Игорь Поночевный

Фисташковая женщина в зоопарке

В город внезапно пришла питерская гнилая осень, зашелестела дорогими шипованными колесами, ветками, тростником в заливе, зонтиками, полами плащей, чиновничьими бумагами, жестью, кашлем чахоточных клошаров и их бесчисленными пакетами с мусором и объедками. Деревья выжелтели, даже кора их покрылась сизым, предзимним налетом, по ночам трусливый градус стал опускаться ниже нуля, а настроение жителей города сделалось специфическим сентябрьским: желчным, хандрым, премерзким, так, словно все небо над Питербурхом затянуло вязким, тягучим, свинцовым сплином.

Еванов, решив, что тянуть со встречей стало уже никак нельзя, вознамерился навестить её именно сегодня. Скоро, подумал он, вольеры закроют на зиму, и клетки будут стоять пустые, так, словно в город опять пришла блокада, а все животные внезапно передохли от голода, бомбежки, выстрелов, страха и неуверенности в завтрашнем дне. Еще неделя, и их непременно переведут на теплые квартиры, к змеям, верблюдам и крокодилам. Впрочем, и ему самому эта встреча была крайне необходима, примерно так же, как бывает надобно художнику выпить стакан портвейна, чтобы вновь почувствовать себя создателем и творцом, а не бессловесной, ничтожнейшей тварью с дрожащими руками.

Времени у Еванова было немного - часа полтора, не более, но он полагал за этот срок вполне управиться. Он скоро покинул работу, двинулся по Кронверкскому прошпекту, пересек дорогу и трамвайные пути у Мюзик-холла, прошел Цветочные часы, ступил на булыжную дорожку, уплывающую под арку, заплатил тридцать рублей, миновал пустые в будний день турникеты, и вошел, наконец, в зоопарк.

 

Всюду пахло живым мясом, отчасти - потом, прокисшей едой, шерстью, птичьим пометом и невыделанной пока еще кожей. Еванов свернул налево, миновал мартышек и клетки с орлами, двинулся мимо бассейна с белыми медведями, мимо, мимо, мимо. Он прошел между лужами, ларьками и лисами, совами и тюленями, и вот, уже, спустя буквально несколько минут, запыхавшийся, остановился у небольшой клетки.

Ее было хорошо видно посетителям, освещенная солнцем, она лежала на соломе, на грязном полотенце и ела апельсин. Выглядела, впрочем, она неважно - в зоопарках нет ванн и косметических кабинетов, и, кроме того, тут никто не держит фенов, кремов, лосьонов, ножниц и маникюрных щипчиков. Мятые, гнилые, раздавленные фрукты валялись перед ней среди копны травы. Она отложила апельсин, взяла один пучок травы, и неторопливо отправила его в рот, так, словно это была петрушка, сельдерей или базилик.

- Здравствуй, - Еванов прислонился к решетке лбом и робко помахал ей ладонью.

Она глянула на него, а он внимательно посмотрел на нее: когда-то абсолютно белая, изысканная, томная, жеманная, роскошная одалиска, сейчас она выглядела поблекшей, выцветшей, нет, не драной, но все же, отчасти - потасканной кошкой, тонконогой голой блядью бледно-фисташкового цвета.

- Здравствуй, милая.

- Здравствуй.

- Как тебе здесь?

- Хорошо, - сказала она, кивнув, и чуть улыбнувшись, и продолжая, как ни в чем не бывало, жевать траву.

Она попробовала повернуть голову больше, но ей мешала цепь, пропущенная через кольцо в стене. Коричневый кожаный ошейник - это единственное, что было на ней одето. Впрочем, подумал Еванов, никому ведь не приходит в голову обряжать в зоопарке обезьяну; здесь бы это смотрелось так же нелепо. Там, на улице, или в цирке, там - да, но тут, в её естественных условиях - тут это выглядело бы вызывающе, неумно, грубо, и непристойно.

 

Еванов постоял немного, мнясь, и словно привыкая к своему статусу посетителя зоопарка, участливо улыбнулся, зашел сбоку, протянул руку через клетку и прикоснулся к ее холодному мраморному крупу. Она вздрогнула, почувствовав пальцы прежнего хозяина, а её голое бедро покрылось гусиной кожей. Она перестала жевать и посмотрела на него таким взглядом, от которого мурашки пробежали уже по телу Еванова.

- Как ты тут?

- Хорошо.

- Холодно?

Она помотала головой из стороны в сторону. Он помолчал, собираясь с мыслями, или так, как молчит сотрапезник на банкете, страшась произнести долгожданный тост за юбиляра.

- Тебя тут часто ебут? - тихо спросил он, наконец, боясь услышать ответ.

- Нет, - она помотала головой. - Четыре, пять раз в день.

- А в рот?

Она кивнула. Значит часто. Мужчины любили иметь ее в рот - слишком красивое лицо было у нее для этого. Он снова замолчал, то ли для того, чтобы найти подходящие слова, то ли для того, чтобы собраться с мыслями. Её ответ подействовал на Еванова странным образом, ему вдруг дико, нечеловечески её захотелось.

- Ты вспоминаешь меня?

Она кивнула. Она снова взяла разломанный плод апельсина, и стала выедать его внутренность, сплевывая косточки и куски корки.

- Я хочу тебя, - выговорил, выдохнув Еванов.

- Я тоже тебя хочу.

 

Он вынул тощий, рваный уже бумажник, раскрыл его пополам, выворотил отделение, беременное исчирканными бумажками, прошлогодними билетами, бесполезными визитками - всякой пустой чепухой и мусором - и вытащил две мятых сторублевых банкноты. Грязная кормушка приняла купюры, автоматический смотритель скомкал их и сжевал, и тут же ее цепь ослабла, отпустив тонкую шею в кожаном ошейнике.

- Милая моя, - проговорил Еванов просительно. - Милая моя.

Она поднялась тонкой усталой львицей и подошла на корточках, а как она еще могла подойти? повернулась и приподняла зад, а он тут же встал на постамент - две щербатые ступеньки и третья - чуточку шире прочих, переложил портфель в левую руку, расстегнул плащ и ширинку. Между ними были только грязные прутья.

Рука Еванова коснулась ее губ, и он стал нетерпеливо перебирать лиловую нежную мякоть, будто повар - хорошую говяжью вырезку на рынке, как показалось ему, и словно грубый варвар - струны Орфеевой арфы, как показалось ей. Он глядел туда внутрь, в темноту, в мясо, глядел во все глаза, и ему казалось вдруг, что там, сзади, у нее стало значительно шире, нежели было прежде, или, что там сделалось темнее, чем раньше - этакая неумолимая пигментация кожи, или, что там появилась какая-то болячка, или еще что-нибудь, какая-нибудь новая черта. На самом же деле все это было скорей оттого, что он давно уже ее не видел, а вовсе не потому, что она действительно как-то изменилась.

 

Она что есть силы вдавила зад в решетку, а он - насколько можно было ближе, прижался к ней. Ухватившись рукой с портфелем за прутья, а другой - нервно поглаживая ее по заднице, Еванов начал этот безумный дикий шаманский танец, именуемый еблей.

Она тихо постанывала, крутя головой из стороны в сторону, а вокруг головы - светлыми лоскутами грязных волос. Он не видел ее рта, но готов был поклясться, что и в этот момент её губы что-то жевали.

- Господиии - глухо прошептала она, - Господиии. Иди выше.

И Еванов пошел выше. Хотя там было суше, уже, тоньше и глубже, там, кажется, все же, вовсе не было никаких препятствий. Кровь стучала в висках Еванова. Он разгонялся, набирая скорость и обороты, шляпа слетела с затылка в лужу, кашне растрепалось, грозя намотаться на хуй, как шарф с шеи Айседоры Дункан - на колесо мчащегося ландо, и его тело неслось, мчалось вперед буденовской конницей, не желая вовсе останавливаться, так, будто он был кавалерист, выдернувший саблю и намеревавшийся снести вражеские головы в стремительной атаке.

Еванов выдернул пенис наружу, сполз вниз, и, просунув сквозь прутья часть лица, попытался полизать её. И хотя вблизи все это выглядело намного менее аппетитно: облупленная, потрескавшаяся кожа, кровоподтеки на обеих ягодицах, шрамы на бедре, грязные волосы вокруг гениталий, некстати прилипший к заднице желтый опавший лист и редкие насекомые на теле, страсть его была так сильна, что он…

 

Он не успел - закончилось время. Цепь зазвенела, уволакивая ее в угол, на подстилку, и в последний момент она едва успела схватиться рукой за член Еванова, чуть не вырвав его с корнем, словно желая протащить через решетку к себе, как верблюда через игольное ушко. Он вскрикнул, и кончил под ее разжавшимися пальцами. Надобность доплачивать еще двести рублей отпала сама собой. Вот все и закончилось, подумал Еванов, пачкая решетку, брюки и полы плаща: так, как заканчивается лето - сразу и внезапно, медленным пожухлым листом, перечертившим горизонт диагональю.

Он неумело вытерся желтой газетой, одной из многих в стопке газет прошлого тысячелетия, которые специально для этих целей выложили для посетителей, скомкал ее и бросил в урну. Промахнулся. Застегнулся, торопясь и не на те пуговицы, раскрыл портфель, вынул оттуда сырокопченую колбасу, отломил половину, выбрал меньшую часть и кинул ей за решетку. Как в пионерском лагере, подумал он, приезжают подкормить на родительский день: кексы, конфеты, печенья, фрукты, домашние бабушкины пирожки с капустой или вишней. Кусок покатился к ее коленям и застрял в соломе.

- Ты забыл, - проговорила она из глубины своей клетки с некоторым даже сожалением, - я ведь не ем мяса. - Она все также медленно жевала траву, улыбаясь ему только краешком тонких искусанных губ.

Да, точно, как же он мог это забыть? Какой же он кретин! Выбросить целую половину отличнейшей сырокопченой колбасы. Да и она хороша - вполне могла бы предупредить его заранее: ведь видела же, что он делает - вынимает, разламывает, прицеливается. Еванову вдруг стало до слез жалко выброшенной колбасы, но врожденная стыдливость помешала попросить кинуть ее обратно.

 

- Больше ебаться не будете? - внезапно спросил его глухой голос позади.

Еванов вздрогнул, помотал головой, поднял из лужи шляпу и отошел от вольера. Он даже не посмотрел назад - ему совсем не хотелось видеть, кто будет следующим.

Забренчали звенья цепи и фисташковая женщина поползла обратно к решетке - совокупляться.

- Пока, милый, - крикнула она Еванову так, как прощаются маленькие дети с родителями перед детским садом, жалостливо и просительно, страшась вечно нетрезвой воспитательницы с кожаным ремнем в рукаве белого халата.

- Прощай, солнышко. - Он махнул ей рукой, поворотившись вполоборота, не переставая, впрочем, двигаться вперед - прочь от ее холодной зарешетчатой квартиры и от ее проблем, стараясь уже совсем не думать об этой женщине, о ее грязном сером теле, о новых самцах, но более всего - об этой злочасной колбасе, куском которой он так неразумно сейчас распорядился…

 

    ..^..