Май Скопен

Нормальные герои всегда идут в обход

И я там был,
Мед-пиво пил.
По усам текло –
Да случайно – в рот попало…
А я испугался и убежал.
С тех пор меня не видели…

 

Черт меня понес в этот проклятый поход, в эти дурацкие горы. Я никогда в жизни не собирался нив какие горы, и даже не представлял себе, что это вообще. Тем более не собирался лазить поскалам без страховки, и со страховкой тоже – я с детства боюсь высоты. У меня это, прямо,какая-то фобия что ли. Но с Марком я пошел бы и на край света. Он был моей тайной мечтою, иникто даже не подозревал, зачем я с ними. Наверное, думали –  решил принять боевое походноекрещение. Хе-хе…Вообще, звали его Марк Георгиевич, но можно просто Марк, так как ему не былоеще и тридцати, и на фоне всех нас, кроме, конечно, меня, он выглядел довольно скромно – эточто касается роста и комплекции. В общем, помимо нас с ним, в поход собрались такие здоровыедетины, все спортсмены как на подбор, качки-баскетболисты.

Марк преподавал педагогику в нашем институте. Вообще, если и есть на свете какая-то лженаука, то это, несомненно, педагогика. Ну, и психология местами. У нас была уже на первом курсе эта педагогика, и впечатление оставила у меня самое неясное. Так, один туман. Или же дождь, после которого растут эти грибы – всякие доктора, профессора. Если ты хочешь сделать карьеру, а никаких способностей к науке нет, то смело можно идти в педагогику – там найдется тепленькое местечко для каждого кретина. Но с Марком дело обстояло иначе. Когда он вошел в аудиторию первый раз, то все как-то расцвело – весь мир для меня перевернулся. То, что он говорил, как вел себя, как одевался, было просто волшебством, и никакого отношения к самой педагогике не имело.

Еще перед самым походом у меня началась полоса неудач. Крепкие парни закупали провизию,  занимались палатками и пр. Мне же досталось покупать билеты. И в утро отъезда эти билеты были у меня. Я, естественно, собрал все с вечера, завел будильник на пять часов, но он – эта китайская сволочь – взял, да и не сработал! Как я проснулся – не знаю, вероятно, от того, что меня там поносили уже на чем свет стоит. На часах была половина седьмого, а электричка отправлялась в семь. Я подпрыгнул с кровати, как ошпаренный, и минут через пять был уже с рюкзаком на остановке. Денег было в обрез, поэтому такси я не мог себе позволить и стал ждать этот долбанный автобус. Мне казалось, что я жду целую вечность – аж подпрыгивал от нетерпения. Ехать до вокзала было минут двадцать, и я подумал – может, пронесет, может, успею… Как ни странно, я успел. Я прибежал на платформу, весь в мыле, с этим рюкзаком, когда поезд уже трогался. Наша компания во главе с Марком стояла с поникшими лицами около вагона, и, увидев меня, бросилась залазить на ходу. Последним они подобрали меня – было видно, что они и злы и между тем рады.

– Ну, ты у нас прямо какая-то гигантская флюктуация… – сказал вдруг Марк. Значения этого слова я не знал, поэтому, как реагировать тоже не знал, зато после этого – меня все стали называть флюктуацией, или гигантской флюктуаций, или же ходячей, или в зависимости от обстоятельств.

Как-то сразу Марк взял меня под свое крыло, и опекал, как ребенка. Наверное, это был отцовский инстинкт, так как у него был маленький сын, а на роль ребенка никто из остальных больше не годился. Поговаривали, правда, что это вовсе и не его ребенок, и что достался он ему после смерти одной студентки, с которой он якобы встречался.

Вообще, по институту о Марке ходили разные слухи, в большинстве своем абсурдные, в которые мне совсем не верилось, или не хотелось верить. Кроме, конечно, одного – что он был бисексуалом.

Хотя никаких доказательств не было, даже никаких намеков. Вся его личная жизнь была тайной.  Бывает так – если бог человека ни чем не обидел – ни внешностью, ни интеллектом, ни обаянием,  ни смелостью, ни тончайшим вкусом, ну ничем, то люди страстно начинают выискивать в нем темные стороны, и если не могут найти – начинают придумывать сами и распускать всякое. Например, был такой слух, что у него член, как у мальчика-с-пальчик, такой, что его и вовсе нет. И разные девицы хотели это проверить, но ничего не вышло, и решили, что он голубой, плюс ко всему – импотент. Потом еще был такой слух, что он заражен СПИДом, и что та девушка – мать его ребенка,  от этого и умерла. Если бы пустили слух, что он, вообще, некропедофил, а на завтрак ест человечину, я бы не удивился.

Итак, расселись мы по местам в этой электричке – не электричке, скорее поезде, и стали ехать.  Какой-то экспресс с сидячими местами, как в самолете. И Марк сидел рядом со мной, и все было бы просто супер, если бы не два обстоятельства – во-первых, у меня еще со вчерашнего дня начало болеть горло, и мне от часа к часу становилось все хуже и хуже, как тому лосю. А во-вторых, в вагоне играла всю дорогу эта музыка, которую и музыкой-то назовешь разве что с большой натяжкой. Такую можно крутить только в дремучих забегаловках, да и то – ближе к закрытию, когда все посетители в жопу пьяны и им похрен, лишь бы что-то там вопило. Это была кассета песен о московских вокзалах, которую гоняли беспрерывно тудэ-сюдэ. Слова и музыка во всех песнях были почти одни и те же, менялись только названия вокзалов. К концу второго круга, я уже выучил их все наизусть. Я то и дело поглядывал на Марка – он тихонько глумился, закрыв лицо рукой. Когда кассета пошла по четвертому кругу, он неожиданно встал и ушел, и почти сразу все стихло. Потом он вернулся на место, смеясь. Вообще, выражение лица было у него противоречивым – губы говорили: не проходи мимо, поцелуй нас; глаза предупреждали: стой, где стоишь, сохраняй дистанцию. Но когда он улыбался, а глаза и губы говорили об одном, внутри у меня аж все колотилось как-то.

– Я сказал проводнице, что у тебя случиться приступ эпилепсии, если не выключат музыку, – сказал он и хохотнул.

У меня никогда не случалось никаких приступов, но это вполне могло произойти, так мне было хреново. Остаток дороги я предавался эротическим фантазиям, чтобы хоть как-то отвлечься от своего горла и от мерзких песен, которые теперь прокручивались у меня в мозгу. Конечно, я представлял себя рядом с ним, и уже не в первый раз – с момента, когда я его увидел, не было и дня, чтобы я о нем не думал. О его руках, длинных пальцах, о его губах,  голосе, улыбке – обо всем. Сейчас я сидел с закрытыми глазами и вдыхал его запах. От него пахло каким-то дорогим парфюмом, табаком и еще чем-то неуловимым, загадочным, как он сам, как тёмна ночь. Так близко я еще никогда к нему не был, и казалось, что если вдруг я на секунду потеряю контроль, то кинусь его нюхать, и целовать. И один бог знает, во что мне это может вылиться.

Теперь я пытался отвлечься уже от эротических мыслей и сознательно стал перебирать в уме названия ненавистных вокзалов. К тому времени мы почти приехали – за окнами уже начались дома,  дома, гаражи, потом и перрон. Меня почему-то начало трусить – наверное, поднималась температура. Этого мне только недоставало!

 

О, Ярославский вокзал!
Ты в сердце моем какой-то там причал…
О, Ленинградский вокзал!
Ты в сердце моем тоже причал…

 

Нас уже ждала «Газель», водителем которой был чей-то там брат. Мы быстро залезли в машину и снова стали ехать. (Классное выражение – стали ехать?) Сначала – опять дома, потом потянулись поля, потом только холмы и горы. Горы, леса, горы, леса, поля-я, горы, леса, горы, леса. Ну и поход – думал я. Мне это уже порядком надоело. Неужели мы пешком так и не пойдем? Мне не терпелось идти пешком, я уже весь зад отсидел. Часа через два мы, наконец-то, добрались до места – вокруг был лес, асфальт кончился.

– Ну, что? Выгружайтесь. Дальше нам не проехать, – сказал этот самый брат. Он пожелал нам всего и уехал, оставив на произвол судьбы в этом диком месте.

Вот так поход! Но я, дурак, и не догадывался, что это было как раз только начало. Вернее, это было начало их похода, мой же поход начался с того самого момента, когда я впервые увидел Марка. М-да…

– Ну, теперь все в туалет и переодеваться, – скомандовал Марк. Все кинулись, не отходя от кассы, мочиться и раздеваться. Я такого не ожидал. Я был очень тепличный ребенок и к дикой жизни на природе совсем не приучен, поэтому я зашел далеко в кусты и там сделал то же самое.

Надо мной все посмеивались.

– А сколько надо идти? – спросил я.

– Сегодня километров тридцать.

– Че-чев-во?! – От неожиданности я стал аж заикаться.

– Да ты не бойся. Даже девчонки проходили.

– Ну, раз девчонки… – Я не на шутку задумался. Девчонки бывают тоже разные. Вот же ж вляпался,  прости господи…

– Все готовы? Тогда пошли.

И мы пошли. Или, вернее сказать – стали идти, потому как вроде мы все шли, шли, а никуда не приходили и не приходили. Незадолго до нас прошел дождь, и грунтовая дорога была глинистой и склизкой, с глубокими следами от шин каких-то грузовиков, и ноги иногда вязли в этой грязи и глине аж по щиколотку, а иногда скользили и разъезжались в стороны. Местами вообще невозможно было пройти из-за огромных луж, и приходилось идти в обход по лесу. Сначала мне это хоть немного нравилось, хотя из-за температуры, которая явно у меня имелась, меня бросало то в жар,  то в холод, да еще я был уже по уши в этой грязи. Зато места были потрясающие, и я жалел, что не достал свой «Зенит» со дна рюкзака. Кое-как мы добрались до первой остановки – до родника.

Там стояла даже лавочка, на которую я почти без сил рухнул. Набрали воды, перекусили,

перекурили и двинули дальше.

Потом начались горные речки, которые нужно было переходить либо через бревно, либо перескакивая по камням. Я уже говорил, что ужасно боюсь высоты, и на первом же бревне я потерял равновесие и рухнул в ледяную воду. Там было от силы по колено, но я умудрился искупаться весь,  даже волосы намочил.

– Ну, ты и вправду ходячая флюктуация. – Заладили все, как один.

 Хорошо, что я еще рюкзак снял. Пришлось остановить процессию, чтобы мне переодеться. Только вот переобуться было не во что, и я так и шел дальше в мокрых кедах. Сначала было холодно, но потом ноги согрелись, и я перестал об этом думать, было не до того уже. Мне совсем поплохело,  меня лихорадило, голова просто гудела. Я еле держался на ногах и боялся свалиться. Вот так поход! Тридцать километров! Просто садизм какой-то! Я сильно уже жалел, что пошел. Ладно, если б температуры не было… Так мы шли целый день. Все выглядели довольно бодро, острили беспрерывно и шагали семимильными шагами, я же плелся самым последним, и едва доходил до перевала, сразу

падал на землю. Как-то Марк провел своей ладонью по моему измученному лбу.

– Мальчик мой, да у тебя жар…

– Знаю… – прохрипел я. Голос у меня вконец пропал.

– И чего же тебя больного такого понесло? – Это уже сказал не Марк.

Я бы сказал, что меня понесло, но у нас в институте такое бы не поняли. Это могло прокатить где-нибудь у художников или там музыкантов, но только не у нас. Потом дошло уже до того, что рюкзак у меня вообще забрали, хотя легче мне особо не стало. Нужно было долго подниматься в гору, и меня подталкивали все по очереди и кое-как затолкали. Я тут же рухнул и попал голенью на какой-то сучок, торчащий из земли. Аж вскрикнул! Этот долбанный сучок или пенек продырявил мне штаны, и кровь сочилась сквозь.

– Ну, ты, гигантская флюктуация…

Марк оказал мне первую помощь, заклеил рану клеем, лейкопластырем. А мне было уже все равно.

Спускался с горы я, уже прихрамывая, без рюкзака, и никакой разницы между подъемом и спуском не обнаружил. У меня начало сдавать сердце.

– Потерпи, уже недолго осталось… – приободрял меня мой любимый. Теперь он шел позади, рядом сомной, а все остальные где-то там, так, что их не было даже видно. А я больше вообще не мог, и распластался на огромном валуне, одиноко стоявшем у дороги. В глазах потемнело, и мне казалось, что сердце у меня сейчас остановится. Марк присел рядом и гладил меня по голове. Неужели я ему нравлюсь – подумал я. Как бы я не умирал, но мысли у меня были еще те. Я даже немного очухался.  Минут эдак через двадцать. И мы снова пошли, вдвоем, рядом. Солнце уже клонилось ко сну, и едва светило красным своим светом, и эти лучи играли вместе с ветром в его волосах, и разливались у меня внутри каким-то сладко-горьким бальзамом. Мне было уже намного лучше, тем более мы почти уже пришли.

Хотя, вроде уже и пришли, но все еще шли и шли, мимо чего-то, не знаю куда. Начались какие-то базы, собаки. А мы шли. Ну, когда же?!... Не помню уже момента, когда мы окончательно пришли – но помню, что было уже темно. Меня положили на какие-то нары, засунули в спальник, напоили горячим домашним вином, таблетками, и я отрубился. Очнулся я, наверное, через час или два – никого вокруг не было. Только сейчас смог разглядеть, где я. Это был какой-то барак – не барак,  вдоль длинных сторон которого тянулись ряды досчатых нар, без каких-либо промежутков, а между этими рядами, посередине комнаты стоял длинный стол, а по бокам его – столбы из бревен. Над этим столом на ржавых цепях висело огромное настоящее старинное колесо от повозки – деревянное,  окованное железом. И на этом колесе по кругу горели свечи, отбрасывая таинственные блики и тени. Еще я заметил камин, наполовину обложенный камнем, в котором еле теплились угли, а справа от камина, в тусклом свете свечей на меня смотрело какое-то языческое божество, вырезанное из корявого бревна. Явно художник поработал здесь. Это было похоже на театральную декорацию к какому-нибудь библейскому сюжету, например, к «тайной вечере» что ли. Если, конечно, не обращать внимания на мои кеды, просыхающие у камина, и гору распотрошенных рюкзаков.

Мне чертовски хотелось в туалет, поэтому я вылез из этого мешка, вышел за дверь. Там была темнотища – и только светила огромная нечеловеческая луна. Лишь где-то вдалеке виднелся костер и слышался смех, и я пошел на этот огонек. Когда глаза привыкли к темноте, на дорожке я увидел свою тень! Я никогда еще не видел лунных теней, и меня это просто поразило. Наверное, здесь было очень близко до луны, и воздух, наверное, чище…

– О! Гигантская флюктуация пришла! – приветствовали меня. Там собралось наших десять человек да еще человек шесть не наших. Была среди них даже женщина (как потом выяснилось, хозяйка), и еще девочка лет шести – ее дочь. А хозяином всех этих странных владений был какой-то безумный художник по имени Диментий. Я спросил, где тут у них туалет, на что они ответили дружным хохотом. Сказали, что если я заблужусь в лесу, то умру первым делом от разрыва мочевого пузыря,  потому что мне не у кого будет спросить, где туалет. Потом меня еще напоили вином, накормили кашей, так что к утру я чувствовал себя превосходно, никакой температуры, и даже горло не болело, хотя, голос так и не появился. Позавтракав, мы, уже без рюкзаков, поперлись на какие-то Графские развалины. По пути встречались, если выражаться пошло, чудесные виды, и я без перерыва щелкал то налево, то направо – даже не успевал сообразить.

 Особенно мне понравилось одно упавшее дерево – гигантский, еще с зелеными листьями бук, с чистой прохладной светло-зеленой корой. Так захотелось по нему полазить, сфотографировать, но он никак не влезал весь в кадр. Я решил щелкнуть какой-нибудь фрагмент и стал долго выискивать композицию. Я лазил по нему, наверное, минут пятнадцать, смотря в видоискатель, а тем временем все меня ждали для продолжения нашего пути. На меня уже кричали, смеялись, но я никак не мог оторваться от этого заколдованного дерева, я был весь в азарте, я висел на его ветвях вниз головой, так что аж в глазах темнело, и никак не мог выбрать кадр. Наконец, я все-таки что-то снял, подгоняемый криками и шутками, как мне тогда показалось, что-то стоящее (потом, когда

напечатал, то долго смеялся – я вообще, не мог понять что это – какое-то недоразумение). Устав от этих бесплодных поисков, я с трудом поднял голову – и замер. Напротив меня в контражуре, на другой огромной ветке сидел Марк, курил и так внимательно смотрел, что это я там такое интересное снимаю. Для довершения образа ему не хватало только нимба над головой. Какой он был красивый! Я инстинктивно передернул затвор и щелкнул – это был самый лучший кадр на свете. Марк покачал головой, с такой загадочной полуулыбкой… А мне хотелось аж кричать: «Остановись,  мгновенье, ты прекрасно!», но вместо этого я нехотя слез, и мы двинулись дальше.

В общем, когда дошли до этих гадских развалин, пленка у меня уже закончилась. Это была такая разваленная скала, на которую нужно было лезть, чего мне крайне не хотелось. Меня долго уговаривали, но я остался внизу.

– Ты не боишься? Вдруг тут волки?

– Нет. – Сказал я, а сам думаю – зря это они про волков.

И они полезли. Через несколько минут все скрылись из виду, а я стал ждать. И по мере моего ожидания страх все сильнее и сильнее прижимал меня к земле. Я начал слышать вдалеке вой этих самых волков – даже не волков, а шакалов – хотя все это, наверное, было плодом воображения.

Сдуру и как-то без задней мысли я залез по скале, насколько мог, чтобы волки – если что – меня не достали, и испугался еще сильнее, потому как теперь боялся оттуда слезть, и у меня от высоты кружилась голова. Я прислонился спиной к какому-то холодному отвесному камню и закрыл глаза.

Ждал я примерно часа два, и мне казалось, что к тому времени я уже поседел. В голову лезли всякие жуткие картины, я боялся, что меня забудут, и я останусь здесь умирать, и, в конце концов умру, упаду вниз, и меня съедят шакалы, а птицы выклюют мне глаза…

Но меня, слава богу, не забыли, хотя спустились они где-то в другом месте и пришли за мной.

– Эй, флюктуация, слезай!

– Не могу… – На мне, наверное, лица не было от страха. – Я боюсь…

– Чего же ты туда полез?

– Волки выли…

Меня кое-как стащили оттуда, и я опять поплелся позади, на негнущихся ногах, как провинившийся, поглядывая исподтишка на Марка, который так же – с легкой иронией иногда посматривал на меня. Без всяких там намеков на что-либо. Потом мы ужинали у костра, ели кашу с тушенкой и Диментий рассказывал всякие истории из его жизни. Такой странный тип… Особенно запомнилась одна история – наверное, потому, что совсем не укладывалась в мое представление о жизни.

Когда-то, буквально несколько лет назад, здесь, в этом заброшенном поселке, жили несколько семей. Еще жили два дурачка, то ли бывшие зеки, то ли не помню. Они все время ходили вместе, и у них была странная любовь. Им было все пофиг, и они трахали друг друга где только не попадя.

Жителей очень веселило это зрелище – они сбегались на это шоу, как на праздник. Аплодировали,  подкармливали сладостями. Дурачкам это все нравилось, и они уже по заказу могли разыгрывать свой спектакль – лишь покажи им пряник. Да оно-то в принципе и понятно – в такой глуши у любого крыша съедет!

Я все время искоса поглядывал на Марка – он вел себя, как мальчишка – совсем уж не как препод,  курил вместе со всеми анашу, пошлил со всеми. Мне тоже дали попробовать, но травка не возымела надо мной никакого действия, и я сидел, как тормоз, и мне было даже грустно. Интересно, а нравлюсь я ему или нет?  Мне, скорее всего, показалось. Мне показалось… Спал я на этих нарах между ним и другим парнем. Я все время смотрел на Марка – может он не спит? Но он спал. Тогда я предавался своим фантазиям и даже пытался – не скажу что делать. Я боялся, что кто-нибудь услышит – а спальники предательски так шуршат – но, кажется, всех сразил мертвецкий сон после этого восхождения.

 

На следующий день – пошли совсем в другую сторону. Я пошел только потому, что Марк, и потому,  что никаких гор там не намечалось. Место это сильно напоминало «Зону» из фильма «Сталкер». Разве что не надо было бросать гайки.

Это действительно была настоящая, хотя и бывшая зона. Неизвестно, сколько она простояла пустующей, только вся была разрушена и походила на заколдованные развалины. Бараки без крыш, поросшие внутри кустарником и травой. В одном сохранились даже железные нары – прямо как в поездах – там были нижние и верхние полки, которые держались на цепях, также были железные откидные столики. В одной камере даже проросло дерево,  и ветви его пробивались сквозь крышу. Такой мрачной красоты я еще не видел никогда. Я так жалел, что взял только одну пленку. Надо ж быть до такой степени идиотом!

Полуразрушенный мост вел на другую сторону реки к заброшенной электростанции, которая,  по-видимому, относилась к этой зоне и к поселку. Еще более потрясающее зрелище! Не знаю, может,  потому что рядом был Марк, но я чувствовал себя, как в сказке, как Алиса в стране чудес.

Громадное здание, то ли с крышей, то ли нет – не помню. Мрачный памятник Великому и Ужасному, Кошмарному Советскому. Огромные какие-то машины, и гигантские шестеренки, чуть ли не с человеческий рост, по которым сразу же все начали лазить. Какие-то ванны с темной маслянистой жидкостью. В воздухе чувствовалась тяжесть, тревога, будто мысли заключенных все еще витают вокруг. Или как будто это какой-то Чернобыль был.

После этого прекрасного кошмара, призрака из прошлого, я целый день не мог отойти – ходил под впечатлением, как под кайфом. К вечеру собирались париться в бане, чего я очень желал, и одновременно не хотел. Не хотел, потому что боялся себя ненароком выдать, что в принципе и понятно. А желал, так как хотелось все же посмотреть на голого Марка – это тоже понятно, хотя все что нужно я уже успел тайком увидеть. А сейчас он тусовался голый по пояс вместе с остальными – рубили дрова. У Марка было все же потрясающее тело – худощавое, такое поджарое и гибкое, на котором читался каждый мускул. Такое тело могло быть разве что у индийского факира или йога. Когда он рубил дрова, то этот каждый мускул на его спине играл, переливался, и я вонзался в него взглядами, как зачарованный. Нет, я обязательно пойду в баню, чего бы это ни стоило!

 Внезапно для самого себя я тоже напросился рубить дрова, хотя никогда раньше этого не делал.

У меня даже неплохо получалось, но некоторые бросали замечания по поводу того, кто это дал топор в руки гигантской флюктуации. Потом начали шутить, что топорище у меня может слететь с рукоятки и вонзиться кому-нибудь в голову. В общем, дошутились. Правда, ничего у меня с рукоятки не слетело, зато топор у меня в руках как-то отскочил от полена, вывернулся и вонзился мне в бедро. Сначала я ничего не понял, но потом, когда увидел кровь на топоре – мне стало жутко. И не мне одному. Первая идиотская мысль – надо вызвать скорую. Хотя, какая, нахрен, тут скорая, и никакой нахрен телефон тут не ловит! Кровь из раны не так уж и хлестала, но все-таки шла. Марк разорвал на мне трико, и все здоровенные детины чуть ли не заблевали от ужаса. Я сам едва не потерял сознание, а лицо Марка было очень серьезным, только каким-то бледным. В принципе, ничего страшного не было, но рана была довольно большой и глубокой, и нужно было,  по-любому, зашивать. Прибежал Диментий.

– Ты здесь не первый такой… – как-то обнадеживающе ухмыляясь, сказал он.

Оттащили меня к нему в дом, и стали все приготавливать. Непонятно откуда здесь имелся

медицинский спирт, часть которого пошла мне внутрь для анестезии. От этого спирта у меня поехала крыша, и что там они со мной вытворяли, не знаю, я в это не особо вдавался. Помню только, что зашивали простой иголкой и ниткой, и помню сосредоточенное и бледное лицо Марка,  ассистировавшего Диментию.  Сам Диментий отпускал при этом всякие шуточки-прибауточки, будто ему действительно не впервой. Или вообще ему было все по барабану, и походил он на бешеного хирурга из фильма ужасов. Эдвард-Ножницы, прям. Потом Марк залил мою рану медицинским клеем,  перебинтовал. Окончательно я понял, что со мною произошло, только когда отошел от шока и почувствовал, как начала болеть нога, но зато Марк теперь был рядом, хотя и молчал. Только смотрел так, загадочно и тревожно. В общем, баню я им попортил на сегодня, хотя, и не совсем.  Они все-таки попарились, потом со страху нажрались хозяйского самогона и долго и шумно выясняли, кто же все-таки дал мне в руки топор.

Эту ночь и следующий день мы провели с ним вдвоем, в доме у Диментия. Время от времени к нам заходила эта девочка – божие дитя, маленькая лесная нимфа с золотистыми волосами и зелеными безумными глазами, как у отца. На ее голове был венок из лютиков, а на руках фенечки из бисера.  Она упирала руки в боки, смотрела с укоризной и отпускала разные фразы типа: «Что, не лежится?»  или «Ну-ну…», качала головой. Марк приносил мне еду и чуть ли не кормил с ложечки. Вот, кайф…

Я, наконец-то, решился спросить про флюктуацию. Оказывается, Гигантская флюктуация – это был такой человек, герой одной из фантастических повестей Стругацких. Он был средоточием всех чудес на свете, феноменом, чудом природы, точкой пространства, где происходят маловероятные события.

Но я, конечно, не был средоточием каких-либо чудес, скорее всего, мелких неприятностей. Это было, конечно, «как-то странно» с моей стороны, но я попросил Марка почитать мне стихи.

– Может, «Педагогическую поэму» Макаренко? – предложил он, ехидно кривясь.

– Нет, просто стихи…

– Ну, как хочешь…

И он читал мне стихи. Ему нравилась японская поэзия, но я для нее, наверное, еще не созрел.

Мне больше были по душе сонеты темной любви Лорки.

 

О, шепоток любви глухой и темный!
Безрунный плач овечий, соль на раны
Река без моря, башня без охраны
Гонимый голос, вьюгой заметенный

 

О, контур ночи, четкий и бездонный!
Тоска, вершиной вросшая в туманы
Затихший мир, заглохший мак дурманный
Забредший в сердце сирый пес бездомный

 

Уйди с дороги, стужи голос жгучий
Не заводи на пустошь вековую
Где в мертвый прах бесплодно плачут тучи

 

Не кутай снегом голову живую
Сними мой траур, сжалься и не мучай
Я только жизнь – люблю и существую…

 

Сонеты Шекспира теперь казались мне «жалкой пародией». После этого всего, особенно после стихов этих, какой-то сирый пес бездомный забрел и в мое сердце. Я как-то начал сгорать и таять внутри. Я смотрел на Марка с мольбой в глазах – ну поцелуй меня ну сделай же что-нибудь, ну хоть намекни. А он истолковывал мои взгляды по-своему.

– Что, очень нога болит?

Я кивал, хотя нога совсем не болела по сравнению с обливающимся кровью моим сердцем. Ну, почему он так слеп? Почему человек, вообще, так слеп?! Он поил меня антибиотиками, так, на всякий случай, щупал мою голову – не дай бог температура. Назавтра нам нужно было идти дальше, но из-за меня задержались еще на два дня. Все, кроме нас с Марком,  пошли опять на какие-то развалины или как их – Монастыри. Я снова лежал в этом таинственном бараке. Марк то сидел со мной, то уходил куда-то с Диментием (который его называл почему-то Мариком). То девочка эта приходила со странными взглядами своими. Никакой температуры у меня не наблюдалось, и на второй день своего ранения я стал ко всеобщей радости ходить. Рана была,  слава богу, вдоль мышцы и заживала не по дням, а по часам, а рана в сердце становилась все глубже, глубже. Поначалу я даже думал признаться Марку, но чем дальше это все заходило, тем было страшнее и невозможнее. Откуда-то появилась какая-то тупая мнительность – а вдруг то, а вдруг сё. Я почти окончательно убедил себя, что никаких чувств, кроме дружеских или там отцовских, он ко мне не испытывает, но даже и это было мне бесконечно дорого, и в то же время ранило.

Когда мы снова тронулись в путь, моросил мелкий дождь. Я теперь по праву не нес рюкзака, и шлось мне очень легко и радостно. Нога только немного ныла, но совсем не болела. Часа через два пути дождь зарядил конкретно. Естественно, обвинения посыпались в мою сторону, но Марк сразу их пресек. Дорога шла в совсем неведомую, совсем  другую сторону. И сколько еще идти, я даже боялся спросить. Часам к пяти взобрались на вершину какой-то самой высокой горы – но это оказался вообще хребет, по которому шла протоптанная дорожка, уходившая куда-то в дождь. У меня от высоты начала кружиться голова, и казалось, что сейчас меня снесет – дул сильный ветер, и дождь хлестал прямо в лицо. Мы все уже промокли и стали замерзать под этим ветром, поэтому

остановились, спустились по пологой стороне и разбили одну большую палатку. Бывалые парни даже умудрились развести костер, благо, что ветра здесь внизу почти не было. Мы дожарили на костре останки хлеба, доели останки тушенки, в общем, все смели, и я задним числом почувствовал, что будущий голод тоже как бы на моей совести.

Не знаю, почему наши парни на меня так взъелись, я ничего плохого им не сделал, либо они ревновали Марка ко мне, а каждому, наверное, хотелось быть поближе ко Двору, либо просто нашли козла отпущения, самого хилого и немощного, либо мне все это с непонятно какого перепугу мерещилось. Марк же вел себя на удивление хладнокровно, и если кто-то там начинал выступать,  мог так взглянуть, что у того аж язык застревал в горле. Но в целом, его все уважали, он имел над людьми какую-то власть. В общем, скорпионище. После того, как последние припасы были съедены, они выкурили последний косяк и все расплылись в непонятной радости, я же – отказался и лежал в спальнике, отвернувшись к стенке палатки. Мне было не то чтобы грустно – я был полон

любовной тоски, которая разъедала мое сердце, как червь.

 

Всю ночь наяривал этот дождь, я долго не мог уснуть – все думал, думал… Ничего  так и не придумал. Под утро меня еле растолкали, свернули палатку и пошли. Дождь за ночь весь вылился, и внизу стелился довольно плотный туман, обнажая только вершины. Вершины, выросшие из туманов… Была бы пленка…

Рана все же ныла, но к походу я уже привык, и даже усталости особой не чувствовал. Меня уже начали хвалить, хотя мне было неприятно. Я был среди них какой-то белой вороной, сам себе на уме. Шли мы опять часов до четырех дня, нас жарило солнце, обвевали ветра,  купали реки. Наконец-то дошли до базы, голодные и иссохшие во всех отношениях. Нас встретила огромная радостная собака, чем-то похожая на шарпея, и принялась всех обнюхивать и облизывать.

Как потом выяснилось – это был всего лишь щенок. В общем, нас там обогрели, накормили и обобрали. И не так бы сильно обобрали, но у наших поехала на радостях крыша, и они устроили вечером такую пьянку! Обслуживала этот весь «буфет» такая девица, даже не знаю. Такая веселая,  совершенно без комплексов, можно даже сказать, что красивая, но толстая. Мне она почему-то сразу не понравилась, зато все остальные пялились на нее, будто женщин сроду не видали. Даже у Марка я заметил некий блеск в глазах, которого так ждал, но, к сожалению, дождался не в свою пользу. Вот такой вот расклад.

К разгару пиршества эта девица уже сидела у кого-то на коленях и вела себя так непосредственно, что пьяные наши, не помню уже кто первый начал, стали предлагать ей пойти потрахаться, если опустить все иносказание. Девица расхохоталась – короче, была типа не против.

Блин, как они нажрались! Стали между собой ее делить! А она вдруг возьми, да и ляпни: а я, мол,  сама хочу выбрать. Мне, мол, может, кое-кто нравится. Все это, конечно, было в шутку, но даже для шутки зашло уже далеко. Я все время краем глаза смотрел на Марка, кроме него я словно никого и не замечал. Он почти совсем не пил, а я, наоборот, пытался напиться с горя, но я только объелся, и водка в меня не впитывалась.

У девицы, к всеобщей неожиданности, оказалась губа не дура – она выбрала ЕГО… Это была,  конечно, игра, но я прямо-таки возненавидел ее. Я ревновал! И волна горечи подступила к горлу.

Марк отреагировал на это заявление весьма элегантно, приподняв бровь и слегка улыбнувшись, одним уголком губ. В глазах его не читалось никакого протеста. Парни решили с горя окончательно напиться, но Марк отправил их спать, оставив самых трезвых – меня и еще одного – Илью – помочь убрать со стола. Если я ему признаюсь? Сейчас. Пока хоть немного пьян… Я мыл тарелки и слезы буквально душили меня, а я душил их. Марк с девушкой тихо о чем-то беседовали, с такими серьезными лицами. Да, это была всего лишь шутка. И после того, как вся посуда была помыта, стол вытерт, мы отправились спать. Расселили нас в вагончике неподалеку. Там были настоящие кровати, постельное белье, и даже электричество. В общем, мы уже зашли, и я собрался раздеваться, но Марк окликнул меня в дверях: «Жень, выйди на минутку». Мы вышли, сверчки так заливались, будто выли на луну. Ноги у меня дрожали, и сердце как-то пошаливало. Марк совершенно ни к селу, ни к городу приблизился ко мне, слегка прижался своим телом… Его руки скользнули по моей заднице – меня просто парализовало от такого поворота событий, а в глазах,  наверное, возник великий ужас. Он улыбнулся…

– Да, не напрягайся ты так… – Медленно залез ко мне в задний карман и вытащил то, что там нащупал. А там у меня лежали два презерватива еще, наверное, со второй мировой, и он об этом знал – когда я переодевался – они выпали из джинсов на глазах у всех, ко всеобщей радости.

– Если не пригодится,  отдам… – Сказал он и направился обратно. К ней. А я как стоял, так и продолжал стоять. Вот это он прикололся… Развел, как лоха… Просто добил… Меня стало накрывать – то ли выпитое наконец-то подействовало, то ли от безысходности – это было просто состояние какого-то аффекта. Я побежал! По дороге! куда-то в ночь! подальше от них всех! подальше от предателя-Марка… Когда я убежал довольно далеко, и огни скрылись с виду, то упал на обочине,  под каким-то кустом и зарыдал, зарыдал, даже и не зарыдал, а как-то заскулил. Я и разрыдаться-то по-человечески не смог – у меня перехватило дыхание и горло свело в судороге.

Мне вообще уже жить не хотелось. Я лупил со злости кулаками землю, рычал. Я оборвал весь этот куст, порезал пальцы. Хорошо, что никто не видел…

 

Долго ли коротко я там лежал, пока совсем не замерз и не почувствовал наконец-то резкую боль в пальцах. Мне опять стали мерещится шакалы, и я быстро вернулся, залез под одеяло и проплакал еще долго, только тихо-тихо. А кто я вообще такой, чтобы на что-то там рассчитывать с Марком,  если даже он и бисексуал. В чем я уже стал сильно сомневаться. Я никто. Что я мог ему предложить? У меня даже нормального секса не было. Так, разве что кое-какой…

Я проснулся оттого, что Илья тряс меня за плечи. Было совсем уже светло. Оказалось, что вчера с какой-то горы они позвонили тому еще брату, и он на «Газели» нас уже поджидал.

– Где Марк? – теребил меня Илья.

– В смысле?...

– Почему у тебя руки в крови?

Я посмотрел на свои руки – даже не смог разогнуть пальцы, а простыни  были в пятнах крови. Когда я обдирал этот куст, я никакой боли даже не чувствовал.

– Где Марк, черт возьми!? Ты вчера вышел вместе с ним.

– Ладно, хорошо, я замочил его и закопал! Видишь, под ногтями земля! Сам вырыл могилу! – Я был ужасно зол.

– Ты, флюктуация, хватит придуряться, что вчера произошло между вами?!

– У меня, между прочим, имя есть…

– Ладно, Женя, ехать уже пора. Где Марк?

– Он у этой жирной коровы… Забрал у меня презервативы…

– Что, серьезно? Он же голубой!

– С чего ты взял…

– Господи, ты такой еще ребенок… Ладно, я шучу – давай, собирайся!

Мы уже все залезли в газель, когда Марк вышел из этого приюта женской добродетели. Я видел его лицо. Либо ничего не было, либо… Такое самообладание… Такая тонкая игра… Эта девица вышла помахать ручкой – у нее же на лице все было написано, как в протоколе. Да, презервативов, он мне явно не вернет… Нет, я все-таки заметил, как он ей подмигнул… Больше ничего.

Дальше была дорога, такая же, как и раньше, какое-то дэжа вю, горы-леса. Тот же экспресс, чуть ли ни те же места. Марк опять рядом со мной, но какой-то уже чужой Марк. Ее Марк. Или не знаю там чей. Он заклеил порезы на моих пальцах – даже ничего не спросил, а только покачал головой.

Мои иллюзии окончательно уже растаяли, как сон в летнюю ночь. Я, может, и любил его, но теперь к этой любви примешалась ревность, боль, горькая как хина, какая-то дурость… Всю дорогу мы играли в карты. В козла. Почти всегда выигрывал он, так что мне аж хотелось плакать от обиды.

Он думал, что я дуюсь из-за проигрыша. Он смеялся. Когда уже приехали и все стали выходить, Марк вдруг приподнял мой накуксившийся подбородок и так спокойно посмотрел мне в глаза. Я не выдержал – все-таки улыбнулся.

– Так-то лучше.

Но на душе у меня кошки скребли. На прощание мы пожали друг другу руки, он напомнил мне сразу же сходить в больницу с ногой. Опять эта улыбка. К чему?

Город встретил меня своим

стремительным движением, от которого я уже успел отвыкнуть (как у Жванецкого – походка стремительная, но движения бесцельные). Я думал, что обрадуюсь, но только сильнее расстроился.

Я снова оказался в этом безумии, только с многочисленными ранами, как на теле, так и в душе.  Майские праздники кончились, и началась ненавистная учеба. Когда я встречал Марка в институте,  он улыбался, справлялся все время о моей ноге. Я отвечал, что все ОК.

Только потом я стал понимать, что ничего лучше этих гор, у меня в жизни, в принципе, и не было. В институте я стал прямо-таки притчей во языцех, да и фотографии мои всем понравились. Но после этого похода моя и без того шаткая психика окончательно пошатнулась. Я все время лежал на кровати в общаге, в жуткой депрессии, мне ничего не хотелось, я еле-еле сдал эту мерзкую сессию. Одна преподавательница даже пожалела меня и поставила зачет за курсовую так. Мол, потом принесешь. Я все никак не мог ее написать, хотя начались уже каникулы. Все разъехались по домам. Мне помогла написать эту курсовую сестра, (мы учились в одном институте) и, наконец-то, я поплелся ее относить. Такая жара стояла, что аж в глазах все меркло от солнца. Я купил уже билет домой и собирался ехать, после того, как отнесу все это дело.

Институт был пустой, и я решил воспользоваться лифтом, хотя он был только для преподов. На втором этаже этот лифт неожиданно тормозит, и – как гром среди ясного неба – входит Марк… Такой красавчик, в льняных брюках, в майке без рукавов… Мои глаза от такой неожиданности чем-то стало заволакивать. Откуда-то сверху снизошло такое – НЕЧТО, ПРОВАЛ… Марк же был чем-то сильно озабочен, явно не мной, поэтому только кивнул и опять задумался. Даже про ногу забыл спросить.

Я до сих пор не пойму, как это произошло, но вдруг я оказался очень близко к нему и, совершенно не соображая, подстегнутый какой-то темной волной, поцеловал. Он не отстранился, а только поднял глаза, будто только сейчас меня заметил. Меня опять прилепило к нему, и я вдруг почувствовал, что он меня тоже … Да так! Страстно… А пальцы его буквально пронзают мне спину.

Ничего больше я не замечаю – только его губы, его цепкие пальцы, этот привкус полыни, это безумие… Дверцы лифта с грохотом открываются на пятом этаже – мы с Марком – разлетаемся, как пули – в разные стороны. До чего же все-таки силен этот инстинкт самосохранения! Там какая-то студентка. Конечно, она не могла не заметить всего этого движения – глаза у нее очень круглые.

– Какого хера, нельзя пешком до шестого дойти… – Звучит в его устах совсем не как ругательство – вроде мольбы… Голос дрожит… Наконец до меня дошло все это его былое – ЭТО ВСЁ, весь этот его-мой страх, но это уже не важно. И еще я совсем неожиданно для себя понял, что это как бы не то, что мне было нужно… Вернее, я понял это все чуть позже, а сейчас только почуял и стоял какой-то одинокий, ошарашенный… Опять всплыл этот Лорка…

 

Ты знать не можешь, как тебя люблю я
Ты спишь во мне спокойно и устало
Среди змеиных отзвуков металла
Тебя я прячу, плача и целуя

 

Тела и звезды грудь мою живую
Томили предрешенностью финала
И злоба твои крылья запятнала
Оставив грязь, как метку ножевую

 

А по садам орда людей и ружей
Суля разлуку, мчатся к изголовью
Зеленогривы огненные кони

 

Не просыпайся, жизнь моя, и слушай
Какие скрипки плещут моей кровью
Далек рассвет, и нет конца погони…

 

 

Хотя, кто его знает?.. Что мне нужно?..

    ..^..