В семнадцать лет я сделала открытие. Оказалось, что гора Арарат находится не в Армении, как я считала, а в Турции. Бугристую снежную верхушку, похожую на щедрый ломоть сыра "пармезан", видно в погожий день из Еревана. Она то возникает, то исчезает с армянского небосклона, словно могучий призрак. Но сама гора (это проверено) - в Турции. По сей день считаю этот неопровержимый факт какой-то ошибкой природы. Как же в Турции, когда должна быть в Армении! Но открытие настоящих географических парадоксов было еще впереди.

При близком рассмотрении многие части света оказывались совсем не тем, чем казались. Что там Арарат! Трансильвания - загадочная и романтичная родина вампиров - вообще в Румынии, как выяснилось значительно позже. А если спуститься с сине-зелёных Карпат и двинуть на юг, то в раскалённой низине, где неразумные потомки римлян основали столицу этого государства, можно обнаружить здание, занимающее второе в мире место по величине. После Пентагона. По безобразию же равных ему архитектурных образцов мне видеть не приходилось. Исполинских размеров Чаушескин дворец, теперь миролюбиво названный Дворцом Республики, мрачно венчает помпезную Аллею Унирии в центре Бухареста. Народ этой забытой Богом страны расправился с тираном в 89 м, расстреляв его в одночасье, без суда и следствия. Но тяжкое наследие его правления досталось румынам, кажется, на века.

Тогда, в середине девяностых, и зимой, и летом в самой унылой из балканских столиц преобладал серый цвет. Воздух был будто бы выкачан из этого города. Серость, зной и миазмы. Безжизненная, протухшая река Дамбовица, бессмысленно и безжалостно закованная в бетон. Пропыленные акации с высохшими от жары листьями и чудовищными темными стручками, вызывавшими смутные фаллические ассоциации. Неисчислимые раздолбанные "дачии" и "аро", запаркованные прямо на тротуарах. Толпы чумазых, несчастных нищих. Дохлые собаки во дворах, грязное, зловещее и зловонное метро. Блочные трущобы, в сравнении с которыми самый захудалый наш спальный микрорайон показался бы городом будущего.

По зову сердца и по заданию Евросоюза, мой муж приехал в страну жгучего солнца, кукурузы, а также жертв и наследников Секуритате - дочери "проклятой Сигуранцы", - поднимать сельское хозяйство. Совсем как шолоховский Давыдов. Только задача перед ним стояла как раз противоположная - вернуть земле хозяев и научить их на ней работать, получая профит. Сопротивлялись данному процессу конечно же не кулаки, которых к тому времени давным-давно благополучно извели не только в России, но уже и в Румынии, а коррумпированные министры и госчиновники, во всем блеске своего византийского коварства. Я же, повинуясь судьбе, и в лучших традициях русских жен, начало которым положили еще декабристки, последовала за мужем в эти проклятые края, не имея здесь совершенно никакой точки приложения ни для ума, ни для сердца.

Как-то раз сидела я, пригорюнившись, в огромной полупустой квартире в стиле "сталинский вампир" румынского разлива, выходящей окнами на уже упомянутую Аллею Унирии. Жара принимала библейские масштабы. Движения воздуха не наблюдалось, а небо за пеленой смога не просматривалось вообще. Дышать было нечем.. Из балконных дверей прямиком можно было выйти в ад. В новостях по телевизору показывали войну в Чечне. Размышляя о целесообразности своей жизни, я выпила для бодрости рюмку то ли сливовицы, то ли ракии, то ли цуйки. Легче не стало, но до меня постепенно начало доходить значение выражения "отрезанный ломоть". И тут же осенило: да ведь я уже больше никогда не вернусь домой. Ну, положим, дома per se к тому времени уже и не было. Но была страна происхождения, был город, в котором прожиты вся бессознательная жизнь и часть сознательной...

Не мною замечено, что города подобны людям, и, перефразируя Андрея Битова (он имел в виду женщину), во что ты в них поверишь, то они тебе и дадут. Ясное дело, что не все и не всегда. Некоторые города вообще не оставляют никакого пространства для фантазии. Они - конечны в своей завершенности и самодостаточности. Таков Лондон, например. Список можно продолжить, он для каждого индивидуален. В других - воображению просто не за что зацепиться. Все, что могло, в них уже произошло без тебя... Принимаешь их, как данность, без лишних эмоций. Или задыхаешься, как вот я, в Бухаресте.

Но был же такой город - на полпути от Валдая до Каспия, где Волга, свернувшись петлёй, показывает Азии не то фигу, не то кулак..

Рассветает Самара,

Как салат из омара, -

начертал недрогнувшей рукой в порыве постбанкетного вдохновения виртуальный зодчий палиндромов, проездом из Лимы в Куала-Лумпур. Значит, и ему на жигулевских просторах померещились другие берега, иначе - откуда омары? Добрые самаритяне их и в глаза не видали, здесь все больше - комары да привозные кальмары. Вобла вот еще...

У меня с детства в Самаре был свой Манхэттен - угол Красноармейской и Куйбышевской, - если спуститься от Главпочтамта к массивному конструктивистскому скайскрейперу - Дому Промышленности. Оттуда уже прямо Гудзон был виден. Какое там Рождествено, какой спиртзавод - открывались синие зыбкие дали Атлантики! Запад (или уже восток?) был совсем близко - за слоистыми заволжскими закатами, - обещая новую, дивную реальность. Даже параферналии соцрежима не заслоняли этих блаженных видений. Под осенявшими самарский Эмпайрстейтбилдинг громадными буквами "Наша цель - коммунизм!" как-то в погожий летний день шестьдесят восьмого года я села на обочину хайвея рядом с оградой Сентрал Парка культуры и отдыха (причем здесь Горький, именем которого и так были названы все парки страны от Магадана до Кушки?)

Мы с другом детства Колей Е. поспорили, кто из нас внутренне более раскрепощен. Чтобы продемонстрировать свободу от общества, нужно было почему-то сесть на обочину дороги в центре города. Само словосочетание "на дороге" звучало по-керуаковски и завораживало. Предполагалось, что прохожие испытают культурный шок и восхитятся: вот мол, ребята какие раскованные, вот с кого пример-то надо брать! Тогда подобные хэппенинги не приветствовались, и действо, сегодня достойное разве что бомжа, представлялось нам почти подвигом. Торговались еще, кому садиться первым. В последний момент Коля Е. вдруг расхотел совершать акт гражданского неповиновения, и я, торжествуя, села на теплый асфальт одна. В своем первородном мини - поплиновом платьице с оранжевыми розочками, собственноручно и неумело подшитом, вопреки воплям родителей. Эх, знала бы Мэри Куонт, как тяжело осуществлять ее завет на советской почве. Сколько проклятий и мата было выслушано, сколько плевков злобных старух улетело вслед! Кровью, кровью далось право подставить голые коленки под ласковый волжский ветерок!

Как назло, моя акция осталась незамеченной. Ничего судьбоносного не произошло, люди равнодушно шли и ехали мимо. Неромантичный у нас народ, нелюбопытный. Друг детства надо мной же потом и издевался. Вот так всю жизнь: воображаю, будто сделала нечто значимое, а оказывается - сваляла дурака.

Был у меня в Самаре и маленький Париж. Из того мира, где "ночные бары, чужие города, казармы, кочегары, вокзалы, поезда"... Он возникал, когда по вечерам зажигались фонари на улице Ленинградской, тогда еще не оскверненной бесовским челночным бизнесом со всеми его неопрятными атрибутами. Впрочем, и мой Париж совсем не был элегантным и величественным, каков он на самом деле. Разве что небо над галльской столицей, как выяснилось позже, такое же сиреневое, как и над темными перекрестками Ленинградского спуска. Но какой по-парижски таинственной была ночная жизнь этой улицы, населенной русскоязычными клошарами, сутенерами и инфернальными дамами деми-монда! После полуночи к отелю "Центральный" подъезжали одно за другим такси, увозили вальяжных карточных шулеров и капитанов теневой индустрии в обнимку с ночными красавицами. Где-то в недрах мегаполиса их ждали последующие акты наслаждений - раблезианские пиры, возможно, зрелища приватного порока - канкан, стриптиз, юные калмычки, исполняющие танец живота на столе? На большее просто не хватало воображения... Мерцала и гасла тусклая неоновая реклама: "Храните деньги в сберкассе", "Летайте самолетами Аэрофлота"... Близился рассвет, дворники заносили метлы над мостовой, уже гремели своими повозками зеленщики. Вот-вот должны открыться жалюзи, распахнутся двери кафе, запахнет свежеиспеченными круассанами и пойдут первые троллейбусы...

Эх, да чего только не было когда-то в этой Самаре! Не салат, но коктейль, смешанный из географических миражей, ощущения "дежа вю" и фрагментов литературных образов. То добрая старая Англия эпохи Тюдоров вдруг являлась в одном из корпусов пединститута на старой набережной, где потолки поддерживались древними балками, словно из корабельной древесины. Да и шекспировские строки нередко звучали в этих стенах. Хотя инфаковские балки, конечно, остались от старой мельницы середины позапрошлого века. То Германия вдруг проступала на углу Венцека и Водников, где в семидесятые оставались еще островки булыжной мостовой между трамвайными рельсами, и в очертаниях кровель мерещилась некая загадочная славянская готика. Казалось, что на чердаках этих домов притаились рапунцели и крошки цахесы, а в плюшевых салонах челышевских коммуналок рафинированные голубые ангелы соблазняли профессоров гнусов под звуки пианол. Кстати, с германскими мотивами рифмовались и костел с кирхой, которые так украшают самарский предвечерний скайлайн, удачно соседствуя с исконно волжскими шпилями на куполах старых купеческих домов.

Была даже Антарктида - это если в морозный январский день, прищурившись, глядеть на ледяные торосы на реке, и не видеть леса и Жигулей на другом берегу - только белое безмолвие и бесконечные снега - на тысячи миль вокруг. Пингвинов, правда, не наблюдалось. Зато тяжело ступали по заснеженному льду заволжские першероны, влача сани с мужиками да бабами, вот именно уже из Рождествена, а не с Лонг Айленда, - за скудным товаром продуктовых лавок речснаба. Тут уж вовсе последний кабак у заставы мерещился. И что-то отдаленно- пушкинское.

Уже много позже через все эти космополитические наслоения стал прорисовываться образ самой Самары. Той, которой уже как бы и не было. Но этот образ заслонял собой все микрорайоны, все индустриальные пейзажи и агитационные клумбы Безымянки, мерзлую кашу на тротуарах, очереди за треской и кошмар общественного транспорта, когда город вдруг вспышками вспоминался в пору моих долгих странствий из варяг в греки. Изящные и ухоженные образцы европейского арт-деко и югендштиля, попадавшие то там, то сям в поле зрения, неизменно мысленно соотносились с самарским модерном, вызывая ревность и обиду. Ведь наш арт-нуво - совсем не хуже! Такой обшарпанный, облупившийся, драный, облезлый и никому, кроме фанатов-краеведов не нужный...

Немилосердно идеализирую и приукрашиваю эти обветшавшие картинки никогда не виданного прошлого: эти сказочные видения, навеянные слонами и бабочками на фасаде бывшей 25-й школы. Эту обваливающуюся лепнину балкона некогда импозантного отеля "Бристоль", а ныне - скудоумных "Жигулей". Эти едва уцелевшие, невзрачные, но столь драгоценные детали "бель эпок", рассыпанные по всему старому городу и - выше по течению Волги, где, утопая в зелени, блистали купеческой роскошью старинные дачи. Жива ли еще, не раскрошилась ли среди заглохшего кустарника незабвенная гипсовая утопленница с венком из кувшинок, что на даче со слонами? Да стоит ли на крутом берегу, белея своим фасадом меж буйных вековых дубов, и сама дача? Не примстились ли мне когда-то витые ограды убегающих в темноту приволжских садов, тигровые лилии в этих садах, душистый табак, кусты чайных роз?

А что за сладость была - взять в компанию призрак Саши Черного и, перебрасываясь с ним саркастическими репликами насчет казусов самарского быта, брести по сентябрьскому тротуару мимо цирка "Олимп", свернуть со Льва Толстого на Фрунзе, и плестись далее - вдоль особнячков местных негоциантов и мещан, минуя польский костел и гипнотически прелестный дом Курлиной! А затем - вниз, по Красноармейской, мимо уже упомянутого Дома промышленности, в девичестве Совнархоза, а в прежней инкарнации - Воскресенского собора, обращенного в стройматериал. Оттуда уж - прямиком в тенистые аллеи Струковского сада., захватывая боковым зрением легендарный каменный гротик, наверху которого стояла небольшая, но изящная скульптура козла - символа города. Участь гротика была печально предрешена двумя факторами: близостью пивбара и отдаленностью общественного туалета. Козла, кажется, украли. Можно было и вдоль Волги пройти, устремляясь, неизвестно зачем, к силикатному заводу, и имея по левую сторону здание казармы и краснокирпичные корпуса пивной империи фон Бакано, а по правую - темные бревенчатые хижины рабочего городка, таящие в своих недрах, заросших высокой травой, мрачноватый дом Алабина, с детства наводивший на меня тогда еще не своевременные мысли о могиле...

Можно было и вообще никуда не ходить, а сидеть в Пушкинском скверике возле драмтеатра, озирая позлащенные заходящим солнцем заволжские дали и слушать хриплые пароходные гудки.

Куда же все это сгинуло, во что обратилось, кому теперь греет душу, или уже никому? Сколько бы я потом ни приезжала в Самару, угрюмая постперестроечная реальность убивала все прежние ее образы и ипостаси. Волжская Атлантида трансформировалась в некрополь больших обещаний и надежд. Остался кружок на карте, крупный провинциальный центр, город, где делают самолеты, шоколад и жигулевское пиво. В свою Самару я больше не возвращалась.

А однажды, на предвечернем пляже захолустного коста-риканского городка под названием Samara, где гигантские игуаны, шурша хвостами по песку, подползали под перевернутые рыбачьи лодки, я посмотрела на темно-бирюзовый горизонт, и на мгновение мне привиделся противоположный берег Атлантического океана. Оттуда, бликующий через тысячи миль, металлический Паниковский, воздев к небу неправдоподобно длинные руки, гордо показывал мне своего стратегического гуся.

Февраль 2001, Вест Суссекс.

Всякий раз, дожидаясь пригородного автобуса, Джексон вспоминала слова Маргарет Тэтчер о том, что если человеку за тридцать, и он всё ещё ездит в автобусе, - то это неудачник. По Тэтчер выходило, что единственной неудачницей среди пассажиров была Джексон. В автобусе сидели либо совсем древние, но бодрые "Оу Эй Пи" - пенсионеры преклонного возраста, уже отъездившие свой, в буквальном смысле, век за рулём, - либо румянощёкие, галдящие школьники, которые умудрялись одновременно ещё и слушать скрежещущие синкопы в наушниках своих "вокманов" и набирать интимные тексты на мобильниках.

Малым оправданием езды на автобусе у Джексон было то, что британское самосознание у неё пока не вполне сформировалось. Своя фамилия казалась ей чем-то, вроде карнавальной маски. Между прежней жизнью Джексон - бесшабашной и неправильной, - и теперешней - статичной и упорядоченной, - был вбит клин долгих странствий "из варяг в греки", когда они с мужем меняли города и страны, когда приходилось спать в чужих постелях и ужинать на чужих кухнях, привыкать к чужим языкам и климату, заводить друзей и вскоре прощаться с ними навсегда. В те годы не только Хитроу, Гатвик и Стэнстед, но и само Соединённое Королевство, открывавшееся за их заставами, были для Джексон лишь перевалочным пунктом. Пять лет подряд - то взлёт, то посадка. То снег, то, соответственно, дожди. Или пыльные бури, что чаще случалось. А когда окончательно приземлились в Англии, то, словно в награду за годы безбытности, скитаний и сумасшедших эмоциональных перегрузок, были ей даны дом, покой и свобода строить свою жизнь по-новому. Но тут-то не привыкшая к мирной жизни Джексон и впала в состояние вязкого энергетического ступора. Жила, будто муха в банке с вареньем, - и сладко и тяжко. Первое время ей всё казалось, что вот-вот муж, как дед Каширин, скажет ей, что она - не медаль, чтобы у него на шее висеть, и пора, дескать, отправляться в люди. Джексон и самой не хотелось висеть на мужниной шее ни медалью, ни камнем, ни, в английском идиоматическом варианте, - альбатросом. Но муж молчал, - на жизнь вполне хватало, - не молчала только её совесть. Карьера не вырисовывалась, но роль содержанки-захребетницы Джексон была немила, и совесть гнала прочь из уютного домашнего гнезда, на поиски очередной временной работы - из тех, что ни уму, ни сердцу. Совесть была одним из последних бастионов личной целостности, сохранившихся у Джексон из прежней жизни. Хватало уже и того, что она потеряла родной язык и память.

Память - некогда предмет своей тихой гордости - Джексон потеряла не всю, а только частично, и не здесь, а ещё лет пять назад - в одном из балканских государств, где муж помогал славному, но попавшему в большую беду народу налаживать сельское хозяйство после разрушительной и кровавой войны.

Потеря памяти произошла одномоментно: аккурат в ночь, когда самолёты НАТО полетели бомбить другое, соседнее балканское государство с целью приструнить его распоясавшегося диктатора. Выходило так: чтобы спасти тысячи людей одной национальности, требовалось для острастки угробить тысячи мирных жителей - другой. Убить Петра, чтобы спасти Павла. Лес рубят - щепки летят. А запланированную гибель людей для очистки совести назвали сухо и по-казённому: побочным ущербом. О тех событиях здесь, на Западе, уж давно забыли, только Джексон всё никак не успокоится...

Услышала она в ту ночь гул самолётов, выглянула в окно: летят! В мозгу что-то замкнуло, и она разом представила, что будет через пару минут твориться в соседнем государстве. Всю картину. Ей ведь и самой на своем веку, как и тем жителям соседнего государства, что сейчас досматривали свой последний сон, - тоже довелось пожить при разнообразных неуважаемых вождях, ни в грош не ставивших ни свой собственный народ в целом, ни людей многих национальностей, эту семью единую составлявших. Только она подумала о том, каково бы пришлось ей самой, её друзьям, родственникам, и всем её соотечественникам, если бы оплот мировой демократии в одночасье послал бомбы на их грешные головы, как вдруг спохватилась, что и сама уже не помнит, ни где она находится, ни кто она есть.

Раньше Джексон считала, что такое бывает только в латиноамериканских сериалах. Там всегда кто-нибудь страдает амнезией. Особенно - близкие к монархам наследницы миллионов, они же - многодетные матери. Необъяснимо и внезапно забыв, кто они такие, плутают по трущобам, питаются отбросами из мусорных баков. Проходят годы. И вот, какой-нибудь Гильермо, бывший дворецкий, случайно наткнувшись на чумазую, косматую и оборванную сеньору в портовой таверне, ведёт её домой, во дворец, где уже ждут-не дождутся унаследованные миллионы и взрослые плачущие дети. И тут она, конечно, сразу вспоминает, кто такова. Все счастливо смеются, хэппи энд. Однако с Джексон дело обстояло несколько иначе. В ту нехорошую ночь она даже засомневалась, а не заслана ли сюда в качестве секретного агента, не оказалась ли заложницей чьих-то тайных схем. Но проснувшийся и заторопившийся на работу муж авторитетно заверил её, что она - просто Джексон, бывшая Сергеева, а он - её муж. К обеду, когда по каналу CNN уже показывали горящие мосты, заводы и больницы, она вспомнила название страны временного проживания и имена своих родителей. К вечеру в памяти восстановилось многое другое. Большей частью - всякий ненужный хлам, информационный балласт: номер телефона вызова такси в Бухаресте, серия дурацких отчественных анекдотов про поручика Ржевского и тематически сгруппированные местным остряком названия деревень в Нижегородской губернии: Коноплёво, Ломки, Могильцы и Черепово... События же и обстоятельства её прежней жизни, имена знакомых, названия растений, минералов и прочитанных книг, - словно под тяжестью оползня, ухнули куда-то в глубь сознания, осели на самом его дне, и отныне всякий раз, по мере необходимости, приходилось их оттуда выковыривать нечеловеческим усилием воли и с неизбежными потерями. Но самое ценное: навыки пользования компьютерными программами, основы делопроизводства, русско-англо-немецкая терминология по кредитам и финансам, нефтеразработке и по многим другим отраслям - то, чем она дотоле владела на приличном уровне, и с чем можно было соваться к мало-мальски серьёзному работодателю, - всё это напрочь и безвозвратно сгинуло, выветрилось из её головы. Стёрлось, как один гигантский, не сохранённый на жёстком диске компьютерный файл. Пропажу жизненно необходимых знаний и навыков Джексон обнаружила только уже попав в иную, продвинутую цивилизацию, - туда, где она как раз рассчитывала их применить. Заодно бесследно улетучились и былые профессиональные амбиции....

Попадая в очередное присутственное место, в агентство по трудоустройству или на собеседование, Джексон невольно вспоминала строки своего земляка-волжанина, писателя Малецкого, перебравшегося на жительство в Германию: "И вот я здесь, и вот, отклеившись от себя, вижу себя со стороны и вижу, кто я: Никто. И знаю где: в Нигде".

В те осень и зиму она замещала некую Сандру, ушедшую в бессрочный отпуск по причине цирроза печени на почве хронического алкоголизма. По трудовому законодательству Сандру уволить не могли, и в бюро найма Джексон сказали, что она может работать в "Эвергринз" хоть до скончания века, но - на временной основе. То есть, ни больничных, ни отпускных ей не полагалось. "А что, - я не против!", - с комсомольским задором отозвалась Джексон, ещё не предполагая, что очень скоро поймёт, отчего спилась несчастная Сандра.

"Эвергринз" была крупной и богатой юридической фирмой с филиалами по всему миру. В этом городе она занимала два солидных здания, кишевших сотнями служащих - от адвокатов - до копировальщиков и прочей мелкой офисной сошки. На самой нижней ступени административной лестницы находилась должность Сандры и Су. Обе были "чайными леди" или, выражаясь менее романтично, - кухонными работницами-подавальщицами. В каждом из зданий было по пять кухонь - для сотрудников фирмы, которые с утра до вечера что-нибудь жевали и галлонами потребляли чай и кофе. Эти кухни нужно было содержать в порядке и укомплектовывать всем необходимым. Кроме того, в отдельных кабинетах проходили встречи юристов с клиентами, и на эти встречи полагалось подавать чай-кофе или "бизнес-ланч" - бутерброды из близлежащего сандвич-бара. А по пятницам в конференц-зале - поочерёдно то в одном, то в другом здании - руководители фирмы проводили совещания, сопровождавшиеся горячими обедами, - их доставляли из ресторана. Ветеран "Эвергринз" по имени Су, - приземистая тётка с хитрющими, разбойничьими глазами-бусинами на широком крестьянском лице, - обслуживала главный корпус фирмы. Он назывался "Холланд Корт" и находился возле городского парка, напротив величественной громады кафедрального собора.. Джексон в наследство от Сандры досталось другое здание - "Престон Хаус" - через дорогу от "Холланд Корт" и потом - вверх, по узкой и крутой улочке, вечно забитой трафиком, - минутах в пятнадцати ходьбы, учитывая лавирование между машинами. Несмотря на природную рассеянность, Джексон обычно аккуратно переходила дорогу, памятуя услышанную где-то шутку со ссылкой на название известного вестерна: "Пешеходы бывают двух категорий - расторопные и мёртвые" - "The Quick and The Dead".

Обязанности Джексон были нехитрыми - всё-таки, не космическая инженерия и не сосудистая хирургия, - и она их тут же усвоила. Каждый день в "Престон Хаус" проходили десять-пятнадцать совещаний и встреч с клиентами, плюс бизнес-ланчи, да раз в две недели - обеды на двадцать персон, так что скучать Джексон было некогда. На работе она появлялась, как штык, - без четверти восемь. Следуя этикету фирмы, - в чёрном пиджачке поверх белоснежной блузки, в короткой чёрной юбке и с жизнерадостной улыбкой, приклеенной к устам на весь день. Приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы не заляпать приличную одежду кофейной гущей, соусом и апельсиновым соком. Это не всегда удавалось. Она за полмесяца не зарабатывала в "Эвергринз" тех денег, что потратила на окаянные эти блузки. С утра, первым делом, втаскивала с улицы привезённые молочником тяжёлые пластиковые ящики, и тут же начинала носиться по этажам, разнося молоко. Попутно включала кофеварки, отскребала ножом заскорузлую, пахучую молочную слизь, наросшую в холодильниках, до блеска протирала чистой тряпочкой рабочие поверхности, наполняла термосы горячим кофе, раскладывала печенье по тарелочкам. Часов с девяти начинался забег с подносами. Никакого общепитовского опыта у Джексон не было, и первое время она, до дрожи в коленях, боялась уронить термос или чайник с кипятком себе под ноги, или - на головы адвокатов с клиентами. Но востроглазая секретарша Шэрон, некогда работавшая официанткой, заметила: "Ты не считала, сколько подносов за день таскаешь? Нет? А я вот как-то не поленилась, подсчитала свои. Получилось в среднем шестьдесят. Помножь на пять, а потом - на количество недель и месяцев. В итоге - с десяток тысяч в год! Ты что же, надеешься, что из этих тысяч ни одного подноса не уронишь? Не будь наивной!" Как ни странно, но "шоковая терапия" Шэрон на Джексон подействовала. Страх пропал, и она даже научилась, ловко балансируя тяжёлой ношей, поворачивать дверные ручки локтем, затем плечом и лёгким пинком открывать двери кабинетов, и бесшумно, в одно касание, ставить поднос на стол, не разлив ни капли. Джексон гордилась новообретёнными навыками, как не гордилась в своей прежней жизни, например, блестяще выполненным переводом переговоров на правительственном уровне.

Однако головокружение от успехов на новом поприще продолжалось недолго. Как-то позвонила её напарница Су и небрежно сообщила, что на следующей неделе берёт отгулы, и что Джексон придётся замещать её в "Холланд Корт". - А кто заменит меня здесь, в "Престон Хаус?" - поинтересовалась Джексон. "Никто, - веско ответила Су, - с утра приготовишь подносы, накроешь посудными полотенцами, договоришься с секретаршами - они разнесут. Пока!" Следующая неделя была кромешным адом. Даже самые любезные секретарши не горели желанием мыть посуду и разносить по этажам молочные бутылки. Это попросту не входило в их обязанности, да и своих дел у них было по горло. "Умывальников начальница" Кэти, заведавшая шофёрами, грузчиками и кухнями, хронически отсутствовала. Джексон челноком носилась из одного корпуса в другой, перебегая дорогу на красный свет; колготилась на фирме без перерывов и допоздна. Она ничего не успевала. Забывала то насыпать сахар в сахарницу, то подать минералки, а однажды поставила на стол перед адвокатами пустой чайник. С утра её ожидали пирамиды немытых чашек и тарелок, холодильники зарастали молочной плесенью. Чистой посуды катастрофически не хватало. На главной кухне в "Холланд Корт" постоянно толокся народ, - ни к кофеварке, ни к чайнику, ни к раковине было не подойти. Народ вёл себя бесцеремонно и воровато. Только Джексон подготовит очередной подносик со снедью, глядь - а печенье, шоколадки или кувшинчик с молоком уже кто-то слямзил. Только кофеварку заправит - ан кофе уже выпили. Прибегая к себе в "Престон", она обнаруживала пропажу целых коробок с шоколадками "Кит-Кат", предназначавшимися для начальства, пачек дорогого печенья и упаковок с жестянками диетической "кока-колы". Для экономии времени - каждая секунда была на счету - Джексон перестала было запирать добро на ключ, и теперь рассчитывалась за свою халатность. Возмещения ущерба от неё никто не требовал, но запасы истощались, и Джексон потихоньку начала прикупать печенье и шоколадки за свои деньги в соседнем супермаркете.

Отгуляв неделю, Су тут же ушла на больничный, а когда вернулась, то Джексон не дождалась от неё элементарного "спасибо".. Через пару недель Су снова взяла отгулы, и Джексон опять пахала за двоих. А когда заболела гриппом, то стоически перенесла его на ногах, с температурой. Никакой доплаты за двойную работу ей, разумеется, не полагалось. Вечно занятая менеджер Кэти, встречая Джексон в коридорах "Престон Хаус", на бегу ласково подхватывала её под локоток и вкрадчивым полушёпотом говорила, что такой обязательной, работящей и аккуратной "чайной леди", как Джексон, у них в "Эвергринз" отродясь не бывало, и что если удастся уволить Сандру, то не согласится ли Джексон остаться у них навсегда? Джексон отзывалась неопределёнными междометиями. Она понимала, что нрав её напарницы на фирме был давно известен, просто Кэти не хотела в эти мелочные кухонные дела ввязываться.

Тем временем Су определённо вошла во вкус разделения своего труда между собой и Джексон. Теперь она то и дело звонила, требуя Джексон на подмогу. Джексон полагала, что если откажется, то её сочтут ленивой и нерадивой. Вот, - скажут люди, - эти русские работать не хотят. Ей была противна и перспектива скандальных выяснений отношений с напарницей. Однажды глазам Джексон, в очередной раз прилетевшей по звонку в "Холланд Корт", предстало такое зрелище: в опустевшем после корпоративного обеда конференц-зале за овальным полированным столом сидели Су и её подружка Кристин из отдела персонала. Они угощались не доеденной начальством паровой лососиной со спаржей и со смехом о чём-то сплетничали. Едва удостоив Джексон взглядом, Су королевским кивком указала ей на примыкающую к залу кухню, где громоздились горы тарелок с объедками: займись, мол. Перемыв посуду, и, очистив плиту, раковину и микроволновку от жирных наростов, - чем Су себя редко утруждала, - Джексон поспешила в "Престон" - к "своим" чашкам-плошкам. Она как раз домывала последнюю партию, когда на кухню заглянул долговязый, жилистый электрик Робин. Он любил поболтать и простодушно делился с ней своими немудрящими фантазиями под единым рефреном: "будь у меня миллион, - закатились бы мы с тобой куда-нибудь на Коста дель Соль!" Будто Джексон для полного счастья только и не хватало, что этого Робина под пальмами, пусть даже и с миллионом впридачу..

Робин потоптался на кухне, вздохнул и, видя, что сегодня Джексон к лёгкому трёпу не расположена, отечески похлопал её по плечу. "Веселей! - подбодрил он её, - ты же в Англии!"

Норфолк, январь 2004