или вечера. Визит Анютиной матери обладал полумистическими очертаниями, Аня застала Тимофея сильно озадаченным, прежде чем подумать, он спросил:
- У тебя есть родители?
- Нет, я из космоса прилетела, - ответила девушка, и они отправились гулять, и Тима вновь столкнулся с привычными уже ловкими её движениями, пресекавшими все его пошлые попытки изучить подробнее географию её тела. Выдержав несколько его атак в сонном полумраке из ив и акаций, Аня обычно прятала улыбку, а он шептал в её густые волосы: «Молодец». Таким же шёпотом она ему отвечала: «Не «молодец», а «умница»...
Сумбурными петтинговыми событиями наполнились несколько дней подряд, солнце играло свою игру, устраивая на мольберт то винтовку, то подзорную трубу, то арбалет. Впереди Тимофея ожидали ещё несколько бесцельно прожитых дней, сопротивляться он не намеревался, когда выяснилось, что куда-то пропал веб-дизайнер Рома.
О судьбе таких специалистов не принято писать в газетах, сообщать по радио или телевидению. На одной линии, в один прекрасный майский день оказались: Аня (расчесывала свои волосы перед огромным осколком зеркала, прислонённом у стены), Тимофей (шнурующий кеды перед очередным «гулять») и мобильный телефон.
- Это она, - просто сказала Аня, не прекратив своих занятий.
- Брось. Номера не знает, - отозвался Тима, надеясь, что встречи их взглядов именно сейчас не произойдёт.
- Если я знаю, знает и она. Подними трубку, - также отвернувшись от него, произнесла девушка. Лица её Тима так и не увидел, положение зеркального фрагмента не допускало таких фокусов.
- Хочешь, я вас познакомлю? - со злостью поинтересовался он.
- Сначала сам с ней познакомься, - спокойно ответила Аня. - Завели моду: сперва женятся, потом знакомятся... Да подними ты трубку! - не выдержала она.
- Там всё - сплошная трубка, - сказал Тима. Довоевав со шнурками, он отыскал мобильник в груде шмоток, для которых не нашлось шифоньера.
- Здравствуй, Лариса, - произнёс он в миниатюрное чудовище. Успел поймать настороженный взгляд выпускницы художественного училища, движение губ, повторившее неслышно имя его жены.
- Это Лилия, Тимофей, здравствуй, - произнёс в трубку хриплый женский голос, слегка искаженный оцифрованностью...

Лилия Корзун была полной девушкой с постоянно распущенными волосами и очками с толстенными линзами. Такие обычно готовы признать творческую личность во всех, кто носит штаны, связать это с сексом (если получится), и удовлетворенно бросить в лицо общественности: «Я же говорила - гений!» Тима не знал, сколько выпил веб-дизайнер, перед тем, как лечь в постель с Лилией Корзун. Его никто не видел в течении пяти дней. Никто не знает, где он, и что с ним. Неизвестно, куда он делся, и никто не может сказать...
- Я перезвоню, - сказал Тимофей и дал отбой. Он получил возможность реванша в виде взгляда исподлобья на девушку, - та вышагивала вдоль границы солнечного света и тени, чокнутого художника не замечая (или умело делая вид, что не замечая), отрицая немедленное выяснение отношений и соотношений. Анькин ёбарь, вспомнил Тимофей. Скрипнув зубами, принялся вызванивать лиц, к которым так или иначе был причастен пропавший веб-дизайнер. Тима как будто совершал шаги с длительными остановками, один за другим, понимая, что всех тех, кому Рома успел оформить сайты за время своей дизайнерской деятельности, он всё равно не знает, но продолжал двигаться вперёд, - а на лице кокетливой душистой девочки появилась пугающая циничная улыбка. Тима заметил её боковым зрением, как вот на стройном обнажённом женском теле вдруг видишь корявую, ни к селу ни к городу сделанную татуировку.
- Мне не нравится твоя улыбка, - без обиняков сообщил Тима, пообщавшись с каким-то редактором телевизионных программ.
- Его нигде нет? - невинным голоском осведомилась Анюта, изображая канатоходца. Тима вновь скрипнул зубами.
- Нет.
- Ему не надо было сюда приезжать, - заговорила девушка после долгой напряжённой паузы. - Тебя здесь ждали, его - нет.
- Здесь что - мафия? - раздражённо спросил он.
- Здесь - концлагерь без проволоки, сам говорил. Ещё говорил - зона свободного ведения огня. А ещё...
- Я помню, кому и что я говорил! - проорал Тима и бросился к выходу.
Бред, конечно, кому Рома здесь нужен, денег с собой, и тех у него было только на проезд, срисовать его никто не успел бы, полчаса, час - максимум на газоне просидели вместе, а потом он влез в автобус, - и куда его тот автобус увёз? Ногами вперёд, с двумя дырками в голове, в море, стоит теперь на дне водоёма, в индустриальном иле, кому-то не понравившийся своей причёской, или выражением на лице, или одеждой, на Текстиле могут запросто человека грохнуть, говорили, никаких денег не нужно, зона свободного веде...
Грязно выругавшись, Тимофей привлёк внимание пассажиров крупногабаритного автобуса, с которыми ехал в одном салоне. Опомнившись, он посмотрел на всё под новым углом: руководствуясь одними легендами о микрорайоне «Текстильщик», скопившихся в нём с детства, он заживо похоронил интеллигентного веб-дизайнера, - но почему, почему его никто не видел с субботы?! Запой? Рома, ты не мог выбрать другое время для своего продуктивного занятия?
На первой линии, на самой цивилизованной полосе во всём городе, Тимофей впервые чувствовал себя посторонним. Сильна и конструктивна текстильная зараза. На него не косились, не бросали подозрительные взгляды, тем не менее Тима с некоторой натяжкой признал, что и здесь есть чему и кому сожрать несчастного веб-дизайнера. Женщины одетые и полураздетые (сильно потеплело), не вызывали в нём никаких эмоций, на чокнутого художника они повлияли совсем наоборот, - вновь Тимофей захотел увидеть душистую девочку Аню, такую слабую, такую доступную, вновь захотелось повторений её ловких движений, держите руки при себе, молодой человек. Между тем, молодой человек был старше девочки Ани на восемь лет, и совершенно не знал, что ему делать на главной городской полосе цивилизации. Он завис между двумя мирами, момент истины, экватор, подобный зимней сессии на третьем курсе, две двери, за одной из них находится Самая Последняя Работа художника Тимофея, две недели...
- Две недели? Вы говорили, что видели его в понедельник.
- Я перепутал. Да, в понедельник, но две недели назад, - замначотдела что-то противно отхлебнул из чашки. Тиме чего-то не предложил, - вы на экваторе, молодой человек, определитесь сначала: вы с нами, или в микрорайоне «Текстильщик»?
- А в чём дело? - с вялым любопытством спросил замначотдела. - Он у нас месяцами не появляется...
Обходить всех заказчиков Ромы было бессмысленно. Уже без помощи мобильного телефона, лицом к лицу Тимофей повторял те самые шаги с большими интервалами, но в этом случае с каждым шагом в нём крепла уверенность: всё в порядке, валяется пьяная скотина где-нибудь под лавочкой в парке...
Под лавочкой - неэстетично. Рома спал на большом концертном рояле, заботливо укрытый бархатным занавесом, богема, господа, богема. Тимофей с самого начала выбрал неправильный путь, веб-дизайнер не живописец-маринист, но тоже художник отчасти, только на творчество слабоват; он обосновался у ещё одного выпускника художественного училища: мама - музыкант, папа - инженер.
- Он здесь давно? - спросил Тимофей у инженерного сына.
- С утра, - охотно ответил тот.
- Я день недели имею в виду.
Потомок интеллигентов долго вычислял что-то в уме, наконец, выдал:
- С субботы. С утра субботы...
Утро для богемы начинается в полдень. Всё совпадало. Начиная с субботы, Рома беспробудно пьянствовал, в течении пяти дней практически не просыхая. Можно было возвращаться - не только для возобновления бесед о девственности...

X.

В комнате общежития холльного типа, на фоне младенца-мая, цветущего за окном, на фоне яркого неба и крон клёнов сидела девушка, студентка третьего курса медицинской академии. На принадлежность к академии и девушки, и комнаты, и общежития указывало содержимое комнаты; не хватало только классического человеческого черепа, удобного в пользовании, как известно, при любых обстоятельствах. Учебник в руках студентки был переполнен иллюстрациями, чёрно-белыми на страницах и цветными на вкладышах.
В слабой противоположности свету, в дневном полумраке комнаты, у входа, за квадратным столом сидел тот самый молодой человек, которого Зина и другие обитатели психиатрической клиники называли Директором. Он был неподвижен, в комнате висела тишина, свойственная ожиданию, лишь время от времени молодой человек ловил неуверенный взгляд девушки и говорил без вопросительной интонации:
- Я ещё несколько минут подожду...
Брови девушки взлетали вверх:
- Ради бога, сколько хотите!
Так минуты текли за минутами. Украдкой молодой человек успел изучить обстановку комнаты, и почувствовать что-то подобное зависти. Он был коренным горожанином, и в период своего студенчества воспринимал однокурсников, живущих в общежитии более свободными, в отличии от него, людьми. А теперь вот наблюдал, как комнату всеми силами старались наполнить оттенками уюта, представления о котором в нас складываются именно в родительском доме.
Совсем недавно молодой человек и сам был студентом. Совсем недавно он присутствовал на дне встречи выпускников своего класса, - и поразился, насколько широкий шаг сделал он от людей, некогда равных ему, живших с ним в одном дворе, в центре города, ходивших с ним в одну и ту же школу. Дети, изнурённые родительской заботой, чрезмерно здоровой пищей, секциями тенниса, плавания, поездками за рубеж и безнаказанностью, - дети выросли, и на господина Директора смотрели как на чужого. Вздрогнув, молодой человек принял, как очевидное: своим теперь он будет только в одном-единственном месте на планете Земля. Психиатрическая блядская клиника тем местом не являлась. Уже неплохо. Уже результат.
Холльная система играет с новичками в общежитии злую шутку, никогда невозможно точно установить источник шума. Однако тишина застыла по всему этажу, возможности для ошибки не было. Выпрямившись на скрипучем стуле, молодой человек успокаивающе улыбнулся девушке, - страница вырвалась из её неуверенных пальцев. Дверь открылась.
- Здравствуй, Оля, - другой молодой человек журналистского типа поприветствовал девушку поцелуем в щёку, лишь после обратил внимание на Директора.
- Вы, должно быть, Артем, - вымолвил он, пожимая Директору руку.
- А вы, надо полагать, Андрей, - отозвался тот, на рукопожатие ответив весьма вяло.
- Между прочим, мы однажды чуть не познакомились, - произнёс журналист Андрей. - Я подавал вам заявление о приёме на работу. Вы мне отказали.
Известие нисколько не возмутило директора Артёма.
- Я не принял вас, потому что знал, кто вы такой, - сообщил он, улыбнувшись улыбкой создателя-сценариста всего земного, прекрасно осведомлённого о том, кто есть создатель-режиссёр. Улыбаться в ответ журналист Андрей почему-то не стал, зато Артёму пришлось выдержать долгий пристальный взгляд.
- Выйдем в коридор? - едва слышно произнёс Андрей.
- Не настаиваю, - отозвался Артём, пальцами совершив жест равнодушия.
- Хорошо, остаёмся, - усмехнулся журналист. - Итак, чем обязан?
- Сенсационным материалом, надо полагать, - задумчиво произнёс Артём. Девушка с учебником напомнила о себе шумным вздохом.
- Да, вы были сенсацией. Хотите, чтобы день вашего ареста стал общегородским праздником? - спросил журналист, в глазах профессиональный блеск, руки вот-вот готовы зафиксировать необходимую информацию, - Артём (никакой не директор, а бывший главный редактор) отметил это.
- Нет, не хочу - сказал он. - Мне нужно, чтобы микрорайон «Текстильщик» обнесли тройным рядом колючей проволоки и в назидание другим объявили резервацией...
Журналист Андрей только усмехнулся.
- Кстати, откуда это - «Директор»? - спросил он.
- Так предпочитал называть меня мой потенциальный тесть, тестем так и не ставший, - охотно сообщил Артём, облокотившись на стол; добавил:
- Андрюша, вы нужны мне не в качестве журналиста.
Пристальность Андрея рассеялась, растерянность засквозила в молодом человеке. Опережая ожидаемое «не понимаю-о-чём-вы-говорите», Артём доверительно осведомил:
- Поймите, что своим положением, социальным, материальным, даже обществом вот этой милой барышни вы обязаны именно своей первой профессии. - Бывший главный редактор усмехнулся так, как если бы произнёс по-детски искажённое словосочетание, вроде «понарошку убил». Сомнения терзали журналиста Андрея, который журналистом не был. Скрыть своего состояния он не сумел или не собирался. Артём терпеливо ждал, уставившись на томик Булгакова, украшавшего книжную полку, и размышлял, сколько подростков поддались влиянию «Записок юного врача», и отдали свои документы в медицинские учебные заведения.
- Допустим, - обронил вдруг Андрей. Одного-единственного слова для Артема было вполне достаточно. Вновь взяв инициативу в свои руки, он с ужасом обнаружил, что не знает как продолжать начатую беседу. Самым сложным для него было «расколоть» липового журналиста, вывести на чистую воду, заставить идти на контакт, - на это, как казалось Артёму, ушли все его силы, но окончательная цель была всё ещё далека, - возможно - осталась недостижимой.
- Один мой друг, - с усилием произнёс он, - считал, что полноценное общество не в состоянии обойтись без организованной преступности.
Андрей кивнул, как будто узнал кого-то в лицо.
- Рубен, - произнёс он.
- Допустим, - коварно парировал Артём. - Знаете, для своего мнения он имеет все основания.
- Не сомневаюсь в этом, - заверил его Андрей.
- Должен признать, что я недооценивал Рубена и все его затеи воспринимал не более, чем детскими увлечениями. Однако, если дать ребёнку оружие, беды он может натворить немало. Поэтому, как бы это дико не звучало, в интересах города, если не всего цивилизованного человечества, помочь Рубену достичь своего. И в ваших интересах также. Я читал работу некоторых ваших... гм... коллег. В них организованная преступность также рассматривалась, как необходимый компонент развитого общества...
«Кайдашов, сука, настрочил в своё время, сволочь, весь Комитет подставил», - мрачно подумал Андрей, но вслух ничего не сказал.
- В течении месяца, возможно даже в более короткий срок, всё станет на свои места - с участием Рубена, - продолжал бывший главные редактор. - Без его участия результат будет тот же, но кто сумеет занять его место - вопрос. Вас он терзает не меньше, чем меня.
- Вы, кажется, из дурдома к нам прибыли? - невинно осведомился Андрей.
- Да, из дурдома, - без обиняков ответил Артём.
- Угу. Скажите, чего конкретно вы от меня ждёте? Чтобы я наводнил город оружием, наркотиками, головорезами, проститутками и порнокоролями?
- Нет, совсем не этого. Других версий нет? - с улыбкой поинтересовался Артём.
- Нет.
- Хорошо. По существу, если город будет подвержен бандитскому десанту, участвовать в процессе будут, собственно, бандиты, власть, - и та самая организация, существование которой мы с вами допустили.
- Мы не будем в этом участвовать, - резко произнёс Андрей, своей репликой превращая теорию в практику.
- И не надо, - великодушно «разрешил» Артём. - Потому что жизненно необходимо не ваше участие, а ваше влияние. Влияние на те силовые структуры...
- На мусоров, - вставил Андрей. Со вздохом он откинулся на спинку стула.
- Да, на мусоров, - подтвердил Артём, и замолчал.
- Надеюсь, вы не ждёте от меня обещаний? - спросил Андрей.
- Нет, конечно. Мне уже достаточно того, что вы меня выслушали, и не приковываете наручниками к батарее, - сказал Артём.
- Хорошо, такой вопрос, - молодой человек, выдающий себя за журналиста, вновь подался вперёд. - Вы несколько раз повторили «общество», «человечество»... А ведь вас это самое общество поимело, как хотело, с использованием и силовых структур, и мусоров. Чего вы так о нём печётесь, об этом обществе?
Слова Андрея вызвали у бывшего главреда искренний смех, - девушка в испуге подняла взгляд на хохочущего Артёма.
- Помилуйте! - всё ещё смеясь воскликнул тот, - мне совершенно наплевать на общество. Мне Рубена жаль, и тех, кого он под пули конкурентов кладёт!
- Ясно, - с пониманием кивнул Андрей.
Беседа исчерпала себя, молодые люди на букву «А» дисциплинированно попрощались. Уже в дверях Артём спросил небрежно, так, пустяк, ничего важного, но всё-таки:
- Извините, Андрей, вы не знаете случайно - я в розыске или нет?
- В розыске, - подтвердил Андрей, - с двадцать восьмого апреля.
- А сегодня..?
- Первое мая, - услужливо подсказала студентка.
- Ага. Ну что ж, - Артём поздравительно улыбнулся:
- С праздником вас весны и труда, молодые люди...

XI.

Родители Тимофея, как и все родители в интеллигентных семьях, должным образом заботились об интеллектуальном уровне единственного своего ребёнка. Поскольку активное участие в жизни и деятельности коллектива (в данном случае - школьного класса) признано необходимым компонентом в воспитании детей, время от времени мама Тимофея оформляла коллективные путёвки в различные живописные места Союза Советских Социалистических Республик, что родителями других детей поддерживалось и поощрялось. У детей, разумеется, мнения никто никогда не спрашивал, а я вот как сейчас помню, ехать куда бы то ни было из родной деревни было большим напряжением: каникулы, тем более если осенние, несколько дней всего, чтоб в футбол погонять последний раз в году, присобачивали обычно к каким-нибудь «Весёлым стартам», - а тут ещё ехать куда-то нужно, да ещё с теми, чьи лица успели опостылеть за первую четверть. В общем, те коллективные путёвки мы воспринимали родительско-педагогическим заговором. Равнодушные к литературе, живописи и архитектуре, тупо взирали мы на музейные экспонаты, которых, казалось, было бесконечное множество. Для нас вся уникальность события заключалась не в музеях.
Коллективная путёвка - это как в пионерлагерь, только не летом, и не в пионерлагерь. Главное - родителей нет. В затяжных битвах, в гостиничных спальнях мы рвали гостиничные подушки, ломали лифты, издевались над детьми, такими же иногородними, как и мы сами (в поведении от нас, кстати сказать, мало чем отличавшихся), изводили учителей классическим приёмом разбредаться именно в те моменты, когда всем нужно разбиться на пары и, взявшись за руки, отправляться в столовую, где, кроме детей-туристов, встречались действительно редкие экспонаты, - африканец-негр, например, или настоящий американец, готовый засыпать любого из нас с головы до ног жевательной резиной в обмен на один-единственный пионерский галстук...
Тимофей не помнил, куда именно состоялся тот очередной коллективный туристический бросок. Эмму Викторовну он запомнил на всю жизнь. Она преподавала английский язык, для занятий класс разбили на две группы, - в Эмму Викторовну были влюблены все мальчики группы, в которую попал Тима. Шестой или даже пятый класс, они были достаточно эрудированны, чтобы констатировать: буфера у Эммы Викторовны - что надо. Единственной задачей во время уроков английского языка было увидеть, как можно больше, какой там, к чёрту, английский язык. Должность педагога она сочетала с должностью заведующего учебной частью, то есть могла позволить себе наряды, которые, в свою очередь могли позволить всем мальчикам от пятого по десятый классы повторять время от времени: буфера у Эммы Викторовны - что надо.
Поздней осенью, поздней ночью весь шестой «б» класс застрял на границе между двумя областями, на туристической базе, перед последним рывком, перед утренней электричкой, которая должна была доставить их домой, в родительские объятья. Их разместили в комнаты по пять человек, но здание было опоясано длинным балконом. Все жутко устали, хотели спать, но с помощью балкона всё смешалось на туристической базе, бегали бесцельно из комнаты в комнату, по балкону и просто так, над девчонками особо не издеваясь, - действительно, сильно устали, так устали, что не пытались даже намазать их на ночь зубной пастой.
Тиме достались соседи-полуночники, бродившие по балкону даже тогда, когда уснули в других комнатах. Бродил и он, завернувшись в казённое шерстяное одеяло, бессмысленно пиная отколовшиеся от стен кусочки бетона. Полуночников выдал верхний свет, дверь, конечно, запереть забыли, в комнату неслышно вплыла полуночная фея по имени Эмма Викторовна в каком-то дух захватывающем одеянии. Немая сцена: пять мальчиков завёрнутых в одеяло, и учительница английского языка. «Вы почему не спите?» - спросила Эмма Викторовна голосом совсем не учительским. И надо же было какой-то сволочи ляпнуть: «Есть очень хочется, Эмма Викторовна». Ну конечно! В тринадцать лет нас постоянно мучил голод, круглосуточно, можно сказать, непрерывно.
Все пубератные мечты о групповой оргии разбились при появлении в комнате второй учительницы, по одиночке в дальние поездки (тем более с «б» классом) их никогда не отпускали. «Дети есть хотят», - сказала Эмма Викторовна, и тут, конечно, училки должным образом разахались, разохались и куда-то ушли. Эмма Викторовна вернулась уже одна, но для иллюзий почва исчезла: она принесла с собой паштет и нарезанный тонкими ломтями батон белого хлеба.
Во время позднего ужина учительница английского языка совсем неэротично делала бутерброды, поочерёдно награждая ими шестиклассников. Так вышло, Тиме досталось место напротив неё. Поскольку сидел он, плотно укутанный в одеяло и пошевелить мог лишь одной рукой, женщина перегнулась к нему через стол, протягивая бутерброд. Необходимым элементом всех её одежд был глубокий вырез, - во время воображаемого полёта Эммы Викторовны над пустым столом (одни только хлебные крошки), в какой-то момент Тима увидел всю её грудь.
Во всяком случае, так ему показалось. А уточнить тогда не было возможности. Его одноклассники бутеры сжевали в считанные минуты, была сделана новая порция. Осознав это, маленький Тимофей сжался в комок, пересохшими губами произнес: «Спасибо, я сыт»...

- ... А зачем ты так сказал? - наивно спросила Аня. - Ты что, не хотел увидеть её грудь ещё один раз?
- Хотел, конечно, - признался Тимофей. Уже вполне взрослый, и всё такое прочее.
- Почему тогда... ничего не понимаю, - беспомощно произнесла девушка. - Ты же обещал рассказать...
- Тогда мне этого хватило. Тогда мне казалось, что вот так теряют девственность.
- Да-а, - сонно протянула Аня.
- Ты разочарована?
- Нет. Ты мне руку чуть не сломал.
- Ты мне зубы чуть не выбила, - не остался он в долгу.
- Когда это?
- Когда целовала. Губы искусала, зубы чуть не выбила.
Так, косвенно обвиняя друг друга в изнасиловании, посмеиваясь и целуясь, лежали они в куче Тимофеевых шмоток. Шмотки вперемежку с некоторым ценными вещами, - плева-а-ать, завтра Григоряну позвонить нужно, пусть заберёт свой мобильник, смертоносная штука, раздражающая с одинаковым успехом чокнутого художника и душистую девочку Аню.
- Уже сегодня, - сказал она и сладко зевнула. - Я опоздала к одиннадцати.
- Придумали же - к одиннадцати, - Тима усмехнулся в темноте.
- А! - Аня махнула под одеялом рукой. - Тут посреди посёлка можно биг-борд поставить: «В одиннадцать чтоб была дома!» Думаешь, что-то изменится?
- Классная идея. Насчёт биг-борда. Слушай, вдвоём теплее, - заметил он.
- Особенно без трусов, - спохватилась, завозила руками. Одеяло - точь-в-точь как на той туристической базе.
- Надо к окнам поближе... в следующий раз, - пробормотала Аня в его плечо.
- Ты как на войне.
- Скажут - шлюха. Дома не ночует, трахается на глазах всего «Текстильщика».
- Шлюхи деньги берут.
- Шлюхи дают, - сказал Аня и заснула.
Пьяное исчезновение веб-дизайнера дало свои плоды, напомнило Тимофею, зачем он обосновался в отдалённом районе большого города. Нужно рисовать. Художники не рисуют, они пишут. Следовало избавиться, хотя бы на время, от душистой девочки Ани. Это условие выглядело парадоксальным: на Текстиль, где Аня родилась и выросла, Тима прибыл для того чтобы написать свою Самую Последнюю Работу. Теперь же Анюта мешала этой цели осуществиться, и, самое страшное, она это чувствовала, напряжение в ней угадывалось во всём, во взглядах и вздохах, в движениях рук и ресниц.
Самый глупый рабочий день - между праздниками. Законченному трудоголику понятно, что работать в этот день никто не будет, а выходить надо, - вышла и Аня, без Тимофея, так как последний успел оформить бесплатный отпуск.
- Если будут приходить, посылай на три буквы. Может тебя запереть? - задумчиво произнесла она, касаясь указательным пальцем подбородка, куда только что её поцеловал её любимый мальчик.
- Я бы с тобой лучше поехал, - сказал Тима.
- Лентя-а-ай, - протянула Анюта. - Ехать никуда не нужно. Ты там с Григоряном этим со своим совсем не такой, как здесь.
- Откуда ты знаешь? - удивился он. - Мы же в разных отделах...
- Знаю, - сказал Аня, чем выдала себя с головой. Наблюдала за ним. Клеила угодный себе стереотип. С полным основанием Тима мог заявить, что жене он не изменял, - душистая девочка занималась любовью не с ним, а с его стереотипом. Тима, хватит валять дурака, поднимайся, натягивай холст, бери в руки краски и кисть...
На всю жизнь, если не больше, самоучка обречён ощущать себя ущербным, неполноценным в сравнении с профессионалом, подкованным объёмными, методически вложенными в него знаниями. Для того разница слишком очевидна: профессионал видит свою цель и этапы для её достижения; самоучка может лишь мечтать о совершенстве, рано или поздно застрянет на какой-либо ступени, откуда будет наблюдать за дальнейшими шагами своих образованных коллег.
Мнение это широко распространено именно профессионалами. Успешное распространение можно объяснить тем, что этому профессионалов также учат - распространять мнение о профессионалах. Похоже на заговор против талантливых самоучек. Тимофей, чьё художественное образование началось и закончилось на школьных уроках ИЗО, долго, очень долго воспринимал мнение профессионалов о профессионалах аксиомой; себя он, разумеется, считал ущербным самоучкой и, помнится, здорово удивился, когда выдающийся мастер красок и холста после пафосной профессиональной речи предъявил зрителям откровенно бездарное своё творение.
Такие спотыкания преследовали Тимофея не только в мире художников. Учащимся в училище он заслушивался записями оперативно перенесёнными с магнитной ленты на винил Андреем Тропилло. Примерно тогда он узнал о том, что в его родном городе рок-н-ролл тоже есть. Поразило его другое: в таком несомненно самодеятельном виде искусства, как рок-н-ролл тоже есть профессионалы и дилетанты. Сделав однажды над собой усилие, Тима высидел выступление нескольких местных профессионалов. Творчество ни одной из них ему не понравилось, - то говорило в нём невежество, что и подтвердил однокурсник Костик. У Кости просто не могло быть другого мнения, поскольку он сам играл в одной из не менее профессиональных рок-групп.
Неполноценным и ущербным самоучкой Тимофей писал свои картины, лишь изредка показывая их близким друзьям, тысячи раз обещая себе забросить это малевание, у него не получается, не получается, не получается и не получится никогда, - потому что он непрофессионал. Тем самым волшебным образом, каким крупные суммы поступают к победителям лотерей, работы Тимофея всё время от времени попадались на глаза местным маринистам, портретистам и живописцам. Ничего кроме задумчивого «гм» автору дилетантских полотен не доставалось, как вдруг унеслась за границу работа под названием «Вечер», - работа малоизвестного самоучки, а обратно прибыл чек с аукциона. Можно было бросить основную работу, если бы чек носил характер стабильности. В городе «гм» говорить перестали, зато начали приглашать на какие-то выставки, лекции, семинары и встречи с молодыми дарованиями. На первых порах Тимофей исправно посещал те мероприятия (профессионалы пригласили!), потом про себя послал всех к чёртовой бабушке, работа уйму времени занимает, семья появилась, к холсту подойти некогда, - какие ещё, к чёрту, мероприятия?! Профессионалы, кажется, не обиделись, отнеслись с пониманием. Они бы и сами забросили бы всё к чёртовой бабушке, да написали бы божественные полотна, - некогда, некогда, общество требует исполнения своего долга, искусство принадлежит народу, к тому же необходимо о молодых дарованиях беспокоиться...
Беспокойство это, по мнению Тимы, выглядело довольно странно. Уделив однажды внимание подрастающему талантливому поколению вместе с более маститыми коллегами, он отметил, что общение людей искусств разных возрастов выглядело до смешного бестолковым. Ему собраться с мыслями мешало девчачье любопытство, тихое аханье и оханье за спиной, - о ту пору он считался «звездой», картину за границу продал. Инициатива, однако, находилась в руках коллег по призванию, с похмельным остроумием они отвечали на вопросы юных дарований. Очевидно, самая смелая и настырная девочка решила спросить непосредственно у Тимофея: «Скажите, а как вы пишете... свои картины, я имею в виду». Возможно, профессиональный художник дал бы девочке обстоятельный детальный ответ. Всё, что мог сделать Тима, это пожать плечами и сказать: «Сажусь и занимаюсь своим любимыми делом»...
В двадцать восемь лет Тимофей добавил бы: «... не слушая ничьих мнений, а если и слушая, то всё равно делаю свои выводы и поступаю по-своему». Любящая жена Лариса, удачно удалённая на начало мая, вставила бы свою реплику: «... ничего и никого не замечая вокруг, пока работа не завершена». Лариса была великолепным подспорьем в оформлении справок и больничных листов, - стало быть, потакала мужу. До её появления Тиму дважды выгоняли с работы за прогулы и тысячи раз отчитывали за беспричинные опоздания. Потом Тимофей сам приспособился к привычной для всякого творческого человека двойственности. Лариса почему-то восприняла это признаком «взросления» мужа, - Тима даже слышал этот термин краем уха, вырванный из беседы жены и какой-то её подруги...
Вот так, собственно, и создавался портрет душистой девочки Ани. Мольберт Тима развернул «лицом» в угол, что Анюта поощрила пониманием: никто не должен видеть процесс до завершения картины. Она понятия не имела, что за картину пишет её любовник, несмотря на это тщательно оберегала его духовный мир. «Какой мир?», - переспросил Тимофей, связь со временем потерявший, едва был натянут холст будущего шедевра. После, восстанавливая процесс написания портрета, он был убеждён, что потратил на него несколько недель, хотя в действительности ему хватило двух дней работы, - плодотворной любимой работы. Там были и краски, и кисти, и холст.
Непонятным образов туда вместились длительные прогулки до позднего вечера, куда позже одиннадцати, поразительная ловкость и осторожность душистой девочки с тёмными волосами. Иногда Тиме казалось, что любовью они занимаются в самых людных местах микрорайона, благо вечера были великолепными, гуляющих парочек на их пути встречалось множество - на самом деле Аня знала все природно-бытовые секреты своей маленькой родины, текстильная общественность стала свидетелем лишь целомудренных поцелуев в свете солнца, кланящегося к горизонту.
Как только проявились первые очертания портрета, в Тиме окрепла уверенность, что вскоре он сумеет шагнуть в душистый очаровательный мир, прежде ему неведомый, - а ведь он знал Анюту не первый день, уже отнюдь не как офисную шлюшку. Он дарил ей сирень («Всё равно, ты душистее»), её запах ознаменовался с появлением на втором этаже детского сада некой тусовки, - мальчиков и девочек ровесников Ани, остерегавшихся проникать в пенаты Тимофея, выбравших для своих тусовок соседнюю секцию. Следом за первым букетом Аня приносила свои ветви сирени, и вскоре второй этаж благоухал щедрым весенним ароматом.
Проникнув однажды за дверь, откуда слышался гул голосов, Тима обвёл взглядом помещение, битком, как ему показалось, набитое подростками; отыскав Аню, задал вопрос по существу: «Почему здесь нет сирени?» разогнав рукой сигаретный дым, висевший лениво и обильно, девушка ответила: «Бесполезно».
Так прошло несколько тысяч лет. Когда отведённое время истекло, Тимофей сидел перед готовым портретом на корточках, боком к нему, макушкой к оконному проёму, макушкой, потому что сильно наклонил голову, при этом зажав уши руками. Отвернувшись от творческого забытья, Тима увидел большеглазую девочку с курносым носом, - одну из многочисленных подружек Анюты. Эту звали, кажется, Альбиной, или Мальвиной, или Картиной, или Корзиной. Заметив осмысленность в облике художника, девушка тихо и чувственно спросила:
- А правда вы на Аньке жениться будете?
- Аня! - вдруг выкрикнул Тимофей зло и громко. Корзинная Альбина отшатнулась от него, плюхнулась на задницу, весьма малосексуально предъявив творческой личности свои жирные ляжки.
Звонко шлёпая пятками (мыла здесь ежедневно полы и ходила босиком), Анюта показалась на пороге.
- Убери её отсюда!
Вместе с любопытной подружкой Аня удалила из детсада всё содержимое соседней секции. Когда шум эвакуации стих где-то внизу, она вернулась и с долей негодования спросила:
- Что случилось?
Резким движением (чуть не слетела картина) Тимофей развернул мольберт к ней.
- Это ты. Это твоё. То есть, это твой портрет...
Светом наивного детского восхищения озарилось её милое лицо. Несколько раз она прикладывала руки к груди, к губам. Портрет был великолепен. Чтобы создать шедевр, нужен сущий пустяк - сойти с ума и вернуться обратно. Вернуться - просто, обезуметь на время - сложнее. Тима пытался вернуться - с помощью благодарных беглых поцелуев душистой девочки, не менее благодарных её слёз, изумивших и расторгавших его.
- Нужно унести... Анюта, убери отсюда картину... нельзя, чтобы... Словом, унеси её отсюда.
Тима и сам не знал первопричины своей просьбы. Аня поддержала его, легко сняв довольно большое полотно с мольберта, и в открытом виде («Тут недалеко») потащила свой портрет домой.
Лишь только она исчезла из его поля зрения, Тимофей почувствовал беспокойство, вспомнив общий план текстильного двора в свой первый день появления здесь. На двух шагах, отделявших его от подоконника, он умудрился споткнуться, лицом налетел на стену, едва не лишив себя глаза с помощью штыря, на котором несколько тысяч лет назад плюс десять лет висела батарея центрального отопления.
То было путешествие века в микрорайоне «Текстильщик». Из множества Аниных рассказов Тима знал, что бывало здесь всякое, своих любовниц возили и на «Мерседесах», и на тройке с цыганами. Жили здесь и выпускники художественного училища, но портретов с собой по улицам они не носили. И всяк хотел посмотреть, и всяк хотел узнать: кто, когда и как нарисовал портрет. С неприкрытым хвастовством Аня демонстрировала себя в двух ипостасях: живьём и портретную версию. Что-то рассказывала, показывала на великолепный стереотип художника, застывшего в оконном проёме второго этажа, и повторялось это так часто, буквально на каждом её шагу короткого путешествия домой.
Тима подготавливал себя к тревоге и нервозности на тот момент, когда Аня скроется за углом девятиэтажного дома, - не выдержав и пяти минут, он бросился на улицу и за пять сигарет нанял какого-то подростка, чтобы пошёл и проверил: всё ли в порядке? Тут же Тима обругал сам себя последними словами, так же стремительно взлетел на второй этаж, и так же окаменело устроился на подоконнике, примерив на лицо хмурую, взрослую серьёзность. Он видел, как Анюта шагает обратно, через солнечный пустырь, с давно протоптанной тропой. Портрет был немаленький скрывал её фигуру от подбородка до середины бёдер, она казалась совсем юной, школьницей, наплевавшей на переводные экзамены ради любимого мальчика. Также как Тима, Аня изобразила озабоченную грусть, сымитировала лёгкое раздражение. Фальш и неопределённость: «Ну что?»
Две душистые девочки смотрели на тающего в оконном проёме чокнутого художника. Тима понял, какую глупость он совершил, заставив Анюту проделать обратный путь, и его собственные слова («Волновался за тебя») ему самому показались неубедительными. Девушке этого хватило. Радостно улыбнувшись, она столь бойко бросилась ко входу в детсад, что Тимофей всерьёз забеспокоился, - как бы не ушиблась на ступеньках.
Идеализирующий всё и вся, что попадалось на его жизненном пути, Тима не разделял точку зрения, относительно доступности влюблённой женщины в обмен на какую-либо материальную ценность. Тот же Григорян убедительно и с удовольствием на пальцах доказывал, что даже самые невинные и чистые особи слабого пола постоянно терзают себя дилеммой: давать или не давать? Женщинам много сложнее отдаться за деньги, нежели, повинуясь неким чувствам, которые, мало того, что невидимы, неосязаемы и не имеют запаха и цвета, - они не всегда определённы, чаще расплывчаты или вовсе отсутствуют. Чем меньше незначительный предмет, тем символичней выглядит сделка. Разумеется, союз Тимофея и Ани был продуктом высокого порядка, на мелочи размениваться не стоило, - и поэтому у нас тут есть великолепный портрет.
Аня отдалась Тиме за свой портрет, хотя и словом не обмолвилась об этом. Тима чувствовал это, странно, именно из-за меркантильности сделки откуда-то появились новые оттенки, запахи и вкусы, и куда-то улетучилась осторожность (под окнами продолжало пастись без цели подростковое стадо, видимо, в надежде получить ещё несколько сигарет). Впрочем, осторожностью Аня пренебрегала на каждом шагу, отчасти наделив этим и своего взрослого любовника.
После она кормила его удивительно сочными, аппетитно пахнущими бутербродами.
- Откуда это? - спросил он с набитым ртом.
- Бабушка приготовила. Когда я ем, я глух и нем, - а сама уминала бутеры с не меньшей жадностью, чем Тима.
- Классно, когда еды полно, постель есть, и не мешает никто, - сказала Анюта тоном опытного постельного завсегдатая.
- ... и ещё когда воду отключили, - добавил Тима.
- А ты оптимист. Воду до праздников не отключат, - произнеся это, Аня с подозрением посмотрела на него, как если бы раскрыла некую страшную тайну.
- Это не всё, - сказал он, тайну ту разгадав. - Скорее всего, это никогда не закончится, как сильно я бы не старался. Это как хроническая болезнь или СПИД, или артрит.
- Вот и отлично. Болей себе на здоровье, - разрешила она, и заявила, что он должен показать ей другие свои работы, те, которые он написал до её портрета. Пока Тимофей обдумывал этот ультиматум, сидя на полу, чуть задетый трапецией солнечного света, Аня продолжала любоваться собой - то в осколке зеркала, то на портрете, решив, очевидно, домой его не относить.
- Что ты делаешь послезавтра? - спросил он, наконец, но узнать планы душистой девочки не успел.
Позже оба удивились тому, что не услышали ни шума подъехавшего автомобиля, ни шагов, ни восхищённых вскриков подростков, оккупировавшего крыльцо заброшенного детсада, - а троица, появившаяся на пороге «мастерской», наверняка должна была вызвать подростковое восхищение. «Мастерская - это место, где мастерят», - с недовольством говорил Тима, однако сейчас это было неважно, совсем неважно.
Первым из вошедших был молодой парень, быть может ровесник Тимофея, быть может несколько старше, высок и темноволос, - большего Тима разглядеть не успел, потому что парень вытащил из груды хлама малонадёжный деревянный ящик, и, развалясь, устроился на нём у портрета душистой девочки. Возможно Тиме показалось, - девушка попыталась приветствовать темноволосого парня неуверенным наклоном головы. Расправив полы длинного чёрного пальто, тот застыл перед полотном.
Двое других проявили к обитателям «мастерской» куда больше интереса. В кожаных, наглухо застёгнутых куртках, тот, у портрета, вообще, в пальто - Тима про себя определил их пришельцами из осени, но идеализации на сей раз не получилось. Рыжеволосый молодой человек, обернувшись, обменялся с коллегой-блондином вопросительным взглядом («Кто это?»). Блондин пожал плечами, и выдал свою половинную осведомлённость кратким:
- Здравствуй, Аннушка.
- Здравствуй, Егор. И тебе, Рубенчик, тоже здравствуй, - настороженно отозвалась Анюта. Пальцы её судорожно вцепились в рукав Тимофеевой рубашки. Рассматривая чокнутого художника, как музейный экспонат, рыжеволосый позвал:
- Артём...
- Я знаю всех художников в этом городе, - оповестил молодой человек, на секунду всего отняв взгляд от портрета.
Между тем Тимофей готов был поклясться, что парня по имени Артем он видит впервые в жизни.
- Художник, - усмехнулся Рубен, подняв с пола милицейскую фуражку. - А мне наплели: сидит в детсаде мент в засаде.
- Пишете стихи? - Тимофей дипломатично улыбнулся.
- Нет. Людей убиваю, - сказал Рубен и, расстегнув куртку, достал самый настоящий револьвер:
- Умеешь пользоваться?
- Я умею, - неожиданно произнесла Аня и, прежде чем ей кто-либо успел помешать, выхватила оружие из рук Рубена и выстрелила в стену напротив оконного проёма. Раздраженно отняв у неё револьвер, Рубен принялся пояснять ошарашенному Тимофею принцип действия оружия, вертел огнеопасной игрушкой прямо перед лицом художника. Оглушенный звоном выстрела, Тима не знал, что ему делать, внимать ли словам бандита, или же броситься к Анюте. Привычно скрыв губы ладонями, она не могла скрыть безумный огонь в глазах, подчёркнутый странным приглушённым хихиканьем.
- Может, гранатомёт? - иронично предложил блондин Рубену; не получив ответа, присоединился к посетителю выставки, состоявшей из одного-единственного портрета. Все масти, подумал Тимофей, все масти в сборе: блондин, шатен, брюнет... трефы, червы, бубны и пики.
Медленно развернувшись на ящике, широко размахнувшись, небрежно и лениво Артём залепил Ане сильную звонкую пощёчину. Тима рванулся к нему, споткнулся, наступив на развязанный шнурок, - вряд ли кто-нибудь пойдёт сегодня гулять. Девушка звонко икнула, по-прежнему сидя на полу, лицо блестело от слёз, но было видно, как безумие, - лёгкое, совсем нетворческое, - постепенно покидает её. Неуклюже поднявшись (лежал на полу), Тимофей прижал девушку к себе, и был удостоен знака внимания со стороны Артёма:
- Стреляли... В бизнес-центре, в Калининском районе. Старая история, - оправдываясь, произнёс он, грациозно переместившись на ящике. - Скажите, если не секрет, - Артём деликатно понизил голос, указывая на портрет, спросил:
- А это кто?

XII.

Старые истории рассказывала Анюта чокнутому художнику, старые истории бродили по всему зданию, обмениваясь короткими фразами такого характера, который делал их похожими на затаившихся в засаде десантников. Изредка Артём, приближаясь к Тиме, проявлял все признаки хорошего воспитания, интересовался, почему не пишет тот, как поживает за границей этот, и куда подевался вон тот вредитель полотен, ещё один выпускник художественного училища, ещё один профессионал. Стоило подивиться информированности молодого человека в чёрном пальто. Анюта отчасти пояснила это, когда сообщила о журналистской принадлежности Артёма.
Но начала она с белобрысого Егора.
- Он тут левый, просто приезжает часто, все малолетки от него кипятком мочатся, - рассказывала Аня.
- А ты? - угрюмо спросил Тима.
- Меня уже попустило. Он, говорят, один раз чуть школу не взорвал, в которой учился, и невесту из Загса увёл...
- Тоже школьником?
- Да нет, - рассмеялась Аня, - в позапрошлом году, осенью. Ну, крутой, на машине приезжает, фирму какую-то держит. Наши шлюхи ноги раздвигают, ещё когда он по мариупольской развилке едет...
Развилка та была географическим пунктом со стороны цивилизации, откуда начинался Текстиль - со стороны центра.
- Весной чаще сюда заглядывает. А у самого - жена и ребёнок, - с некоторым удивлением сообщила Аня, как будто сама только сейчас узнала о семейном положении кобелируюшего блондина.
Тимофей был удивлен не меньше её; присмотревшись, разглядел на руке Егора обручальное кольцо, от населения микрорайона «Текстильщик» тот скрывать ничего не намеревался. Внешне Егор не выглядел ни отцом, ни мужем. Появившись в новом для них обществе такие обычно сразу же привлекают внимание женщин: высокий рост, намного смазливости, к тому же - блондин, но впереди всего красной линией выступает, если не свобода и независимость, то все для них предпосылки, что с семьёй уж никак не вяжется.
Той же характерной чертой обладал и Рубен, однако в нём интеллигентность отчаянно боролась с намерением стать бандитом. Надо отметить, интеллигентность проигрывала, рискуя со временем стать анахронизмом. Оставив попытки приобщить Тимофея к намечавшемуся мероприятию, Рубен быстрыми шагами пересекал «мастерскую», взглядом задевая в таком порядке: портрет в углу, милицейскую фуражку на куче вещей, Тиму и Аню, сидевших у стены под подоконником...
- Ну-у, Рубенчик у нас крутой, пистолетик носит, - произнесла Аня с той долей иронии, какая применяется в беседе о людях, слишком много о себе возомнивших. - Правда, мальчиков наших построил, когда они беспредельничать начали, палили, дураки, во всё, что движется. Рубенчик, вроде, сам не стрелял, но мальчиков построил, навёл порядок
- А милиция? - заикнулся Тима.
Аня взмахнула ресницами, посмотрела на него снисходительно:
- Менты покойников убирали...
Не узнавший Анюту на портрете Артём перед затаившимися любовниками мелькал чаще остальных, выглядел старше своих коллег. При детальном изучении его облика в глаза сразу же бросалась глубокая морщина на лбу, мелкие - у глаз и что-то не так было с кистями рук, разглядеть никак было нельзя, потому что Артём обладал дурной привычкой держать руки в карманах пальто. Между тем, выражение на его лице постоянно сохраняло невесомую радость, вызванную видом окружающего мира, - таким прекрасным, таким цветущим, таким радостным, что хочется взять в руки ручной пулемёт и разнести его в щепки.
- Мента замочил, - мрачно произнесла Аня.
Это не лезло ни в какие ворота. Людей, убивающих милиционеров, принято также лишать жизни (око за око), во всяком случае, они лишены возможности разгуливать по закрытым детским садам, даже если на лице у них - нежность и ласковость. Но Аня не внесла больше никаких подробностей, запуталась совершенно, в Артёме, в Рубене, в Егоре; единственное, что можно было понять, это то, что старая история про молодого человека в чёрном пальто связана как-то с пожаром в церкви, где Тима и Анюта были на Пасху, и ещё с одной семьёй королевской фамилии микрорайона «Текстильщик».
- Здесь есть королевские семьи?! - изумился Тимофей.
- Да так, - Анюта поморщилась, - по мелочи. Как во всех отдалённых районах большого города.
Близился закат, близился вечер, близилось время, когда они обычно отправлялись гулять. Со всеми основаниями Тимофей мог вышвырнуть осенних гостей из своего апрельского счастья, однако останавливал его отнюдь не страх интеллигента перед физической расправой. Во всех троих, - в ненадёжном семьянине Егоре, в бандитствующем Рубене, в истребителе милиционеров Артёме, - во всех них Тимофей чувствовал что-то близкое себе, как если бы учился с ними в одном институте, не дружили, так, обменивались конспектами, шпорами, стреляли друг у друга червонец до стипендии. Безусловно, все трое, также как и Тима, обладали одной маленькой особенностью, - слабостью к девушкам из микрорайона «Текстильщик», но для Тимы это было слишком примитивно, он не привык оперировать такими понятиями. Великолепный, должно быть, союз, интеллектуал из интеллигентной семьи и выросшая в пролетарской грязи красавица. Мужчина будет ощущать своё преимущество, женщина - глупо ему потакать. Да-а-а, в таких условиях легко почувствовать себя гением или семьянином...
- Не для семьи, Тимочка, здешние девочки.
- Для чего же? - удивлённо спросил он.
- Для любви, - ласково, как если бы разговаривала с ребёнком из детсада, ответила Анюта.
Лучи уставшего солнца озаряли лишь угол дальней какой-то комнаты, и Тима уже завязал шнурки, как вдруг поймал тревожный взгляд девушки, и сразу же понял, что вокруг стало тихо, как в болоте перед бурей. Смолкли голоса мальчишек, игравших в футбол, не слышно было нецензурной брани доминошников, никого не звали ни ужинать, ни вынести мусор, ни помочь ширнуться в вену. Затем «мастерскую» наполнил шум подъехавших автомобилей, несколько раз подряд хлопнули дверцы с тем звуком, с каким открывают бутылки с шампанским. Голоса. Ни одного из них знакомого.
Всхлипнув, Анюта затеребила его, голос наполнился слезами:
- Тимочка, бежим, бежим отсюда, надо было сразу бежать, я сразу не поняла, - и дёргала его за руку, вынуждая подняться на ноги, и теребила волосы на его затылке, и рыдала безутешно и обречённо: не уберегла, не защитила, не спасла, болезнь...
- ... заканчивается, когда наступает смерть, - сквозь слёзы произнесла Анюта, увлекая его за собой, к хлипким дверям, служившим вратами в священное место - «мастерскую».
В оконном проёме Тима увидел пустынный пустырь и за ним - двор опустевший до неузнаваемости. Мелькнул эпизод, написанный однажды Оруэллом: женщина, истеричным рывком выскочившая из подъезда, накрыла передником мальчика, наверняка своего сына, утащила в дом... пролы всегда интуитивно чувствовали приближение беды. Ещё они играли в лотерею, пили дешёвый джин и были неразборчивы в половых связях.
Не правда ли, мой творческий безумный друг, под пулемётным огнём и взрывами гранат много проще и слаще любить и быть любимым, сохранять верность и пренебрегать ревностью, стремиться к созданию семьи (вдруг останешься безвестным одиноким холостяком?). Кто выстрелил первым в кого выстрелили первого, ни Тима, ни Анюта не знали и знать не хотели. Подобно застигнутым бомбёжкой жителям оккупированного города, зажав уши руками, они бежали, - уже не к выходу (там их ждал ураган смертоносных пуль), - они бежали к той комнате, которая осталась незамеченной с самого начала, - как вот незаслуженно остаётся без внимания секретный карман в костюме-тройке. Гулко споткнувшись об обломок детской кровати (короткое затишье снаружи), Тимофей рухнул в груду других обломков, скрипнул зубами от боли, когда сверху на него, также споткнувшись, упала Аня.
- Не вставай, не шевелись, это кончится, скоро всё закончится...
Тима не знал, была ли она уверена в своих словах, ему было всё равно, он стал покорным и безликим. Обнаружив себя в долгом поцелуе, он поддался желанию, крошечной частью своего сознания понимая, что это - не благодарность, это отчаяние, ни портретов, ни бабушкиных бутербродов больше не будет, самая последняя работа завершена, - рецидив в продолжительной болезни, сейчас выйдет доктор и объявит окончательный диагноз, после он переоблачится в судейскую мантию, и объявит приговор богобоязненному атеисту и чокнутому художнику Тимофею.
Вместе с тем, в здравом рассудке удерживались менее занозливые детали, - «молния» джинс, всегда так противно разрывающая кожу, какие-то мелкие предметы, вроде щепок, оказавшихся под Тимой, масса неосторожных движений в движениях осторожных. В какой-то момент ему показалось, что вот-вот у него будет сломано предплечье, или по меньшей мере вывихнется сустав, он даже услышал треск кости, слёзы брызнули из глаз, однако секунду спустя он увидел стену «мастерской», обильно изрешечённую пулемётными пулями, - ещё не успела опасть известковая пыль, украшенная светом заходящего солнца, - в луче мелькнула молния-напоминание: портрет. Портрет душистой девочки Ани.
Сил для того чтобы прекратить всё это у Тимофея, конечно же, не было. Всё на что его хватило, - податься вперёд, не прекращая ласкать Анюту, судорожно прижимать её к себе, полуобнажённую, испуганную, также как и он, готовую на всё. Его порывистое движение изменило угол сладкой обречённости, хрупкие пальцы впились в его плечи, кульминационное двузвучие, порочной и пошлой пьесы, - солнечная и радостная девочка взглянула на Тимофея, девочка, созданная его собственной рукой, девочка без тени пошлости и порока. Короткий и точный выстрел сделал дыру в верхнем правом углу беззащитного полотна. Анюта в объятиях Тимы даже не шелохнулась, дышала ровно и часто. Никакой связи. Никакой Самой Последней Работы.
- Мы уже умерли? - спросила Аня. Выстрелы стали не такими частыми, как в самом начале, переместились куда-то далеко, взрывы прекратились вовсе.
- Нет, - ответил Тимофей голосом безликим и тусклым, чему Анюта не придала значения. Он уже ругал себя в душе за то, что ждал появления доктора и судьи, жалел, что ввязался в самое последнее дело.
Кое-кто в «мастерской» всё-таки появился, - Артём. Куда-то исчезло чёрное пальто, чёрные, как смоль волосы были всколочены, белая рубашка покрылась пятнами пота. Глаза Тимы полезли на лоб от удивления, когда он увидел на нём подтяжки, великолепные широкие подтяжки, там и тут обвешанные смертоносными игрушками - гранатами да запасными обоймами. Во всём Артём соответствовал чеховским критериям, всё в нём было прекрасно - и душа, и тело, и подтяжки, и два крупнокалиберных пистолета, которые он держал в руках, и движения, - по «мастерской» он ступал с балетной грацией, когда обернулся, Тима заметил лёгкую почти мечтательную улыбку, щекой Артём коснулся плеча, вытирая пот и кровь из пореза осколком.
- И он тоже не умер, - певуче констатировала Аня.
Казалось, кто-то услышал её, кто-то помимо Тимофея. У второго выхода, никогда не запиравшегося, поскольку там был тупик, Артем словно споткнулся, разорванной оказалась брючина, как будто он напоролся на невидимый крюк, брызнула тёмным всплеском кровь, он упал за порог на лестничную площадку, а потолок «мастерской» украсился несколькими отверстиями, внушающими страх. Стреляли с улицы. Сколько пуль попало в Артёма, Тимофей не понял. Анюта глухо вскрикнула, попыталась подняться, Тима не отпускал её, морщась от боли за двоих (если не за троих), пытался удержать девушку за запястья, за голени, скользкие и мокрые от пота...
Артёму казалось, что он лишился половины своей ноги, кровь текла ручьем, он понимал, что шансов выжить у него будет значительно больше, если ему удастся выбраться с лестничной площадки, но уцелевшая нога скользила в крови, схватиться за что-либо руками Артём не решался, опасался выпускать пистолеты, к тому же от многочисленных выстрелов пальцы занемели, словно схваченные морозом, вряд ли ему удастся взять что-либо ещё, кроме пистолетов.
Анюта, наконец, вырвалась из объятий своего любовника, из мрачного плена узкой комнаты. Затуманенным взором Тима следил, как она бежит через «мастерскую», высоко поднимая ноги, а на щиколотке до смешного банально болтаются (наконец-то увидел) розовые трусики - из-за них-то Аня и споткнулась, наступив на эластичную ткань, совсем по-детски распласталась на полу, где солнечных трапеций больше не было. Вот-вот должны были появиться детские слёзы, но в Тиме проснулась осмысленность, расшвыряв ногами и руками обломки мебели, он взял низкий и неуклюжий старт, бросился к девушке, потиравшей ушибленное колено, машинально вздрогнув в ответ на взрыв, вспышкой осветивший расстрелянный потолок «мастерской»...
О гранатах Артём вспомнил, когда уже освоился на площадке, прислонился к стене, металлические фрагменты впились в тело. Он принялся избавляться от них, не особо стараясь следить за траекторией, не долетит до оконного проёма - снесёт половину собственной головы собственной гранатой, хорошо бы полголовы, самая страшная часть человеческого тела, если разобраться - это голова, избавиться от неё - вот это счастье, вот это наслаждение, ни мозга, ни мыслей, ни помыслов, ни сознания, ни души. Гранаты скатывались со ступенек с глухим стуком, волшебным образом выкатываясь наружу, боковым зрением Артем видел их вспышки, боковым слухом слышал их грохот на улице, и отблески на потолке, в комнате, где он увидел портрет, - мастерская работа, не каждый день такое увидишь, не каждый день встретишь такой талант, не каждый такой талант поймёт, полотно - как дверь, шагнуть бы однажды, чтоб никогда и никуда больше не возвращаться...
Он слабо разбирался в тактике боя в помещениях закрытого на вечный капремонт детского сада. Когда-то на территории этого детсада случались первые его свидания с её высочеством, Принцессой микрорайона «Текстильщик». Они сидели на сваренном из металлических труб модели парохода, а в двух шагах от них группа подростков пели песни под гитару, постоянно путая или вовсе забывая слова, и Артём с Принцессой наперегонки их исправляли. Теперь в этом детсаде стреляют, - вполне естественно, всё, что касается её высочества, погибает, погибнет и он, собственно, для этого Артём и вернулся на Текстиль, - чтобы красиво умереть. С квейковой лёгкостью грохнув троих подряд, самому себе Артём не желал подобной гибели, это совсем некрасиво - лечь пушечным мясом в первые минуты разборки. Его самого задели случайно, заметили с улицы, яркие подтяжки на фоне белой рубашки, - великолепная мишень, великолепная смерть, надо было ещё выкрасить волосы фосфориенцирующей краской, первые полосы местных газет были бы обеспечены...
Тем же боковым зрением, но уже на другой стороне планеты Артём заметил детскую неуклюжесть, усмехнулся, вспомнив себя маленьким в родительской квартире, миллионы деталей от детского гэдээровского конструктора, преждевременно подаренного ему на день рождения, он разбрасывал эти детали по всему дому, взрослые только чертыхались, ужаленные в подошву.
Многомудрый друг детства Рубен, более искушённый в делах огнестрельных и во всём, что было с ними связано, говорил: «В ящик играть начнёшь, вспомнишь не Принцессу свою, не полковника ментовского, - мать вспомнишь, её имя повторять будешь, как заклинание, а если повезёт, то и увидишь её перед последним вздохом». Однако сколько Артём не силился, уже двоился оконный проём, единственный источник света в этом царстве заброшенного детства, а перед глазами стояла пышнотелая парикмахерша Зина, осуждённая на n-ное количество лет заповедного безумия, смотрела тупым коровьим взглядом исподлобья, в котором увидеть можно было и укоризну, и досаду, и злость, но на самом деле ничего этого не было, была одна только тупость: я не понимаю и слова, сказанного тобой, а признавать этого не собираюсь, потому что обзовешь тупицей и дурой, а кроме как с тобой, кончить я ни с кем больше не смогу...
Гранаты кончились. Та темноволосая девочка, что так малодраматично шлёпнулась посреди комнаты, она ведь и не понимает, что падение спасло ей жизнь, какая-то сука маячит в окне, огонь теперь вести будет прицельный. Весивший не менее тонны пистолет (привычное ощущение, не правда ли, привычное с прошлогодней весны!!!), Артём пристроил оружие на онемевшем от потери крови бедре, стрелял в никуда с трёхсекундными промежутками времени, только чтоб не высунулась прицельная сука. Отмерить три секунды - проще простого, волейбольный фрагмент, назвать про себя три двузначных числа, Артём всегда называл «тридцать три», одноклассник Миха говорил, что тридцать три - это больше трёх секунд, а сейчас Миха лежит в земле, не дожив каких-нибудь четыре года до священного возраста, - я тоже не хочу ждать так долго, дайте мне право, дайте мне возможность в мои двенадцать, пятнадцать, семнадцать, двадцать семь лет умереть за грехи, - не-ет, не всего человечества, самого малого, самого отвратительного от него, за грехи густонаселённого микрорайона, аккуратно удалённого от цивилизации на безопасное расстояние.
Две пары рук вцепились в Артёма, безвольную слабеющую куклу, перетащили в какое-то уютное, спокойное и безопасное место, - он едва не взвыл от бессилия, верните, верните, верните меня обратно, я больше не хочу жить, я слишком слаб и не способен на самоубийство!
Но его мнения уже никто не спрашивал.

Если бы днём ранее Егору сказали бы, что в микрорайоне «Текстильщик» есть то, что принято называть «частным сектором», он бы долго смеялся и рассказал бы о том друзьям, - чтоб и те посмеялись. Текстиль - это куча девятиэтажек, разваливающихся на куски не по дням, а по часам, в редких случаях разбавленных пятиэтажками с такой же планировкой - кому-то было лень достраивать ещё четыре этажа. Временами вместо плоских пятиподъездных коробок встречались дома, словно прокисший торт прямоугольной формы нарезанный на куски, - назывались «чешский проект», квартиры там были с раздельными комнатами, и предназначались они для «элиты». Егор хохотал, как идиот, когда увидел эту «элиту» и квартиры для «элиты»: прогнившие водопроводные трубы, мусоропроводы забитые месяцами, крысы, не страшась людей, бегают по лестничным площадкам, у стен лучше не ходить, наткнёшься на иглу одноразового шприца, подъездные двери вырваны вместе с луткой, как гнилой зуб вместе с куском десны, лифт загажен, почтовые ящики оборваны...
Теперь Егору было не до смеха, потому что он бежал по частному сектору. Надо же, завсегдатай на Текстиле, а не знал, что здесь есть частный сектор. Плохо дело, район незнакомый, куда мчаться - неизвестно, вернуться нужно, не один ведь в поле воин, а здесь не баскетбол, чтобы после неудачного броска противника бежать со всех ног под противоположное кольцо. Очевидно, его силуэт мелькнул на фоне таксофона, - пули изрешетили жестяной бок, искромсали эбонитовую трубку, Егор успел заметить, как безвольно повил шнур. Сколько отморозков его преследует? Ага, остановись и сосчитай. Некогда, братва, некогда, отстреливать вас время есть, считать - нет, такую роскошь позволить мы себе не можем.
Не испытывавший никогда страха перед собаками, Егор легко перескочил через невысокий забор, отбутснул метнувшуюся ему навстречу зубастую пасть. Чего вздумали написать - «осторожно, злая собака!» На всякую злую собаку есть злой бухгалтер. Пашка, сын Егора - такой же. Гуляли однажды в парке, много детей было, с мячом играли. Собачников в парках - как шприцов в подъезде дома «для элиты». Из чащи выскочил «боксёр» с пеной на клыках, дети разбежались кто куда, Пашка один остался, в пальто стоял посреди поляны, сердито на бульдога смотрел, а после за ухо потрепал, несильно совсем, Пашке шесть лет стукнет только в этом году...
Зацепившись за собачью цепь, Егор упал на спину, выстрелил наугад куда-то немного пониже догорающего неба, - глупость, его могли упустить, теперь по выстрелам догадаются, где он, цепь увидят, обмотанную вокруг его щиколотки, поймут, что делать с ним, Егором Михайловичем, можно всё, что угодно. Уже прицельным выстрелом Егор отстрелил цепь, с куском её на ноге выскочил на узкую дорожку, выложенную плитками. Выскочив за угол, увидел, - к огромной радости, - трансформаторную будку, крадучись, обошёл её вокруг, и оказался в тылу своих преследователей.
Двое. Такие же псы-боксёры с пеной на губах. Егор не был чеченцем, вера позволяла ему стрелять в спину противнику - он и высадил всю обойму, на двоих - пополам...
Из всех троих Рубену повезло меньше всех, - и ранить не ранили, и выскочить никуда не успел, зажали, суки, как волка, сзади стена, справа стена, слева стена, надейся, дружище Рубен, на модели парохода, грузовика, самолёта и трактора, а если повезёт - садись в самолёт и улетай в бесконечное вечернее небо. Темнело, - слишком медленно, до сумерек эти орлы танк сюда пригнать успеют, чтоб детсад с лица земли сравнять, правда, что они гаишникам скажут, когда те права попросят предъявить? А техталон?
Так между смертью и доброй бойцовской шуткой угодил Рубен в узкую яму у самой стены детского сада. Яма должна была вести в подвал детсада; разбив вдребезги стёкла ногами, Рубен увидел, что далее - кирпичная кладка, высадить которую ему не удастся никогда в жизни.
Не успев обрадоваться своему новому положению, он услышал, как совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, принялись взрываться гранаты, но вокруг была кирпичная кладка, куда ни протяни руку. Соседний окоп, догадался Рубен, то есть не окоп, такая же яма, такой же прямой вход в подвал детсада, в подвал, которого нет. Гранаты разрывались с аккуратно точными, будто секундомером вымеренными промежутками времени. Дождавшись, пока осколки очередного взрыва просвистят над головой, с ловкостью лианной обезьяны Рубен выскочил из своего окопа, вскарабкался по стене, в слепую нашёл опору, и проскользнул в оконный проём первого этажа. Всего на секунду он опередил несколько выстрелов, - всё мимо, ему вдогонку, для острастки, чтоб по стенкам, сволочь, не лазил.
Егор и Артём, вспомнил он. Нужно было немедленно выбираться из комнаты. Поверх подоконника Рубен мог увидеть лишь невысокие бетонные столбы, напоминавшие о том, что когда-то между ними был забор, и два легковых автомобиля - вражеских автомобиля. Со своей позиции Егор мог изрешетить их вдоль и поперёк, но не сделал этого, патронов оставалось мало, гранат не осталось вообще. Штукатурка, отбитая от стены серией выстрелов, напомнила ему: надо действовать. Ногой расшибив казавшуюся ветхой деревянную дверь, Рубен грязно выругался, - его встретила знакомая уже кирпичная кладка.
Это был глухой тупик. В комнате не было ничего, что укрыло бы его от гранатных осколков, даже деревянной мебели не было. Ломать стены плечами Рубен не умел, - расправиться теперь с ним можно было даже без гранат, выморить голодом, например, или выкурить дымом. В подвальной яме у стены - и то был шанс, здесь же, в этой комнате...
...Из своей комнатной могилы Рубен услыхал четыре выстрела, звучавших несколько иначе, чем предыдущие, - во всяком случае, ему так показалось. Затем - треск гнилого дерева (кто-то разломал мой любимый деревянный автомобиль), почти пронзительный звук шагов, и неуверенный дрожащий голос Егора:
- Рубен, можешь выходить.
На полусогнутых ногах, Рубен приблизился к подоконнику. Мебельный бухгалтер выглядел отвратительно.
- Ты не лучше, - отозвался Егор.
- Не ранен? - спросил Рубен.
- Нет.
- Откуда знаешь, что здесь я, а не редактор?
- Артём с другой стороны отстреливался. Здесь хода нет. - Егор сплюнул под ноги. - Ты место в следующий раз изучай, перед тем как стрелы набивать.
Рубен махнул рукой, тяжело забрался на подоконник.
- Теперь некому стрелы набивать, - сказал он, спрыгнув на землю. - Подожди, - Рубен оцепенел, рассматривая трупы на земле. - Их трое было...
- Трое, - подтвердил Егор. - Ушёл один, сука...
Рубен поднял на бухгалтера взгляд, выражающий ужас.
- Блядь, - сказал Рубен страшным голосом...
Знал, знал, хорошо знал он здешние места. Егор с трудом успевал за ним, хотя в руках Рубен держал тяжеленную снайперскую винтовку, стрелявшую волшебными пулями. Была она столь длинна, что стоило труда разместить её в багажнике автомобиля, - в обратном порядке, из багажника, Рубен вынул её достаточно быстро, чтобы броситься со всех ног к пожарной лестнице. Захлопнув багажник, Егор устремился следом, сомневаясь в том, что проржавевшая конструкция сможет выдержать двух людей, уже не детей, плюс к тому же тяжелую огнестрельную игрушку, которую нёс один из этих взрослых людей.
Волоча винтовку по крыше, покрытой потрескавшимся битумом, Рубен приблизился к невысокому турникету, выложенному кирпичом. Отсюда открывался вид на продолжительный участок дороги, соединявшей Текстиль с цивилизацией. Будь рядом Артём или ещё кто-нибудь из творческих деятелей, наверняка назвали бы эту заасфальтированную линию «дорогой в люди». Однако рядом оказался малоромантичный Егор, по-прежнему сомневающийся, - на сей раз в том, что единственный выживший из конкурирующей группировки, спасаясь, поедет именно по этой дороге. Хотя команда из другого города, здешние места знают ещё хуже, чем Рубен, наверняка не знают и другой «дороги в люди»...
Пока Егора терзали сомнения, его однополчанин отбросил в сторону мешковину, какой была обёрнута снайперская винтовка, завозился с оружием, устанавливая его на кирпичном парапете.
- Сейчас, сейчас, - бормотал Рубен, снимая с оптического прицела предохранительную крышку.
В фиолетовом ободке, как будто на скверной фотографии, он увидел скудные кусты, серые столбы с числами, написанными на них красной краской, одинокий, но пышный тополь, и короткий отрезок асфальта. Пейзаж был столь безжизненен, что, когда в него на хорошей скорости выскочил автомобиль, Рубен едва не выстрелил в никуда просто он неожиданности.
- Вот он! - не удержавшись, выкрикнул Егор. Машинально Рубен кивнул, фиолетовые сумерки качнулись в прицеле в такт его движению, очень плавно вернулся серый силуэт, вцепившийся в рулевое колесо, очень плавно Рубен проводил его крестовиной, нарисованной на линзе, очень плавно нажал на спусковой крючок.
Отнюдь не плавно, автомобиль вильнул в сторону, его занесло, развернуло на середине дороги. Сбросив скорость, машина врезалась в один из пронумерованных столбов. И без оптического прицела было видно, как брызнули наружу осколки лобового стекла, капот автомобиля по братски обнял одинокий тополь.
- Вдребезги, - сказал Рубен.
- А контрольный? - спросил Егор почти разочарованно.
Устроившись на корточках, Рубен усмехнулся и сообщил:
- Перезаряжать нужно, а времени нет...
Он принялся заворачивать винтовку в мешковину.
- Отгони тачку... Подальше, лучше всего - к универсаму. Я найду Артёма. Если он в порядке...
- ... он бы уже вышел, - перебил Егор изменившимся голосом. Ничего больше не сказав, он направился обратно к пожарной лестнице.
Поколебавшись, Рубен двинулся к люку, который по его предположению должен был вести на чердак детского сада...

Двадцатисемилетним ребёнком Артём поражался способности жителей микрорайона «Текстильщик» игнорировать вещи или действия, способные привести в шок любого представителя цивилизованного человечества, - зверское убийство, например, в свете пролетарского дня кровь брызжет во все стороны, и так обильно впитывается в окружающую действительность, что незачем лить дождю или засыпать песком, всё тщетно, как будто в ответ на игнорирование бесчеловечности восстали законы природы.
Собственную свою прозрачность он обнаружил в обстановке сравнительно мирной и спокойной: вернул впервые её высочество Принцессу микрорайона «Текстильщик» в родительский дом. Апрельское утро тогда выдалось удивительно душистым, сочным и солнечным. Возможно, благодаря погоде слова-плевки антигормональной матери, на всю улицу и всё небо ругающую дочь за то, что не ночевала дома (не впервые, как выяснилось несколько позже), казались безобидными репликами эпизодического персонажа в провинциальной постановке глупой, но популярной пьесы.
Артёма поразило другое. Не жалея эпитетов и нецензурщины для Принцессы, её мать воспринимала Артёма прозрачным, если не невидимым предметом: он убедился в том, когда антигормональное существо, не переставая поливать её высочество отборнейшей руганью, рассеянно проводила взглядом автомобиль, - сквозь господина главного редактора прошла линия её зрения. Артём был уверен, спроси её в тот момент, когда автомобиль оказался непосредственно за ним, спроси её цвет машины, марку, номер, приметы водителя, - антигормональная мамаша дала бы подробный ответ.
Бессмысленный набор впечатлений. Наряду с прозрачностью, Артем успел потерять солидную порцию крови, несмотря на то, что Анюта достаточно умело перевязала его рану, и, не щадя интеллигента, записавшегося в бандиты, перетянула его бедро обрывком резиновой скакалки. Едва приоткрыв глаза, Артём тихо и внятно произнёс: «Мечтой».
Тишина и трепет облекли здание детсада подобно ватной оболочке, оберегающей от ударов и падений, однако чувствовалось: в любой момент иллюзия может рассеяться, затаившуюся тишину разорвёт рявкающий разрыв осколочной гранаты, будет новая потеха, будут новые жертвы. Намёками на то были редкие возвращения Артёма и бессознательного в сознательное, когда он отпускал малопонятные или совсем непонятные реплик, вроде «рука... ей нужна была только рука... даже двух пальцев хватило... а сколько возни получилось», или «комитет появится... бутафория сплошная... но всё станет на свои места», или «... они общаются... оргазм - тоже общение по-своему».
За время вооружённого конфликта, в простонародье именуемого разборкой, Тимофей вошёл в некий тупик, сплошь гротеск, фарс и абстракция, но как же быть с несколькими трупами на первом этаже и во дворе? На это Самая Последняя Работа рассчитана никак не была, не найти полотна столь громоздкой площади, не отыскать соответствующих оттенков, - и потому появление всколоченного и взъерошенного Рубена вышло за рамки восприятия впечатлительного художника-самоучки.
Между тем, очнувшийся от полузабытья Артём, проявил рассудительность куда больше, в отличии от своего рыжеволосого однополчанина. Истекающий кровью экс-редактор немедленно потребовал от Рубена отдать ему всё оружие, каким обладала их вооружённая группировка, включая то самое известное всему микрорайону «Текстильщик» длинное снайперское ружьё. Рубен подивился хорошей информированности товарища, послушно отдал ему все пистолеты, ружья в «мастерской» так и не появилось. Рубен сказал, что оставил его в машине, а машина теперь далеко. Слабо усмехнувшись, Артём произнёс: «На том стволе ты и погоришь... Линяй, мне ничего не сделают... У меня справка», - сказал он на прощанье.
Рассиживаться в закрытом детском садике было, действительно, незачем. Так и не дождавшись новых звуков бандитского боя, Тимофей услыхал звуки сирены, прозрачные и тусклые, странным образом чётко разделившие сумерки и ночной полумрак. «Мастерская» стремительно наполнилась обувным грохотом, столь обильным, что Тима всерьёз испугался, как бы пол, проломившись, не увлёк бы обутые (не впервые) правоохранительные органы на первый этаж. После Тиму удачным ударом уложили на пол, скорчившись от боли, он успел увидеть мельком, как уводят Анюту и Артёма. Последний, кстати, был вполне пригоден для перемещения в вертикальном положении с некоторой посторонней помощью.
То была ночная развлекуха для Текстиля. Через плотный коридор людей, - и стар, и млад был всему рад, - Тимофея, Аню и Артёма провели к накоплению автотехники, играющему светом беды. Вновь всё погасло, и вновь всё вспыхнуло перед зданием Кировского РОВД. Тиме показалось, что по пути их следования к ним успело присоединиться ещё с десяток машин, и всё с мигалками, и все битком набитые злыми правоохранительными органами.
Тимофей и представить себе не мог, как хорошо поставлено дело с освещением в РОВД. Казалось, все фонари Текстиля скопились в одном-единственном месте, чтобы должным образом освещать работу внутренних дел. В просторном помещении с несколькими зарешёченными окнами, по случаю ночи - совершенно слепыми, - были зажжены все источники света, начиная от люминесцентных ламп, заканчивая ручными фонариками, - один такой прибор включенным валялся на столе, перед которым устроили Тимофея, но на ментовскую расточительность указывать не стоило: так художнику подсказывала творческая интуиция.
Содержимое комнаты напоминало шахматную доску, сохранившей бессмысленного положение фигур после поединка двух осторожных дилетантов, не решившихся ни пожертвовать какой-либо своей фигурой, ни уничтожить фигуру противника. Все чувствовали себя в своей тарелке, орали на подозреваемых и друг на друга, куда-то звонили, что-то писали и зачем-то менялись местами. Перед Тимой следователи сменились трижды, каждый из них добрался лишь до графы «число, месяц и год рождения». Отчасти Тимофей был благодарен за это мусорам, поскольку его сознание уж длительное время буксовало на прозрачности, о которой рассказывал Артём, - и как логично антигормональное игнорирование сочеталось с услышанным Тимой однажды «только до одиннадцати». Никто на Текстиле, включая мусоров, и представить себе не мог, как много всего интересного может случится на территории отдалённого района большого города до одиннадцати часов вечера!
Единственный, кто знал об этом, был бывший главный редактор, а ныне - официальный безумец Артём. Ему повезло больше, чем Тиме, следователь перед ним сидел всего один и тот же; второй также постоянно находился рядом. Обоих мусоров, очевидно, не совсем устраивали ответы умалишённого подозреваемого: время от времени Артём получал по своей простреленной ноге целевой удар резиновой дубинкой, несколько секунд после он корчился от боли на стуле, потом его лицо вновь врастало в маску брезгливости пополам с издевательством. «Его сейчас прикончат», - думал Тимофей, за мельканием ментовских фигур (этот - конь, этот - пешка) выглядывая сутулый силуэт экс-редактора.
Анюты нигде видно не было.
Как только Тимофей набрался смелости спросить у очередного, - четвёртого уже, - следователя, куда они подевали душистую темноволосую девочку, мусор выкрикнул поверх голов какую-то исконно русскую фамилию, вроде «Кузнецов» или «Прохоров», и распорядился, чтобы подозреваемых увели в КПЗ.
По спине Тимы пробежал холодок. Он слыл начитанным юношей, о формах любви в местах заключения, в том числе и предварительных, знал понаслышке и поначитке. Неустойчивого Артёма он едва не уронил на скользком повороте, лицом к стене, руки за спину, ноги шире плеч. Проснувшимся предварительным зэкам оба подозреваемые дали полную картину о своей сексуальной ориентации: Артём в буквальном смысле слова висел на Тимофее, болезненным жаром дышал ему в шею. Уже прозвучало в камере многозначительное «оп-па», уже пришло в движение покрытие дряхлых нар, как, соответствуя кинематографическим законам, когда для главного героя в незнакомом ему месте вдруг всё складывается более чем удачно (главная опасность ждёт впереди) из самого тёмного угла прозвучало: «Ша, шестёрки! Этот, в чёрном, мусора гнилого замочил». Шестёрки рассыпались на тройки и двойки. Мигом освободили нижние нары, куда Артём рухнул тряпичной куклой, развязали Анютину заботливую повязку, - дальше Тимофей ничего не увидел, потому что из сырого полумрака выдвинулось лицо авторитетное и несомненно, сознательное. «Что, мальчиш-плохиш, детский садик бомбанули?» - спросил авторитет. «Да, - честно ответил Тимофей, - бомбанули».
Познать азы воровского мира и получить пару наколок на свои интеллигентные руки он не успел. Тот же провожатый, что сопровождал их из света во тьму, вошёл в камеру, нарушая все уставы обращения с заключёнными, и ткнув безошибочно в Тиму, сонно произнёс: «Ты. За мной».
Облизывая пересохшие губы, Тима переводил взгляд с тускло освещённого дверного прямоугольника на урок, сгрудившихся вокруг простреленной ноги Артема. «Послушайте, - начал Тима, - он у вас тут...» Грязно выругавшись, мусор схватил его за шиворот и выволок в коридор.

Спите спокойно, все спите спокойно...

XIII.

... и когда они все достали его до самой до полуночи, Тимофей пренебрежительно сказал: «Я могу без плоскогубцев переключать каналы на вашем телевизоре». Практически все его подруги рано или поздно приводили Тиму в общежитие художественного училища. Временами ему казалось, что Ларису в качестве спутницы жизни он выбрал только лишь потому, что с нею он не рисковал оказаться однажды на четвертом этаже коробки из кирпича, на этаже, где жили старшие курсы, без пяти минут дипломированные специалисты. Тима не встревал в их беседы и споры, он ни черта не понимал в их беседах спорах, а на него смотрели с ожиданием, вот, сейчас художник в законе выскажет своё веское мнение, сморозит глупость; минуты текли за минутами, Тимофей упорно молча, пил вместе со всеми водку, и дождался, наконец, когда перешли на личности. «Да кто ты такой, что ты из себя представляешь, сноб глухонемой?!» Ввяжись в драку, оставь свой след в истории художественного училища, - бурсаки-малевальщики признают поверженным, и вот тогда Тима, без толку таращившийся в такой же глухонемой телевизор, старенький, чёрно-белый «Горизонт», на котором каналы переключались сердитой ломкой ручкой, уже сломанной и потерянной, вот тогда Тима и сказал:
- Я могу без плоскогубцев переключать каналы на вашем телевизоре. Я могу, у меня цепкие, пальцы... Анюта, идём отсюда...
- Здесь нет никакой Анюты, - прервал его холодный ночной голос и Тимофей проснулся в кабинете следователя Грымова.
Вспомнив, где он и что из себя представляет (даром, что не было телевизора со сломанной рукояткой), Тимофей нащупал цель и заговорил:
- Послушайте, тот парень, в чёрном пальто, Артём, он же у вас тут от потери крови умрёт, если...
- Успокойтесь, - Грымов зачем-то посмотрел на часы. - Ему уже оказана квалифицированная медицинская помощь, для беспокойства нет причин.
Добрую минуту Тима непонимающе смотрел в близко посаженные глаза Грымова.
- О себе позаботься, - с ментовской искренностью порекомендовал тот, и Тима почему-то ему поверил.
Протокольный лист скупо отразил тусклый свет настолько лампы. Что там было написано, Тима не видел, написанное от него заслонял громоздкий телефонный аппарат, а Грымов наверняка успел там что-то записать, пальцы его вертели приведённую в готовность шариковую ручку.
- Цель вашего пребывания в микрорайоне «Текстильщик»? - отрывисто спросил Грымов.
- Самая Последняя Работа, - сообщил Тимофей с убедительными паузами между словами. Ничуть не удивившись, Грымов только кивнул.
- Это она стоит в углу, там, на втором этаже?
- Это предпоследняя, - сказал Тима.
Вновь ментовский кивок.
- Мы побывали у вас дома, - без тени оправдания в голосе произнёс мент. - скажите, эти картины, дипломы... Это всё ваше?
- Да. Моё.
- И вы настаиваете на том, что на Текстиль прибыли для того, чтобы написать ещё одну картину?
- Да, настаиваю, - сказал Тима, слегка и невпопад удивлённый.
- Мг, - с мнимой удовлетворенностью буркнул Грымов. - Вы женаты?
- Да, женат...
- И вы настаиваете на том, что прибыли в микрорайон «Текстильщик»...
- Да, настаиваю, - перебил Тимофей следователя. - Я не понимаю, почему вас интересует именно это...
- Не понимаете?! - вдруг взорвался мент. - Вы ничего не понимаете?! Это я ничего не понимаю! Я могу понять, что этот идиот со справкой на руках в одиночку сумел из шести стволов уложить семерых! Я не могу понять какого чёрта там делали вы!
На слове «вы» Грымов выразительно ткнул ручкой Тиме в лицо, - расстояние было немаленьким, однако художник инстинктивно дёрнулся назад.
- Вам нужно осознать своё положение. Вы - подозреваемый, по логике вещей половина стволов, какие валялись вокруг этого подстреленного идиота, должна принадлежать вам! - продолжал орать мент. - Но любой прокурор рассмеётся мне в лицо, как только я предъявлю ему основного подозреваемого!
- Ну... Не расстраивайтесь, - успокаивающе сказал Тимофей. - Зло многолико.
Выругавшись сквозь зубы, Грымов настрочил что-то в своей бумажке.
- Кто ещё присутствовал в детсаде? - спросил он, презрительно кривя губы.
- По именам я их не знаю, - быстро проговорил Тима. На этом вопросе он проснулся окончательно.
- Опознать сможете?
- Ну... Вряд ли. Темно было, а я привык к хорошему освещению.
- Вам придётся привыкать к кой чему другому, если вы ещё раз скажете «ну», - отчитал его Грымов. - Вы же не в донецком государственном университете учились, старайтесь следить за речью.
- Хорошо, постараюсь, - пробормотал Тимофей, основательно сбитый с толку.
- Бред выходит, как ни крути, - вздохнул Грымов.
- Нет, не бред, - сказал Тима. Мент в полуночном удивлении уставился на него.
И тут Тима понял, где сейчас находится душистая девочка Аня. Полночь - значит после одиннадцати, а после одиннадцати, согласно правилам хорошего воспитания, она должна быть дома.
- Вы думаете, что умете раскрывать преступления лучше моего? - с угрожающим спокойствием поинтересовался Грымов.
- Нет, не думаю - усмехнулся Тима. Разгадав местонахождение Анюты, он почувствовал себя спокойно и даже как-то стало наплевать на истекающего кровью экс-редактора.
- Вы не того подозреваете, - сообщил Тима.
- У вас есть другая кандидатура?
- Да, есть.
- Я вас внимательно слушаю.
- Общество, - произнёс художник.
Грымов нахмурился.
- Общество совершило преступление против Артёма, и теперь отбывает за это наказание...
Надо было видеть следователя милиции в двенадцать часов ночи узнавшего о том, что в убийстве семерых человек виновно общество. Тима подумал, что Грымов не станет больше угрожающе указывать на него шариковой ручкой. Теперь он просто выколет ему глаз.
К счастью, этого не случилось. Дверь скрипуче отворилась (ночь поэтов, подумал Тима) и, вот как если бы Грымов разложил на столе снимки для опознания, в кабинете появился Рубен, бодрый, свежий, и, кажется, даже гладко выбритый.
Следом за ним вошёл и стал у порога самый настоящий красноармеец, в шинели не по росту длинной, в будёновке и с винтовкой в руках.
Беспомощно застонав, Грымов откинулся на спинку стула. В голове Тимофей мелькнуло всего два слова:
«Комитет» и
«Бутафория».
- Вы почему пропустили постороннего? - заорал Грымов на красноармейца, звездой на будёновке светившего на весь кабинет.
- Так... они сказали, что адвокат евойный, - неуверенно произнёс тот.
- Какой ещё адвокат?! - не унимался Грымов, а Рубен, тем временем, спокойно поставил стул вплотную к следовательскому столу, и примирительно проговорил:
- Адвокат, адвокат. У меня и удостоверение есть, - он раскрыл перед лицом следователя какую-то синюю «корку», и пролистал несколько страниц. Тима догадался, что вместо страниц в удостоверении Рубен листает денежные купюры. Красноармеец на весь кабинет хищно облизнулся. Тимофею показалось, что на его шею попало несколько капель красноармейской слюны.
Грымов обречённо вздохнул.
- Ни фига не выйдет, - сказал он тоном старосты группы, носившего взятку преподу по физкультуре. - Там семь трупов. Было бы хотя бы...
- Как семь? - изменившимся голосом произнёс Рубен, машинально спрятав удостоверение во внутренний карман куртки.
- Сем с половиной, если считать вашего друга детства, - сказал Грымов с кислой миной.
В кабинете повисло молчание. Красноармеец заснул. Тима размышлял о роли общества в качестве преступника. Рубен вычислял, кого они упустили там, в детсаде. Грымов выискивал лазейки для получения взятки, и потому едва не вскрикнул от радости, когда Рубен нарушил молчание:
- Хотя бы под подписку о невыезде отпустите.
Обернувшись к Тимофею, он сообщил:
- Артема в больницу увезли. Девка твоя тоже там...
Тима или устал, или был чрезмерно занят своими размышлениями, на бесцеремонное оформление Анюту в «девку» никак не отреагировал. Единственная трезвая земная мысль посетила его уже на улице, в прохладной ночной свежести. Мысль была следующей: «Видела бы меня сейчас Лариска»...

Смотреть, собственно, было не на что. Лучшие времена пролетарской больницы давно уж миновали. К тому же была глубокая ночь. Выскочив из одного глухого тупика, - автомобильного, - в другой, едко пахнущий, скверно освещённый, мечтающий о ремонте, впервые попав в лечебное заведение микрорайона «Текстильщик», Тимофей решил, что судьба уготовила ему пожизненное заключение в сырых катакомбах Славяногорска, вот только стены лишь наполовину были мелованными, от своей середины и до плинтусов их выкрасили в гнусный серый цвет. Уже в начале пути Тима неосознанно пригнул голову, ожидая падения куса мела величиной с конскую голову на свою, творческую и многострадальную, и больше ничего уже не видел, исключая старый линолеум, каким был выстлан пол больницы, да ботинок Рубена, гулко вышагивающих по направлению хирургического отделения. Когда ботинок стало в три раза больше (в коридоре им встретились двое ментов), и весь комплект застыл словно в приготовлении для группового снимка, Рубен произнёс:
- Пришли...
Из всех предметов скудной мебели, которые обычно были представлены в больничном коридоре, для своего короткого спокойного сна Анюта могла выбрать любой, ввиду своей трогательной миниатюрности. По пути в больницу Тима в существенных подробностях видел, как она лежит, клубочком свернувшись, вокруг громоздкого телефона на столике дежурной медсестры; томно заложив руки за голову, устроилась у подножья гигантских чугунных весов, безвозвратно сломанных во время путча 1991 года; сложным узлом сложившись, видит десятые сны, делясь ими с холодным подоконником.
Ни стола, ни весов, ни подоконника на этом этаже не оказалось, только двое мусоров и продавленная кушетка, обёрнутая в предательски звонко шуршащий целлофан.
Каждый взял своё. Рубен вступил в переговоры с ментами. Показывать им набитую деньгами «ксиву» ему было в западло, ментам же, неудачно снятым с дежурства на улице имени Валентины Терешковой, было до лампочки, кого они здесь охраняют, однако впускать в палату они никого не собирались. Переговоры закончились ничем.
Тиму своё ждало на кушетке. В самом деле, путь из РОВД в больницу он проделал не ради подстреленного редактора, но спящая на кушетке душистая девочка не вызвала у него никаких чувств, никаких желаний. Усталость миновала, наступила та пора ночи, когда уже не до сна, ночь поменялась местами с днём, время сна должно было начаться не ранее полудня, а до полудня было далеко. Не-ет, другая причина, другой повод. Тем не менее, Тима медленно и по возможности бесшумно опустился на кушетку, и привычно положил ладонь на густые каштановые волосы Анюты.
Она не шелохнулась. Он даже не слышал её дыхания, хотя здесь не было никаких романтических приспособлений, вроде холодильника или радиоприёмника, лишь двое самоуверенных ментов, да бандит-самозванец. Странное это свойство Анюты, - умирать на время, - Тима отметил впервые в своём сне, в котором он решился на стрёмную авантюру, - повёз душистую девочку к себе домой, поддался на её просьбы «показать что-нибудь ещё». Опасная авантюра, опасная экскурсия. Впервые в своём собственном доме Тима почувствовал себя чужим, галерея незнакомого ему художника, безвкусно переделанная под квартиру. Когда все полотна были извлечены из семейной пыли и расставлены по комнате, заслонив все предметы призванные служить человеческому быту, за секунду до пробуждения гениального художника Тимофея Аня ожила и странным голосом спросила: «А ты можешь нарисовать детский смех?..»
- Она этим смехом весь посёлок заколебала, - проговорил Рубен; кривляясь, повторил:
- «Нарисуй мне детский смех»!
Потерпев неудачу с представителями низшей касты исполнительной власти, он не спешил покидать больницу. Возможно, потому, что трупов в заброшенном детском саде оказалось семь, а не восемь. Возможно, по каким-то другим причинам...
- Девки здешние отличаются двумя завидными качествами, - говорил он, - за деньги ни с кем не спят, а бесплатно спят с отморозками... за редким исключением, - несколько натянуто добавил Рубен после короткой паузы. - Это (он указал за спину) - не исключение. По рукам, конечно не ходила, как некоторые, и на том хорошо. Втрескалась, короче, в Бродского-младшего. Бродского знаешь?
Тима кивнул.
- Поэт, - вялыми губами выговорил он.
- Да, поэт, когда оружием не торгует, - подтвердил Рубен. - Анька в его братана младшего втрескалась. Она ему пообещала намалевать детский смех, а он пошёл в бизнесс-центр на Овнатаняна, это в Калининском районе, и замочил всех, кто там был...
- Зачем? - не понял Тима.
- Там раньше был детский смех. А потом сделали бизнес-центр. Бродский думал, всех замочит и детский смех вернётся. Не дождался. Снайпера его замочили, как стемнело. А Анька теперь ходит и спрашивает...
Яркая эта деталь биографии выпускницы художественного училища также оставила Тимофея равнодушным. Таких история Анюта сама рассказывала ему множество, - ещё одна история, слава Богу, хоть кто-то выжил, пускай лишь для того, чтобы спрашивать время от времени у самовлюблённых снобов, обосновавшихся в центральных районах большого города: «А ты можешь нарисовать мне детский смех?»
Если бы Тимофей заранее знал, где и когда состоится его знакомство с союзом официального безумца Артёма и её высочества, Принцессы микрорайона «Текстильщик», то подготовился бы более основательно, взял бы с собой, например, видеокамеру с фотовспышкой или хотя бы «Поляроид». Зафиксировать всё случившееся красками вряд ли бы получилось даже у настоящего мастера холста и кисти. Заторможенная ночь, сменившая достаточно насыщенный вечер, не обещала ничего интересного. Несколько раз Рубен обменивался с кем-то по мобильнику короткими фразами. «Егор Михайлович тебе привет передаёт», - не без сарказма сообщил он Тимофею, - тот был слишком сильно поглощен проявлением листвой дерева, росшего напротив коридорного окна, проявлением из ночной темноты в предрассветные сумерки. Застывшая листва была похожа на очень крупные очищенные семена подсолнечника.
- Что ж мусора-то наши не спят? - сквозь зубы проговорил Рубен. - По очереди могли бы и поспать.
- Кто он, Рубен? - спросил Тима. - Кто тот человек, там, в палате?
- Мой друг, - ответил Рубен.
Из всех характеристик, какие Тиме довелось услышать в адрес Артёма, эта звучала наиболее правдоподобно.
Около шести часов вполне состоявшегося апрельского утра в дальнем конце коридора появился некий молодой человек, что-то строчивший в блокноте, страницы которого были переплетены пластиковой пружиной. На одном плече молодого человека болтался грязный белый халат. Пройдя мимо ментов, агрессивно охранявших палату с основным подозреваемым, он остановился, якобы случайно, около кушетки, занятой Анютой, Тимой и Рубеном.
- Главврач пьяный в дым, - каким-то смущённым тоном проговорил молодой человек.
- Как же - после операции, - невольно поддержал беседу Рубен к радости молодого человека.
- Вы очевидец? Можете рассказать, как было дело?
- Я - нет. Вот он - очевидец, - Рубен плечом легко толкнул Тимофея.
Молодой человек в восторге подскочил на месте, белый халат эффектно и плавно слетел на пол.
- Кто выстрелил первым?
- Я, - покорно сказал Тимофей.
- Потрясающе! - воскликнул молодой человек.
- Ты фильтруй базар, - сказал Рубен Тиме. - Это репортёр. Глазом моргнуть не успеешь, в газете твою фотку шлёпнут с текстом: «Гениальный живописец нашего времени уничтожил полтекстиля».
Упрямо мотнув головой, Тима пробормотал:
- Не живописец... Портретист, скорее. Во всяком случае, в этом сезоне.
- Мужик, запиши так, - обратился Рубен к журналисту. - Приехали восемь мужиков, и напали на моего друга. А он взял и уложил их всех из шести стволов и двенадцати гранат.
- Всех восьмерых? - восхищенно переспросил молодой человек.
- Ну... Почти всех, - Рубен дёрнул мускулом на щеке. - Ещё запиши, все мусора и таможенники - суки. Особенно в Горловке и на Текстиле.
- А где это - «Текстиль»? - поинтересовался молодой человек.
- Здесь, - в один голос ответили ему Рубен и Тима...
Крадучись, солнце скользнуло с лестничной площадки в коридор. Где-то на нижних этажах больница начала просыпаться, скорее запахами, нежели шумом. Тимофею показалось, что Анюта проснулась от запаха какого-то лекарства, запаха ей совсем незнакомого. Ничуть не удивившись своему местонахождению, она сонно улыбнулась Тиме, обвилась вокруг него телом, положив голову ему на бедро, задремала вновь.
- Нет, нет, нет, нет, антигормональной дуре здесь не место! - громко, на весь коридор прокричал Рубен, и двинулся куда-то или к кому-то по коридору. Немедленно проснувшаяся Аня приняла сидячее положение и, прижавшись щекой к спине Тимофея, вместе с ним принялась следить за развитием событий.
Поначалу Тимофей решил, что в больнице каким-то образом очутилась мать Анюты, в деталях он её не запомнил, однако манера быстро переступать короткими шагами показалась ему знакомой. Прежде чем Рубен успел остановить её, женщина успела достичь двери, охраняемой ментами.
- Пошла на хуй отсюда, - безапелляционно сказал ей Рубен.
- Сам позвал, а сам гонит, - пожаловалась женщина мусорам.
- Если вы её впустите, я Грымову настучу, он с вас по звёздочке снимет, - пообещал им Рубен.
- У нас и так по одной, - отозвались мусора.
- Ни одной не будет, - заверил он.
- Кто вы такой? Какое вы имеете право? - взвизгивала женщина.
- А ты кто такая? - в свою очередь спросил Рубен.
- Я - мать.
- Ты - дура.
- Безобразие. Надо жаловаться. Я старше вас, - без интонаций произносила женщина.
- Ты старше нас всех вместе взятых. Пошла. Отсюда. На хуй, - раздельно произнёс Рубен.
- Буду жаловаться, - сказала женщина. Такими же шажками она вернулась к выходу на лестницу, остановилась там, крупным задом рискуя продавить стену.
- Вот сука, - сквозь зубы проговорил Рубен. Подойдя к ней, он ударил женщину несколько раз головой о стену, выволок её за волосы на лестничную площадку, и что было с ней далее, ни Анюта, ни Тимофей уже не видели.
- Это мама Принцессы, - сказала девушка.
- Я понял, - отозвался художник. - Не понял только, почему она появилась раньше дочери.
- Она раньше просыпается, - пояснила Аня.
Часам к десяти в больнице появились те, кого принято называть зеваками. Вначале с опаской они издали глазели на собравшихся у единственной занятой палаты (как Аня пояснила Тимофею, в эту больницу привозили только для того, чтобы умирать), после уже без особых церемоний, зеваки рассматривали Аню, Тимофея и Рубена. Последний с чугунной улыбкой на лице добрых пять минут смотрел на бритого учащегося ПТУ, после сказал:
- Вы хоть что-то сделаете? - и перевёл взгляд на мусоров.
Те в прямом смысле слова не знали, что им делать. Когда-то их учили поддерживать порядок, но ввиду своей молодости не знали, как порядок выглядит. Тем не менее, в ответ на призыв Рубена они неуверенно принялись выталкивать вон пролетарских людей со словами «не толпиться, граждане» и, почему-то, «выход на переднюю дверь». Кто-то из них двоих имел глупость вместо «граждане» сказать «товарищи», - ему дружно ответили десятка два лужёных глоток «тамбовский волк тебе товарищ!» Когда пролетарии были удалены из коридора, Тимофей с лёгким удивлением констатировал неубедительное приближение солнечного майского утра к знойному полудню.
- Ляг, поспи, - сказал ему Анюта.
- Ерунда. Сейчас домой пойдём, - отозвался он, и зевнул вторично.
- Дом твой - место преступления. Там сейчас собаки с милицией работают, - сказал Рубен.
- Отлично. Вот все вместе и выспимся...
Много раз я представлял себе страшные вещи, которые могли бы произойти с тобой, сказал он, не зная о том, что самое страшное уже произошло ещё до меня: ты осталась жива. Я ошибся во временах. Сейчас, после и задолго до.
Глупости, сказала она, всё - глупости...
- Рубенчик, с кем ты разговариваешь? - сладко и певуче поинтересовалась Анюта.
- Это не я, - вздохнул Рубен.
- Может нужно встать? В присутствии особ королевских кровей, - устало проговорил Тима.
- Можешь встать. Мне западло...
- Какие мы гордые, - насмешливо сказала Аня. Соскочив с кушетки на середину коридора, она сделала дурашливый реверанс, гибко и очень знакомо для Тимы изогнувшись.
Принцессу микрорайона «Текстильщик» Тима видел впервые. Не своими профессиональными навыками, а простым мужским вниманием отметил совершенно прозаичную особь женского пола. Высокого, выше среднего роста. Поначалу Тимофей решил, что имеют место туфли на высоком каблуке, но нет, после года разлуки со своим любимым мальчиком её высочество явились в потрёпанных домашних тапочках на босую ногу. Блеклое, невыразительное лицо Принцессы отчасти компенсировали живые естественные краски на лице (ни минимума косметики), но лишь отчасти. Её мордашку можно было назвать глупой, но никак не хорошенькой. Такой же естественный светло-русый цвет волос странным образом гармонировал с посредственными чертами лица. О фигуре же довольно ёмко могли высказаться ученики Эммы Викторовны, преподавателя английского языка и литературы. Буфера у Принцессы, сказал бы школьники, никакие у Принцессы буфера, зато задний кардан с пол-оборота мог размазать по стене обоих ментов, бдительно карауливших чокнутого любовника её высочества. И всё же она была живая. Тело Принцессы благоухало под одеждой, сшитой в соответствии со всеми пропорциями её владелицы.
Тима не пытался скрыть своего разочарования. Столько шума вокруг какой-то бестолковой толстозадой куклы... Желание немедленно покинуть больницу, Текстиль, город, планету овладело художником. Возможно, он бы так и поступил, если бы не знал, что спустя очень короткий промежуток времени вернётся обратно за новой легендой, главным и единственным поставщиком которых по-прежнему оставалась душистая девочка Аня.
Мрачные мысли вогнали Тимофея в дрёму. Сладкий утренний сон. Проспал очередную схватку у дверей больничной палаты. На этот раз Рубен сцепился с её высочеством, а девушкой она была крупной, и исход поединка вряд ли бы кто решился предсказать. С подозрительной ловкостью, если не профессионализмом, Рубен намотал русые волосы Принцессы на свой кулак, что должно было лишить её даже мысли о сопротивлении. Её высочество пошли намного дальше мысли: когда Тимофей, очнувшись, бросился их разнимать, у Рубена уже была разбита в кровь губа. Художник же заработал от ментов по почкам, на его защиту бросилась Анюта, и вот такой многорукой, многоногой, многоголосой кашей они толпились на одном месте, заставляя яркий солнечный свет отплясывать не виданные никогда в больнице рисунки, - на полу, на стенах, на потолке...
Текстильная больница рисковала пополниться ещё как минимум двумя пациентами. Весьма своевременно в коридоре образовалось новое движение света и тени. Как всегда, его ждали, как всегда его прошляпили самым глупейшим образом. Чувство, что, вот за тобой сейчас наблюдают, и, может быть не первую минуту, связывают обычно с интуицией. Странно, ни у кого из всех участников поединка оно не возникло. Между тем, за ними наблюдали с отвлечённым интересом, наслаждаясь больше солнечным светом, нежели бесполезным обменом ударами представителей разных социальных групп.
- Ты меня обманула, - сказал Артём.
Куча-мала из художника, его любовницы, бандита, Принцессы и двух ментов рассыпалась, как некий механизм, подчинившейся нажатию кнопки. Меньше всего повезло опять Тимофею: отпущенный на свободу, он упал на спину, болезненно стукнувшись затылком о пол.
- Не было у тебя никакого ребёнка... и быть не могло, - продолжал Артём. Оформить ему костыли или трость больничная администрация не успела, в качестве опоры он использовал стул, предназначенный для посетителей. В застиранной пижаме, босиком, со всколоченными волосами, бледный и слабый, - ему можно было дать лет семнадцать, подросток, сбежавший из стационарного отделения. Он улыбался. Он улыбался грустной и бледной улыбкой, которой однажды и навсегда покорил её высочество, Принцессу микрорайона «Текстильщик».

XIV.

- Посредственность. Полная. Серость сплошная. Ноль без палочки.
Вышагивая по «мастерской», Тимофей произносил слова, будто ронял их на пол. Разговаривая с самим собой - мог бы продолжать этот урон бесконечно.
- Ничего не понимаешь. Она классная девчонка, - упрямо возражала Анюта, сидя на подоконнике.
- Ага, - усмехнулся Тима. - По твоим словам - самая нормальная. Ангел с божьей пылью на крылах и со сквозняком в вагине.
- Да здесь все такие!
- Я же и говорю - посредственность.
- Значит я тоже посредственность?
- Я не пишу портретов посредственностей.
- Тогда напиши её портрет!
На это Тимофей беспомощно рассмеялся, не прерывая шагов, не переставая колыхать кипевшее в нём негодование.
- Тебе б такое вынести, какое ей досталось, - в тон ему не унималась Аня, - я бы на тебя посмотрела!
- У меня ума хватило в дерьмо не влезать.
- Жизнь не выбирают.
- Свинья грязи везде найдёт, - остановившись, наконец, Тимофей сунул руки в карманы просторных брюк, и, глядя Ане в лице, сказал:
- Вот где был обман, так это со мной. Ты меня обманула, моя душистая прелесть. Из твоих сказок я так и понял, что у неё нимб над головой светится. Ещё бы! Все признаки налицо! Не красится, уши для серёг не проколоты, ей осталось только рясу монашью надеть вместо тех тряпок, которые шьёт её мать, и в монастыре запереться, да вот только половой опыт мешает...
- Ничего он ей не мешает! Ей жить просто хочется! - прокричала Аня. - Ты со своим образным мышлением... Дурак!
Вот так они и поссорились. Тима поражался способности Ани, поссорившись, не хлопать возмущённо дверью, и не удаляться, ну, хотя бы в соседствующую с «мастерской» комнату, а просто принимать иное положение, - вот и всё.
Со своего нового места Анюта рассматривала пустырь, который видела буквально накануне. Тиме казалось, что со вчерашнего вечера прошла вечность, а тут душистая девочка всего на всего изменила положение своего хрупкого тела...
Менты убрались восвояси, оставив по всему детсаду следы мела и просто следы. Всё было заново измерено, зачем-то сфотографировано и оформлено. Пятна крови стали бурыми, и не привлекали внимания. Что называется, в дверях Тимофей разминулся с телевизионщиками, - те обещали вернуться, он не настаивал.
Главное - портрет. Больше всего следов Тимофей нашёл возле портрета душистой девочки, как будто все, и менты, и журналисты, и пролетарии не задерживались особо в других местах, невольно останавливались у полотна, недоумевая: кто изображён на портрете, и откуда он, вообще здесь взялся? Ни автора, ни натурщицы на моменты недоумений в «мастерской» не было, для посторонних вопросы остались без ответа. Тиме почему-то казалось, что телевизионщики вместе с ментами вернутся именно из-за портрета, ведь искусство здесь - это преступление, уголовно наказуемое, снять отпечатки пальцев, лицом к стене, не оборачиваться, шаг влево, шаг вправо - побег, прыжок на месте - ...
- Ты пойдёшь помогать ей клеить обои? - спросила Аня.
Тимофей подпрыгнул на месте.
- Да. Пойду.
- Она же посредственность, - очаровательно кривляясь, сказала девушка.
- Тогда ты пойдёшь, - улыбаясь, ответил ей Тима.
- Нет, Тимочка. На меня можешь не рассчитывать...
Обойный их диалог мог показаться обыкновенным бредом, однако всё было обосновано. За ночь для Тимофея открылось масса всего нового, так или иначе связанного с микрорайоном «Текстильщик». Новое качество Рубена ничуть его не удивило: по словам Ани, рыжеволосый бандит мог раздобыть всё, от булавки до космической станции. Принцесса, едва только выйдя в коридор из больничной палаты, тут же Рубену заявила: «Нам нужны обои». Ещё одно пролетарское качество, поразившее Тиму, - расквасить человеку губу, а после потребовать от него обои. С предсказуемыми брезгливостью и раздражением Рубен отозвался: «Я тебе что, строительный магазин?» С улыбкой на бледно-розовых губах Принцесса сказала, цитируя неизвестно кого: «Ну, мы же тут деревня, концлагерь... В концлагере обоев не бывает»...
Тимофей сомневался в том, что именно аргументы её высочества заставили Рубена отправиться на поиски оформительных материалов в центр города. Скорее, забота о друге, не более того. Во что можно было поверить, так это в то, что для Артёма Рубен мог достать действительно всё, а для всех остальных - ещё вопрос. Поэтому Тима не решался высказать своё желание, целиком и полностью направленное против душистой девочки Ани...
- Ну как?...
Принцесса, наступив своей массивной ножкой на край рулона, критически рассматривала рисунок.
- Не люблю обои, - признался Тима, которому достался противоположный край.
- Я тоже не люблю. Только для квартир ничего лучше пока не придумали, - сказала она.
По пути сюда, в обыкновенный девятиэтажный дом, в обыкновенную трёхкомнатную квартиру на четвёртом этаже, Тимофей успел поспорить сам с собой несколько раз на тему: Принцесса не умеет варить клейстер; она не умеет клеить обои, вообще, не знает что это такое; не умеет обращаться ни со шваброй, ни с тряпкой, ни со сковородой, ни с веником, ни с водопроводным краном...
Сильно удивился, когда, переступив порог квартиры, услышал запах обойного клея, который варила пышнотелая двадцатилетняя тётка. Аня говорила, что когда-то она пела в церковном хоре, вместе с Артёмом. Весёленький, должно быть, был коллективчик.
Её высочество встретили Тимофея в халате, фигуру ничуть не скрадывавшем, обнажавшим руки и спину. Впрочем, надо сильно постараться, чтобы сшить какую-нибудь одежду, чтобы такую фигуру скрыть. Наблюдая, как она передвигается из комнаты в комнаты, разносит какие-то предметы, на ходу задавая массу вопросов, на гостя глядя не мигая и пристально, в каждом мгновении Тима чувствовал сладкую влекущую провокацию, в голову лезли соответствующие мысли и сравнения, - например, обойный клейстер здорово смахивает на сперму.
Одна из трёх комнат, - разумеется, спальня, - оставалась в тени, две другие вместе с кухней были залиты солнцем. Примерно также разделился и Тимофей. Некая его часть, примерно три четверти сознания, сохраняла благоразумие, изменить любовнице, с которой изменил жене, - это уж вообще ни в какие ворота не лезет. Последняя четверть оказывала физическое воздействие, в теневой комнате рисовала картины столь заманчивые, что Тима даже забыл в определённый момент напомнить: он не рисует, он пишет.
Обладая завидным опытом в наклеивании обоев, с девушкой, тем более с Принцессой Тима клеил обои впервые. Всеми силами старался не пускать её на стремянку, когда вышел всего на пару минут из комнаты и вернулся обратно, увидел, что она, проворно забравшись на самую верхнюю площадку, стелит на стену новый обойный фрагмент. Заметив Тиму, крикнула:
- Ну, давай, помогай мне!
Стремянка выдержала Принцессу. Это был старый добротный предмет, способный выдержать по десятку принцесс на каждой своей ступеньке, и все они были совращены в малолетстве, и все получили психическую травму, которая могла свести с ума десяток редакторов. Математическая эта прогрессия развивалась в сознании Тимы с убийственной скоростью. Выглядывая из распахнутого настежь окна, ощущая за спиной влажно-бумажные движения, он мог поклясться, что там, за его спиной орудуют несколько представительниц пролетарских семей, потомков ветеранов войны и труда.
- Окно, - он прочистил горло. - Окно придётся оставить открытым на ночь.
- Я знаю, - отозвалась Принцесса.
- Не боишься?
- Я? Кого? Да меня тут каждый наркоман знает!
Здесь можно закрыть уши руками хоть образно, хоть безобразно. Помимо кривых улыбок и мелкого дрожания бледных губ, Тимофею не удавалось увидеть в её облике проявление каких-либо чувств или эмоций. Даже в схватке с Рубеном черты лица Принцессы сохраняли тупую сосредоточенность. Сейчас же, по завершению обойных работ (освободить розетки от бумажных прикрытий, вкрутить обратно все шурупы, забить на свои места гвозди) её высочество были сама удовлетворённая торжественность, с гордостью осматривала выполненную работу.
- Тут детская будет, - заявила она ничуть не мечтательным, голосом, скорее - заявила официально. Семейной женщине играть шлюху намного проще, чем шлюхе - семейную женщину. По мнению Тимы, Принцессе придётся работать над собой ещё долгие месяцы, прежде чем фраза «тут детская будет» прозвучит достаточно убедительно. Не удержавшись, он заметил:
- У вас ведь нет детей.
- Будут, - с той же зыбкостью произнесла девушка; обернувшись, обратила внимание, что Тимофей, неизвестно кто, говорят, вообще, проходимец и кобель какой-то, совершенно равнодушен к завершённому в этой комнате ремонту. Зато на Принцессу он смотрит с ярко выраженным желанием. Как говорил Рубен, на девочек с Текстиля как ни посмотри, всё равно получится - как на блядь.
- Я сюда, вообще, не обои клеить пришёл, - сказал Тима неправильным тоном.
- Даже не думай. Ничего, кроме обоев, тебе здесь не обломится, - сказала Принцесса. Голос выдал её, выдали заблестевшие глаза и вспотевшие ладони, кончик языка, молниеносно увлажнивший верхнюю губу, лицо, налившееся красками возбуждения.
Тимофей справился с преступным желанием. Будь в её высочестве хотя бы сотая часть сопротивления перед возможным контактом, игра стоила бы свечек, а так можно было хоть вот в этой стенке со свежепоклеенными обоями просверлить дыру соответствующего диаметра, - именно такого характера доступность сквозила в её высочестве, Принцессе микрорайона «Текстильщик».
- Я не о сексе, - без обиняков сообщил Тима. - Я о вас. Откуда это?
Впервые за время их знакомства, он прикоснулся к ней - тыльной стороной ладони провёл по её спине, украшенной полосами ожогов.
- Пожар был, - быстро произнесла Принцесса.
- Ясно. А после пожара?
...Да ничего особенного после пожара не случилось. С ожогами лежала в какой-то закрытой лечебнице, «вот точно также двое ментов у дверей стояли, никого не впускали, кроме мамы». Маму Тимофей видел своими собственными глазами, знал, что, за исключением Рубена, ничто остановить антигормональную особу не в состоянии. После лечебницы она продолжала держать свою дочь взаперти. Так продолжалось почти всё лето и начало осени. Потом Принцесса споткнулась, принялась переставлять бесцельно в кухне разные предметы с места на место, и Тима без труда догадался, чем она была занята, начиная с осени - ничего нового: случайные фаллосы во влагалищной щели, наркотики и масса обыкновенных глупостей. В глубине души Тима ещё раз убедился в том, что для сумасшествия Артёма могла подойти любая особь женского пола от тринадцати лет до замужества. Ему попалась Принцесса. Почти везение...
Рубен, ожидавший Тиму на ступеньках больницы, явно издеваясь, сказал:
- Ты хоть нашему герою ничего не показывай.
- Чего не показывать? - не понял Тимофей.
- Гормонального взрыва. У тебя на лице всё написано.
- Да не было у нас ничего, - сказал Тима, краснея, ненавидя себя за то, что краснеет, в частности, и за хорошее воспитание вообще.
- Нечего девочку из себя строить, - сказал Рубен. - В здешних бабах блядство - как страх перед темнотой, из поколения в поколение передаётся. Думаешь, их первый год пачками имеют? Низший слой, низшая каста. Многие из них даже к труду не приспособлены...
Тима выслушал его с сомнением, на его глазах Принцесса, представительница низшего слоя, неприспособленная к труду, довольно сносно оформила комнату обоями.
На глаза Артёму он всё же решил не показываться.
В Анюте Тимофей также не нашёл понимания. В «мастерскую» она пришла прямо с работы, играла представителя среднего бизнеса, вот только помада была слегка смазана на губах. Вместо приветствия Тимофей деланно хладнокровно произнёс:
- Мы клеили обои.
- Я вижу, - спокойно отозвалась Анюта. - У тебя брюки клейстером заляпаны...

Героем не героем, живой легендой наверняка, Артем вернулся в микрорайон «Текстильщик», с заметным удивлением обозревая мир, с которым его разлучили ровно год назад. Ему вручили надёжную деревянную трость и подписку о невыезде. После выписки из больницы вместе с Принцессой в «мастерской» Тимофея он бывали практически ежедневно, рассказывал забавные вещи, например, год назад интервью у него взяли практически все издания города, но ни одно из них не появилось в этих самых изданиях. Сопровождавшая его Принцесса сухо замечала, что вот спасибо и на том, что на волю выпустили, пусть и под подписку.
Во время появления Артёма в «мастерской» Анюта настораживалась, замолкала, в беседах участие принимала неохотно, хотя о живописи говорили часто. Тима не знал, что её смущает: чёрные и белые цвета, которым отдавал предпочтение Артем, или манера обращаться на «вы» ко всем, даже к милиционерам.
Участковый заходил трижды на дню, с одним и тем же вопросом: «Ну, как у вас тут всё - путём?»
- Каким путём? - недоумевал Тима.
- Ментовским, разумеется, - объяснял ему Артём.
- Здесь нет ментовского пути.
- Да? А вон фуражка лежит, ВВС США принадлежит? - интересовался Артём, тростью указывая на бутафорский предмет с кокардой киевской милиции...
Пролетарское общество ничуть не удивилось, увидев Артема разгуливающего на свободе, после того как тот уложил семерых человек с помощью целого арсенала огнестрельного оружия. На Текстиле семьи вырезались, школьницы насиловались целыми классами, убийцы и насильники доподлинно были известны, и при этом вели полноценный образ жизни, с пьянками и мордобоями. В случае с Артёмом настораживало другое - убийство «гнилого мусора» Хмеленко.
Рассказывали, что, выбрав удачный день, супруга Хмеленко прибыла в квартиру Артёма (о ту пору он также пребывал под подпиской), и с пафосом заявила: «Хочу посмотреть в глаза убийце!» Хладнокровно предоставив ей такую возможность, Артем, якобы небрежно напомнил ей: «Только учтите, эта пара глаз последней видела вашего мужа живым»...
Подобно анекдотам в рассылке по электронной почте, Аня приносила такие легенды практически ежедневно. Тима слушал их с плохо скрываемой иронией, на что Анюта неизменно обижалась, и впредь обещала ничего ему не рассказывать. Но наступал новый день, она привычно и к большой для него радости пересекала зеленеющий пустырь, и, как только поднявшись на второй этаж, сообщала: «Он опять учудил»...
Анюта никогда не говорила «они» или «Артем и Принцесса», и поэтому Тима никак не мог представить эту пару в каком-либо домашнем действе, будь то в кухне, гостиной, спальне, или детской, где не было детей. Вместе они не то что за руки никогда не держались, или не поцеловались прилюдно, - Тима не видел, чтобы они стояли рядом друг с другом. В «мастерской» Артем и её высочество разыгрывали целые представления, в которых он без устали обвинял Принцессу в обмане, - подразумевалась её несостоявшаяся беременность, - обзывал её «жертвой по согласию». В ответ Принцесса глядела на него исподлобья тупым, как угол в сто семьдесят девять градусов, взглядом, словно пытаясь загипнотизировать экс-редактора минимумом интеллекта.
В эпизоде с беременностью был замешан Рубен, что давало Артёму возможность при виде другана детства гневно восклицать: «И ты, Брут, продался пролетарской аристократии». Весь расклад Тимофею как всегда сообщила Аня. Оказывается Рубен переписывался с Артёмом, когда последний пребывал в каком-то загородном оздоровительном заведении. По словам Анюты, адрес на конверте выглядел как «на деревню дедушке» («психбольница в лесу, Артёму»). Получатель исправно отвечал; об этом как-то прознали её высочество и потребовали контактных данных; Рубен безапелляционно отсылал её обратно в утробу матери, после чего Принцесса нагло заявила, что ждет ребёнка от умалишённого убийцы «гнилых мусоров». Рубен сдался, но по-своему. В следующем письме он сообщил Артёму о том, что ему светит счастливое отцовство. Когда к началу зимы выяснилось, что пополнения в королевской семье не ожидается, переписка оборвалась и развязки Принцессиной авантюры Артем не знал до своего нового появления в микрорайоне «Текстильщик». Как подозревал Тима, Принцессе досталось от Рубена, возможно, не один раз: слишком уж гармонично разыгралась между ними рукопашная схватка в больничном коридоре...
- Знать бы заразу, которая всё это придумала, - нередко говорил Тимофей.
- Что, Тимочка? Что бы ты с ним сделал - нарисовал бы его портрет? - хихикая, спрашивала Аня, кутаясь в покрывало, спасавшее их двоих от ночных холодов.
- Нет. Прибил бы.
- А потом нарисовал бы портрет? - не унималась Анюта...
Нередко Принцессу и Артёма видели спасающихся бегством друг от друга. Ещё одно представление. Они жили в доме, расположенном недалеко от детсада. Обычно Артем, отчаянно ковыляя с помощью трости, выскакивал из подъезда, и, что называется, нёсся во весь дух куда глаза глядят. Глаза его глядели обычно через пустырь; остановившись напротив оконного проёма «мастерской», Артём обращался к Анюте, или Тиме, или к обоим сразу, умоляюще кричал: «Никому не говорите куда я пошёл!» Очевидно, Принцесса знала все пути бегства своего любимого мальчика более чем хорошо, так как никогда ни у кого ничего не спрашивала, также неслась, куда глаза глядят. Обратно в дом они возвращались в том же порядке: сначала ковыляющий Артём, следом - её высочество, Принцесса микрорайона «Текстильщик».
Благодаря случайности Тимофею все же удалось увидеть их вместе, во время его собственной прогулки с Аней. По правую сторону от самой главной улицы Текстиля, улицы имени Петровского, на самой окраине, располагалась мекка всех знаний и мудрости - швейное училище. Учебное заведение было щедро оформлено деревьями сирени, кощунственно обломанных со всех сторон, и начинающими душисто зацветать абрикосами, - из них-то и появились Артём и Принцесса, грустные и серьёзные, держась за руки, в такт ходьбе ими раскачивая. В ширину Принцесса был ровно вдвое больше Артёма. В высоту счёт был равным. Но выше них, выше цветущих миниатюрных деревьев темнела свинцовая пасмурность, в которой сверкнула сломанная спица молнии. Всё это напоминало яркую карнавальную маску, за которой скрывалась морда чудовища, способного разрушить все и вся и на своём пути. В утверждение сюрреалистичности всей картины из зарослей выскочила группа мальчишек, из-за дождя засобиравшихся домой; один из них, с целью стимулировать активность своих компаньонов, звонко прокричал:

КТО СО МНОЙ - ТОТ ГЕРОЙ!
КТО БЕЗ МЕНЯ - ТОТ ПИЗДАНУТАЯ ХУЙНЯ!

Чудом спасшись от ливня, Тимофей и Аня успели добежать до детсада. Глядя на потолок, откуда обильно капало (портрет, впрочем, уцелел), девушка грустно констатировала:
- И здесь вода.
- Всё - вода, - успокоил её Тима.
Даже полагаясь на то, что видел он своими глазами, Тима не смог сделать определённых выводов относительно Артема и их высочества. Этот союз был облечён в какую-то странную форму, в которой каждый из них обладал огромной разрушительной силой, но ни он, ни она не знали, как с нею обращаться, и потому в любой момент гибель могла наступить для всего живого, что их окружало, - в том числе и для них самих.
Это было похоже на чёрную магию. В подтверждение магического Принцесса принесла однажды в «мастерскую» плохо завёрнутый свёрток, и брезгливо бросила его посреди комнаты.
- Вот, - сказал она с машинальным отвращением вытирая руки о бёдра, как будто принесла труп какого-то домашнего животного.
Опустившись перед свёртком на корточки (точь-в-точь как когда-то чокнутая парикмахерша Зинаида), Анюта с опаской развернула свёрток.
- Рука, - сказала она. - Стекло треснуло... Муляж наверное, - с сомнением завершила она.
- Рука самая настоящая, - с долей обиды отозвался Рубен, по случаю оказавшийся в «мастерской». Со своего места (стоял у дальнего окна), он не мог видеть, что находится в свёртке, но с уверенностью продолжил:
- Настоящая рука, мусора этого из пионерлагеря... Я её оформлял, - не без гордости добавил он.
- Во-первых, это не рука, а кисть, - послышался с лестницы голос Артёма. - А во-вторых, не стоило, друг мой, показывать её всем подряд. Это ведь подарок интимного характера.
- Зачем мне этот тухлый кусок мяса?! - вскричала Принцесса. Голосина у девушки был не слабый, было бы в распоряжении закрытого детсада хотя бы одно целое окно, - вдребезги разлетелось бы.
- Что вы могли кончить, - с улыбкой Джека потрошителя пояснил её Артем, - ещё и ещё раз... если потереть этой штукой у себя в пизде, можно вызвать искру, потом - огонь, который и называется «оргазм». Вы же мне сами рассказывали...
Не проронив больше ни слова, ни капли слезинки, их высочество выбежали вон. Артем приблизился к оконному проему, - проследить, куда побежала его любимая девочка-припевочка.
- Зачем ты с ней так? - укоризненно спросила Аня.
Артём обернулся с тем выражением на лице, какое бывает у человека, услышавшего скрип стула, напомнившего ему звук человеческого голоса. Тима подумал, что любовь любовью, а население Текстиля Артем до конца своих дней будет воспринимать нацией, не имеющей права на будущее, не имеющей права на жизнь.
Позабыв про обувь, Анюта направилась к выходу; вернулась, - не за босоножками, за мрачным подарком.
- Будут проблемы, - обронил Рубен, не оборачиваясь от оконного проёма.
Пользуясь случаем, Тимофей подошёл к нему, краем глаза заметив, как Анюта догоняет Принцессу, - обе распатланные и развратные. Не зная с чего начать, Тима произнёс:
- Ты, я слышал, можешь всё достать.
Рубен молчал.
- Путёвку в пионерлагерь? - предположил Артём.
- Нет, не путёвку, - отозвался Тима, и, так уж получилось, что свою просьбу он изложил именно Артему:
- Билеты на поезд, южное направление. Один туда и два оттуда.
- Ага. Это вам не ко мне, это тебе к Рубену нужно обратиться, - вполне серьёзно посоветовал Артём.
- А Библия тебе не нужна? - сухо осведомился рыжий бандит.
- Нет, не нужна. Мне билеты, - пробормотал Тима, уже жалея, что начал этот разговор.
- А почему туда - один, а? - спросил Артем. - Наша юная художница, спору нет, миниатюрна до изящества, но даже так вы вряд ли разместите её в багажных отсеках.
Тима молчал слишком долго. Рубен и Артём повернулись к нему почти синхронно. Рубен догадался первым.
- Чёртов ты кобель! - воскликнул он, смеясь.
Тима подтвердил своё низменное положение наклоном головы.
- Всё правильно, молодой человек. Теперь это для вас единственный оставшийся выход, - сказал Артем.
- Выход? - не понял Тима.
- Ваша жена. Вот у меня нет и не было жены - смотрите, где я теперь, - безумец развёл руки в стороны, трость взметнулась подобно дирижерской палочке.
- Зря от Библии отказался, - сказал Рубен. - Одна осталась. Почти задаром отдаю. А за билетами это лучше к Егору обращайся. Он, когда в налоговой полиции работал, железнодорожникам хвост сильно прищемил, а потом отпустил. Теперь они ему билеты на Луну устроить могут, не то что на Юг какой-то...
Совет прозвучал издевательски, однако удостовериться в издевательстве Тимофею возможности не представилась: друганы детства покинули «мастерскую». Как сказал бы Григорян, человек с прекрасным воспитанием и высшим образованием: «На свою жопу приключения искать».
Проблемы Артёму предстояло решать серьёзные. Отрубленная человеческая кисть на Текстиле, если неизвестно кому принадлежит, подобна разрыву бомбы. К подъезду, где находилась квартира экс-редактора, сначала подъехал обычный ментовский «бобик». Полчаса спустя - легковой автомобиль с синей полосой на боку и лаконичной надписью, сделанной при помощи трафарета: «МЕНТЫ». Любопытней всего было наблюдать за жителями Текстиля, тут и там замерших в разных позах, занятых разными занятиями: вот группа наркоманов переходит от подкожных инъекций к внутривенным; вот несколько мальчиков суют в вагину девочки различные предметы интереса ради - ключ от квартиры, чупа-чупс, ножик на кнопочке (будет потеха, если ножик всунуть и кнопочку нажать!); вот женщина выбивает ковёр, да так энергично, что её объёмные груди вываливаются на каждом ударе по очереди, - то левая, то правая.
Странным образом в подъезд зашло несколько представителей правоохранительных органов, но не вышло ни одного, до того момента, пока между домами не появилась стройная девичья фигурка, которая, попав в солнечный свет, оказалась крупной бабой, то есть Принцессой. Она бежала, развевались русые волосы, - никакого приступа романтики или одухотворённости Тима не ощутил, ждал, чем все это разрешится. Принцесса исчезла в подъезде. Анюта, бежавшая следом за нею, остановилась посреди пустыря, на самом солнцепёке, переводя взгляд с ментовской машины на маячившего в оконном проёме Тимофея.
- Анюта! Домой! - вроде бы в шутку крикнул Тима. Однако сам почувствовал, как по-дурацки прозвучали его слова. Беда, беда сгустилась вокруг легендарного директора, не до шуток сейчас всему Текстилю.
Поднявшись в «мастерскую», Аня принялась расчёсывать спутавшиеся в беге волосы, коротко комментируя:
- Менты вонючие... вещдок у них украли... пока все бумажки не подпишут - не успокоятся.
- Так это правда?! - воскликнул Тима.
- Да! - негодующе ответила Аня.
- И про кафе, где гаишника убили?!
- И про кафе!
- И про церковь?!
- И про церковь!
- И про пионерлагерь?!
- И про пионерлагерь! Всё правда, Тимочка, - более спокойно сказал девушка. - Придумать можно было и пострашнее...

XV.

Только в политических союзах находятся смельчаки, нахально вписывающие в энциклопедии точную дату начала. Где-то очень далеко, уже безвозвратно, ушёл день и час, когда Тима путешествовал по офисному лабиринту, следуя ладоням-указателям. В микрорайоне «Текстильщик», на самом дне человеческого общества, среди бесплатных шлюх и заживо гниющих наркоманов, он знал, пусть не дату, но действие, которое ознаменует его разрыв с душистой девочкой Аней. Пока они были одни друг для друга, только лишь друг другу они и принадлежали. Едва только появились посторонние, впившиеся когтями в оболочку их уязвимого мира за столь короткий срок не успевшего обзавестись предохранительными средствами, треснуло стекло, спираль выдохнула устало: скоро финал, можно взять зубную щётку, и отправиться в ванную комнату.
Они были лишние, Артём, Рубен, Принцесса, Егор, живые и мёртвые, слепые и глухие. Не потому что появилась масса поводов для сравнений (Анюта время от времени восклицала: «Да он в тысячу раз лучше тебя!» «Почему же?» - не понимал Тима; «Потому что неженатый!»). Нельзя играть в нескольких театрах одновременно. Текстиль был театром. Всё, что было до него, для Тимы было совсем другим театром, другими подмостками...
- Где ты был? - спросила Аня.
Ошибка. Ошибка драматурга. Она предупредила, что вернётся со службы позже обычного. Какой-то семинар для сотрудников второго эшелона. Очевидно, семинар отменили.
- Где ты был? Она вернулась?
- Никто не вернулся.
- Тогда объясни русским языком: где ...
- Я был в больнице, - выдохнул он. С большим облегчением сказал чистую правду, предчувствуя ссору, предчувствуя, что никакой ссоры не будет.
- Хоть на части меня рвите, я в вашу церковь - ни ногой! - заявила Принцесса.
- Мальчишка, - Анюта грустно улыбнулась. - Я была там раньше твоего. Знала, кого хотела. С семейным спать - не только о себе колебёшься. Привычка...
Ещё один хороший повод для финала - кожвендиспансер, болезненные мазки и заверения в том, что неделю спустя можно будет получить точный результат. Развить эту тему Тимофей не успел: в «мастерской» и прежде не было безлюдно, сейчас народу стало ещё больше, с Аней пришлось беседовать в том самом пенале, где когда-то им выпало заниматься любовью под пулями.
Последнее общение Артема с милицией закончилось удовлетворительно. «Такой подарок забрали», - огорчился он. «Радуйся, что тебя самого не забрали», - ворчали их высочество, Принцесса микрорайона «Текстильщик». Вещественное доказательство номер восемь, отсечённая кисть подполковника Хмеленко: внесите в зал суда... Унесите.
В качестве компенсации за полученный моральный ущерб Артём завёл себе новое знакомство - существо по имени Эллочка. По лицу Тима дал ей лет двенадцать, но тело девочки сформировалось на зависть многим женщинам (относительно груди - на зависть Принцессе, например), и в удовольствие многим мужчинам. Такого особого внимания требовали яркие, капризно-пухлые губки девочки, однако всё удовольствие обозрения этого манящего элемента испортила Аня.
- С ней ни один мальчик на нашем посёлке не целуется, - сказала она.
- Почему так? - спросил Тима, мечтательно глядя как Эллочка глупо хлопает ресницами, с открытым ртом слушая умные слова, на которые был плодовит официально зарегистрированный безумец Артем.
- Не для поцелуев губки. Для другого, - сообщила Анюта. Подробности следовали искать в другом месте, сведения были обрывочны, но сложились в итоге в картину, заставившую Тимофея в сотый раз содрогнуться от нравов Текстиля.
Эллочка была слишком доброй девочкой. Совратили её ещё в том возрасте, когда сама она ничего не чувствовала, зато поняла другое: для неё в половом сношении никаких проблем особых нет, а мужчинам приятно. Когда, по словам Рубена, половые губы Эллочки стали свисать до колен из-за частых контактов, другой паре губ также нашли применение, и здесь Эллочка также не могла никому сказать «нет», всем мальчикам, юношам и мужчинам шла навстречу. Целовать её было в западло даже вечно пьяной её матери. В последнее время чаще всего Эллочку можно было встретить на автостоянке перед недавно выстроенным супермаркетом «Обжора», где водители, преимущественно народ заезжий, о похождениях губастой девочки ничего не знают, ей же мужское внимание всегда приятно...
В плане нравственности их высочество, Принцесса Текстиля считали себя на порядок выше губастенькой Эллочки, хотя последняя была лет на семь, как минимум моложе идеала морали и непорочности микрорайона «Текстильщик». Всем было известно доподлинно: первым и последним мужчиной, которому Принцесса делала миньет, был Артем (во всяком случае, Принцесса так утверждала при каждом удобном случае), что не мешало ей, однако обвинять своего любимого мальчика в сожительстве с малолетней миньетчицей.
Дважды застукала их вместе. Один раз в ванной комнате. Другой - на кухне. «А чем я хуже подполковника госавтоинспекции?» - резонно вопрошал Артём, после, правда, пояснил, что в ванной учил Эллочку чистить зубы, в кухне - слушал, как она поёт под гитару.
Эллочка действительно умела петь и играть на гитаре. Артём раздобыл ей шестиструнный инструмент, всего на голову ниже Эллочки. Осталось неизвестным, имело ли место сожительство между ними, но к чёрно-белому редактору девочка привязалась нездоровой привязанностью. Если Артёма издали можно было узнать не всегда, то рано созревшего ребёнка с гитарой на плече, как с гранатомётом было видно даже сквозь стены: о прибытии Эллочке возвещал характерный звук, вот когда гитара ударяется об асфальт при ходьбе.
Время от времени останавливаясь в разных точках микрорайона, Артем оборачивался к своей молчаливой спутнице и говорил, например, следующее:
- Зима скоро...
И, хотя на носу было как раз наоборот лето, а не зима, Эллочка покорно кивала, занимала удобное положение прямо на траве или тротуаре, ничуть не смущаясь того, что напоказ она выставляет самые сокровенные свои места, и начинала петь:

СКОЛЬКО УЖЕ ПРОШЛО,
СКОЛЬКО ЕЩЁ ПРОЙДЁТ,
А МНЕ БЕЗ ТЕБЯ ТЯЖЕЛО.
ПРОСТО ДРУЖИТЬ ДАВАЙ,
В ГУБЫ ДРУЖИТЬ ДАВАЙ,
Я БУДУ ТВОИМ НЛО...

В действиях Артёма относительно Эллочки не было ничего от меценатства или мудрого учителя, с трепетом наблюдающего за растением талантливого ученика. Скудным движением указательного и среднего пальцами руки влияя на «точку гэ» (вновь выражение Рубена), черно-белый редактор мог обзавестись целой дружиной текстильных девочек-подростков, которые успешно заменили бы ему коврик для ног у порога, унитазную щётку, пилочку для ногтей, туалетную бумагу, - губастенькой Эллочке невероятно повезло. Артёму она приходилась отчасти CD-плеером, отчасти - медицинским инструментом, предназначенным для освобождения семенных желёз. Губастенький CD-плеер был самого низкого качества, поскольку, согласно распоряжению Господа Бога от 1975 года, изделий высокого качества на Текстиле быть не могло.
Сколько бы не пытался Артем сохранять ленивое благодушие в облике, тень пренебрежения, реже - откровенной брезгливости набегала на его облик. Или же выдавал он себя резким, нервным движением кистей рук после нежных касаний Принцессы, - так отряхивают руки после контактов с уличными собаками и кошками. В избитой схеме с низшим, средним и высшим слоями, он с острой верхушки сложным пируэтом угодил на самое дно. Обратно хода не было, - Артём понимал это, понимало и его окружение. Всё так сложилось потому, что причиной его падения был не крупный проигрыш в казино или на скачках, не поиск вдохновения, не временные неурядицы с банковским счётом, а пьяный поцелуй на пролетарской пьянке, когда он на всю жизнь полюбил её высочество, Принцессу микрорайона «Текстильщик».
Впрочем, полюбил он её несколько позже, как раз для того, чтобы с симметричной силой возненавидеть. Тимофей мог себе представить, чего стоит Артёму не просто касаться тела основательно опороченной Принцессы, - жить с нею под одной крышей, питаться с нею из одной посуды, посещать ту же ванную комнату, что посещает она, спать с ней в одной постели. Должно быть, рвотные взрывы по несколько раз на дню звучали в квартире, в той самой, где Тима помогал их высочеству клеить обои перед возвращением безумца-редактора.
Подёргивание мускулов на лице, мимолётные реплики рук, - это ведь тысячные, если не миллионные доли выражения отвращения Артёма ко всему пролетарскому люду, это единственное, что отличает его от остальных, - и от Принцессы в том числе. Где-то глубоко остались скрытыми для других, более существенные отличия: мощный ум аналитического склада против чёрной тупиковой тупости, где дважды два не равняется ничему вообще, поскольку функция умножения и инстинкты разделяет целая пропасть, а дальше инстинктов человеческие особи, населявшие микрорайон «Текстильщик» не двинулись; энциклопедическая эрудиция в сочетании с абсолютной безграмотностью. Исключением можно было назвать музыкальные навыки её высочества, заслуга неизвестной и невидимой бабушки.
Если Артём и продолжал жить, не существовать, а именно жить, то получалось так благодаря двум крайностям: любви и ненависти. Чёрное и белое. Серединному, промежуточному состояния на Текстиле места не нашлось. Для любого жителя этого клочка планеты он мог оправдать все свои поступки, в том числе и присутствие губастой Эллочки. Он мог бы повернуть время вспять, вернуть колбасу по два двадцать и водку по три семьдесят, - это были два основных критерия рая на земле для старшего звена микрорайона «Текстильщик». Перемещением масс во времени Артем не занимался по простой причине: проще было немного подождать, когда колбасно-водочное поколение вымрет, и вырастет поколение, для которого полноценная жизнь - это грязь, гниль, гибель, одним словом - настоящее.
В ответ на укоризны, связанные с услугами Эллочки Артём успешно указывал на отношения Принцессы со своими друзьями мужского пола. Там изобиловали термины вроде «мой бывший парень» и даже «младший брат моего бывшего парня». Проблема её высочества заключалась в том, что лишь единицы из бывших были осведомлены в своей «бывшести», созвездие экс-любовников Принцессы было весьма и весьма пёстрым...
- ... Мне стоит труда выгонять весь этот сброд из собственной квартиры, - смеясь, говорил Артем, искоса поглядывая на её высочество. - Они скапливаются там, как мухи на говне. Не стоит обижаться, мой друг, на такие сравнения. Иногда я очень ярко представляю себе нашу совместную летнюю поездку на море, которой вы бредите, начиная со дня моего возвращения. Вы, разумеется, отправляетесь на побережье впереди меня, чтобы, согласно установившейся традиции, устроить всё наилучшим образом к моему прибытию, - и всё это говно из ваших бывших мчится вместе с вами, пользуясь вашей добротой и отзывчивостью, используя вас в качестве средства передвижения и так далее. Если жаркими ночами они будут запускать вас по кругу, или, пользуясь вашей терминологией, играть в «ромашку» с несколькими лепестками, то это ещё полбеды. Вы же будете заваривать для них чай, стирать их носки и трусы, бегать для них за сигаретами и водкой, искать траву и «винт» у местного населения, и к моему появлению у вас просто не останется для меня ни минуты. Я же без вашего внимания пропаду, как компот, в который плюнул один из ваших бывших...
- Кстати, дамы и господа, подобное действительно имело место быть на днях, - так же смеясь, продолжал экс-редактор. - Не пожалела пролетарская свинья кулинарных успехов её высочества. Можете убедиться сами: кастрюля с компотными помоями до сих пор занимает достойное место в моём холодильнике...
Тимофей выслушивал подобные колкости вместе с другими присутствующими в «мастерской». Иногда Принцесса удалялась, гневно взмахнув русыми волосами, иногда оставалась сидеть напротив своего любовника (теперешнего), исподлобья глядя на него, пытаясь хотя бы отчасти придать своему тупому взгляду светло-серых глаз выражение «сам ты дурак».
Размышления над отношениями, сложившимися между этой огнеопасной парой, ничуть не отвлекало Тиму от мысли, будто всё это он уже когда-то видел, слышал, возможно даже - написал на одном из своих полотен. Ощущение это не покидало его всё то время, пока кто-либо, Артём или её высочество, находились в «мастерской», - находились в его поле зрения.
Элементарным образом Тимофею мешало присутствие посторонних людей, как если бы они дружно повисли на его руке, в которой уже зажата кисть и необходимый оттенок уже приблизился к шершавому холсту. Вариант с гневным призывом к Анюте «убери их отсюда» был бесполезен. В душе укоряя себя за то, что следом за убийцей гаишников не считает людей равными, Тимофей понимал: в «мастерской» не всегда присутствуют произведения третьего сорта. Куда отнести Рубена, Тима понятия не имел, однако с Артёмом всё было ясно: выходец из профессорской семьи, обеспеченный молодой человек, подававший неплохие надежды, ведомый блестящим будущим, волею судеб оказавшийся среди человеческих отбросов.
Аня с насилием над собой могла бы, запинаясь через слово, выдавить из себя тихую просьбу очистить «мастерскую», не более того. При этом Артём вряд ли бы её услышал за звуками своего пролетарского CD-плеера.
Составляя про себя фразу-призыв, Тимофей ужаснулся, как много усилий понадобилось ему для простейшего «все - вон!». Тупел день за днём? Не-ет, клеилась мозаика грядущей его работы, липли один к другому элементы с разных сторон, обтекаемые и трёхмерные, вопреки плоскому изобразительному искусству. Как только Тима осознал трудности, связанные с его хорошим воспитанием, он усмехнулся, звонко хлопнул в ладоши и объявил:
- Дамы и господа! Пожалуйста, оставьте меня здесь одного!
Для Анюты, чей недоумённый взгляд он поймал безошибочно, Тима пояснил:
- Мне нужно работать...

XVI.

Едва ли не все училищные мероприятия, особенно если в них участвовали дети с разных отделов, заканчивались пьянками. Иногда кажется, что мы с Костиком, став старшекурсниками, отказывались от подобных мероприятий только лишь из-за риска спиться ко дню нашего выпуска. Слушая, как гудит училище в преддверии очередного весеннего концерта-солянки, мы предпочитали философствовать на площадке перед чердачной дверью, сидя на скрипучих стульях, привычно забросив ноги на хлипкие перила. Чердак открывался примитивным приспособлением (длинным ногтем большого пальца, обломком полотна для резки металла). На чердаке там и тут стояли старые столы и парты; на них спокойно и пыльно высыхали листья конопли, - вместе с Костиком мы собирали этот урожай в окрестностях училища.
Время от времени к нам на площадку поднимались младшекурсники: выкурить втихаря сигарету, накрасить губы, сменить прокладку, - от них-то мы и узнавали о целях и задачах намеченного мероприятия. Однажды вместо младшекурсников к нам пришла Наталья с саксофонным «галстуком» на шее, и последними словами принялась ругать какого-то Рому Ромашева или Ромашова, который пообещал ей подыграть на фо-но и в итоге не пришёл, концерт продинамил.
Свои «галстуки» саксофонисты носили весь учебный день, снимая их, наверное, только на физкультуре. Некоторые валандались с ними по городу, рискуя нарваться на гопников и быть лишёнными символа принадлежности к музыкальному миру. Грудь у Натальи была большая и высокая, смотреть, как по ткани её блузки движется металлический крюк «галстука» было сплошным удовольствием, - мы больше пялились на её грудь, чем слушали стёб в адрес какого-то Ромы, и потому не сразу сообразили, что, вот он, наш шанс показать объекту наших симпатий, свои скрытые возможности.
Ноты аккомпанемента у Натальи, слава Богу, были с собой. Там даже были проставлены буквенные обозначение гармонии, в таких комфортных условиях я мог бы подыграть ей на всём, начиная от фортепиано, заканчивая деревянными ложками. Костик выпросил у режиссёров пару маракасов с каким-то потрёпанным бубном: нам предстояло играть нечто в ритме самбы, и без перкуссии никак нельзя было обойтись. Уже после объявления нашего номера, я бегал за кулисами в поисках стула, сопровождаемый подозрительным взглядом Натальи, которая уже успела выйти на сцену. Стул нашёлся под преподавательницей истории искусств. Чтобы заполучить стул мне пришлось пообещать ей посещать все её лекции. Для старшекурсника подобное сродни подвигу. Стула для человека, который смог бы переворачивать мне ноты, не нашлось, и мне почти всё делать самому, исключая, разумеется, соло, исполняемое Натальей, и партию перкуссии, оставшуюся за Костиком.
Мы начали играть - достаточно слаженно и ритмично, учитывая отсутствие репетиций. Я ни черта не слышал, кроме громко гремевшего под моими руками пианино. Об исполнении Натальи я мог судить лишь по тени, отбрасываемой её фигуркой. Помню, где-то за кулисами собственного сознания жалел о том, что не вижу её саму: девушка, играющая на саксофоне, - особое зрелище, к тому же если у девушки большая высокая грудь. Последним звуком нашего выступления был тусклый звон бубна: у Костика нот не было, финал он прошляпил, что, в общем-то, было не так уж и плохо. Выступление нашего трио напоминало домашнее задание какой-нибудь команды КВН, мающейся по аутсайдерным лигам несколько лет подряд. Но тогда нам было на это наплевать по двум причинам: мы были старшекурсниками и мы считали себя гениями. Поэтому, после того как смолкли овации и поощрительные реплики, Костик со снисходительностью гения обронил: «Бутор всё это... На самом деле им понравились мои новые туфли»...
Мы были гениями. И Тимофей тоже был гением. Порой, чтобы осознать это, просто жизненно важно побывать на Текстиле. Вляпался фейсом в самую чёрную грязь человеческого бытия, и прежде чем потребовать мыло с водой, говоришь: «Я - гений». Остальное - дело техники...
Очнувшись однажды в здании заброшенного детского сада, Тима понял, что последней работы, итогом работ предыдущих, не будет никогда, даже после его смерти. Будут ученики, или же последователи и подражатели. Так хорошо, как он, в мире пишут лишь единицы. Искусство развивалось слишком долго, чтобы гениальность обнаружили и признали современники. Если в признании требовалась этапность, то почему бы микрорайону «Текстильщик» не быть одним из этапов?
Никакой грязи, думал Тимофей, никакого Текстиля. Судорожно вздохнув, он поднялся в полный рост, хрустя суставами, оживляя затёкшие конечности. Откуда-то с правого фланга очень насыщенно на него налетел аромат сирени, как напоминание о Предпоследней Работе. Симметрично ему в оконном проёме справа пронёсся быстрый автомобиль ярко-красного цвета, - Тима заметил его боковым зрением, не в силах отнять взгляда от натянутого холста, пока ещё не тронутого его мазнёй. Тимофей здорово поранил свои пальцы, натягивая холст на раму. Эта работа не для него. Он - представитель высшего слоя, неприкасаемый духовный авторитет. А холсты пусть подготавливают принцессы отдалённых районов и их бывшие любовники...

- Я не учился в училище, - произнёс Артём.
- Много потерял, - отозвался Егор.
Экс-редактор больше ничего не сказал, в душе отметив один важный элемент безболезненного избавления от своей теперешней любовницы, - ещё один элемент, которого у него не было: не женат; в училище не учился. Чем ещё залечиваются подобные травмы, кроме как средним специальным образованием и зыбким семейным положением? Гениальностью? Нельзя сказать, что Артём претендовал на звание «творческая натура» и всё такое прочее, всю свою сознательную жизнь избегал гениальных идей, пренебрегал полётами воображения, не искал пути воплощения креативных идей. Стать гением, значит, ему не угрожало.
Обладателем звания иного рода, а именно «водитель красной «Нивы» с буквами ЕХ на номерном знаке» Артём стал с подачи трижды заклятого другана детства Рубена. Каким образом тому удалось не только раздобыть порочное авто, но и оформить его на чокнутого редактора, Артем понятия не имел. Получив на руки соответствующие документы и ключи после подозрительного освобождения, он едва не угодил в следующие глубины безумия. Лишь какое-то время спустя Артём понял, что Рубен - тоже по-своему психотерапевт, с особым бытовым подходом. Руки Артема дрожали едва-едва, когда он сел за баранку «Нивы» после годовой паузы...
- Егор, - в ночных шуршащих звуках большого города звук собственного голоса показался Артёму подозрительным.
- Что?
- У Рубена дети были?
- Почему «были»? Есть, - не задумываясь ни на секунду, ответил Егор. - Два мальчика, кажется... Текстильные шлюхи залетели когда-то от него. Не иначе, как презервативы булавками проколол.
- Почему же я об этом ничего не знал? - с удивлением спросил Артём. В кожаной куртке пожатие плечами у Егора вышло скрипучим.
- Дети - всегда проблемы. Для Рубена - двойные проблемы. Не будет же он их с собой на разборки таскать. И потом, для него ведь весь Текстиль - люди второго сорта, трахать их ещё можно, растить с ними детей - нет.
- Значит, Рубен - такой же Хмеленко, - пробормотал Артем.
- По-своему - да, - неохотно согласился Егор, завозился с пультом дистанционного управления...
Рубен не верил ни в Бога, ни в Дьявола, ни в интуицию, - и поэтому его гибель выглядела мистической и глупой одновременно. Мент, позвонивший Егору, не смог объяснить ничего толком, место происшествия (глухой двор в квартале двухэтажных домов) успели привести в надлежащий вид, патологоанатом в морге боролся больше с похмельем, чем с друзьями погибшего... огромная кровопотеря... совершенно белый... ничего не могу сказать определённого. В душу Артема вкралась и прочно обосновалась странная мысль: некий школьник, влюблённый в одну из шлюх Рубена, удачно улучив момент, уничтожил соперника при помощи примитивнейшего орудия, ножа из маминой кухни, например, или топора из папиного столярного набора. Ревность, ревность, как ты многолика и универсальна, ревность - хорошее подспорье, когда руководствуешься чувствами, и совсем бесполезное, если делишь город, словно праздничный пирог, на сферы влияния...
- ... Семьдесят процентов, Артём, рассиживаться нечего, - заговорил Егор.
- Тебе виднее. - отозвался бывший школьник-мститель.
- Готов?
Артёму показалось, что он услышал, как сердце мебельного бухгалтера забилось вдвое быстрее.
- Уже год как готов, - сказал экс-редактор, вспомнив, как кто-то советовал ему не смотреть Егору в глаза во время пиротехнических опытов.
Они расположились на территории старого АТП, где пару миллионов лет назад намеревались строить новые боксы, да так и застряли на промежуточном пункте. Со второго этажа недостроенного бокса (вместо «этажей» Егор говорил «уровни») открывался прелестный вид на здание Донецкой областной государственной автодорожной инспекции, в ночном полумраке от других зданий ничем особым не отличавшемся. Кажется, вместе с ОблГАИ в этом здании из красного кирпича размещался областной ОВИР, но ни Артёма, ни Егора подобные мелочи не интересовали. Их интересовало только здание.
Когда именно Егор решил отказаться от расстановок бомб с часовым механизмом в здании ОблГАИ, Артём не знал. Вполне возможно, - после прошлогоднего взрыва церкви в микрорайоне «Текстильщик»: масса жертв, масса слухов по городу (говорят, замешаны высокие чины), но главное - внутренности Храма выгорели дотла, как утроба женщины, сделавшей вакуумный аборт. Результат вполне устроил Артёма, он горячо поддержал новый план Егора (образцового служащего, налогоплательщика, между прочим, образцового семьянина и помощника какого-то депутата), а именно: наполнить ОблГАИ сероводородом и зажечь газ простой электрической искрой.
В окнах здания появился шар, далёкий свет, сопровождаемый слабым гулом, как будто кто-то внутри, блуждая по коридорам, не решался приблизиться к окнам. После секундного замешательства, стёкла за долю секунды налились светом, выплеснулись осколками наружу, подчинённые решёткам, какими областные мусора оберегали себя от вмешательства извне (вооружённый бунт, атака неприятеля). С весёлым дребезгом осколки осыпались на асфальт, бушующее пламя, вырвавшееся следом, оказалось столь сильным, что без труда достигло голубых елей, украшавших территорию ОблГАИ, кремль, суки, себе отстроили, еби их мать, рядом с трамвайными линиями, и теперь здание было освещено полыхающими деревьями. В свете пламени Артём мог разглядеть каждый кирпичик. Гудел, гулял освобождённый огонь, самой последней его жертвой стало государственное знамя, сюрреалистично развевавшееся в сторону противоположную пожару, всё намеревавшееся улететь подальше от разрушительного пламени, но древко удерживало флаг, и два вполне миролюбивых оттенка поглотил ненасытный огонь...
С некоторым сожалением Артем заметил, что к длинному щиту со снимками отличников автодорожной службы и перечнями их достоинств пожарищу ни за что не добраться, останутся в целостности и сохранности ненавистные всем автомобилистам рожи. А ведь всё без толку, думал Артем, всё напрасно; пункт за пунктом будет он уничтожать материальные объекты, причины и следствия его безумия, однако все раны останутся открытыми, лишь наступит небольшое облегчение, как вот для больного раком, которого накачивают наркотиками и словами успокоения. По существу, сероводородные пожары и новые обои в детской комнате - одно и то же. Боль отступила, но ненадолго, абсолютного выздоровления не наступит никогда.
К тому же вряд ли Артёму удастся развлекаться подобными приёмами длительное время...
ОблГАИ больше не было*. Осталась пустая кирпичная коробка, окружённая обуглившимися стволами елей. Всё произошло до обидного быстро, хотя вполне возможно, Артем потерял связь со временем, так как, когда он услышал, как его зовёт Егор, голос друга был спокоен и серьёзен, - значит, отошёл от восторженной эйфории, которая настигала мебельного бухгалтера каждый раз во время пиротехнических мероприятий.

<*Артём несколько заблуждается относительно Хмеленко (как и автор, в своё время). Между тем, это именно тот человек, который совратил Принцессу в малолетнем возрасте. Подобное положение вещей можно объяснить источником информации, которым является Её Высочество, Принцесса микрорайона «Текстильщик». Другими словами, Принцесса не знала, чьи пальцы побывали в её вагине.
Подполковник Хмеленко, Виктор Иванович (в действительности - майор) к ГАИ имеет косвенное отношение. Он работает следователем милиции; на «Текстиле» известен тем, что раскрыл убийство трамвайного кондуктора.
Майор Хмеленко женат, имеет сына, дом в районе донецкого аэропорта. Красную «Ниву» он сначала перекрасил, потом продал, и где она сейчас, я не знаю. Педофилит ли он на территории «Лесной Республики» и за её пределами, или прекратил эту практику, мне также неизвестно. Для уточнений необходимо искать новый источник информации, мне же хватило Принцессы…>

- Когти рвать пора, светиться не имеет смысла, - говорил Егор, неторопливо собирая оборудование.
- Ты на чём домой поедешь? - спросил Артём, не без сожаления отняв взгляд от догорающей мекки гаишников.
- Собирался на метро... Мне не домой, мне на «Текстиль», - сказал Егор после короткой, непонятной Артему паузы.
Никогда не питавший склонности владеть и управлять каким-либо транспортом, исключая велосипед, Артем выехал в красной «Ниве» на пустынную улицу, соблюдая все правила дорожного движения, сохраняя положенную скорость. Один позитив во всём случившемся всё-таки был: бывший главный редактор научился водить автомобиль. Этой мысли он лишь усмехнулся, следующую гнал от себя не первый день: слишком уж схожими получились взрывы православного храма и здания ОблГАИ, и Егор тогда пропадал неизвестно где. Чертовщина какая-то. Заказными взрывами он никогда не занимался, но всё меняется. Егорка, где ты был год назад, в ночь накануне Светлого Воскресения Христова?..
- В пизде, - вслух произнёс Артём и усмехнулся. Стало легче.
Егор сидел сзади. Если и удивлялся поведению друга, то ничем удивления своего не выдавал, осматривая салон автомобиля, пробурчал только: «Что ж ты с машиной-то сделал»...
Выбравшись из «Нивы» у крыльца заброшенного детского сада на территории микрорайона «Текстильщик», некоторое время Егор в раздумьях смотрел на голые чёрные оконные проёмы.
- Слушай, а он это серьёзно? - спросил Егор. - Я имею в виду, Самая Последняя Работа, с женой разведётся, и так далее...
- Поднимись да спроси, - глухим голосом посоветовал ему Артём, пребывая на своей какой-то волне.
Никаких уточнений от художника Егор не потребовал, также задумчиво глядел на спящих Тиму и девушку рядом с ним. Вполне возможно, думал Егор, только не на «Текстиле». Не колеблясь более ни секунды, он растормошил Тимофея, терпеливо ждал, когда тот его узнает, удивится, протрёт глаза. Без комментариев Егор выдал ему конверт с тремя железнодорожными билетами.
- Рвите когти. Рубена нынче ночью грохнули. Самое время когти рвать, - произнёс Егор, поднялся с корточек и оставил ошеломлённого Тиму наедине со спящей Аней...
У подъезда дома, где располагалась квартира Артёма, экс-редактора ждали. На холодном бордюре, слегка расставив коленки, сидела Эллочка. Гигантская, в сравнении с нею, гитара полулежала рядом. Осторожно, так, чтобы не повредить колёсами «Нивы» хрупкий музыкальный инструмент, Артем остановил машину и, распахнув дверь, сел боком, выставив наружу ноги. Он видел ткань трусиков, малоубедительный белый треугольник, с трудом скрывавший разбухшее во многократных сношениях лоно девочки. Губы Эллочки вызывающе заблестели. Артём протянул к ней руку, не то чтобы коснуться лица девочки, не то чтобы погладить её по волосам, он не совсем отошёл от увиденного пожара, чтобы отдавать себе отчёт в подобных мелочах, - как бы там ни было, Эллочка поняла его по-своему. Шумно вздохнув, она поймала губами указательный и средний пальцы его руки, как цирковая собачка ловит на лету поощрительное лакомство, мгновенно и целиком погрузила их в рот, покрыла густой горячей слюной. В детских устах оказался явно не тот мужской орган, на который рассчитывала Эллочка, к которому она привыкла, который должна была обрабатывать своим бойким языком. Однако то, что она вытворяла с пальцами Артёма могло завести даже видавшего виды подполковника Хмеленко.
Экс-редактор остался безучастен. Пустым взглядом он смотрел мимо Эллочки, сквозь Эллочку, бесстрастно ждал, когда она закончит свои оральные упражнения. Не выдержав, Артем выдернул пальцы из её рта, отряхнул руку, остаток слюны вытер об обивку сидения. С места сорвался уже не заботясь о гитаре, в зеркало заднего обзора видел, как Эллочка бежит следом, кажется, со слезами на глазах. Отняли у ребёнка любимую сладость - две мужские конечности с продолжением рода никак не связанные, но унёсшие однажды Эллочку на самую вершину человеческого наслаждения. Оргазм в двенадцать лет способен привязать ребёнка к первопричине навсегда...
«Наверное, так выглядела последняя поездка Гумберта Гумберта», - мрачно думал Тимофей, наблюдая плавное зигзагообразное перемещение «Нивы» через пустырь к детсаду, схожее с тихими движениями шахматного коня, - даром, что нет за кустами репейника из полицейского патруля. Всё шло к тому, что в конце своего маршрута Артем должен был въехать в крыльцо детского сада, однако капот советского вездехода замер в нескольких сантиметрах от бетонных ступеней. Фигура за лобовым стеклом дёрнулась, подобно тряпичной кукле, лбом экс-редатор слился с центром рулевого колеса. Окрестности детсада наполнил противный звук сигнала. Прерывать его Артем не собирался, продолжал сидеть, склонив голову на руль, словно баранка ментовской тачки помешала ему начать утреннюю молитву.
На лице Тимы не дрогнул ни один мускул. Возможно, он продолжал бы смотреть на обессиленного экс-редактора до следующего восхода, но проснулась Аня, завозилась с покрывалом, спросила сонно: «Что там гудит?» Не оборачиваясь, гениальный художник Тимофей произнёс:
- Твой чёрно-белый друг вдребезги разбился на своей машине...
Молниеносно оказавшись рядом с ним, Анюта тёрла глаза, на колкость своего любовника никак не отреагировала, пробормотала только: «Никто не разбился, он спит, по-моему». Вместе они спустились вниз.
Едва только девушка, ёжась от утреннего холода, дёрнула на себя дверцу «Нивы», Артем очнулся, действительно, будто ото сна, с улыбкой предложил:
- Поехали, покатаю...
Аня обернулась, вопросительно заглянула Тимофею в глаза.
- Лучше принять предложение, - негромко произнёс он, пользуясь тем, что Артём возился с другой дверцей.
- ... а то ещё стрелять начнёт... Мне ведь совсем немного осталось, - ещё тише закончил Тима.
Странная то была прогулка. Артём вывез их на самую окраину. «Нива» двигалась по идеально ровной, как стрела, дороге, обозначавшей границу города, постепенно теряя скорость. Дорога шла под уклон, где-то на невидимой вершине, уже залитой утренним солнцем, как казалось Тимофею, автомобиль должен был также постепенно, симметрично подъёму, набирая скорость, устремиться вниз, однако, плавно повернув рулевое колесо, Артем остановил автомобиль лицом к микрорайону «Текстильщик», в том виде, какой микрорайон имеет в шесть с небольшим часов утра.
Отсюда не было заметно никаких признаков грязи, разврата и порока, какие сопровождали Текстиль с момента его основания. Возможно, всё было скрыто по причине слишком раннего часа; возможно, наблюдателей от дна человеческого разделяло слишком большое расстояние, чтобы можно было различить какие-либо детали. Текстиль выглядел вполне прилично и солидно, в таком ракурсе его можно было даже представить на выставке, или подать на завтрак королевской семье...
- Таким я иногда вижу совершенный мир, - заговорил Артём, не оборачиваясь, не сводя взгляда с верхушек девятиэтажных домов, которых уже коснулся солнечный свет. - В конце концов, всякие глупости, вроде «общество», «семья», «цивилизация» придумали люди. Нуждались в условностях, вот и придумали. А здесь, - Артём обвёл рукой написанную за лобовым стеклом «Нивы» картину, - ничего этого нет. Рождаются, заражаются, заживо гниют и подыхают, подобно звери - вот это и есть правильно, это и есть совершенство...
- Я бы обнёс это совершенство колючей проволокой, - скрипуче вставил Тима.
Также скрипуче и медленно обернувшись, Артём улыбнулся многообещающей улыбкой.
- Помяните моё слово -лет через десять именно так и будет.
- Вот спасибочки за радужные перспективы, - с сонным сарказмом поблагодарила их Анюта. - Может, закроешь окно? Холодно... Я трусы забыла надеть, - шёпотом сообщила она Тиме.
Почему, в тысячный раз спрашивал неизвестно у кого Артём, возвращаясь в черту города, почему у меня не получилось объясниться в любви развращенной дурочке, иметь её до конца своих дней, и при этом найти себе спутницу жизни в лице красивой, чистой стервы с высшим образованием, живущей где-нибудь в районе Планетария? Насколько всё могло получиться проще...
Тимофей всеми силами старался скрыть растущую в нём нервозность. «Нива» продолжала блюсти гумбертовский стиль, однако на перекрёстках и просто так замаячили полосатые фаллосы и чёрно-белые машины, увешанные цветомузыкой. Между тем, на глазах гаишников Артем нахально выезжал на встречную полосу и на пустующие, слава Богу, тротуары, плевать хотел на все дорожные знаки. Наконец, где-то в районе площади Свободы его остановили.
- Сержант Шакалов, предъявите ваши документы.
- Я вам сейчас яйца отрежу опасной бритвой, сержант Шакалов, - Артем постукивал пальцами по рулевому колесу, на мусора смотрел почти нежно. - Или нос. Или и яйца, и нос...
Мент соображал очень медленно, Тимофея совсем не интересовали его физиономические движения, - художник вычислял, успеет ли он вместе с Аней выскочить из «Нивы» в майское утро в случае огнестрельной опасности, благо все условия, для того чтобы покинуть гостеприимный автомобиль были созданы задолго до...
Переднее пассажирское сидение было вырвано, что называется, «с мясом», навсегда и надёжно.
- ... яйца жене вашей подарю, нос ребёнку, - продолжал Артём. - Детей у вас сколько?
- Трое, - покорно ответил сержант Шакалов.
- Тогда ещё и уши отрежу, - эк-средактор завёл мотор. - Деньги есть?
- У м-меня? - заикаясь, проблеял голосом сержант.
- Не у меня же... всё давайте, в этот пакет складывайте... не роняйте, не роняйте, член полосатый...
Выполнив действия, какие хотел бы исполнить каждый автомобилист, Артём вернул и себя, и любовников обратно на пробудившийся «Текстиль».
Больше правил дорожного движения он никогда не нарушал.

XVII.

Когда это всё началось? Для меня - никогда. На пересечении двух центральных улиц (также, возможно, в нашем параллельном городе) я встретил Костика такой же весной, только десять или больше лет спустя невымышленных событий. Он стал пастором в какой-то секте, настоящим поводырём заблудших человеческих душ. Моё социальное положение отдыхало рядом с его, однако мне было известно истинное положение вещей: это никогда не заканчивалось, только продолжилось, просто дальше всем стало неинтересно, потому что началось скучное и банальное - жизнь.
Вполне могло всё закончиться в одном из кабинетов в центре планирования семьи, который порекомендовал Тимофею Артём вместо обычного кожвендиспансера. Тима немного ревновал Анюту к чёрно-белому редактору, однако совета спросить больше было не у кого, - вот так чокнутый художник и оказался на приёме у венеролога, Леонида Ильича (не Брежнева). Спокойная справка, спокойные результаты, - Тима потерял покой, после того как узнал, что совершенно здоров. Он предпочёл быть зараженным душистой девочкой, оставить в себе пусть даже разрушительное для организма воспоминание. Тщетно. Все мосты были сожжены.
Последний мост, как это ни странно достался постороннему блондину Егору. Последнюю переправу он уничтожил, даже не заметив своих губительных действий, просто вручил Тиме три железнодорожных билета, с пониманием похлопав по плечу. То было неверное понимание. Рубена грохнули, сказал Егор, рвите когти.
Тимофей не знал, что означает выражение «рвите когти». Он был далёк от пролетарского сленга и от всего, что было связано с микрорайоном «Текстильщик». Лишний раз в этом его убедило зверское убийство глухонемого старика Бетховена, Павла Лениновича...
- ... Значит, вы стояли вон в том окне? - спросил терпеливый следователь Грымов.
- Да, стоял, - подтвердил Тима, уже длительное время прикусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы не грохнуться в обморок в присутствии следователя милиции, опергруппы и целой толпы зевак, пришедших посмотреть на труп, небрежно прикрытый газетами. Народу перед домом собралось очень много, Тиме казалось, что они выстроились в несколько ярусов, как для фотосъёмки, и самый верхний ряд достигает высоты девятого этажа.
- ... и видели, как они вытащили его из коляски на землю, - продолжал уточнять занесённые в протокол данные Грымов.
- Да, видел... Это не коляска, это кресло, инвалидное кресло, - счёл нужным исправить Тима. Очередной пролетарский ребенок выскочил перед ним, чтобы заглянуть в лицо интереса ради.
- ... и потом они принялись долбить его ножами...
Да, именно долбить, четверо подростков, но вначале они выкололи Бетховену глаза, и это видели все, кто находился во дворе, и женщина, выбивающая ковёр, и мужчины за доминошным столиком, и мальчики, увлечённые футболом, они всё видели и всё слышали, потому что глухонемой начал кричать, и не было ужасней звука, чем крик глухонемого, которому выкололи глаза, подросткам, режущим его на куски, этот звук показался невероятно забавным, они вытащили Бетховена из кресла на солнечный асфальт, опустошённое кресло отскочило назад, и замерло у подъезда, радуясь, что вот ему досталась куда лучшая участь, нежели хозяину, которого принялись долбить ножами, словно поваленное бревно, дёргающееся в конвульсиях, покорное и глухонемое бревно, неспособное на сопротивление, инвалидность первой группы...
- ... и вы всё это видели на таком расстоянии? - спросил Грымов, не скрывая своих сомнений.
Его размышления перед Тимой лежали как на ладони: интеллигент, творческая натура, богатое воображение. Однако следователь пошёл значительно дальше игры воображения. Весьма и весьма многозначительно он спросил:
- По делу с семью трупами, вот там, в вашем детсадике, вы проходите свидетелем?
Тиме ещё не успел понять, куда клонит мусор, как стоявшая рядом Анюта поспешно подтвердила:
- Свидетелем, конечно свидетелем!
Рефлекс пролетарской бабы, у которой мусора под любым предлогом готовы отнять мужика.
- Послушайте, я не один всё это видел, - по возможности внушительно произнёс Тима. - Весь двор это видел.
- Кроме вас никто ничего не видел, - с внушительностью совсем иного рода отозвался Грымов. - Не делайте глупостей. Одного уголовного дела вам вполне достаточно.
Он отошёл к операм, заговорим с ними на каком-то специальном языке, - неосознанно Тима сделал несколько противоположных шагов, обернулся, шевеля пересохшими губами. Никто и ничего. Текстильное быдло таращило на него глаза, и ничего не хотело видеть, приучены к этому годами, десятилетиями, веками... ещё несколько неосознанных шагов... газеты не скрывали тела Бетховена целиком, были заметны глубокие многочисленные раны... ещё несколько шагов... беги, Тима, беги...
- Возможно, позже, - непослушными губами пробормотал он и уже широкими шагами направился в «свой» детский сад, в «свою» «мастерскую», к своей Самой Последней Работе.
В то время, когда Егор с аристократической брезгливостью приобретал авиабилеты на рейс Донецк-Дюссельдорф (два взрослых, один детский), а её высочество Принцесса микрорайона «Текстильщик» кормила своего любимого двадцативосьмилетнего мальчика пельменями (и в это же время в соседней комнате двое её бывших любовников ржали над использованным презервативом, обнаруженным под диваном-кроватью), Тимофей работал, не покладая рук. Он работал не за деньги, не за славу, - он работал за свою жизнь. Не будет сделана работа - пролетарии сожрут его по кусочкам, или сразу сожрут, как жрут друг друга на протяжении многих веков, сожрут, как жрали себе подобных. Тима не хотел им уподобляться. Если и придётся сдохнуть в этом говне, то лучше сдохнуть художником. Его гибели будет предшествовать отлично созданная иллюзия, наверняка работа другого любителя портить холст маслом, а картон акварелью. Да, мосты действительно были сожжены, однако через другую реку; в примитивных удовольствиях, в контактах с душистой девочкой, своей похотью Тима сжигал заживо единственное, что отличало его от всех остальных.
В какие-то моменты на финишной прямой он почувствовал почти физическую боль, как вот когда выворачивают якобы шутя суставы. Когда боль стала совершенно невыносима, скрежеща зубами, рискуя стереть их в порошок, Тима вытащил из порочного «пенала» тяжеленный чугунный сейф, и заблокировал им вход «мастерской». В свои самые лучшие годы он смог бы сдвинуть такой сейф на несколько сантиметров. На полу остались сложные плавные узоры, выдававшие с головой ящик, совершивший преступление. Неосознанно Тимофей приблизился к мольберту (спотыкалось всё, и ноги и кисть) и запечатлел эти узоры маслом на холсте. Он знал, что какие-то минуты спустя всё изменится на клочке песчаного острова, - просто ему нужно было выйти...
- Тимочка-а-а...
Когда-то, - когда, Тима? - её певучесть сводила его с ума, туман застилал глаза, во всём поле зрения оставался единственный чёткий душистый рисунок, ярко-серые глаза, каштановые волосы...
- Что?
- Открой, пожалуйста, дверь.
- Не открою. Уходи отсюда, Аня, я тебя больше не люблю.
- Ты же выйдешь, - неуверенно произнесла девушка из-за двери, - когда-нибудь.
- Нет, - Тима почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы. - Я уже никогда не выйду. Потому что я опоздал на поезд.
- Какой ещё поезд? Тима, открой, или я дверь выломаю!
Он не возражал:
- Давай, выламывай...
Прошло несколько недель. Тима лишь замечал, как становится то очень темно, то чрезмерно светло. Как в анекдоте: «Какая классная трава» - «Ещё бы, ты здесь уже десятые сутки сидишь!» Дверь ломать никто не собирался. Вместо этого прозвучал жуткий грохот и у себя за спиной (сидел на безнадежно тяжёлом сейфе) Тима услышал, как с миниатюрным треском кромсается дерево. Где Аня раздобыла оружие, ему было наплевать. После третьего или четвёртого выстрела Тиме пришла в голову мысль, что шальная пуля может задеть его Самую Последнюю Работу. Неуклюже развернувшись, он доломал то, что раньше было дверью. Равнодушно встретил пристальный взгляд душистой девочки. На лестничную площадку гулко упал револьвер. Аня мигнула. Тимофей стоявший на поваленном сейфе, возвышался над ней, как господь бог, сошедший на землю, которого не узнали ни грешники, ни праведники.
- Добро пожаловать, - миролюбиво пригласил Тима, когда девушка ворвалась в «мастерскую», задев своего любовника хрупким плечом.
Мольберт Анюта развернула к себе с такой силой, что едва не опрокинула его. «Кажется, они не знакомы, - отвлечённо подумал Тима. - Да, не знакомы. Так далеко я зайти не успел».
- Скотина. Кобель. Вонючка, - выговорил Аня. Слова были лишены эмоций, казалось, она нехотя произнести обязательные слова надоевшей ей роли. «Она всё понимает, - с вялым удивлением подумал Тимофей. - Она знала, чем всё закончится».
Очень уставшая, поблекшая в считанные секунды, Аня стояла перед новым портретом и, чем дольше на него смотрела, тем сильнее крепло в Тиме впечатление, будто портрет отнимает у неё силы, для того чтобы, достигнув кульминации, ожить, озарить светом чистоты и нежности микрорайон «Текстильщик», трижды его и в бога, и в мать, и в задницу...
- Покажи им, - тихо произнесла Аня. Тима поднял на неё отстранённый взгляд, не особо стараясь вникнуть в смысл её слов.
- Выйди и покажи им, чем ты тут всё время занимался, - громче, сильнее, напористей прежнего произнесла девушка.
Тима пожал плечами. Почему нет? Даже если моральные уроды-пролетарии разорвут портрет на клочки, значения это никакого иметь не будет. Аня помогла ему снести мольберт с портретом вниз, - и вот так в четыре руки они предъявили микрорайону «Текстильщик» Самую Последнюю Работу Тимофея...
Некоторое время никто не обращал на неё внимания, хотя, собранная убийством Бетховена толпа, меньше не стала. Бестолковые события обыкновенного вечера в отдалённом районе большого города текли как обычно, однако Тима чувствовал, что всё это - инерция, рано или поздно всё остановится, и тогда...
- Гляди, говно какое...
- А кто это? Анька, ты опять?
- Ты гонишь! Это не наша, тут нет таких!
- А ты всех ебал?
- А там что, пизда нарисована? Там рожа нарисована!
- Актриса это какая-то.
- Сам ты актриса! Из мультиков!
- В ебло не хочешь?
- Сам ты ебло!
Так, обмениваясь впечатлениями, толпа собиралась возле крыльца заброшенного детского сада, а Тима с улыбкой смотрел на самых благодарных своих зрителей, краем глаза замечая, как Анюта нервно теребит ткань своей просторной юбки.
- Да это жена его! - не выдержав, выкрикнула она.
Народ растерялся, недоумевая переводили взгляды с Анюты на портрет, с портрета на автора.
- Симпатичная, - наконец, произнёс кто-то.
- Наша Анька лучше, - возразил ещё кто-то.
- А ты её ебал?
- А там что, пизда нарисована? Там...
Критика вышла на прежний виток. Тимофей, поначалу наблюдавший только за передним флангом зрителей, обратил внимание на дальние ряды, и ужаснулся: сколько людей собралось ради портрета Ларисы, вполне возможно - действительно весь Текстиль. Погода стояла отличная, вечер выдался тёплым и солнечным, как и много вечеров до этого вечера, пролетарии - тоже люди, а портрет - какое никакое развлечение.
Где-то совсем далеко, не вне и не за пределами пролетарского круга, показался Артём, уже обречённый на новую гибель, или безумие или и то, и другое вместе, - ведомый Принцессой. Зажав подмышкой свою трость, чёрно-белый редактор бесшумно зааплодировал увиденному, хотя, как и Аня, с лучшей половиной художника знаком не был.
А потом, устав до головокружения от всего этого нелепого фарса, Тимофей увидел, как сквозь зрительскую массу удаляется от него душистая девочка Аня, сунув руки в карманы юбки, тряся волосами, высоко поднимая ноги, потому что трава на пустыре росла необычайно высокая. Тима смотрел вслед девушке, прекрасно осознавая, что такой он никогда её больше увидит, и рисовать её ни за что не станет...

ЭПИЛОГ

По разным версиям Егора с семьёй видели кто в Германии, кто в Канаде; достоверно известно одно: на Родине его нет, и вряд ли он когда-нибудь сюда вернётся. Слухи о том, что его видели на похоронах Рубена и Артёма – всего лишь слухи. Так опрометчиво подставляться Егор ни за что не стал бы, и, как подсказывают нам его отношения с друзьями, и Рубен, и Артём простят ему такой поступок хотя бы потому, что, как написал бы здесь Пелевин, оба заняты другими формами бизнеса.
Терпение донецких ментов лопнуло в конце мая того же года, после того как очередная опергруппа обнаружила в очередном служебном автомобиле очередное мёртвое высокопоставленное ментовское лицо. И всё было так изящно и привлекательно до тошноты: раны на теле, оставленные опасной бритвой, неизменное наличие одного, вернее одной несовершеннолетней свидетельницы, по глупости оказавшейся в салоне автомобиля именно в тот день, когда хозяину этого автомобиля сделали небольшую медицинскую операцию, не дающую возможности на существование даже в случае своевременного прибытия «скорой помощи». К сожалению, свидетельницы те были не в состоянии опознать преступника, ни по фотографиям, ни живьём, - но терпение ментов всё равно лопнуло. Артёма брали по всем правилам антитеррористической борьбы; были даже ребята в чёрных масках, спустившиеся по тросам с крыши к окнам четвёртого этажа. Поглазеть на это пришло уйма пролетарского люда, - на глазах этого народа мусора, как всегда, облажались по полной программе. Артём оборонялся до самой темноты, хромой безумный интеллигент с помощью одного крупнокалиберного пистолета уничтожил два взвода какого-то там «Собра» или «Беркута». По наступлении сумерек менты забросали его квартиру гранатами со слезоточивым газом, но даже это им не помогло (у Артёма был противогаз). В итоге эвакуировали всех жильцов дома и забросали квартиру на четвёртом этаже уже обычными гранатами. Экс-редактора собирали по частям. Похоронили его на Мушкетовском кладбище, в земле которого уже лежали Геннадий Бродский, Рубен, директор строительного магазина «Витязь» и подполковник ГАИ Хмеленко. Земля всё стерпит.
Её высочество Принцесса микрорайона «Текстильщик» отбывает срок в женской колонии обычного режима в Черкасской области за банальное воровство. Судя по публике, с какой она общалась в последнее время на свободе, это не последний её срок.
Тимофей и Аня работают в той же организации, что и раньше. На зависть другим бывшим любовникам, им удалось сохранить нормальные человеческие отношения. Год спустя после событий описанных в повести «Портрет жены художника» в семье Тимофея родилась дочка.
Осенью 2012 года микрорайон «Текстильщик» был обнесён забором в три ряда из колючей проволоки (рядов должно было быть четыре, но часть, как всегда, разворовали). Территория микрорайона официально объявлена резервацией, его жители – лицами вне общества, хотя и обладающими некоторыми преимуществами (например, все проживающие на Текстиле освобождены от уплаты налогов).

август, 2003 - январь, 2004

    ..^..

Ссылки: ТОЧКА ДЖИ