Счастливый дар 

Счастливый дар - одним из прочих 
быть обитателем земли, 
одной из пчел ее рабочих. 
В пыльце, и в пепле, и в пыли 

изыскивать сладчайши яства 
для невзыскательной души 
и без тщеславья, без лукавства 
слагать в молитвенной тиши 

простые саги о текущем, 
как мед из изобильных сот, 
неповторимом, присносущем 
дне, из которого растет 

мистическая роза рая 
в шипах спасительных гвоздей. 
И крестик теплится, мерцая 
в ложбинке темной меж грудей: 

«Узнай, что всяк - благая весть, 
за бороду не дергай Бога, 
цени то малое, что есть, 
и понимай, как это много.» 

Я понимаю, понимаю. 
Но как не дернуть иногда 
за бороду Владыку рая? 
Не поредеет борода. 

И Он, я знаю, не в обиде - 
Сам поозорничать не прочь: 
окатит ливнем в лучшем виде 
Он расфрантившуюся дочь. 

Стекает пудра, тушь струится, 
как нефти ручейки, с ресниц. 
Обоим стоит расшалиться - 
и вот уж не остановиться, 
и ни пределов, ни границ!.. 

    ..^..




Последний блюз 

Памяти В.Г. 

Как фильм, назад прокрутим десять лет, - 
гуляет время взад-вперед в России. 

Зеркальный шкаф, ореховый буфет, 
и печка чудная, и всполохи косые 
ложатся на сверкающий паркет. 

В жилище - некогда немецкого барона, 
а ныне - в обиталище беды 
по чутким клавишам аккордеона 
летают все еще проворные персты. 

Больной старик для нас играет блюз, 
в последний раз играет он и знает, 
что он в последний раз сейчас играет, 
и улыбается. И я боюсь 

улыбки этой пред лицом Ничто. 
Недавно с удивленьем мы узнали, 
что две войны прошел он от и до, 
ведь никогда к парадному пальто 
не прицеплял он ни одной медали. 

Джазист, смешливый циник и гордец, 
не верил в Бога, не боялся ада 
и близкий неминуемый конец 
воспринимал с достоинством Сократа. 

Ликующая музыка. Прищур 
глаз меркнущих, но все еще лукавых. 
И сыну - локтем в бок: «Налей еще!» 
... И вот - глазниц незрячие провалы. 

Гроб. Крематорий. Колумбарий. Бог, 
по милости Своей, а не по нашей 
суди нас вере и в пасхальный срок 
не обдели его воскресной чашей! 

    ..^..




Вечерний звон 

Как пластыри, слипаются тела 
и растворяются среди подобий. 
К аллюру прирастают удила, 
и к тяжбе о бессмертии – надгробье. 
Арбитр совпадает с палачом 
еще интимней, чем замок с ключом. 

В молекулах – чудовищный сквозняк, 
там все, вплоть до частиц элементарных, 
страдают насморком. Идет возня 
из-за платков, в масштабах планетарных: 
картавых оптом режут втихаря, 
а в розницу – масонов и царя. 

Как нож – овеществление руки, 
так бомба – квинтэссенция рассудка, 
пусть не благодаря, а вопреки, 
по логике житейского абсурда. 
Невзрачная грибница в небесах 
уже висит, как гниды в волосах. 

Все будет так, как должно быть тому. 
И я свой стон сверяю с партитурой, 
задрав башку, разыгрывая тьму 
с листа, а прочее – литература: 
любое имя, коль искусно счесть, 
в итоге даст 666 

плюс-минус бесконечность. Все течет, 
как будто время отворило вены 
и в доме скорби встало на учет. 
Благоговейные олигофрены 
толпой ущербных лун к нему спешат 
лобзать демократический халат. 

Как море – обрамление пловца, 
так судно – оформление пробоин. 
Сей мир достоин своего конца. 
Хоть этого он, черт возьми, достоин! 
Я жажду смысла. Даже если смысл 
не столько трансцендентен, сколько кисл. 

Поморщусь, что ж! Морщины придают 
лицу вид назидательный и мудрый, 
в котором нас земле и предают, 
припорошив фотогеничной пудрой. 
Аминь. Нам всем, под райский волапюк, 
разгладит кожу вечности утюг. 

    ..^..




Сонет 

Избыток неба. Солнце в три ручья. 
В зените стриж, а будто бы над ухом. 
Вот так же на скрещенье плоти с духом 
трепещет жизнь – их честная ничья. 

Ее причинно-следственным гроссбухом 
не припечатать к плоскости с плеча, 
поскольку то, что из-под сургуча 
всплывает на поверхность кверху брюхом,- 

уже не рыба. Тело не равно 
себе, покуда, бедное, оно 
не труп и не подспорье утописта. 

И мировой гармонии кагор 
не слаще там, где слаженнее хор, 
но где привольней партия солиста. 

    ..^..




Фома Аквинский 

В Европе – ночь. Смиренный Аквинат 
с чистосердечным пафосом садиста 
живописует ад, жуя шпинат. 
Астральные смеются аметисты 
над павшими, лежащими в земле, 
над падшими, лежащими в постелях, 
над миром, как положено, во зле 

лежащим. С облетевшей капители 
последний лист срывается, как бас, 
не взявший фа, и хриплые обломки 
скупое эхо прячет про запас 
в проулочные тощие котомки. 
Вполглаза дремлет города клубок, 
игольчатою готикой ощерясь. 
Над свечкою витийствует дымок, 
в укромных щелях шевелится ересь. 

Философ воду пьет, и с нею в рот 
летят, как в преисподнюю, амебы 
и… эти… инфузории. Народ 
уж просыпается. Светлеет небо. 
На площади помосты и столбы. 
Костистый хворост мирно пахнет лесом. 
Покамест ни актеров, ни толпы. 
И в розовой пыли резвятся бесы. 

    ..^..




У моря 

День, долгий, как Троянская война, 
на тысячи мгновений расфасован, 
извилистых и жестких, как волна 
крутого океанского посола. 
И – на хвосте улыбчивый дельфин – 
светило круглое на горизонте, 
над белыми руинами Афин, 
над неженкой, раскрывшей легкий зонтик. 

И, лежа навзничь, можно плыть и плыть, 
от берега все дальше с каждым взмахом 
ресниц, - в обетованную теплынь, 
где Гектора встречает Андромаха, 
где все сбылось, развеялось, срослось, 
а неуемный знай твердит философ: 
мир от распада уберег не гвоздь, 
но злые крючья проклятых вопросов. 

    ..^..