Ушла жара. Обуглена листва.
Такой погром, что кажется Литва
с Ордою прошерстили эту чащу.
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
И выпь в ночи кричит, как татарва.

Как в кости дух, вколочена звезда
в сырое небо. Копен череда
вдали, где перелесок-оборванец.
И осень входит, точно Самозванец,
в покорные поля и города.

В колодцах отражения - кривы.
И эхо в них - как уханье совы -
наводит страх, но ничего не значит.
И если всадник здесь какой проскачет,
то не иначе, как без головы.

Как богатырь на печке, разлеглась
повсюду домостроенная грязь,
из недр которой мерина с хомутом,
как репку, как Отечество из смуты,
не вытянешь и танком. Отродясь

здесь так заведено. Здесь под горой
телятя все бодается с корой.
И даже если б силы Бог утроил,
то чтоб ты не копал здесь и не строил,
все будет долгострой и домострой.

Кругом - измена, слякоть и разор.
Осенний ветер свистом, словно вор,
сзывает кабыздохов и полканов.
Пернатые свалили под султана.
И шляхтичу сигналит мухомор.

Распад и смута входят в свой зенит.
Навзрыд остывшей медью лес звенит,
и мертвою листвой набиты дроги.
Кустарник у измученной дороги
от ветра и дождей не схоронит.

Да ты и сам уже почти незрим.
Почти что гой, почти что пилигрим
в краю, где сплошь - емелино хотенье,
где все дрожит, заслышав серых пенье,
где каждый Мухосранск - как Третий Рим.

Где все опять летим в тартарары…
Ударь в набат! Иди во все дворы.
Всех поднимай - от старца до младенца -
измена! Но всего-то ополченцев -
ворона да кобель без конуры.
Темна вода в озерах, как чифирь.
Безлюдно. Только вечер-нетопырь
скользит давно непаханною пашней.
Да ветер над Маринкиною башней
читает до утра свою псалтирь.

Огромные зарничные костры
зависли между рельсами и небом.
В Москву, в Москву отбудут три сестры
вот-вот за азиатским ширпотребом.
Вокзал к стеклу вагонному приник,
как-будто здесь - коллекция рептилий.
Умеренно нетрезвый проводник
до самого рассвета - твой Вергилий.

И все свои небесные дары,
все горести, кулоны и монисты
на эту ночь вверяют три сестры,
как Господу, шальному машинисту.

И вот уже глаза не отвести
от мимо проносящегося света.
Расходятся и сходятся пути,
как линии в кроссворде без ответов.

И силясь этот ужас превозмочь,
под потолком перебираешь позы
без сна, пока в космическую ночь
несутся, словно лайки, паровозы.

Мансарда. И в ней человек.
Он сам себе трагик и зритель.
Давно он замыслил побег.
Бог знает, в какую обитель.

По самому тонкому льду.
До самых далеких пределов…
И свет покидает звезду,
как жизнь – одряхлевшее тело.

Как птица – сырое гнездо.
Как листья – осенние ветки…
И «соль» пробирается к «до»,
Как стрелка по кругу – к отметке,

где камень дотронется дна,
где весом наполнится слиток…
Где красною станет луна
на небе, свернувшемся в свиток.

Музыка Брейгеля скована синими льдами.
На полдороге застыл неприкаянный звук.
Вечность мохнатой собакой легла между нами,
сунув печальную морду мне в трещину рук.

Вскинули к тучам деревья органные кроны.
Слышно, как падает холод на бежевый снег.
В хрупкое небо впечатана точка вороны.
В чистое зеркало озера вмерз человек.

Сказкам зимы не видать ни конца, ни начала.
За горизонтом укрылась шальная пурга.
Вот прогорела вдали и навек замолчала
над одинокой вселенною песнь очага.


И не узнать нам уже, не услышать средь шума,
не прочитать на страницах диковинных книг,
что, пригорюнившись тихой печалью, задумал,
пойманный в клетку, замерзший, прирученный миг.

Опять провисла выцветшая хмарь
над марсианским росчерком каналов.
Опять - аптека, улица, фонарь -
из допотопных, выцветших анналов.

Вечерний город облекался в зонт,
словно в колоду пиковая дама,-
и обводил потухший горизонт
потухшим взглядом падшего Адама.

Блестели сонмы сдвинутых штыков.
В ночном кафе уверенно и люто
отсчитывали тридцать медяков
все той же неизменною валютой.

Цвели болота. Булькала вода
по трубам парового отопленья.
И в складках туч ворочалась звезда
спеленутым младенцем Искупленья.

Пространство занято собой.
Оно - растерянно-покорно,
живя предощущеньем формы,
как недостроенный собор.
На непросохших простынях
веселой мартовской разрухи
шалят разбуженные духи.
И кони, в стойлах отстояв
весь зимний сон, рвут удила
и жаждут беговоплощенья.
И мальчик в люльке ждет крещенья,
и Пасхи ждут колокола.

По пояс, по грудь, по ворот,
неделю уже подряд
дожди заливают город,
не ведая, что творят.
Такие разверзлись хляби,
такой беспросветный дождь,
что охать устали бабы,
что здешний надменный дож
испуганно, долу очи,
воде сдав еще этаж,
иной и шепнет раз «Отче»
и даже прибавит «наш».

Повсюду пакуют вещи.
Исходом зовут побег.
И сон кто-то видел вещий:
мол, послан сюда ковчег,
каюты в нем - по сто метров,
и трубы на нем - пых-пых...

И мокнут на постаментах
слепые вожди слепых.

Газеты потом опишут,
как месяц почти подряд
взахлеб, никого не слыша,
не ведая, что творят,
дожди заливали город,
который у самых гор -
по пояс, по грудь, по ворот,
по темный, как дождь, собор.
Как в нем отразились горы.
Как выбился дождь из сил...

Как бьется волна в который
не ведал, по ком звонил.

Полночные всхлипы кота-пилигрима.
Будильник, тасующий карты-минуты.
Июльская ночь беспросветно томима,
как жаждой духовной, душевною смутой.
Отвязный водитель колеблет устои.
Болит голова - как только что с плахи,
когда копошатся в ее мезозое
все взрослые бредни, все детские страхи.
И небо затихший пустырь распластало,
и слышно, как псы собираются в банды,
и мечутся тени по гетто квартала,
и тьма обступает, как зондеркоманда.
И кто-то ведет на площадку балкона -
показывать царства и звать поклониться.
И ночь - как на кромке Большого Каньона
большая, недобрая, хищная птица
из грез Кастанеды, тягучих и вязких -
к тебе приближает свой кованый профиль
как-будто катарсис... И вместо развязки -
громада окурков под гущею кофе.