Михаил Губин
Стихотворения
*** Когда, позванивая монеткой в кармане, украдкой, следишь за соседкой в окне, снимающей лифчик в ванне, в твоём сознании, вдруг, возникает смутный образ, и ты, изменив фокус, и скосив зрачки, с удивлением, узнаёшь во дворе в случайной прохожей Осень. В огненно-рыжей копне волос её проседь дождя. И себя отождествив с юнцом, карандашом, размашисто, пишешь на салфетке жене "прости", и, устремившись к выходу, уже в двери, мимоходом, бросаешь взгляд в ад овального зеркала на стене. Возвращаешься... Потом, долго лежа на диване, на спине, словно под капельницей, вслушиваешься в жужжанье полоумной мухи - в парафраз сказанных кем-то фраз, раздутых слухов, оставленных на ветру слов. Глухи и едва различимы шаги мысли... С высоты птичьего полёта рассматриваешь под собой потолок. Снующим челноком мушинное брюшко всё наматывает и наматывает клубок... ...виниловый диск патефона... Истома осеннего сна... ..^.. Элегия утонувшего в тени скал. Море - бескрайнее свежевспаханное поле, бережно завёрнутое в хрустящий целофанновый кулёк. Отколовшийся кусок крыла ангела или альбатроса - парус. И два матроса, в красивых позах бога Гермеса, синхронно тянут канат. Мышцы напряжены и швы на хитонах трещат. Поминутно, сплёвывающие горький морской рассол, в синеву волн скашивающие зрачки, кому-то на берегу, утонувшему в тени скал, точками и тире видятся они вдали. Отчаявшись найти рыбу потяжелей, чайка заламывает крыла, топчется на песке, в тоске, втаптывает, клинописью, летопись бытия. Из небытия, посреди бела дня и моря, на гребень волны, в кружевной пелерине пены, сирена всплыла. С ходу, взяла высокую ноту, заголосила, запела... На диво красиво! Переспелая, телом белая, дива. Но ветру её суеты не понять. Он любит колечками вить-завивать мокрые пряди волос её; понизив голос, в полость ушной раковины шептать слова, и жаром дыша, иссушать, брошенные волной на берег дары моря, водоросли и кораллы, походя, обгладывая скалы и шерстя кипарисами небесную гладь. К концу дня, всласть, поиздевавшись над размякшим миром, в море упал, разорвав розовую ленту горизонта, солнечный диск. На кухонном столе, обелиском бутылка вина. Женщина, задумчиво, к ужину нарезает салатный лист. Хрустит ботва. А между тем, между уснувших скал, крадучись, канатоходцем, ступает луна, но продолжает не тлеть - гореть (хоть и слабей накал) закат, мощностью лампочки в сто пятьдесят ватт. ..^.. Дорога на Вашингтон Мелькают "кары" воронами в тире. В упругую мякоть неба лезвием дорога. Манипулируя баранкой, педалями тормаза и газа, ты ближе к Богу, чем в синагоге, кирхе или в мечети. C прытью стакброкера на Wall Street(е), мечется ангел смерти в автомобильном потоке. И на Потомаке, где-то в прибрежной осоке, чёлн старика Харона осенней листвой закидало индейское лето. ..^.. *** Я иногда звоню туда, где я был, но где меня уже нет. Возможно, я таким образом репетирую будующий свой уход. Я думаю, Тот, Кто меня возьмёт, позволит мне о себе иногда сообщать. Ведь, кто-то же, должен ждать моих внеземных сообщений! И вот ещё... Хорошо бы при этом не напугать, не натворить бед. Так, лёгкий бред в виде примятого на диване пледа, или едва заметного следа молекул одеколона "Polo"; в свежем надкусе яблока, в дольке лимона на блюдечке на столе; или в окне в виде куста сирени в огне заката. Легкомысленный дивертисмент, эстрада... Но в награду расплата - распятая в пальцах её зажжёная сигарета, и, где-то, в груди одинокая нота "фа", и морщинка в уголке рта. ..^.. *** В настенном зеркале, в овале бледного стекла, любуется собою Бесконечность, и лёгкой шалью Вечность спадает складками с её плеча. ..^.. Сон черепахи. Пальцы сложив в щепоть (не для молитвы) сжимаю в кармане плоть ключа. В гранёном стакане свеча, агонизируя, истекает парафиновыми слезами. Тремя хрустальными головами на всё безучастно взирает незажжённая люстра. В комнате было бы пусто, не будь в ней меня и у стены шкафа. Шкафье лицо - вытянутое кольцо потускневшего зеркала-лужи. Изображение бывает и хуже. К примеру, на снимках бродячего фотографа, индуса, в детстве ослепшего то ли от укуса гнуса, то ли от жала змеи. Помню со школьной скамьи - поймы Ганга, Евфрата, Янцзы гнусом всегда были густо заселены. Есть там, конечно, и змеи… Гибкие как портупеи, они свёрнуты в тугие кольца. Палящие лучи солнца, выводят на их спинах узоры. К полудню, змеиные разговоры стихают и порочные их души, млея, погружаются в липкий сироп нирваны, словно резиновый шланг на дно порыжевшей ванны. Прямиком из саванны, в рваном саване облаков, пряный и пьяный ветер с петель срывает оконные рамы, топчет железные крыши. Его стенания запредельны и вне понимания внутренних стен. В плену тишины наблюдать тлен свечи в стакане - равно ожиданию прихода конца света. Пока новость эта ещё на подходе и не стала темой дня, делаю два оборота ключа. В таинстве открывания запоров заложен, бесспорный, признак присутствия во Вселенной Всеобъемлющего Начала - зажатый в пальцах кусок металла, проникнув в холодное нутро, оживляет механизм, создаёт перспективу, рождает движение. Это - явление, и оно чудесным образом, сказывается, на состоянии двери - внутри высохшей доски, червем декорированной под голландский сыр - до дыр, в глубине источённой материи, как в мистерии, в тризне, метастазами жизни обглоданны рёбра клеток, и, вот уже, гроздями веток наливаются, беременеют сучки. В проёме двери ослепительно яркий день. Я на пороге... Тень лёжит на полу и держит меня за ботинки, мол не уходи. Я к ней слишком привык, чтобы её замечать. Куда интересней мне изучать печать солнца на опущенных веках, вдыхать, выдыхать, вслушиваться, ощущать... И, вдруг, прыгнуть в песок. И, уже, не чувствуя под собою ног, во всю, лапами загребать в зелёную гладь моря. И, такое ли горе, позабыть, что где-то есть шкаф, брюки, пиджаки, носовые платки, башмаки и накрахмаленные рубашки? ..^.. Простуда. Я болею. На постели белой я её лелею. Тлею... Чаем обжигаем, краем полотенца пот со лба снимаю. Таю... Маму вспоминаю. ..^.. Посвящение Казимиру Малевичу. Июльская ночь. Звёздный иней. На лацкане неба пятно. Воздух синий. Дневное хитросплетение линий в эти часы подвянувшего лука пучок. И открытый зрачок, по тёмной комнате шаря, подключив полусонные два полушария, недоверчиво окунул себя в синеву. Deja-vu. Вяло, отбросив ватное одеяло, он накинул на плечи ночь. За стеной у соседей дочь заплакала, но вскоре умолкла. Уснула. Он подошёл к стулу. Сел. И сутулая луна, проплывая мимо, его окатила светом. Этим летом ему было плохо: часто болела печень, изводила изжёга. В моду вошла йога. Исправляя осанку "асаной", предаваясь "дхьяне" в ванной, поскользнулся, повредил ногу. Слава Б-гу, не руку. Руку было бы хуже - рвётся там, где уже. Обычно, по ночам его комната супрематична: беспредметно-абстрактна, загадочна, футуристична. И, поэтому, сразу она непонятна глазу. Превращаясь в сгустки и тёмные пятна (они проступают невнятно), не зная нормы, (при этом меняя свой цвет на чёрный), синева размывает формы внутрикомнатного убранства, лишив привычного постоянства, трёхмерность пространства, искажая и трансформируя оное во что-то квадратное и чёрное. ..^.. *** Они стоят, улыбками сияя. Они ещё не знают, какая участь ждёт беспечных. Им холод вечный и мартовская ночь не в состоянии помочь - они обречены. Уже иссечены живительным огнём светила их тела. Но, так же, рядом копошатся дети. Их радостные голоса и эта песнь капели им нравятся. И то, как под ногами у прохожих хлюпает вода. И хоть слегка кружится голова и как-то быстро лики постарели, они стоят, улыбками сияя, блестят на солнце пуговками глаз. ..^.. Размышления киллера у окна, напротив парадного подъезда. Подобно откидному верху у "порша" или "корветта" на око наползает веко. И, словно спицы в колесе кабриолета, сплетаются ресницы - правый глаз прикрыт. Оргазм души, счастливый час! Так хорошо, такое чувство, будто бы в ладони сжат сияющий алмаз, а не лафет винта. Алмаз нетронутый резцом. Прохладный телом, он на ощупь тёплый. Но восприятию мешают вопли под окнами дряхлеющих сугробов, их тщетные призывы к гуманизму. Глупцы! По ним готовит тризну красавица Весна. Орудуя во вред Зиме лучами солнца, карающим мечём сечёт врагов она по рыхлым их задам. То тут, то там с искусственных холмов стекает на асфальт горячим стеорином грязный снег, реиркорнируясь в кристально-чистые потоки. Нева в стриптизе, пьяные коты, подснежники, влюблённые, бомжи… Всё замечательно, но стынут ноги, и глаз устал, и палец на металле онемел. Забыл когда сегодня пил, что ел. Горит нутро… Как будто бы назло, смердит бараньим шашлыком буфет. В нём пиво на разлив, креветки… А рядом с кухней ангельски журчит клазет. И всматриваясь в собственный портрет, ловлю себя на мысли: "Устроен очень странно индивид - в начале, говорит: "Оргазм души…" , но и минуты не прошло - "Горит нутро…", и "стынут ноги…" О, боги, как убоги мы, и как ничтожны наши чувства и мечты! В диффузной гуще ножками сучим, чтоб хлеб насущный в лапу получить, и ближнего мы раком сУчим-дрючим, вцепившись смертной хваткой в жизни нить. Всему я знаю истинную цену, но не нырну в петлю и не порежу вену, а выполню заказ, куплю билет и в Рим, иль в Вену. Получим деньги и тогда решим. А может в Крым, к Волошину на дачу? И, тут же, под раздачу попасть к панам хохлам! Спасибо вам, премного благодарен! Уж, лучше нам гацать по Кёрнтнер штрассе в вальсе; в кафейне утром ароматный кофе пить; забыть о том, что можно быть или не быть; стать частью интерьера в Бельведере, а вечером, надев таксидо, любить в партере Опера Розиту, и, мысленно, брать с нею "до" в немысленно какой октаве. Но на Бергассе 19 в кассе унять свой пыл. "Здесь был…," - тайком в подъезде мелом царапнуть, и снова двинуть в путь - дороги ведь ведут не только в Крым, но, к счастью, так же в Рим. Но, тс-с-с… Настал момент… На лапу мне ангажемент - клиент созрел и вышел из ворот. Замызганный усталый кот, с весеннего похмелья, брезгливо ставя ногу в талый лёд, идёт, пересекая мокрую дорогу. Накинув тогу пухового платка, старуха мёртвым сном уснула на скамейке - выгуливает внучку. Затраханую жучку таскает свора псов. Гогочущих юнцов, безрезультатно, Стыдит, какой-то, отставник. "Иди-ка ты домой, старик, покуда цел. С них что возьмёшь!" Клиент стоял, взирал на этот мир и, вдруг, запел: "Весна идёт, Весне дорогу!.." а про себя добавил: "Сыро… Тянет ногу…" Скривил в улыбке рот, взглянул на небеса и сделал шаг вперёд… ..^.. Госпожа и служанка. Из цикла "Картины Вермеера". Вчетверо сложенный лист бумаги, если его разложить, напоминает отдельно взятый кусок пустыни с четырьмя барханами и впадиной посредине. На каждом склоне, как на ладони, видны кривые и прямые линии, а, так же, несколько точек. Просуммировав, получаем пять-шесть строчек любовного письма. При этом лист бумаги, не столько хранитель чернильной влаги, сколько носитель опасности, и адресат, находясь во власти пагубной страсти, является заложником этой напасти и, попросту, может потерять рассудок при виде такого письма, зажатого в пальцах служанки. ..^.. Искусство живописи. Из цикла "Картины Вермеера". Окно открыто, воздух свеж и густ. Под окнами зелёный куст сирени в цветочной пене утонул. Художник создавал портрет жены… Свет мягко рисовал овал её лица, лучом касался лба и трогал за плечо. Шуршала кисть о полотно - рука его была тверда, и глаз был остр - легко пространство резал на куски и клал на холст. И табурет под ним скрипел. Он напевал-перевирал мотив старинного мотета. Её смущало это пенье под воскресенье. Она ресницы опустила к полу, но, увидав живот, всё позабыла. Где-то, лето было на подходе и месяц май был на исходе. Легко и чисто на душе, светло в природе. ..^.. Географ. Молодая женщина с кувшином воды в руке. Из цикла "Картины Вермеера". Географ муж, одев халат, (за завтраком отведав мармелад, яйцо, миноги, виноград и пару груш), из вазы дельфского фарфора налил испанского кагора в бокал богемского стекла, и напевая из Люлли, "тра-ли-лу-ли", отправился к своим рулонам, лежащим на столе, замеры делать вдоль и поперёк на карте, и циркулем крутить туда-сюда в азарте. В тот день она стояла у окна, В обычном темпе время убывало. И мысль о схожести и скуке завтрашнего дня её ещё в те дни не посещала. Она держала левою рукой За ручку питчер золотой. Свет мягко падал на её лицо, Она прислушивалась к пенью мужа и муравей, нашедший капель лужу, на пол пролитого вина, ту лужу осушал до дна. ..^.. *** Сумерки… Густые. Лиловые. Кто-то, по-неосторожности разлил чернила-тени, между едва виднеющейся стеной и теми, кто, по каким-то, невыясненным причинам отстал. Вероятно, устал. И как следствие усталости и отставания, оказался один в пути. И ему ещё долго идти одному. Брести. Ползти. Свой крест нести. ..^.. Так говорил внутренний голос. Ты куда держишь путь? Не забудь повернуть, где-нибудь прошлое навестить - на лугу в зелену траву упасть, уснуть. В душистой траве спать - по волшебной реке снов плыть. Чтобы понять, как дальше быть или не быть - подёргай за нить Самого. Если нить цела - дела твои не так плохи - конец эпохи ещё не наступил. Если же ты в избытке испил из чаши сей - тихо выйди, дверь прикрыв за собой. А если захочешь - можешь и через окно. Только, вниз не смотри - шагай широко. Но ты же из тех, в ком потребность живёт летать, облаком плыть, луну заслоняя. Тебе и решать. Ты можешь, к примеру, написать Его Величеству королю Англии письмо - либо Они сэра Исаака Ньютона лишат головы, либо Им Самим до весны не сносить башмаки. Перспектива не жмёт? Тогда жди... Под утро в твой дом кулаком загремит палач (разбей его паралич!). На меч его не смотри, на плахе его - не плач. Будет дождь барабанить о кожу плаща. С горяча острым предметом можно попортить вещь - сбрось её на земь с плеч - голытьба подберёт. Когда упадёт голова - душа твоя вон отойдёт, над крышами воспарит, сотворит чудо - Луны затмение. И каждый раб, плевавший в тебя на площади, великий страх ощутит и узрит в тебе для себя знамение. ..^.. О фотографии. Фигуры и лица, однажды попав в омут сепии, тонут. Кусками нарезанные клочья времени, таят в себе тайны увядания и таяния, знание о множестве конфигураций бровей, о величинах ноздрей и о разнообразии цветовой гаммы глаз, о неправильных прикусах челюстей людей ушедших, но успевших поулыбаться на прощание в объектив, оставивших на фотоплёнке тонкие линии, грязные лужицы и путанные зигзаги - ломкие и недолговечные знаки былого присутствия. Не имея "лейки"и плёнки, муха закрыла на веки веки наклейкой на клейкой ленте, приняв позу лотоса. ..^.. *** Ещё мохнатый календарь ползёт по стенке вверх, под потолок; и спелыми плодами, нагруженная, легко по лестнице взбегает мама; и звонкой медью щёлкает дверной замок; и поздней ночью не орут ещё под окнами про маму на Багамах. Ещё сирень не думает цвести и бьётся лента чёрная на кумачёвом стяге. Ещё отец к груди не приложил руки и я ещё не написал стихи на белой разлинованной бумаге. ..^.. *** Ну, и как вам эти нравятся? Они всё молятся. Тонкими пальчиками перебирают - перелистывают странички своей книжицы, такой ветхой и грязной, что и в руки взять страшно и тошно. И всё читают, читают... И всё одно и тоже, одно и то же! - СЛОВО БОЖЬЕ. ..^.. Судный день. Где-то в районе 42-й где человеческий рой собой заполнил пространство площади которую в виду величия и постоянства времени когда-то назвали "Таймс сквер" поздно ночью в час когда полицейский барьер мог бы показаться линией горизонта в момент спуска хрустальной сферы на дно колодца времени чтобы зачерпнуть очередные 365 дней в месте где весёлый Бродвей приготовился лихо бритвой огней полоснуть по 7-й авеню-вене "ш-ших!" каждый из нас вдруг притих и Стих белой птицей воспорил над толпой и увидел Бог свет что он хорош и отделил Бог свет от тьмы и мы в смирении став на колени произнесли АМИНЬ ..^.. *** Когда августом густо измазан город - гигантскими холодильниками (распоров небосвод) здания. Уже с утра за порогом дома, жилец уже не жилец - он жертвоприношение, рвущий на себе ворот, потный телец для заклания. Homo sapiens означает не "человек разумный", а разумное существо, любящее сидеть дома. Для мыслящего обломовщина не есть химера-утопия, но вожделенное и возможное идеальное существованье. Август, аквариум на подоконнике. Рыба ленивым хвостом дугу описала. По дну, как по шельфу Корфу, крадётся, туго заплетенный в тогу-спираль, шельма, каналья и враль, паук - рак-отшельник, осминогов подельник. В соляночку бы его с маслинкой, да с половинкой! Капитаном Нэмо сижу у воды в стекляшке. Отражаюсь полосками на рубашке. Жара, как в сауне. Созерцаю эрзац жизни морской флоры и фауны. Потею. Теряю паунды*. ---------- *Паунд или фунт - мера веса. ..^.. *** Стакан на столе. В стеклянном капкане вода спит. Родимым пятном отражается лик луны. Опустело пространство. Люди навзничь легли. Каждую ночь они должны засыпать, имитируя смерть. Чтобы она для них стала привычной, чтобы было не страшно, когда придёт назначенный час. Его поставили люди в своей тоске по вечной жизни. Он бронзовый человек на площади, с галунами на бронзовых голифе. Появленье луны он отметил кивком головы. Tаракан же, делающий замер стены, прикинулся спящим, замер... ..^.. Скорбное стихотворение Умер хороший человек. Уже три дня его нет. Он прожил восемьдесят пять лет. Все эти годы он ел, спал, любил, он гулял, рисовал, любил, нервничал, курил, воевал, нервничал, в плен попал, нервничал, выжил, курил, нервничал, бежал, воевал, нервничал, курил, ел, спал, нервничал, воевал, победил, любил, гулял, рисовал, не пил, курил, рисовал, ел, любил, нервничал, курил, ел, любил, не пил, гулял, курил, любил, нервничал, любил, не спал, не ел, курил, курил, любил, курил, курил, тосковал, любил, нервничал, не гулял, не спал, курил, любил, пил, тосковал, спал, курил, спал, курил, пил, не ел, курил, нервничал, курил, ел, уехал, нервничал, курил, мало ел, мало спал, курил, не гулял, тосковал, курил, нервничал, заболел, умер. Пока жил - был один из нас - стоял рядом на корабле. Теперь его с нами нет - мы его спрятали в обшивке. февраль, 2003 ..^.. *** Где-то кому-то в Восточной Сибири, в февральскую снежную стужу, грязные лужи апреля - что вода у рта жаждущего в Аравийской пустыне. В Турине, на Via Roma - оскомина от винограда и лепнина, тонущая в сфумато. Pебёнком измученная соната Корелли, в изнеможении, вываливается из окна дома. Mимо, плывущий обман дорогого парфюма, и дурман сигаретного дыма. 1 марта, 2003 ..^.. *** В ожидании мокрого тела, мыло застыло, окаменело. Ещё утром оно скользило, мыло и проникало куда хотело. И тело млело... И губы пели. Гудели трубы. Вода шумела. В щелях шуршали тараканы. Туманы извергали краны. И падали на гребень ванны барханы пены. И только кафельные стены невозмутимы были и тверды - верны законам строгим вертикали. И голос трубный их едва ли способен был бы сотрясти. 2-е апреля, 2003 ..^.. *** Сладко спит здесь махровое полотенце. Улыбается во сне мягкими складками. Ещё бы ему не улыбаться, когда снятся ключицы, колени, голени, плечи, талии и нежные влажные гениталии - в Бразилии ли ты спишь, в Африке ли, в Италии ли. Свежие утренние фикалии. Палочка на палочке, завиток. С детства знакомый почерк - росчерк одного гения, продукт пищеварения - плоть от плоти творение мастера в Храме Истины в периметре четырёх белокафельных стен. Здесь вопиющий "срам!" нем и естественно здесь его естество. Всё тут телесно и голо, на мраморе мыло, на полочке Polo. Здесь мебелью белые полые вазы, считают здесь женщины лунные фазы. Здесь коротки фразы и смертны здесь дозы. Здесь принимаются странные позы, и льётся вода. Здесь рождаются реки, в блаженстве тепла закрываются веки. Здесь лампы в зените, и мысли в полёте, по кафелю ползают гибкие нити волос, и внутренний голос здесь звонок и чист. Здесь капля по капле рождается стих. От сих и до сих здесь Свобода в законе. Здесь каждый сидящий - сидящий на троне ладонями вниз. В оконном проёме обмяк и раскис летний день, в голубое плевком абрикосовый диск, кипарисы, курчавый абрис облаков, и вечная, вечная зависть богов. ..^.. Винсент к Тео По ночам пишу картину. Вязнут в тине бездны мирозданья звёзды. Козни лета в запахе цветения и гнили В недра с шумом втягивают ноздри. Костерком пылает вязь холстины. В наваждении неистово-пастозно громоздятся краски. Скрытым смыслом полнится паренье Ломкой бледно-крылой бабочки над лампой. Словно поздний избалованный ребёнок, Спозаранок вымотав, оставит вдохновенье, И уснёт, обласканное взглядом, Никому ненужное творенье. ..^.. Желанье тронуть авокадо. Ломает улицу, дробит её на мелкие кусочки, витрина овощного магазина. В корзине, словно на картине в золочённой раме, разновеликими шарами, ещё сто лет назад, Сезанном писанные овощи и фрукты. Уходит в мир иной поэт - воспетые продукты остаются. Гнутся под тяжестью плодов лотки. Обычный день в обычном овощном раю. Уютно ангелам. Их пению осанны шуршание кульками не вредит. Недвижима лежит, раздавленная кем-то в ком, оранжевая тушка абрикоса. И пара тощих ос. Осатанев, взасос они целуют огненную мякоть. На пол стекает слякоть разбитого куриного яйца. И на зелёном теле огурца уже видны следы распада. Царят прохлада, форма, цвет, цена. Парят над помидорами желанья тронуть авокадо, и краем глаза наблюдать за тем, как женская рука перебирает осторожно гроздья винограда. Журчит заученный мотив вода. Готовы выйти вон из кожи апельсины, И в чёрном бархате испанские маслины, и сладкой пеною во рту слюна. ..^.. *** Конфигурация капустного листа изысканно-проста. Прожилки морщат гладь. Осколки памяти остры и режут плоть. У одного из ста капустный лист, реминисцирует припухшие уста её. Листва же винограда угловата, и тень причудлива, как нити макраме. 25 июня, 2004 ..^.. Недавно найденный, второй вариант письма Винсента к Тео. По ночам пишу картину. Вязнут в тине бездны мирозданья звёзды. Козни лета в запахе цветения и гнили В недра с шумом втягивают ноздри. Костерком пылает вязь холстины. В наваждении, неистово-пастозно громоздятся краски. Фресками на стенах полутени голосами вкрадчивыми шепчут сказки. Кружевным узором в окнах занавески. Неуёмны всплески вдохновенья. Скрытым смыслом полнится паренье Ломкой бледнокрылой бабочки над лампой. Я замешиваю на палитре звёзды, Облаком густым выдавливаю мякоть неба. Оцарапав нёбо коркой хлеба, Растворяюсь в нежности прикосновений Дуновенья. Пеньем птиц разбужены на башне, Будут бить часы охрипшим сонным боем. С воем роем в рощу сновиденья мимо. Спозаранок в небе воссияет зримый облик, Тающего в звёздах херувима. Ночь уйдёт без капли сожаленья, Ожерельем нанизав мгновения. И уснёт, обласканное взглядом, рядом никому ненужное творенье. ..^..