Сергей Николаев (Ауда)
СТИХОТВОРЕНИЯ
* * * В холодной дворницкой до самого рассвета Лежу на ящике, ищу ответ в Танахе, Листаю Плиния. Хвостатая комета Горит на небе. Но, как мощи в тёмной раке, Молчат об этом книги. Я беру спецовку, Беру метлу, иду на людный перекрёсток Мести всю шелуху, окурки, упаковку, Листву, плевки, обрывки писем и обёрток, И даже кал собачий…. Но в насущном хлебе Не так нуждаюсь я, как отыскать в Танахе Ответ единственный на ящике, сквозь дебри Истории пройдя. И я в священном страхе Спешу назад читать. Горит в непрочном небе Комета. В небе меркнут знаки Зодиака. ..^.. * * * Что своего припомнится: картофель, Хлеб "Арнаутский", водка или воздух? Конфеты "Мишка", азиатский профиль, Гадание вечернее на звёздах? Всё это наше. Бросишься в китайский Непрочный быт - по ящику кошмары, И слёзы, и стенания, и ласки…. Ты, человек совсем ещё не старый, Невольно перекрестишься и свечку Поставишь. И пойдёшь с таким тяжёлым, Усталым сердцем, что, достав аптечку, Себя утешишь русским корвалолом. ..^.. * * * Заметил вечером - немного не в себе. Поставил градусник: ну да, температура Почти высокая, и герпес на губе, И голова болит. И что литература, Когда за окнами дожди, дожди, дожди… Не топят осенью. О, если бы согреться, Плотней закутаться, горчичник на груди… Какое малоутешительное средство! Какое слабое! Возьму Карамзина С гравюрами Прево - перелистать в постели: Век был другой - зато такая же страна. И так же, может быть, хотя и не хотели, Хворали царь Борис и мальчик Дмитрий-князь, Я кашляю, почти как самозванец ушлый, Надрывно, тяжело, мучительно давясь, Кляня реформы, ЖЭК, больные с детства уши. ..^.. * * * Вот и было в этом году много всяких историй: То трудился, то слали подальше, то был ограблен. Был директор у нас хороший парень Григорий, Научил меня широко улыбаться, хотя, блин, Он костюмчик носил - писк современной моды, Он ходил в казино, в баре пива он выпил море. Говорил, что работают нынче даром одни уроды, Не платил никому зарплату - было такое горе Да внезапно закончилось. Видно, совсем недаром. В одночасье, однажды, скончался Григорий бедный С кружкой Клинского непочатой у стойки бара. Подавился в одно мгновенье душистой пеной. Из его карманов охранники выгребли всю валюту И милицию вызвали…. Я в том убеждён и знаю, Что из Клинского можно сделать, увы, цикуту, Из работы - в пустыне евреев поход к Синаю. ..^.. * * * Удивлённо рассматриваю кривые, узловатые корни Берёзы на заброшенном пустыре - странные корни жизни. Они могли бы скакать на ристалище, как чёрные кони, Принося победу весёлому хозяину и благодарной отчизне. Они вгрызаются крепкие, извилистые в упругую землю. Я знаю, что в темноте, где соль растворяет холодная влага, Сокрыто нечто важное, но разве заняты деревья целью Сделать меня счастливым? Не выдерживает бумага Таких вопросов, гаснет закат и заканчиваются чернила, И берёза на пустыре шепчет о чём-то сумбурно и бестолково… А ты, прекрасная Лири, разве ты тоже вот так… любила? Разве ты говорила возлюбленному: "Когда узнаешь слово, Которое было вначале, тогда приходи - поговорим о свадьбе!" ..^.. * * * "Я хочу почувствовать всей жалостью, всем жаром….." А. Танков Я тебя люблю, а ты, возьми, меня ударь, Чтобы я не расслаблялся, чтобы помнил, где я, кто я. За стеклом на улице качается, качается фонарь, Платье на тебе такого старого покроя. Скоро полночь. Звёзды. Мысли до утра Спутаются все - тела сплетутся тесно. Жар и жалость, жалость. Кажется, пора. Поцелуй скорее, уничтожь, весталка, Веста. Разве я могу тебе хоть что-то возразить, пообещать Нежности бессмысленной, просить о той пощаде, Для которой только, видишь: лампа, стол, кровать, В сумочке зефир с ванилью в шоколаде! ..^.. * * * Так бывает, Елена, под этим небом: Ты всегда одевалась не слишком пёстро, Но казалась эгейской волны разбегом Вся причёска твоя, набежав на остров Плеч округлых. Я помнил: вот так же снегом Забросала когда-то палатку вьюга - Утром солнце внезапно взошло и сразу Ослепило, так словно и ты, подруга Менелая, Париса. Но ум за разум У меня забежал. Потому друг друга Мы хотели видеть и вновь смеяться, Целовать, целовать исступлённо в губы, Пить любовь, словно добрую кружку кваса…. Ледяной да колодезной ломит зубы - Не пролить нам, не выплеснуть, не расстаться. ..^.. * * * "…Из тихой сени в воздух потрясённый Уже иным мы движемся путём…." А. Данте Звенят цикады. Зной. В траве густой, высокой Проложена тропа. Два диких человека Бредут и ссорятся. Один из них с коробкой Черновиков. Он громко давится от смеха И потому поэт. Ему лохматый спутник Вдруг злобно говорит: "Борис, к чему все эти По Гоголю разборки. Взял бы, что ли, прутик И отстегал тебя. Ведёшь себя, как дети!" "Послушай, Николай, ну что ты всё талдычишь, Что жечь нельзя стихи. Не всё ли нам едино: Сжечь, уничтожить, утопить, как славный Китеж…." "Ах, Боря, чёрт возьми, да у тебя два сына! Что им останется? Лишь память о поэтах, Которых знал отец…." Но Пастернак не слышит. Он видит ели, сосны, и в больших просветах Синеет озеро, где волны, словно мыши, Бегут на низкий берег. Пастернак на землю Кладёт свою коробку, дышит, вынимает Блокнот и карандаш. Не сжечь он занят целью, А сочинить. Он позабыл о Николае Васильевиче - бог с беспечной канителью…. Тропа ведёт сквозь лес, теряется, петляет. ..^.. * * * Шли монахи с Афона, багульник топтали, морошник, Спотыкались на кочках, кафизмы по-гречески пели. Дул пронзительный ветер. Темнело. Накрапывал дождик, Всё крупней становился. Но вместо угла и постели Старцам ели замшелые были в дороге привычны. Вспоминали монахи про Русь византийские сказки: "Чудеса, - говорили, - запомнится всё до кончины: Бесконечного Севера осени яркие краски, Бледноватые нынче. В такую погоду гробницы, Братья, лучше да кельи". От моря Эгейского к Веси Приносили монахи, как вороны - мудрые птицы, Иорданские повести, необъяснимые вести. ..^.. * * * На подоконнике в коробочках, горшочках Рассаду вырастить и по весне на дачу Свезти. Я расскажу в немногих строчках Об этой участи. Прости меня, я плачу О стебельках о тех, о бархатных листочках. Так призрак зим полуголодных и цинготных Отца преследует, страшнее, чем набеги Орды татарской. Породил отец животных - Меня и брата, и сестру. Мы все в телеге Могли бы жить и кочевать в степи на потных Конях калмыцких. Но какой-то дикий случай Нас бросил в Петербург. Отец растит всю зиму Рассаду, весь в трудах, и помидор могучий Насытит бедных нас. И даже половину Мы скорбно выбросим - не съесть гниющей кучи Нам, инвалидам, а сестра в немногих строчках Немецкий быт похвалит. Страшной той пропаже Отец не рад совсем и лишь навоз в горшочках Он поливает и рыхлит, а если скажет - О стебельках о тех, о бархатных листочках. ..^.. * * * Бледное, серое небо китайской провинции, Станция то ли Рязань, то ли Мичуринск, то ли Просто Кашира. Два лейтенанта милиции, Бабки с кошёлками - пиво, огурчики соли Неслабой, картошка и вобла… мороз обжигающий, Словно удар ниже пояса. Сонная блядь-проводница Топит титан, и тоска не звериная - та ещё, Домезозойская. Тронется поезд и мнится, Что за окном не склады, не заводов развалины, А пейзаж незнакомой планеты, где сам ты, Бог знает как, оказался. На лбу проступают испарины Мелкие капли, и по трансляции лупят куранты. ..^.. * * * Прозрачная вещь занимает место в стене. Сквозь неё на шоссе замечаешь БМВ бандитов, Мерседесы чиновников. Выжить в такой стране Сложнее, чем стать слепым. Из каких гранитов Сделаны эти стены? Сквозь них из вот этих строк Ни одна не пробьётся, не станет причиной краха Сильных мира сего. Прозрачная вещь - кусок Просто стекла. И кинув камень в него с размаха Избавляешься от иллюзии, и тогда изумлённый глаз Находит точку отсчёта в небе, там, где слуга Хусейна, Сжимая в кармане бритву, мечтает упасть на нас, Словно ныряльщик в синюю глубь бассейна. ..^.. * * * На Кузнечном стоял возле горки черешни И любил свою родину раненым сердцем, Помнил многое, видел смеющихся женщин, Приходивших за мясом, инжиром и перцем, Уходивших с покупками в ярких пакетах И скучавших по свежим смешным анекдотам О мужчинах нетрезвых, о глупых поэтах. Он любил Каберне и Мартини - да что там! Он боялся Аллаха, друзей и традиций, И, снимая квартиру на Лиговке шумной, Говорил вечерами с чеченской столицей. Он стоял у прилавка с мучительной думой Всё о том, до чего бесполезные вещи Абрикосы и персики в мятых коробках. В Петербурге жара удивляла не меньше Сообщений о южных кровавых разборках. Помнил многое - трупы раздавленных женщин…. ..^.. * * * Человеку сквозь зубы прохожие цедят: "Убью слона! Прёшь, как падла!" Прохожие - необъятные кошельки. Бесконечные годы реформы, магазины, кафе, страна…. Тётка кричит безумно: "Пирожки, пирожки, пирожки!" Человек спотыкается, падает, ударяется об асфальт. Кровь стекает с разбитых губ и куртка, увы, в грязи. Точно так же в Афинах лежал на площади Эфиальт. Никто не подходит близко, но кто-то кричит "ползи". И тогда он ползёт, ползёт в направлении парадняка, Но, на деле, лишь приближается к последней черте. Он пока ещё дышит, и что-то хрипит, и плачет пока. Но реформы делают боги в космической темноте. Человек умирает и сжимает паспорт его рука. ..^.. * * * Так очередной катастрофой закончился век. В очереди стариков за гуманитарным супом Я стоял - измученный, страдающий человек. Здесь, в роскошном офисе, несвежим трупом, Подгнившим драпом пахло, словно бы всё уже Закончилось окончательно. Я получил две банки Ветчины. Время, как реактивный лайнер на вираже, Свистело в моих ушах. На руке из противной ранки Сочилась кровь, не желая остановиться. Но между тем, Не был я ни убитым горем, ни ветчиной воскрешённым, Не был ни глух, как стены, ни, как толпа, безъязык и нем, Но собой оставался - мудрым, спокойным, умалишённым. ..^.. * * * Медсестра хорошая - ей можно массировать плечи. У неё повсюду веснушки - в ремиссии не понять, Почему в туалете буйные курят весь вечер, Онанируют и на койки в тоске ложатся опять. Даже врач обещал: с головой будет всё в порядке. Нужно только успокоиться, представить себя Обыкновенным мальчиком - в рюкзаке тетрадки, Учебники математики, расписание сентября. Но пока неусидчивость - злобно и очень нервно Хочется по коридору ходить от угла до угла. В голове больной повторяется музыкальная тема: Рок-н-ролл, буги-вуги, нескончаемое ла-ла. Хорошо, что сосед вообще ничего не слышит. Он порезал горло и смотрит два года на потолок. За окном с решёткой, как фаллосы встали крыши. На шкафу с передачами повешен большой замок. В коридоре слышно шарканье грязных тапок. Медсестра реланиум сделает, погладит по голове: "Успокойся, Серёжа, - проснёшься и будет завтрак. Съешь таблетки, будешь у телевизора по Москве Смотреть Шварценегера - будет всё в порядке. Нужно только успокоиться, представить себя Обыкновенным мальчиком - в рюкзаке тетрадки, Учебники математики, расписание сентября". ..^.. * * * Назвали зайчиком, дали сладкую грудь, Привязали бирку на ручку, сказали: "Теперь живи". Шлёпали, обзывали, приказывали уснуть, Спасали от гепатита, свинки и от первой любви. Так и прошло… а дальше случилась вот эта жизнь, Эта самая, в которой от одиночества сердце вдруг То и дело прихватывает, и голос бубнит: "Остынь - Всё равно это всё иллюзия, замкнутый круг". И лишь на старости лет выяснится, что нет Ничего, кроме одного бесконечного коридора, где В конце бесконечная тишина, бесконечный свет… И если что-то и было в этой твоей судьбе, То лишь девочка у качелей, которую в десять лет Целовал неловко и листик, прилипший к её губе. ..^.. * * * Я хотел переделать, если не мир, то хотя бы Этот город, в котором на слёзы не меньше спроса, Чем на свежий бетон для слишком реальной дамбы… В этом городе, как зиянье небесного купороса, Было странно видеть людей на людей похожих Не значительней рыбы, лягушки или тритона… словом, Я не мир переделывал, но, чёрт возьми, прохожих. Слава богу, это прошло. Я пишу на своём хреновом Чудо-Пенте - усталые пальцы путают ять с фитою И на диске всё меньше места, всё чаще грубят соседи, Сверлят стены, скандалят где-то над головою. В ожидании, как наложница на верблюжьем пледе, Вся страна лежит, зарастая полынь-травою. ..^.. * * * Ох, веселюсь я, словно квартиру в кирпичном доме Возле метро мне дали, вручили с печатью ордер. Въехать осталось, вселиться… в сладкой лежу истоме - Так вот лежал бы, может, сырокопчёный бройлер. А ведь всего-то стишок написал - подобрались рифмы Все так удачно… И что мне с того? Почему-то сразу Хочется вспомнить: были мы раньше скифы С раскосыми, жадными… стоит закончить фразу И ощутишь как гнев закипает, и тянутся руки к полке, Где бесполезный нож для разделки сырого мяса Всё же хранится… да, братаны лихие, в погонах волки Вряд ли стихи читают… За тёмным окном пылятся Звёзды. Лежу на спине в истоме я на чужом диване Очень голодный в чужой квартире. По моему веленью Руки сухарь находят, гуманитарный чаёк в стакане…. Нож бесполезен и уступает стихосложенью. ..^.. * * * Осень. Открыто окно. Тишина. Листопад. Лёгкий полёт облаков через бледное небо. Ниже рябины, как робкие свечи, горят. Сыростью тянет и коркой карельского хлеба, Дёрном, грибами, берёзовым, прелым листом, Досками, сеном и чаем, заваренным круто, Яблоком палым, ленивым осенним костром. И босоножки неловко стоят под крыльцом, Рядом с дырявыми вёдрами. Сбились с маршрута И не хотят ни за что возвращаться домой, Где заждалась у плиты с пирогами Елена, - Всё им теперь трын-трава, озерцо по колено…. Осень. Я тоже стою на широкой, земной Этой дороге, вдыхая томление тлена. ..^.. * * * С еврейской девочкой на кухне в час полночный Стихи читали мы. Стоял январь, блажные Светили звёзды ярко в окнах тёмных, точно Костров огни в лесах. И так сейчас в России Здесь было девочке, как в Иерусалиме, Тепло и солнечно под лампочкой стоваттной: Глазами древними навыкате, большими Она смотрела, щурясь, нежась. Но внезапно Сказала с вызовом: "У вас, в России этой, Не так уж плохо жить и в чём-то интересней. Вот только страшно то, что бедной и раздетой Умрёшь на холоде…." "Зато, - ответил, - с песней!" ..^.. * * * Скорый к Югу чапал уже два дня. Из купе я вышел смотреть в окно: Степь тянулась бурая, сожжена. Было в жизни многое решено. Только часто горе бывает вдруг Так навалится - чувствуешь одинок. Я скорей прислушался: перестук И колёс, и сердца. И вдруг гудок! Это ветер Каспия мчался вспять, Догонял наш поезд и бил в окно. Занавеску словно спешил сорвать, Потому что очень уже давно Проезжали разные города. Поезд шёл и шёл себе всё на Юг. Сверху небо мутное, как слюда, Позади заброшенный Ашулук. Позади бессолнечный город муз. В коридоре, тронув рукой висок, Я стоял и думал, что жизни груз Напрягает жилы стальных дорог. Это было прошлое: хочешь - пей, Да и то не сможешь избыть тоску. Я-то знал: столица - святых музей, Там, цены не зная пустынь песку, Простоты из этих людей никто Не ценил на долгом своём пути. Только ветер прятался на Богдо И качал под утро ковыль в степи. За окном вагона плыла она, Вся продута ветром и сожжена. ..^.. * * * Коричневая пустыня до горизонта. Город, где кошки на улице круглый год. Запах рыбы, мобильная связь для понта И язык татарский - чёрт его разберёт! Здесь, где Азия к автобусной остановке Подступает, словно длинная к сердцу тень, Здесь край света. Узнать у любой торговки На Исадах можно. И развития всем ступень Очевидна: неолитическое пространство Бросается уходящему поезду наперерез. Астрахань, Ашулук, Баскунчак… Контраста Не заметишь: степь, и в степи человек исчез. ..^.. * * * На улочке астраханской тихая пристань, Где был я счастлив: киоски, магазинчики, рынок. Если хочешь, от умиления купи со свистом За полцены одну из фарфоровых свинок. Накопи денег на то, чтобы, давясь от смеха, Сжигая за собой все мосты, все турусы на колёсах, Уехать и на площади Иерусалима услышать эхо Голоса пророка, бросившего на землю посох. Если же по скупости ты не разобьёшь копилку, То никогда не узнаешь, как поёт на рассвете Лея. А пока постукивай свинку пальцами по затылку, В городе Астрахань изображая тронутого еврея. ..^.. * * * У входа в блочный дом сижу на рюкзаке С каким-то барахлом, а рядом на фонарном Столбе висит листок: "Гадаю по руке". Гадай кому-нибудь, каким-нибудь баранам! Бетон, асфальт, мороз, разбитое стекло, Рука в крови…. Я здесь лишь время коротаю, Дождаться чтобы тех, кому легко, легко, Кто купит мой товар. Погорячей бы чаю - Согреться, рассказать о суете земной, Что душу в Ад ведёт…. Но здесь, под этим небом, Всё кончится в конце капелью и весной, Домашней кутерьмой и преломлённым хлебом. ..^.. * * * Валяются мешки, объедки, гниль, тесьма. С ведром в руке стою в раскиданной помойке. Вот, надо же, листок любовного письма, Затоптанный в грязи, а рядом, в новостройке, Разор и хаос плит, разбитое стекло…. Кто выбросил письмо, не сжёг, не уничтожил? Ведь было так любить, наверно, нелегко - Написано: "Прости, измучен я и что же Ты не придёшь ко мне...". Расплылись буквы так, Что дальше не понять. Я посреди отбросов Стою с ведром, хочу я, кажется, чудак, Письмо кому-нибудь вручить, сказать: "Вопросов Не задавайте мне - само собой нашлось. Быть может, адресат случайно из кармана…". Ах, если бы! Но грязь, объедки, ржавый гвоздь, И целый лист почти бульварного романа. ..^.. * * * Тысяча и одна боль от несбывшихся желаний Делает меня похожим на сухое старое дерево C поднятыми руками в час необычно ранний, Когда зажигается на горизонте жёлтое зарево. Путник, идущий за печалью, за печатью на пальце Создавшего мир и насадившего леса, раскинувшего степи, Путник, помни о месте, где юношами становятся старцы, Где живут ангелы, не рождённые мысли, дети. В этот ранний час я стою на крыше высотного дома, Где всего шестнадцать этажей до смерти, но дальше, Дальше только жёлтое зарево, словно вольфрама, хрома Ниточку зажигает на небе слабое сердце наше. ..^.. * * * Я видел закат, я стоял на земле. Я вереск держал, как державу цари. А руки в сосновой, душистой смоле Запачканы были. Свидетель зари, Я взял карандаш, я хотел записать И дату, и время, как пишут лицо На белом холсте, - ускользает опять. Но мир изучив, суеты колесо, Я знал одиночество, знал города, Искусства сверкающий, вычурный лак. Я понял, что я не возьму никогда Всего, что само исчезает. Вот так Я понял всё это: был вечер, огни В домах зажигались, и там, за шоссе, Огромное небо по центру земли Стояло, как лошадь в бесхозном овсе. Но первые щедрые звёзды цвели. Я вереск держал, как державу цари. ..^.. * * * Жил по счёту кукушки ни много, ни мало - как раз Для разгадки вопросов, которые нам задаёт Наше бедное сердце, где, может быть, всё через час Прекратит изменяться, качаться назад и вперёд. Значит, время настанет и мне от святой простоты Разбирать фотографии, письма ненужные жечь. За привычным окном пожелтеют деревья, кусты И нахмурится небо, прервётся последняя речь. Ничего не останется - только стихи да ещё Припорошенный холмик с простым деревянным крестом. Улыбнётся прохожий, что в тесной груди горячо, И спокойно подумает: "Где-то, когда-то, потом Неужели я тоже, рождённый в бессонном труде, Словно листья, скользну в бесконечность по тёмной воде?" ..^..