Александр Попов
Стихотворения
Родинки на теле Алёшином
Есть величиною с горошину.
Этим бы и утешиться,
Забыть и послать к дьяволу,
К черту, к лысому лешему
Красоту твою Алкивиадову.
Но, может быть, что и было хорошего
В жизни моей – это родинки Лёшины,
Особенно те, величиною с горошину.
1994г.
Спасибо, пожил
Мне тесно в коже,
Да в жизни – тоже.
Хоть вышел рожей
Других не хуже,
Да с водкой дружен,
Умом недужен
Или недюжен…
Что спутать, впрочем,
Нетрудно в отчем
Краю, где точен
Кудряв и сочен
Язык Баркова,
Да то хуёво –
Пошлет читатель
Меня далеко,
Откуда дока
Сам родом, кстати.
Спасибо, пожил.
Ночами ложе
С кем помоложе
Делил не раз я,
Любовью дразня.
Любил и женщин,
Но много меньше,
Чем Антиноев.
И я не скрою,
Что жажду ада
Любить бесстыдно
Алкивиада.
Вот было б дело:
Два стройных тела,
Начав несмело,
Шалели споро,
Сплетаясь туго,
И каждой порой,
Прильнув друг к другу,
Взрывались разом
Святым оргазмом
Спасибо, пожил.
Был прав Пригожин:
Хоть мир ничтожен –
Сложней, чем сложен:
Он космос свары,
Он хаос своры.
Весь мир на нары!
Всех тварей в норы!
Да только кары
Страшней укора
Нам не дал боже –
Не прост он тоже.
Что ж, подытожим –
Спасибо, пожил.
1995г.
А. М
Когда не нужно слов, чтоб говорить…
Твои ключицы, ребра и запястья
Расскажут мне про город и ненастье,
Которым вместе хоровод водить
Пришлось. Они пытались захватить
Твои глаза и волосы взлохматить
И ветром шею обмотать, и мстить
Решались наледями и в подкате
Они тебя сбивали с ног. Лететь
Мешали следы от крыльев,
Проросшие лопатками. Потеть
Автобус заставлял. Ты запах подарил мне,
Он рифмовался с поцелуем,
Немного жестким, чтоб не быть немым.
Его в прикосновение переведу я
Моих застывших пальцев. До весны
Уже подать рукой. Соития мы жаждем –
Игры, безумств, и взрыва плоти…
Когда не нужно слов… и ты – напротив…
И этому не повториться дважды!
1998-2001гг
А.Н
Твоя вина - я вновь пишу стихи.
Я на краю себя боюсь очнуться зверем.
Сцепляет опыт в целое штрихи -
Оно нам врёт, но сладко быть глухим,
И страшно знать, а не по-детски верить.
Ты, уходя, умеешь оставлять
Улыбку взгляда на моей сетчатке,
Свой запах и меня за гранью опечатки…
Я ничего не буду исправлять -
Утёнку лучше оставаться гадким.
Самозатачивающийся нож
Нечастых встреч становится острее.
Не скрыть улыбкою тупую ложь.
Не знаю, что щетиной сбережёшь,
Но по утрам теперь я реже бреюсь.
М не нравится подвох в моих стихах,
Люблю я западать на встречного мальчишку
И терпеливо ждать случайный взмах,
Чтоб взглядом жадно нежную подмышку
Поймать, запечатлеть и целовать во снах.
Себя в стихах обманывать привык -
В слова играть, как кубиками в детстве,
Играть в людей, как будто мiръ возник
По прихоти моей, и каждый лик
Сам сотворил я нежной болью сердца.
Но, в тайне от себя проникнув в явь,
Стерпев её и, затаясь в зазоре
Меж телом и судьбой, в замедленном повторе
Всю жизнь свою, попробуй-ка, представь
Автографом на смертном приговоре?
1994г.
С. Е.
Я привык твоего появленья не ждать.
Путь-дорожка твоя не умеет
На изгибах строптивых меня избегать
И покорно к порогу приводит.
Как легко из разряда знакомых войти
В мир, где счет не ведется на годы.
Мой зрачок укреплен на усталый штатив,
Чтобы выцелить нежность точнее.
Том Уайльда привычно раскрыт на столе,
Изъязвил я глаза «Саломеей».
Роковой поцелуй страшный миф одолел
Всем мечтам моим детским в угоду.
Ты меня не поймешь. Будешь честным как вздох,
Сколком девственно-чистой породы.
Терпеливо ползет осязания мох
И стыдливость в глазах каменеет.
Я не знаю цены ожиданью греха.
Кровь предтечи надменно чернеет.
Уходи. Твоя тень на невинных стихах
Счеты с детством покинутым сводит.
1998г.
О, равноденствие! Ни то, ни сё.
Генсек ООН назначил День Земли.
Мне все равно. Мне нравится Басё.
Меня с ума лунатики свели.
Но тождество не может устоять
Перед напором жаждущей весны.
Пусть подождет хозяина кровать,
На вакууме пусть замесит сны.
Я буду с ветерком ночным на «ты».
Бездонный воздух спит. Но мы на дне.
Неповторимо мстят глазам цветы,
Которых и в помине еще нет.
Минуя очевидности, спешу
Деревьями озвучить небосвод,
Раскрасить тишину в слепящий шум
И перебраться через кожу вброд
К молитвам пересохших, терпких губ.
Напиться жадно, опрокинуть миф,
Продеть доверчивость сквозь «не могу»,
Себя до спелых слез развеселив.
Стерпев Иова праздничную власть,
Развесить дым дешевых сигарет,
С самим собою пепельно совпасть,
Единственного тайною согреть.
1998г.
А. М.
Когда не нужно слов, чтоб говорить…
Твои ключицы, ребра и запястья
Расскажут мне про город и ненастье,
Которым вместе хоровод водить
Пришлось. Они пытались захватить
Твои глаза и волосы взлохматить
И ветром шею обмотать, и мстить
Решались наледями и в подкате
Они тебя сбивали с ног. Лететь
Мешали следы от крыльев,
Проросшие лопатками. Потеть
Автобус заставлял. Ты запах подарил мне,
Он рифмовался с поцелуем,
Немного жестким, чтоб не быть немым.
Его в прикосновение переведу я
Моих застывших пальцев. До весны
Уже подать рукой. Соития мы жаждем
Игры, безумия и ада!
Что может повторится дважды
Начало гибели, распада….
1998-2001гг
И когда погибают книги,
Их становится очень много.
Словоохотливее Вергилии,
Почему-то знающие дорогу.
И когда любимый спит рядом,
А ты понимаешь, что все кончено,
Пробуждение становится адом,
Таким домашним, пустым и точным.
И когда пишутся эти строки,
Рождаются те, кто будут отвесны книгам.
Это рифмуется с тем, что слаще быть одиноким,
Как любивший сестру весельчак Калигула.
2000 г.
Боюсь спугнуть,
Погнуть, сломить…
Я слепну – путь
В ушко иглы
Не вдеть – не нить.
Остры углы
Лопаток. Щит
Одежд отбрось!
Я лыком шиит.
Цветок дрожит.
Упруга ось.
Упряма лесть.
Упорно влезть
Желает гость
Ко мне в окно –
Дверь заперта…
И мимо рта
Я лью вино.
Нам суждено
Давным-давно
Сплестись в одно –
Ты мне ни брат,
Ни друг, но рад
Я все равно.
Ты – шут и враль,
В «кустах рояль»,
О! Как февраль
Летишь вразнос!
С бичом Христос,
С ремнем матрос!!
Меня взасос
Ты целовал,
Тащил в подвал,
Там раздевал,
И рот был ал,
И хуй восстал,
И плоть пытал,
Ебал, и бал
Гремел вокруг!!!
И был упруг твой хоботок,
Сверкал ожог
На коже щёк –
Твой макияж
Пощёчин снёс
Твой раб, твой паж,
Илот и пёс.
И впал ты в раж –
Теперь отдашь
Что приберёг
Для бога БОГЪ!
О! Резвый бег
Разбитых губ!
О! Рваных век
Ревнивый взмах!
О! Зрячий труп!
О! Зоркий страх!
Запечатлеть
Успела плеть
Судьбы узор –
МОЙ ПРИГОВОР.
1995г.
Жить пошло после сорока…
Записки из подполья… Достоевский…
Ну взглянем шире, т.е. свысока
Чуть-чуть. Мне скоро сорок пять…Я вижу Невский.
Проспект маячит в перспективе
Обратной – так чудачит память…
Там, помнится, гулял и я…
Неподалеку от «Сайгона»,
В надежде, что меня… заметят…
Но, видимо, казался
Неприступным,
Спешащим, равнодушным,
Злым, провинциальным…
Короче, никому не приглянулся…
Неловко это вспоминать,
Когда тебе за сорок…
Но все равно мне дорог,
Тот долговязый и кудрявый мальчик,
Прогуливающийся у «Сайгона»,
Бог весть, откуда взявший,
Что там его должны заметить…
11.01.04
…и как Кавафис полюбить…
В кофейне или в грязном кабаке Александрии
увидеть парня, на него бы
и Констанинос обратил вниманье.
…………………
Мальчишки на потребу есть и в Новосибе…
У них, как правило, обветренные губы,
манерны, вороваты
и умеют льстить…
………………….
Читать Кавафиса невыносимо грустно
и все труднее
обманывать себя,
что нравятся сибирские эфебы
с прозрачной кожей
на лопатках острых …
12.01.04
Тимоти Лири
Я знаю: за рамками воли
Мы жаждем иного у Бога,
Мы банты цветные приколем
К живейшему из живого.
Вы верите – это забава
Де Сада, Захера-Мазоха.
Кентаврам не надо славы
С пиров наступившей эпохи.
Стыдливость растает как эхо.
И каждою клеточкой кожи
Невинным и дьявольским смехом
Мы будем на Солнца похожи.
Пытая протуберанцы,
Есть шанс превзойти примата.
И наши священные танцы
Повешенными чреваты.
Я знаю: за рамками страха
Иные появятся люди …
Чтоб сгинуть. Но вечный знахарь
Скучает без Homo ludens.
17.05.-10.12.2002-24.01.2003
Повешенные –см. КартыТаро, Кентавры – см «Никаких границ» Кена Уилбера, также «Будущее истории» Тиммоти Лири
Андрею Дитцелю
Здравствуй, мое распаленное дерево речи!
Пальцы спешат по уставшей от Enter`a клавиатуре.
Как незнакома мне нежность негаданной встречи
Вечером в пятницу… Мы помолчим и покурим…
Как хорошо возвращаться почти в некуда или поздно!
Т.е. когда возвращенье прощает свое отраженье…
Может во сне я сумею когда-нибудь так виртуозно
Весь обратиться в живое до боли движенье!
Но расставание учит быть скромным и кратким.
Горечь растёт, прорастая рассветом в касанье.
Пальцами ты нашептал мне по клавишам шатким
Трепет молитвы, безмолвие, ожиданье…
13.01.04
(Андрей Дитцель сейчас живет в Гамбурге, это талантливый поэт, кстати, его можно найти в Журнале «Самиздат»)
«Вокруг меня воздвигли стены»
К.Кавафис
Я ломаю их днём и ночью.
Но без них я пред миром наг.
Но без них я совсем без кожи –
Сам себе самый первый враг.
Знаю, знаю, они – живые:
Дышат, душат и я живой.
Даже ты, мой любимый мальчик,
Станешь нежной глухой стеной.
2001
Я шёл в Музей.
Я шёл лицом к себе.
Дорога вдоль стены вела,
бетонной, высокой, метра два…
Я знал, что до Музея близко.
Стена свернула резко вправо,
а Дорога лишь слегка.
И не хотелось мне брести по бездорожью, но всё же вдоль стены.
Я продолжал идти,
но стал заметно нервничать,
хотя ещё баюкала уверенность: Дороге Цель известна −
пусть путь длиннее будет, но зато идти по мостовой и проще, и понятней.
Она ж стремительно вела меня на холм,
асфальт сменился на грунтовку,
а Город медленно и безвозвратно таял,
как таяла надежда, что когда-нибудь Дорога всё-таки свернёт.
Когда надежда стала очевидной, Дорога честно перестала быть Дорогой.
Передо мною расстилалась пашня, вниз уходящая, недавно вспаханная, чёрная,
чуть влажная, с проросшими ярко-зелёными и нежными ростками.
И я не видел, где её предел.
Обутый в чёрные, начищенные туфли
идти по бездорожью я не решился,
и повернул обратно: отыскать хотя бы тропку,
которая бы увела меня с Дороги.
И очень скоро тропку обнаружил.
Узка, с трудом по ней мог двигаться один, рискуя всё же оступиться.
Из камня, идеально ровная, почти отполированная тропка.
Я без раздумий на неё ступил.
Она вела немного в гору
и вскоре показался Город.
Он был внизу.
По обе стороны тропы вниз простиралась пашня.
А между мной и Городом увидел двух парней,
они перемещались фантастично быстро,
но казалось,
что они прогуливаются
и непринужденно беседуют о Городе, Музее и тропе.
Свернуть с неё и прямо двинуть в Город стало уже небезопасно –
тропа вела по гребню высоченного хребта: и можно было если не разбиться на смерть, то, наверняка, переломать все кости.
И я продолжил путь.
Тропа вела всё выше.
Я боялся вниз бросить взгляд: по обе стороны разверзлись пропасти.
те двое, уже парили где-то далеко, почти неразличимы.
А впереди…
Тропа оборвалась.
Передо мной стояла гряда непостижимых скал, вверх рвущихся неудержимо.
Нет, нет, совсем не скал, они скорей напоминали сталактиты, но ими тоже не были,
Пусть будет танец текущих граней, застывавших, когда мой взгляд их трогал.
Оттенки фиолетового, голубого, пурпурного переливались, и, казалось, пели
и всё стремилось вверх, не оскорбляя небо, но покидая пределы зрения.
надежда, пройти тропою к Городу, исчезла.
Рассвет отчаяния сменился мыслью повернуть назад: пусть никогда не попаду в Музей…
И страха не было.
Я знал – нельзя пытаться даже оглянуться
Назад: потеря равновесия и… в пропасть.
Интуитивно понял, что за спиной тропа теперь уходит вниз гораздо круче,
и просто повернуться и отправиться обратно было невозможно.
Уже при повороте был риск свалиться в пропасть.
Мне стало стыдно: выход был один – сползти по ней на животе.
Я стал тихонько наклоняться, чтоб встать на четвереньки…
И в этот миг нога безудержно скользнула вниз,
и я рванулся в пропасть.
Последнее, о чём подумал – как банально…
………………...........
Когда проснулся – пожалел, что всё падение не дали испытать…
И кто те двое?
19.05.2000 – 19.12.2002
Нет креста на груди:
Овеществленная ложь –
Не сорвёшь.
С детства не люблю гвоздик.
Чаруют пионов рты –
Взорванный стыд.
Сладок горький абсент,
Как сперма на терпких устах,
Не целовавших креста.
Кисленький диксиленд
Выпячивает у стиляг
Первородный злак.
Память аттракторами сыта:
Архаичные ритмы тел
Плещутся в наготе.
Стало быть и конец листа.
Кайф!
Так возможна ли красота,
Если начать с креста?
16.05.2002 – 31.07.2003
Сегодня кончится апрель.
Ты звякнешь завтра.
Не торопись. Я жду. Скорей
Буди кентавра.
Как филигранна жизни вязь!
Прочти, попробуй!
В апреле гром, и снег, и грязь –
Свихнулся глобус!
Кому я это говорю?
Тебя ж здесь нету…
Не верит май календарю.
Но верит Фету.
………………
Звонок. Ты едешь. И зима
Танцует в мае.
Я жду сошествие с ума,
Крыло ломаю.
И я не знаю, как мне быть
На четверть ветром…
И к чёрту радость к смерти плыть
К душе бессмертной!
30.04 - 7.05. 2004
Вдвойне грешно и в нарушенье даже исключения из правил
Влюбился.
Нет, вывихнул судьбу, себя перелукавил.
Иные скажут: охуел! И ошибутся.
Я расправил
Лист, скомканный уютными стихами о нежности, промежности и славе,
Перевернул его и вывел вензель АЗ. Улыбка вздрогнула.
АЗ, обнажась, себя узнало в повиликовой оправе:
ПАВЕЛ.
29.05.04
Ты – за порог, я открываю файл.
Клавиатура посговорчивее Ozzy.
Акупунктура ей привычна.
Hi!
Как огород? Как Жанна? Знаю, в позе…
Прости мне LOVE. Бушует май & life!
И маркитантка-смерть в обозе
Вовсю старается: обламывает кайф,
Щекочет память и беспамятством занозит.
Я со стола убрал подальше knife...
Я о тебе мечтаю, как о дозе,
Как нарк, торчок во время ломки…
Night
Течёт по жилам вожделением венозным…
Ты не пришел…
29.05.04
Конечно, поэты неистово врут,
Конечно, упрямы, как дети,.
Состарятся мудро, как волны – умрут,
Как ночь, растворяться в рассвете.
Я это к тому, что ты где-то завис…
И кожа, и сердце, и воля
Весь день заклинают тебя: отзовись!
И ты возвращаешься болью.
Наверное, лестно такое прочесть.
А может, неловко и стыдно.
Теперь ты узнал про поэтову месть.
Прости, что она безобидна.
30.05.04
Палочка волшебная с набалдашником,
Выручалочка верная, до любви охочая,
Кто неволит тебя быть наложницей Пашкиной,
Окаянною быть… ну и прочее…
Не ответит. Верней ответит – на дыбы, а меня на дыбу…
Будет слева – мольба да боль, справа – два перста прабабушки…
Глупо, но я – человек и по-человечьи гибну…
Ну и ладушки!
Получается грустно, пафосно, потому – не честно.
Так случается, коли искренность исковеркана .
Если чашка разбита иль даже немного треснула,
Можно склеить. А если – зеркало?..
04.07.04
Хочется сказать тебе: Прощай!
Хочется сказать тебе: Прости…
Если будешь ТАМ, то навещай,
Ну хотя бы разик навести…
Я жалею только об одном,
Я жалею только о стихах –
Будешь ТАМ, шепни их страшным сном,
Те, что НАВСЕГДА – в черновиках.
Я сумею их расшифровать,
Не сумею – все равно смогу…
Будешь ТАМ, не смей мне больше врать –
Просто приходи и ни гу-гу…
Знаю точно, ты еще придёшь.
Знаю, что не знаю, как мне быть…
ЗДЕСЬ осталось только боль и ложь,
ТАМ? А ТАМ лишь если б, да кабы…
12.09.04
Проснулся в шесть, конечно, вечера.
Как тихо в доме… Вечность – за окном.
Как лихо в жизни всё заверчено!
Но не том я, не о том…
Не мог заснуть, в нарывах ясности
Унять в душе поросший шерстью страх.
Ты был во мне, вокруг с безумной властностью
В своих седых смеющихся глазах!
Заснул. Во сне с тобой мы трахались.
Проснулся в шесть. И понял – я один,
С душой изъеденною страхами,
Пишу стихи и пью валокордин.
12.09.04
Обещаю – буду писать стихи
Не только тебе.
Значит, еще надеюсь,
Что увижу тебя.
Был связан по рукам и ногам
Телефоном, который молчал.
Ангела своего попросил:
Пусть Пашка мне позвонит!
Ангел услышал. Позвонила мать.
Спросила, останется ль Паша
У меня ночевать.
Ангелы, видимо, шутники…
Час ночи. Я уже не прошу.
Я просто пишу:
Любовь – это когда
Кончаются сигареты,
А выбежать на минуту в киоск
Нельзя…
Вдруг позвонишь.
А еще это когда
В моей голове
Твой кролик
Ест не капусту,
А выгрызает инстинкт
Самосохранения…
Или когда
В свои сорок пять
Я дрочу, как пацан,
Когда уж вопят яйца
Да и хуй в мозолях.
Но и это – все пустяки…
А не пустяк,
Что весь мир оплавился в Павла.
Дверь.
А за нею – нет никого.
Верней, ничего.
И эту дверь можно открыть.
Распахнуть.
Только шагнуть некуда.
И затворить нельзя.
Когда догорает костер,
Язычки голубого пламени перебегают
С уголечка на уголек,
Как и мои слова
Годятся теперь
Чтобы слушая их,
Глядя на них,
Нашёптывая,
Ощущать,
Что еще что-то шевелится,
Где-то в груди, в висках, в паху и вокруг…
Сигареты кончатся в пять утра.
Я не уверен, что через час
Я не сорвусь в магазин
За водкой.
Благо, завтра, т.е. сегодня,
Я свободен,
А это повод
Нахерачится
И хотя бы так
Выключить себя из мира,
Т.е. тебя.
16.09.04 (1 час 40 мин)
О время, которое лечит!
О времена, в которых сгораем!
Сегодня, что нам перечит
И завтра, которое знает!
Глагольные рифмы рушат
Все странности нашей речи.
Но если молчанье душит,
То ими стихи калечим.
А впрочем, всё это бредни
Бухого, в соплях Попова.
Ты позвонил намедни…
Ты прав, я в тебя закован.
Стихи твои стали жестче,
Стихи твои стали строже.
Спаси твою душу, Отче!
Спаси тебя Павел, Боже!
Финал будет прост, как репа,
И ты это знаешь, Ozzy!
Всё началось с вертепа,
Закончится передозой.
Да, были мгновенья веры,
Терпенье и воля к жизни,
Но беспощаден «гера»,
Готовься к последней тризне.
Хуйня! Не готовься. По хуй!
Пиши, пока булькает сердце.
И будь до последнего вздоха
С душою, оттуда, из детства!
16.09.04
Скажу спасибо, но кому – не знаю,
За эти месяцы, за сердце в синяках,
За разговоры за полночь, за страх,
Что не придешь, нет, нет, что зарастают
Тобой стихи, что смерть в твоих глазах.
18.09.04
Начинаю тебя забывать…
Доедает твой кролик капусту.
Потихоньку учусь умирать,
Печень сгнила и на сердце пусто.
И не думал, что так уже плох,
Что пишу так банально-хуёво,
Ко всему в этом мире оглох,
Жду звонка. Жду опять? Или снова?
Денег нет. Я по-прежнему нищ.
Но с тобой – нищета была в радость.
В моей памяти пьянствует свищ,
Зверь по имени: «Саня, мне надо…»
Ладно, будет тебе… Приходи.
Надо жить. Пусть не надо, но – будем…
Выпьем водки и молча обсудим,
Что стихи наши ждёт впереди
Только сердце в заплатах не врёт,
Да и шепчет мне печень в циррозе:
Никогда, никогда, не придёт
То ли Павел, а может быть, Ozzy…
25.09.04
И пусть все потраха мои правы,
Есть что-то кроме них, оно сумеет
Тебя дождаться, не сносить мне головы…
Зачем она? Коль вера каменеет…
И если выживу, то не смогу прочесть
И строчки из стихов, которых, Павлу.
Я – пьян. Конечно, так оно и есть…
Но хуже то, что одиночеством раздавлен
В мокрель…
Я уношусь в апрель.
Ликую в мае.
Продираюсь сквозь июнь.
Тебя ломаю.
Сказал бы проще:
Ты на Саньку плюнь…
Ты не плюёшь…
Ты просто хочешь дозы…
А я боюсь тупой угрозы,
Что больше никогда ты не придешь…
25.09.04
Ну кто поверит, что случилось так:
Подумал о тебе – и сразу твой звонок.
И раньше думал… Пустота
Мне позволяла думать. Но – молчок –
Ты не звонил…
Ах, да! Я ангела-хранителя достал!
Он так устал, что все же мне помог:
Болит желудок. Не купил фестал.
Но я теперь уже не одинок:
Ты позвонил.
Так значит Красота
Не только блядь, но вечность и итог
Иова. Если честно, у креста
Нет завершенности. И ты порог
Переступил.
1.10.04
Вместо предуведомления возможного читателя
Он пишет текст. Но не успеет его написать. Уже поздно. Нет времени.
Осталось только ожидание. Неважно чего. Сейчас его волнует, что свет падает справа. Он – ленив, поэтому писал стихи. Он чувствует, что уже поздно, поэтому пишет этот текст. Слово «текст» его коробит. Но еще больше его пугают: «рассказ», «повесть» и, упаси боже, «роман». Он привык сочинять лежа на диване, выключив свет, и наутро обнаруживать ту же стопку чистых листов. Но сегодня эта стопка станет меньше. Он не знает следующей фразы. Душно. Балконная дверь открыта. Шумит уродливый, бесформенный фонтан во дворе. Наверное, звуки струй задают ритм писанины.
Он начнет вспоминать, фантазировать, философствовать, интеллектуйствовать,
юродствовать, ёрничать, богохульствовать, прорицать, короче – оставлять на бумаге следы своего, как ему кажется, неповторим ого «Я ». Он боится, что скоро водить ручкой ему надоест, он не любит «силу воли». Но уже поздно. Остаётся бросить попытки. Он просто пишет, потому что всю жизнь он пытался писать, но не писал. Он догадывается, что это тоже попытка, но поздно.
Он любит сюжеты в книжках. Он знает, что сюжеты нечего не значат, но питают любопытство, которое позволяет читать.
Он ненавидит сюжеты в книжках. Он знает, что сюжеты заставляют его читать, хотя можно было и не читать.
Чем банальнее, сюжет, тем больше пространства, воздуха, но пространство нужно освоить, а воздух надо надышать, хотя вероятнее, что первое загадишь, воздух испортишь - бзднёшь. Чем хитроумнее и запутаннее сюжет, тем меньше тревоги по поводу говна и пердежа.
Он не будет беспокоиться ни о сюжете, ни об его отсутствие, ни об его банальности, ни об его хитроумности, ни об освоении пространства, ни об его загаженности, ни о воздухе, ни о «газах». Слишком поздно.
Он любит слово, он знает ощущения восторга, пожалуй, сравнимые с оргазмом, когда оно, слово, появляется в нужный миг.
Он ненавидит слово. Он знает, что слово его самый коварный враг, предатель, перед которым Иуда - святее Христа; слово –блядво, засохший комок говна смыслов, оборотень.
Но он догадывается, что и в первом, и во втором случае, слово сильнее его, что он не способен отличить первого от второго. Поэтому он не мучает себя выбором. Поздно.
Он любит метафору - он знает её волшебную силу.
Он ненавидит метафору - он знает порождённую ею дурную бесконечность отражений.
Поэтому он равнодушно глядит в себя, ибо нет для него более притягивающего и привораживающего, чем этот взгляд в своё нежное и чудовищное «Я».
И догадывается, что, быть может, только это ещё не поздно.
Он любит осколки, черновики, наброски - все либо уже бывшее, либо еще не ставшее, все случайное, бесформенное. Он ненавидит систему, стиль, форму и прочую дребедень.
И первое любит, и второе ненавидит он по одним и тем же причинам: своей бесхарактерности (для него это признак живого), лености, отвращения ко всякому порядку, как только последний повелевает: «ТАК ДОЛЖНО!», «НАДО!». Впрочем, он умеет бесхарактерность выдать за способность к компромиссам, к диалогу; леность – необходимостью самоуглубления, внутренней «духовной» работы; отвращение к порядку – за чувство справедливости, осознание приоритета человеческой уникальности над его социальным статусом. В конце концов, он – поэт, следовательно, распиздяй и точка. (Но, конечно, не для публики, он любит уют, и терпеть не может разбитых по пьянке стаканов и рюмок, хотя последнее приходится «не мочь терпеть» чаще, чем наслаждаться первым. И изменить эту пропорцию уже поздно).
Он – печальный дилетант. Он любопытен, ему многое интересно, но он понимает, что, даже будучи сверходаренным и архитрудолюбивым он сможет достичь края познанного в считанных областях, оставаясь при этом в чуть большем количестве областей знания дилетантом, а в остальном – полным профаном. Но, не будучи ни «сверх», ни «архи», а скорее – наоборот, он смиренно касается самых азов и тут же одергивает свое любопытство и… ему становится невыразимо печально. (Вспомните хотя бы бедолагу Брюсова).
Он еще наивен как дитя, поскольку давно уже старый циник.
Он развратен, поскольку стеснителен и сентиментален.
Он вежлив, поскольку – мизантроп.
Он не жаден, поскольку легче откупиться, чем делиться своим «Я», т.е. действительно и бескорыстно участвовать в чьей-то судьбе.
Он выучился глубокомысленно выслушивать собеседника, поскольку знает, что это лучший способ его не слушать вовсе, зато иметь полное право самому затем нести собственную ахинею.
Он влюбчив, но уже понимает, что никого, кроме себя, он все равно не полюбит.
И поэтому, он, скорее всего, «голубой», поскольку среди юношей и мужчин у него есть шанс найти кого-то, кто был бы его alter ego, хотя он знает, что этот шанс исчезающе мал и его не рассматривает.
Он – «мазохист», поскольку, очевидно, это оборотная сторона садизма. Но при этом он не переносит физическую боль и никогда не сможет кого-либо толком поколотить.
Он – алкоголик, поскольку ему хочется (почти ежедневно) побыть чудовищем, а кроме того, с похмелья жалеть и ненавидеть себя, но более всего оттого, что после похмелья шанс встречи со словом резко увеличивается.
Он – поэт, но не потому что написал несколько «приличных» стихов и даже их издал, а потому что так решил для себя сам и послал все остальное (профессию, карьеру, политику, обчество, семейность и т.п.) на хуй.
Он пишет этот текст не для себя. Хотя почти уверен, что это предуведомление подскажет: стоит ли продолжать чтение, а коли некий читатель станет ЭТО читать дальше, то на это воля его и Господа допущение (если угодно, шутка Дьявола).
Он хотел написать «Аминь», но передумал, поскольку в голове пронеслось «А пошло оно все к ….» Поздно.
*
Лень щедрее трудолюбия. Скупость последнего – некогда заниматься «чепухой», «надо работать» и т.п., т.е. некогда оглянуться, просто так, из лени, чем-нибудь заняться всерьез. Поэтому, лень писать что-то длинное, извините, рука устает, глаза слипаются, опять же – седалище… хм, хм… Розанов из лени-то и писал «Уединенное» да «Опавшие листья», правда, все-таки в конце жизни, вечером своего дня. Лень – спутник пишущего пьяницы. Нет, нет! Ради глоточка он «горы свернет», ну не «горы», ну не «свернет», а глоточек таки глотнет. А вот писать – лень! Были, конечно, Фолкнеры и Хемингуэи, да то – американцы. А наши? Довлатов, земля тебе пухом, писал-то, видимо, так, что больше не успевал между рюмками и заботами, чем их наполнить. А Веничка?! Дал ему Бог (или еще кто) написать священные «Москва – Петушки», да еще несколько вещиц и амба. Да и среди этих вещиц – «Розанов глазами эксцентрика». Ай-да рифма бытия!
лень – оборотень. Можно выпадать из жизни, из бытийствования, из суеты. Но из Я не выпадешь. Можно отключиться. Да. Но отключка – не лень. Сон – это лень? Ха! Те, кто с ленью, те выпадают из см. выше. А тогда им ничего кроме своего родненького Я не остается. Тут и начинается… уф, даже не хочу писать этого слова. И до того это изматывает, что отключка – единственное спасение, иначе съедишь, сверзишься. А что до отключки, то она может быть самою разной, но для ленивых, при благоприятных на то обстоятельствах, это, конечно, пьянство. Наркотики, карты, женщины, мальчики и т.п. – трудоемко, короче, лень и баста.
*
Меня всегда пугали два словечка – «стиль» и «поэтика». Ну, нет их у меня! Зачем они? Что за чудища такие? Вот у настоящего писателя, как мне сказали, они, непременно, в наличие. Ты же, говорят, никак не спутаешь Чехова с Достоевским или Платонова с Булгаковым. Гм-гм. Не спутаю. Но что такое «стиль» и «поэтика» все равно не пойму. Отвлеченно я, конечно, много могу понаболтать. А как открою «Шинель»… весь сгорблюсь, мерзну до окаянства, на губах кисленькие фразочки. Я раза два из сотни дочитал эту повестушку до конца.
*
За отсутствием «стиля», я и не писал и не пишу «прозу». Ну не умею!
Лень. Бог (или кто там) не дал. Ну и шут с ним, с этим писательством.
*
Но лень окаянная извела-таки меня. Плюнул я на свою бесталанность. Плюнул я на всякие сюжеты-фабулы. Плюнул я на сверку цитат, рытье в словарях-справочниках. Плюнул и на читателя, которого нет, так что просто на пол и плюнул. Сказал себе: давай корябай, что в головушке за эти годы наварилося, корябай, пока задница не заболит иль рука не устанет. Так мы с ленью и поладили. И ей отмазка от совести и мне занятье более трудное, нежели то же самое в башке крутить, лежа на диване. Ай, люблю Обломова! Жаль только – деревеньки-то нет.
*
О, мой неведомый читатель! О, совершенно немыслимый критик! Не старайтесь злорадствовать или с ухмылкой про себя эдак думать: эпигонишка, графоманишка и т.п. Да, именно, эпигон, графоман, добавлю – плагиатор и, непременно, с «ишка»! Скажу больше, мне всегда хотелось в 6-ую палату, но обязательно ту самую. А за сим, больше на эту тему ни слова.
*
Видимо, так устроено мое ухо. Слышу слово «польза», а вслед сразу – «скользко», т.е. даже потом «склизко», «слизь» какая-то в конце концов. А так оно и получается. Сначала – «польза», пользуем мы эту «пользу» – «скользко», да ведь все ж таки «польза», ан глядишь уже и «склизко», а там и вовсе «слизь» одна и остается. Хотите примерчик? А ну их! Лень. Вам охота, сами и покопайтесь в своей памяти, обязательно найдете, ручаюсь.
*
Мне всегда было жаль – родился не вовремя. То мне хотелось родиться чуть позже, то - значительно раньше. Вот и теперь я хотел бы быть афинянином времен молодости Сократа, да-да, именно, его молодости, даже юности. Но Александр Семенович мне строго пальчиком делает: «Времена не выбирают…//Большой пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять,// будто можно те на эти, как на рынке поменять». Стихи хорошие. Но не согласный я. Во-первых, во временах не живут, и, тем паче, не умирают. Во-вторых, их очень даже выбирают. И не такие уж пошляки. Кузмин Михаил Александрович, к примеру, в одно время неплохо устроился в Александрии.
*
«Я» легко и надолго забывает «Я», а когда принуждают вспомнить, чаще всего бывает поздно.
*
В чем преуспело Человечество за века, кои дают нам о нем хоть что-то знать, так это в способах самообмана, самооправдания. И все благодаря СЛОВУ.
*
Нет, глаза не говорят правды, они идеально созданы для вранья. Ложь искренней, жизненней, а, потому, правдивей.
*
Я расшибусь в лепешку, чтобы сделать «обещанное», но боюсь, что тому, кому я «обещал», придется довольствоваться лепешкой.
*
Доверчивость к людям – желание свалить на них свою бездеятельность, лень.
*
Ум почти всегда может простить его носителя, Жизнь (Мiръ) – практически никогда.
*
Пьяница хорош хотя бы тем, что хоть у него на языке то, что на уме.
*
«Никогда не говори никогда!» – девиз слабых. Сильные говорят: «Никогда!», а сами знают, что «Иногда» – сильней, а следовательно…
*
Боже, как мы запутались в словах! Или они в нас?
*
Акакий – это какое-то магическое имя: А как?..ий (отрыжка). Очень русское имя.
*
Раз в год перечитываю «Шинель». Это что-то вроде «Нового завета».
Не знаю как Бог, но Гоголь ухмыльнется.
*
В «Шинели» героического и романтического (на наш русский взгляд) на порядок больше, чем в «Чайльд Гарольде» или в «Вертере».
*
Малыш спрашивает отца: «Папа, а почему дома такие квадроугольные?»
Отец: «Так проще строить». Малыш: «А круглые или как эскимо было бы красивше…»
*
Читаю у Пелевина (о харакири):
«Напоследок можно позволить себе что-нибудь изысканнее. Можно еще крест-накрест. Тут два способа – прямой крест и диагональный. Этого я бы тоже не советовал – знаете, если вверх-вниз (выделено мной) разрежете, христианские аллюзии увидят, а если по диагонали – андреевский флаг…».
И как это: вверх-вниз по животу – крест? Ай-яй-яй! К вопросам Жизни и Смерти надо бы тщательне’й!
Когда тень упала на противень, где расположила свои члены и части потрошенная купленная по случаю в магазине кура, была полночь.
Тень упала от меня, хотя, если бы не лампочка, то…., но и не будь меня …впрочем, она упала, и это было.
Полночь к тому времени могла быть и заполночью. Но часы врут, а радио розетка пока смотрит на мир своими пустыми дырочками, поэтому было ли падение тени до или после полуночи установить я не берусь. Во всяком случае, назвать то время вечером или утром было бы в высшей степени несправедливо, что отметила и несчастная кура своим смиренным молчанием.
Правда, надо сказать, головы, а, следовательно, говорительных причиндалов, у куры не было изначально, т.к. потроха, в т.ч. желудок были изъяты также до того, как я увидел её впервые в полиэтиленовом саване, завязанном на узел.
Поэтому её молчание истолковывать, как знак согласия, я бы всё же поостерёгся.
(Надо заметить здесь, что в наше время только очень наивные люди истолковывают молчание, как знак согласия. И дело даже не в том что, бояться не согласиться, этого то сейчас как раз не боятся и в первую очередь именно те, кто, безусловно, согласны. Те же, кто не согласны, тоже не боятся не согласиться и даже вслух, а не только бровями, но уже во вторую очередь. Но беда даже не в том, что во вторую, а в том, что не согласны они в одном, а не соглашаются - с другим. И это все касается только говорливых, а ведь мы ведем речь о тех, кто молчит.)
Кура тем временем избавилась от тени и въехала в электропечь. Ей предстояло суровое испытание. Трупные ее ткани должны были вскоре превратиться в ароматные белые волокна, пропитанные солью, надушенные перцем и лавриком, облитые сметаной, которая в свою очередь способствовала превращению этой куриной кожицы в хрустящую лакомую корочку. Духовка на глазах превращала расчлененку в чудо самодеятельной кулинарии, которую предстояло поглотить пишущему эти строки и почитающему духовную пищу не меньше чем духовочную, а может быть и наоборот.
Лампочка и я уже не обращали внимание на тень. Часы уверенно показывали время заполночь. Мятый полиэтиленовый саван покоился в помойном ведре и только слегка ежился от воспоминаний о своей печальной роли и о противном узле, связывавшим его с нею. Мне было жаль мешка, но я полагал, что саван все же не надо использовать дважды.
Хотелось есть и спать. Поэтому я выключил свет и в темноте достал из духовки останки.
Тень не падала.
Все - смертельно...
Я полюбил тебя...
Я хотел полюбить в тебе себя...
Ты робок, застенчив и... совсем неразвратен,
хотя отдаешься ему (разврату) с энтузиазмом...
но только, если этого возжелаю я.
Помню первую нашу встречу...
Я - пьян.
Мне хочется парня.
Обращаюсь к одному c “плешки”:
- Познакомь с доступным мальчиком.
Мне указывают на тебя!
Но как к тебе подойти?
Ты мне не понравился, но что поделать...
Я сел на бревно рядом с тобой и начал “клеить”.
Ты, на удивление, довольно живо откликнулся...
Я не ожидал такой скорой победы...
Почему ты мне не понравился?
На этот вопрос ответить невозможно...
Но из трех парней, сидевших на бревне (дело было на “нудистском” пляже ),
ты был всего более незащищен, юн и, как мне показалось тогда, доступен...
Каждая из этих трех характеристик весьма условна...
Незащищенность - отсутствие покровителя, т.е. “хозяина”,
но и отчетливая податливость быть защищенным...
Молодость ( юность ) - не торжество, а боль,
что уже не так юн, как хотелось бы..
Доступность,
которая граничит с крайней степенью недоступности...
Самое печальное, что ты, мой “идол”,
сопрягаешь в себе радостное чувство “быть самим собой”
и патологическую необходимость “быть каким надо”.
Если что-то подобное превратило меня если не в алкоголика, то уж, во всяком случае, в неврастеника,
то такое состояние тебя самого дало тебе “комфортное” существование.
О! Ужас - эти длинные предложения!!!
Твои капризы - мои капризы.
Естество их несводимо...
кроме как к одному пункту...
любви...
Боже, как великолепен мальчик с его словами:
”Пусть я хромоножка, за то
у меня душа добрая...”
( Ты, кому я пишу эти строки, ты послушай!..)
Четыре месяца моей жизни, так или иначе, принесены тебе в жертву...
Четыре месяца твоей жизни, так или иначе, рухнули в мою бездну...
Прости, меня, мальчик!..
Благодарю тебя, мой “идол”!..
Но я не хочу, ты понимаешь!, не хочу,
чтобы для нас все кончилось всезануднейшим “прости”...
Я помню, как ты, впервые, меня трахнул...
Полагаешь, я был счастлив?
Мне просто очень хотелось, чтобы тебе было в “кайф”...
И, если ты мне не лгал, тебе было со мной тоже кайфово...
А если лгал, то не мне, а самому себе...
Я ничего не смог для тебя сделать...
Как ты был невосприимчив к поэзии, “серьезной” музыке, философии -
ко всему тому, что составляет мою жизнь -
таким ты и остался...
Почти…
Твоя “маман” здесь - не оправдание...
Матерей винить - пошло, даже если с точки зрения “других” оне - не правы.
Матери совсем вне каких-то наших суждений .
Писать все, что есть в моей, одурманенной башке?
Нет, “лапушка”,..
Пиши-ка ты сам...
Пусть, пока, под диктовку...
А там, глядишь, и сам намонстрячишься!!!
Так то..!
Сыворотка дня не сбита в сюжет...
Как ты умеешь быть “правым”!!!
Когда ты сейчас со мной,
ты уже не можешь скрывать,
как тебе хорошо...
...А раньше мог...
Как я презирал себя,
что не могу “раскочегарить” наивного мальчика...
Я в твоей власти,
которая, впрочем, зыбка,
как улыбка младенца...
Сидя в твоем красном и детском трико
и долбя эти бессвязные строчки,
я хочу...
Мое желание превозмогает мои боли...
Никогда не “пугай” меня своим суицидом...
...Если, конечно, я не круг на глади твоей жизни,
“богом” кинутого,
твоего, еще несозревшего (естественно ) “агу”...
Прости мне мои многоточия - я боюсь поставить точку...
Вчера я испугался,
что узнаю по голосу твоего брата...
Я благодарен ему,
что он не передал дословно то,
что я просил его тебе передать...
...Или я опять твой заложник,
коли тебя мои слова лишь убедили в мысли,
до какой степени я твой раб...
Пьяный - я противен, как (сам подбери сравнение )...
Трезвого же меня ты боишься...
Упрямство уважают в углеродистом железе (стали)...
А ценят и любят “ковкое” золото...
Но... сталь можно перекалить...
...А “золото” на поверку оказывается оловом...
Остается одно - Любовь...
Бедный мой мальчик,
Рыжий мой принц,
Что будет дальше,
Не знаю... Дай шприц
Для откровений
Моей немоты...
Вот мои вены,
Слова и бинты...
Сегодня я услышал по телефону - “Я занят..”
Звонка позже не последовало.
Поэты (а это не “призвание”, это самостояние) вызваны не жить, но петь...
Не “петь”, а не сметь не “быть” голосом...
Давно разделены для меня слух и хуй...
Когда ты ласкаешь меня, мне вольно не быть поэтом...
Когда ты не сотворяешь этого, мне вольно плакать, что мне поэтом не быть...
Моя сентиментальность с лихвой дополняется твоей кожей...
Она не прозрачна для намеков...
Ты не столько мой любовник, сколько “проект”...
Но - заинтригованный...
Не вини меня, что я почти всегда “талдычу” о себе...
Даже если я буду что-то “тренькать” о тебе - буду врать...
Нет, не о тебе, а о себе...
...Больше всего я ревную (ревность - нерв любви) тебя к твоей матери,
что естественно,
а также к самому себе,
что “противоестественно”,
хотя не понятно почему одно - естественно, а другое - “противоестественно”...
Утрата - возможность определиться,
т.е. встать на краю,
осознавая, что это край,
но даже не желать его переступать...
Мне было печально, что тебе часть этого текста “понравилась”...
Мне было печально, что ты не возжелал...