Сурат
Полный контакт
|
|
Анечка-а-А
просила снять маечки...*
Анечка вылупилась из города Павлограда, как из тухлого яйца. По крайней мере, мало что она так ненавидела, как свой родной город. Правда, она всегда отстаивала превосходство павлоградских шоколадных сырков над всеми остальными, но это только потому, что кулинария была для нее священной темой, а вовсе не Павлоград. Все, что сделала Анечка в родном городе, так это окончила школу, но ей хватило и этого. Анечка была полноватой девочкой, не отличающейся остротой ума, поэтому учеба ее не интересовала ни с какой стороны, а одноклассники так и вовсе замучили. О школьных своих годах она всегда вспоминала с большой неохотой и настроение у нее при этом портилось мгновенно. Я, грешным делом, думал, что Анечка совсем идиотка, но однажды она меня поразила знанием стихов Агнии Барто. По радио играла песня Маши и Медведей:
Если к этой девочке
вы придете в дом,
там вы эту девочку...
Я пристал к Ане, чтобы она вспомнила отсутствующую строку, но она сказала, что не помнит. Я решил обличить ее в том, что она вообще не знает этих стихов, как вдруг она прочла мне их продолжение, которого не было в песне и которое я сам начисто позабыл. Вот так Анечка.
Когда я с ней познакомился, это была милая девушка с пухлыми, но очаровательными формами, слегка шепелявящая, с кучей комплексов по Фрейду и всей его людоедской своре, не особо умная и уже ненавидящая свою работу.
Работу эту она невзлюбила с самого начала и по сей день терпеть ее не может. Плиточником-облицовщиком Аня стала по прихоти безымянного центра занятости, куда она пришла сдаваться в плен вскоре после своего побега из Павлоградского концлагеря. Вопрос не в том, нужен ли девушкам какой никакой показатель IQ, вы уж поймите правильно, а в том, нужны ли вообще эти девушки, раз они не нужны никому? Аня как продукт (своего города, своей мамы или кто ее там сделал) предназначалась только для одного - для выхода замуж за платежеспособного товарища с широкой спиной, который обеспечил бы ей нормальное существование без необходимости работать. А она бы рожала ему детей. В конце концов, а что, нормальный обмен. Ты за нее работай, а она тебе детей нарожает. Я лично знаю одну девушку, которая шикарно устроилась, выйдя замуж за бизнесмена и родив ему дочку. Правда, девушка эта была небесной красоты (чем Аня похвастать не могла) и счастье ее оказалось весьма сомнительным, но это уж как кому повезет. Анечке же не везло вообще, словно ее кто заговорил. Нет, я, конечно, намекал ей, что, если она не хочет выкидывать этот бред из головы, то надо не сидеть сложа руки, а искать своего рыцаря на белом бумере. "Кому я такая нужна..." - печально возражала она и продолжала, не смотря на столь реалистичную позицию, мечтать. А вы знаете, как у нас принято к мечтам относиться. Мечты, как блохи, пускай кровь сосут, зато с ними не так скучно.
Я же сам чуть с этой Анечкой не влип, да Бог миловал. Анечка к тому времени уже изрядно пополнела, и я помню, как сидел зимой в нетопленой квартире, но совершенно не мерз - меня вполне согревали гормоны, которые я же и выделял, часами созерцая необъятную анечкину задницу со сползающими с нее штанами. Анечка работала, а я колебался, снять с нее эти штаны прямо здесь или сначала пригласить домой? К счастью, я струсил и все-таки пригласил домой, а она тоже струсила и отказалась. С этого момента никаких половых чувств к Анечке я больше не испытывал и между нами установились теплые братско-сестринские отношения.
Как назло Анечка все полнела и полнела. "Чем меньше ем, - сетовала она, - тем быстрее толстею. Что ж мне, совсем есть перестать, что ли?" Женская красота, которая и сама по себе быстротечна, на Анечке решила не задерживаться вовсе, и очень скоро Анечка стала напоминать живой шматок сала, вызывающий аппетит преимущественно у женатых и пожилых. Взяв Анечку за ляжку, такой пассажир мечтательно что-то прикидывал и одобрительно причмокивал, Анечка же с неизменным любопытством (а вдруг?) эту реакцию наблюдала и тоже что-то там себе регистрировала.
Годы хоть медленно, а идут, или пусть быстро, но летят, да Анечка застряла на одном месте. Она снимала квартиру с подругой, которая заменяла ей спутника жизни, и кошкой, что играла, надо полагать, роль ребенка в этом символическом браке. Точно так же, как замужние бабы ругают между собой своих мужей и детей, Анечка выпускала пар, понося на чем свет стоит свою подругу и несчастное животное, которое они даже за порог комнаты не выпускали - вдруг кто изнасилует? Претензии, впрочем, иногда бывали вполне справедливыми: в моменты депрессии анечкина подруга имела обыкновение делать лезвием надрезы на собственной коже, а кошка, как водится, обсерала квартиру. Конечно, с подругой можно было бы и расстаться, а кошку утопить, но Аня уже поняла, что близких существ не выбирают, и больше не пыталась повторить свой павлоградский подвиг. Бегство из концлагеря оказалось бессмысленным в принципе, потому что за колючкой - отнюдь не свобода и не дорога из желтого кирпича, а только другой концлагерь. Зачем же, спросите вы, нужна колючка? Только для вас, ответил бы вам стражник из романа Кафки, для того, чтобы миф свободы не умер - жить-то хотят все, даже мифы. Но, удивитесь вы, разве миф - живой?! Человек - живой, это да, но чтобы миф... Правда в том, что одушевление человека и превращение мифа в абстракцию - это и есть самый главный миф. Потому что, кроме мифа, ничего и нет.
"Что же это такое?! - жаловалась мне (ну, привычка у нее такая; кто курит, кто пьет, а она жалуется) Анечка. - Время летит, как ошпаренное, а жизнь как стала на месте, так и стоит. Раньше я получала зарплату и радовалась хоть тому, что можно пару раз съездить в город и по магазинам походить. Теперь я уж и не высовываюсь никуда. Съезжу раз в месяц к маме в Павлоград, да и то - поскорее возвращаюсь, чтобы там не задерживаться. Как же ж так?.."
Какое-то время я воспринимал Анечку исключительно трагически. Ну, сами посудите - молодость проходит, сало растет, зарплата маленькая, работа тяжелая, перспективы отсутствуют начисто, все явно свидетельствует о том, что именно таким вот незамысловатым образом и пройдет жизнь. Да чего уж там, какое-то время я даже самого себя воспринимал трагически, но как только перестал, так и с других слетели бухенвальдские пижамы. Порядковый номер на рукаве стирается легко - достаточно на него плюнуть от всей души и потереть пальцем.
Как-то Анечка упала с лестницы вниз головой и получила сотрясение мозга... Вообще, несчастные случаи на стройке не редкость. Вы думаете, я почему все это пишу, откуда у меня свободное время на всю эту графоманию берется? Я просто со всей дури ебнул себе по пальцу молотком - даже кость треснула. Замотал я это дело кое-как, прихожу в больницу, а мне говорят: прости, дорогой товарищ, отключили нам воду, поэтому мы даже смотреть не будем, что ты нам принес, нам ведь даже руки не будет чем отмыть от твоей крови. Поехал я в другую больницу, а мне говорят: "Я - хирург областного центра хирургии кисти, ко мне со всей области приезжают, и у меня нет ни времени, ни желания заниматься всякой хуйней!" Правда, в то, что мой случай - хуйня, я поверил тут же, потому что вошла медсестра и сказала:
- Хирург Хирургович, вы снимки тех двоих заводчан смотреть будете?
- Каких заводчан? А, тех, у которых руки под пресс попали... Давайте сюда!
Короче, сижу сейчас дома, гляжу на свой искалеченный палец и высасываю из него истории. Перешибите мне хребет, так я, пожалуй, и роман напишу.
Отвлеклись. В общем, все время у нас на работе кто-то что-то себе ломает - кто ногу, кто жизнь - и Анечка не стала исключением. Тоже, вроде бы, пальчик сломала. Было это на заводе ММЗ (мухосранский машинобудiвний), когда я там еще не работал, но когда я пришел туда на инструктаж, там уже всем нашим было принято говорить, что "девочка с вашей фирмы не соблюдала техники безопасности, упала с лестницы и умерла". На заводе я застал Аню уже живой и вполне работоспособной. Она, как всегда, мне обрадовалась и стала потчевать меня аппетитными подробностями своей трагедии: где у нее что сломалось, сотряслось, как с ней обошлись врачи, как с ней поступило начальство фирмы - короче, мрак полнейший.
Тем не менее, когда она мне только начала рассказывать о своем головоломном падении, я почему-то искренне заржал. Перечисление травм и прочих последствий несчастного случая вызвало у меня не меньшее веселье.
- Ну, что тут смешного? - обиделась Анечка. - Когда у тебя сотрясение, а врачи даже не могут это толком определить, это совсем не...
Но я уже корчился от смеха.
Заметно повеселев, Анечка рассказала мне, что жизнь бессмысленна, никакого просвета с этой работой, чем больше работаешь, тем меньше тебе платят, кошка обосрала всю квартиру (общий хохот), мама болеет постоянно, а на этой стройке здоровье тоже особо не сохранишь, так мы и помрем здесь, желательно, от несчастного случая и, желательно, молодыми. На этой оптимистической ноте мы и закончили, но с тех пор стал я замечать нездоровую склонность у Анечки к черному юмору, что ли, ну или как еще назвать способность смеяться в тех ситуациях, где нормальные люди если уж не плачут, то угрюмо кривят свои нормальные физиономии? Анечкин смех я стал слышать в самых неподходящих для этого местах, и боюсь, что когда я наконец выйду на работу и расскажу ей о своих злоключениях - как мне не смогли определить перелом, несмотря на рентген, как отрезали ноготь, который будет теперь два месяца отрастать неизвестно в какую сторону и пр., то доставлю ей этим несказанное удовольствие.
Смейся, Анечка, смейся.
* - именно так и написано у Земфиры - "маечки", хотя, без сомнения, имеются в виду "майечки", т.е. уменьшительное во множественном числе от "Майя" или попросту - мелкие иллюзии.
В полночь, третьего февраля 2002-го года, я вспомнил, что я - марсианин.
Это было для меня такой неожиданностью, что даже будильник, словно подавившись, громко сказал: "Тик-так!" и замолк навсегда, потому что все его шестеренки в одну секунду расплавились, а стрелки отвалились.
Первой мыслью, которая приползла ко мне в эту минуту, была мысль о том, идти ли мне завтра на работу или не идти? Вспомнить о том, что ты марсианин, это все равно что заболеть, а в таких случаях обычно берут отгул. С другой стороны, меня не поймут, решил я утром - и пошел на работу.
А там как раз привезли полтора куба известкового раствора и все это нужно было поднять на пятый этаж, потому что на улице был февраль и раствор мог замерзнуть до марта. Я взял ведра и, размышляя о том, что это весьма странное занятие для марсианина, принялся за нехитрый и почетный свой труд. В обеденный перерыв я открыл банку с холодной гречневой кашей и понял, что все мое марсианское нутро горячо протестует против такого положения дел.
Я пошел к прорабу и сказал, что мне нужно взять отпуск недели на две.
"С какой это стати?" - раздраженно спросил прораб, думая о том, как его, коренного жителя Венеры, все это достало.
Вот мудак, подумал я, так тебе все и объясни. Ты же первый меня сдашь в дурдом, если я тебе во всем признаюсь, не так ли?
Конечно сдам, подумал прораб, тут и говорить не о чем. И зарплату твою, которую тебе задолжали за три месяца, сам найду способ получить. Мы-то в отличие от вас, марсиан, тормозить не любим.
Допустим, подумал я, у меня заболела тетя в Брянске, а живет она одна и помочь ей некому?
Тетя в Брянске не прокатит, подумал прораб, это явный гон.
"По семейным обстоятельствам!" - решительно сказал я и сплюнул.
"А что случилось?" - законно поинтересовался прораб.
"Знаете, - сказал я, - если бы мне хотелось об этом рассказывать, я бы не соврал, что "по семейным обстоятельствам", а начал бы изливать перед вами душу - мол, так-то и так-то, заболела тетя из Брянска, но ничего этого я не хочу, поэтому и говорю, что по семейным обстоятельствам"
"Я просто спросил, - примирительно сказал прораб. - Надо так надо. Пиши заявление на имя главного инженера. По семейным обстоятельствам и все такое"
Я написал заявление и решил, что венериане - не такие уж и мудаки, просто детство у них было суровое.
В конце концов, подумал прораб, в одной солнечной системе живем - соседи, как-никак...
Когда я шел домой под ногами путались одни земляне и ни одного земляка. Характерная черта землян - сутулая спина, затюканная физиономия, семенящая походка и авоська в руке. Но самое главное - каждый думает о своем.
Мне даже захотелось аспирину, но дойти до аптеки я не успел, потому что меня сбил грузовик. За рулем был, конечно, землянин. Он так задумался о своем, что даже не заметил, что я стою посреди улицы и хочу аспирину.
По крайней мере - хорошо, что я взял отпуск.
"Странно, - сказал санитар, - что он не потерял сознание..."
"Сознание так просто не потеряешь, - объяснил я ему, хотя говорить было больно. - Это все равно, что потерять стог сена в иголке, потому что сознание - это все, а я - ничто. Я сам могу в нем потеряться, но потерять его - это из области научной фантастики!"
"Вы бы лучше берегли силы, - попросил меня санитар, - а не разговаривали..."
"Если силам будет угодно, - не унимался я, - они сами меня сберегут, я же над ними не властен, как же я могу их сберечь?"
"Просто - закройте рот!" - посоветовал санитар и я замолчал.
В больнице мне удалили левую почку, заверив меня, что это еще ничего по сравнению с тем, если бы мне удалили левое яичко или левое полушарие мозга, потому что человек живет либо тем, либо другим, а остальное у него просто для красоты.
Во время операции я три раза перенес клиническую смерть и один раз - клиническую жизнь, которая так меня истощила, что я знаками стал умолять хирурга, чтобы он это дело поскорее кончал. Мне ввели какой-то наркотик - и клиническая жизнь оборвалась так же внезапно, как и началась. Вместо нее передо мной появился бодхисаттва Авалокитешвара, а в правом ухе заиграл лондонский симфонический оркестр. Авалокитешвара сидел в позе лотоса, но, взглянув на меня, понял, что цирк ни к чему, и с явным удовольствием расплел затекшие ноги.
"Ну, как тебе все это? - поинтересовался он. - Не очень грузит?"
"Я бы хотел узнать, - сказал я, - что я здесь делаю?"
"Ты смешной парень, - улыбнулся Авалокитешвара. - Вас ведь только для того и отправляют на Землю, чтобы вы это узнали. А я тебе просто мандарины принес..."
И тут я понял, что это не Авалокитешвара, а мой прораб стоит над моей кроватью и держит в руках авоську с мандаринами.
"Куда ее положить?" - спросил он.
"Я не знаю, - честно признался я ему, - я сам только что здесь очутился. А вы уверены, что вы не Авалокитешвара?"
"Нет, не уверен, - так же откровенно сказал он. - С тех пор, как я вспомнил, что я - венерианин, я больше ни в чем не уверен..."
В это время в палату вошла старушка-медсестра с Меркурия и принесла обед - жидкую кашицу поносного цвета. Видимо, она недолюбливала венериан, поэтому стала ворчать на прораба, что, мол, шляются тут всякие, пациент еще от операции не отошел, а ему уже житья не дают, вот, поешьте-ка супчику, только сначала эти две таблетки выпейте и не капризничайте, я не ваша бабушка, капризничать дома будете... Тут она замолчала, потому что мы все втроем вспомнили про свой дом - кто про Марс, кто про Венеру, кто про Меркурий.
Прораб вздохнул, выпил мои таблетки и стал есть суп, а старушка сказала, что ничего, пусть кушает, она еще принесет.
Когда она пришла с дежурства домой, все - и дочка, и зять, и внучка - уже спали. Она достала из ящика письменного стола толстую общую тетрадь в клеточку и записала детским почерком:"04.02.02. Встретила двух инопланетян - одному из них вырезали почку, а второй пришел его навестить. Почему-то вспомнилось... еще до того, как я вышла замуж, меня это доводило до бессонницы, и ответа найти я не могла, потому и забыла крепко-накрепко, чтобы было спокойнее, а оно возьми и вынырни из-за угла, когда его уже не ждешь... всего лишь один-единственный вопрос. Что я, черт побери, здесь делаю?!"
Она захлопнула тетрадь и пошла чистить зубы, потому что время было позднее, а завтра снова на работу.
Давай оставим ее, читатель, ведь сейчас она начнет раздеваться перед сном, а женщина она старая, и вообще - это неприлично. Лучше с тобой поговорим.
Когда я выписался из больницы, я все это специально для тебя написал. Ты ведь уже догадался, что не просто так читаешь эти строки? Я допускаю, что ты еще не вспомнил, но я точно знаю, что ты догадываешься. У меня же к тебе - всего лишь один вопрос. Что ты здесь делаешь?
И наконец Ефимович допился до того, что стал выходить на контакт с марсианами. Покойник не показывал виду, но к рассказам Ефимовича прислушивался внимательно, и рассказы эти, надо было признать, одним махом выбивали почву из-под покойницких ног. Как-то раз покойник услышал доносившуюся из их с Ефимовичем общей кухни приглушенную возню, и это было очень странно, потому что Ефимович мог вести себя как угодно, но только не тихо. Его коронным номером было встать в три часа ночи и начать рубить дрова (газ у него отрезали два года назад) у себя в комнате, которую от покойницкой кровати отделяла лишь хлипкая перегородка в полкирпича. Покойнику было облом вставать с дивана и выходить на какую-то там кухню, но сдавленный шепот: "Откручивай, откручивай!.." не оставлял другого выбора. А в кухне, между тем, было на что посмотреть. На кухонном столе стоял Генка по прозвищу Аллигатор, покойницкий сосед с третьего этажа, а в прихожей терял резкость еще какой-то смутный субъект, поспешно ретировавшийся на улицу, как только покойник явил им свою персону, которая изумленно осведомилась: "А чего это вы здесь делаете, ребята?", хотя вопрос это был исключительно риторический, потому что, стоя на кухонном столе и откручивая газовый счетчик от газовой же трубы, можно было делать только одно – откручивать этот проклятый счетчик. Аллигатор мгновенно слез со стола и для начала и приличия ошалело спросил: "Как отсюда выйти?!", а потом пояснил, что на улице околачивается один очень стремный тип и что он, Аллигатор Гена, забрался со своими грязными говношлепами на стол только для того, чтобы выяснить, по-прежнему ли этот стремный тип там его, Аллигатора, караулит.
"Ты хоть ничего отвинтить не успел?" - с надеждой спросил покойник и Аллигатор заверил, что фактически ничего. Покойник проводил его на улицу, сбивчиво объясняя, что его, покойника, в прошлом году уже три раза обворовывали и теперь он просто жаждет найти козла отпущения, каковым вполне может оказаться Аллигатор. На улице их встретил застенчивый друг Аллигатора, который искренне извинился перед покойником и попросил три рубля взаймы. Покойник вздохнул и снова начал объяснять, что в прошлом году его уже целых три раза, на что друг Аллигатора возразил, что в прошлом году он еще сидел, поэтому никак, даже при всем своем желании, не мог зарекомендовать себя покойнику с подобной стороны, а всему виной – эта проклятая алкогольная зависимость, страшная штука, братан, ты не поверишь, на что можно решиться из-за трех всего лишь рублей… Покойник охотно поверил, но, как и всякий бессердечный трезвенник, мольбам ближнего не внял и вообще оказался чужд состраданию.
А вечером Ефимович сказал покойнику, что это все не просто так. Существуют такие лаборатории, где люди в белых халатах (тут Ефимович давал понять, что в свое время он сам носил такой халат) вживляют электроды в мозги белых мышей, воздействуя током на их нервную систему самым невообразимым образом, но все это – грубая и топорная работа, потому что проводится в неестественной для белых мышей среде, совершенно без учета социального фактора. Идеальный эксперимент предполагает условия, когда подопытный живет себе своей обычной жизнью на своем обычном месте и ни о каком воздействии со стороны не догадывается.
Покойник сразу же просек, куда ветер дует, и напрямую спросил, не хочет ли Ефимович сказать, что Аллигатор со своим застенчивым другом и есть его любимые марсиане, они же – таинственные экспериментаторы? Ефимович честно признал, что такой возможности не исключает, но в общем, конечно, сомневается. Скорее всего, вышеупомянутым лоботрясам также отведена роль подопытных крыс, но – второстепенная. Кандидатом же на главную роль является никто иной, как покойник, но в чем именно эта его роль состоит – это вопрос, который ему, Ефимовичу, не по зубам, тем более, что и зубов-то у него никаких нет уже довольно давно.
"Вполне возможно, - заключил Ефимович загадочно, - что цель эксперимента заключается именно в том, чтобы подопытный сам догадался, в чем именно она заключается!"
Покойник оторопело уставился на Ефимовича – ему пришла в голову дикая мысль, что это не Ефимович разговаривает с ним, а какой-нибудь марсианский агент миссии по межзвездным коммуникациям. Ефимович подался в контактеры и начал ретранслировать марсианские послания полтора года тому назад, но до сих пор покойнику не доводилось посмотреть на это сколько-нибудь серьезно. Он заглянул Ефимовичу в глаза и увидел в них нечто большее, чем глаза алкоголика на пенсии, которую он так залихватски пропивал, что это вызывало, если не восхищение, то, по крайней мере, определенное уважение. Вполне возможно, за этими глазами скрывается внеземной разум и, вполне возможно, не один. Покойник почувствовал, что именно сейчас можно говорить с предельной откровенностью.
"Ну, ладно, - сказал он, - только у меня есть один вопрос. Вот ты, Ефимович, уже бывалый контактер. Но я никак не могу понять, зачем вообще для контакта нужны контактеры? Почему эти твои марсиане не могут заявиться сюда и сами со мной поговорить?"
Лицо Ефимовича просветлело.
"А тебе не приходило в голову, - сказал он проникновенно, - что у марсиан для беседы с человеком нет других уст, кроме человеческих? Нет другого языка, который бы ты мог понять, и нет другой руки, которую ты бы мог пожать. Все это ты элементарно поймешь, если ответишь на один-единственный вопрос. Он звучит так. Что нужно сделать, чтобы войти в полный контакт с человеком? Или так. Что нужно сделать, чтобы войти в полный контакт с марсианином?"
Нет, подумал я, этого не может быть. Этого просто не может быть, потому что этого не может быть никогда. А ночью мне приснился мой прораб, который вместо того, чтобы руководить строительством, пытается вступить со мной в контакт противоестественным способом, потому что у них на Венере в этом году невыполнение госплана по контактам. Он слезно просил меня, умолял и даже ползал за мной на коленях, но я оставался по-прежнему непреклонен, хотя и машины уже сновали туда-сюда, и все кончилось тем, что меня сбил грузовик, за рулем которого сидел Ефимович и объяснял: "Только полный контакт! На меньшее мы не согласны, потому что меньшее не имеет смысла…"
И тогда я проснулся. Часы показывали полночь и это оказалось последним, что им было суждено мне показать. Наступило третье февраля 2002-го года. И я все вспомнил.
В Уфе жила маленькая девочка по имени Альфия и носила очки на больших черных глазах. Девочке было всего пять или шесть лет, но она уже работала юристом в каком-то коммерческом предприятии. У девочки был муж на десять лет ее младше и подрастала дочка, которой стукнуло уже семьдесят пять. Альфия была очень добрая - и это было ее отличительной чертой всю жизнь. Отличительная черта, если кто не знает, это жена отличительного черта, который живет у тебя в голове и отличает черное от белого, добро от зла, мальчиков от девочек и тебя от меня. Без отличительного черта ты был(а) бы не сам(а) собой, а черт знает кем... Да, про Альфию. Она, как я уже сказал, была очень добрая и даже не душила мужа, когда он забывал вынести мусорное ведро, и никогда не плевала в чай дочке, если та возвращалась домой позже девяти вечера. Она знала, что муж младше ее, а дочка в том возрасте, что сама может решать, когда ей возвращаться домой, даром что во второй класс ходит. Но настолько же, насколько Альфия была доброй, настолько же были злыми ее муж и дочь. Они были такими подлыми и коварными, что даже вступили в сексуальную связь друг с другом, чтобы досадить Альфие. Но так как та была слишком добрая, она или не замечала этого, или попросту закрывала на все глаза. Даже когда они отрезали голову ее маме, которая приехала к ним на два дня погостить, и запекли ее в тесте, Альфия сделала вид, что ничего не произошло. А все из-за того, что Альфия очень любила классическую музыку, особенно третью и седьмую симфонии Бетховена. Она включала их на всю громкость и, чем больше слушала, тем добрее становилась, но, к сожалению, на мужа с дочкой это оказывало совершенно противоположный эффект. Они начинали кидать в Альфию ножи и тарелки, а один раз даже ударили ее по голове пишущей машинкой. Даже соседи иногда кричали им из-за стенки, что они сами сейчас придут и выкинут Альфию из окна. Она же, как всегда, делала вид, будто ничего не происходит, потому что была очень доброй. И включала магнитофон еще громче. Но долго так продолжаться не могло, потому что если долго слушать музыку с такой громкостью, то ни одни уши не выдержат - и добрая Альфия, в конце концов, оглохла. Теперь муж и дочь могли сколько угодно разговаривать при ней матом и даже кричать ей прямо в ухо, что борщ она готовить не умеет и что Бетховен не композитор, а сенбернар из американского фильма. Альфия все пропускала мимо ушей.
Однажды ей приснилось, что в дверь позвонили, а так как во сне она еще не привыкла быть глухой, то, услышав звонок, сразу же побежала открывать. На пороге стоял Бетховен и вилял хвостом. Он спросил, можно ли ему войти и есть ли в доме фортепиано. Когда Альфия попыталась что-то ответить, он прервал ее, сказав, что это бесполезно, потому что он абсолютно глухой. У Альфии не было фортепиано, но, так как это был сон, то в гостиной оказался целый рояль. Они перенесли его на кухню и Бетховен заиграл апассионату. Альфия накормила его борщом и он сказал, что это очень вкусный борщ, поэтому он придет завтра и сыграет что-нибудь еще.
Так прошли месяцы. Бетховен приходил каждую ночь и играл все то, что написал при жизни, а когда репертуар был исчерпан, то и то, что успел сочинить после смерти, а Альфия кормила его борщом и он вилял хвостом еще радостнее.
За это время соседи Альфии совсем озверели, так как музыка великого композитора стала преследовать их даже во сне. Они бессильно сжимали зубы, писали на дверях Альфии непристойные гадости, похитили ее дочку, отрезав ей ухо, которое Альфия получила в конверте вместе с запиской, что если музыка не прекратится, мы отрежем твоей дочке все, что только можно; с уважением, твои любящие соседи. Дошло до того, что мужа Альфии стали каждый вечер жестоко избивать, когда он возвращался с работы, и теперь он больше не мог ни выполнять свои супружеские обязанности, ни нарушать их с кем-нибудь другим. Но Альфия ни на кого не держала зла, потому что сам Бетховен играл ей каждую ночь свои удивительные произведения. Когда ее мужа наконец забили до смерти и прислали бандеролью левое полушарие мозга ее дочери, она все отдала в Банк органов и деньги брать отказалась, так как была чужда корысти.
И пришел тот день, когда дверь ее квартиры взломали, потому что она не услышала звонка, и вошел Бетховен, как всегда, виляя рыжим хвостом. Он что-то сказал, но она не могла понять что, потому что была глухой, и осознала, что это вовсе не сон. На кухне не было никакого рояля, а за окнами светило самое обыкновенное солнце, и в ушах была тишина. Бетховен подвел ее к окну и указал пальцем на белый автомобиль, ожидающий их у подъезда.
Затаив дыхание, соседи из своих окон следили, как статный мужчина с мохнатым хвостом помогает Альфие сесть в автомобиль, который через минуту увез ее из их жизни навсегда. Даже ее квартира номер сорок шесть исчезла из дома, и все, кто приходил к соседям в гости, удивлялись, почему за дверью с номером сорок пять сразу следует дверь с номером сорок семь? Соседи пожимали плечами и говорили, что настоящее искусство - это магия, сила которой не знает границ и может сделать все, что угодно. От этих слов гости спохватывались, что совсем забыли о подарке, который принесли с собой, и доставали из своих сумок компакты Бетховена, после чего все молча пили чай под завораживающие звуки Лунной сонаты, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Когда Бритни Спирс была маленькая, она любила "валить коров" с друзьями по ночам. Всем известно, что коровы спят стоя и не слышат, когда вы к ним подкрадываетесь. Достаточно одного легкого толчка, чтобы эта сонная туша с грохотом брякнулась о землю. Это очень смешно. На Руси, правда, никто и никогда ни о чем таком не слышал, потому что у нас холодно и коровы спят в коровнике. А в Америке тепло.
Американские коровы не любят Бритни Спирс.
Однажды маленькая Бритни попала на скотобойню и ей разрешили замочить пару коров, одна из которых, удивленно качая головой, сказала:
"Зачем ты это делаешь, девочка? Неужели же ты, такая маленькая, сможешь съесть меня, такую большую?!"
"Нет, - ответила умница Бритни, - Я вообще говядину не люблю. Я люблю индюшью грудинку!"
"Зачем же ты хочешь меня убить?" - еще больше изумилась корова.
"Во-первых, - сказала Бритни, - какая разница, кто тебя убьет, а я еще ни разу в жизни не убивала коров. Во-вторых, назови мне хотя бы одну причину, по которой тебе следовало бы жить? Ты что, принадлежишь к молочным породам?"
"Нет, - призналась корова, - меня специально на мясо выращивали..."
"Тогда, может быть, ты способна приносить какую-нибудь другую пользу, кроме того, чтобы пойти на гамбургеры?"
"Нет... кроме этого, никакого проку от меня нет..."
"Тогда почему мне не убить тебя?"
"Потому что я боюсь смерти и не хочу умирать, - ответила корова. - Разве это - не достаточная причина?"
"Ты хитрая, - сказала Бритни. - Каждое живое существо на земле имеет свое предназначение, которое оно должно выполнять. Я, например, жутко люблю петь и, поверь мне, когда-нибудь стану настоящей певицей, но если я не буду петь, кому я буду нужна? Каждый должен хотеть того, для чего он предназначен, разве не так?"
"Я никогда не думала, что для чего-то предназначена, - ответила корова. - Мне казалось, что я ни для чего, а просто так"
"Ты глубоко заблуждалась!" - сказала Бритни и завалила глупую корову электрическим разрядом. Потом из нее сделали много колбасы, которую с удовольствием ели миролюбивые американцы и их дети. Некоторые из них посещали тренажерные залы и переводили полученный белок в мышцы, потому что девушки любят сильных мужчин. Таким образом, несколько сердец соединились в браке, а у одной пары даже родился мальчик-вундеркинд, который мог на расстоянии управлять движением аквариумных рыбок и решать уравнения седьмой степени.
Еще можно было бы написать, что, когда у самой Бритни родилась дочка, душа убитой коровы воплотилась в тело девочки, чтобы потом каким-нибудь особо жестоким способом отомстить за свою смерть. Но это все будет неправдой, потому что у коров нет души. Это не значит, что у коров нет, а у людей есть - у людей тоже нет. На всей земле душой обладает только фильм Ридли Скотта "Бегущий по лезвию бритвы" и все.
Но после этого и обломаться можно, ведь вы никакой позитивной энергии из этого не получили, правда?
А представьте себе, что маленькая Бритни говорит корове:"Ну, все! Прощайся с жизнью, сейчас я тебя урою нахрен..." - а корова, даже не думая ни с кем прощаться, как долбанет рогами маленькую Бритни по балде - хрясь! - и теперь ясно, почему у нее такие конченые песни. Она же сутки в реанимации пролежала, перенесла две клинические смерти, потом две недели в стационаре с периодическим впаданием в кому, где и родились строки:"Heat me baby one more time!"
А корова ее в больнице навещала, беспокоилась о ее здоровье, но Бритни только слабо улыбалась и клялась, что отныне станет вегетарианкой.
"Не надо, - сказала корова, - это ничего не изменит. Ты лучше поправляйся, а потом приезжай на ранчо снова, валить нас по ночам с друзьями... не забывай меня..."
"А я поняла, - сказала Бритни, - что нет ни у кого никакого предназначения. Все существует просто так, ни для кого и ни для чего, и никто не может существовать специально для того, чтобы его убили и съели..."
"А я, - сказала корова, - уже совсем не против, чтобы принести кому-нибудь пользу хотя бы таким идиотским способом. Может, кто-то жить без говядины не может, а я ему приятное сделаю..."
Ну, тут уже буренка гонит, я так считаю. Ей, может, и приятно, но жрать ее я все равно не стану. Хоть она и корова, и души у нее нет. Все равно.