Евгений Коновалов
О природе искусства и прочем
(Открытое письмо Михаилу Гофайзену и всем, всем, всем!)
Данный текст задуман как ответ на статью М. Гофайзена "Кризис искусства (преодоление)"
При этом, начиная со второй части, данная статья предполагается самодостаточной.
Уважаемый Михаил! С огромным интересом прочел вашу, вне всякого сомнения, глубокую и интересную статью. Чувствуется, что содержание ее вам небезразлично до такой степени, что многое в ней было внимательно обдумано и человеком и поэтом. Задача как-то обсуждать искусство вообще - настолько сложна, что крайне редко допускает даже частичное разрешение. Обычно всё ограничивается мемуарами или поучениями столь же личностными, сколь поверхностными.
Многое в данной статье совпадает с тем, что я сам успел надумать по этому поводу. Это и взаимосвязь между развитием искусства и общественного устройства, характер, а главное, цикличность такого развития. И неизбежность философии для простой формулировки понятия искусства. И сам факт необходимости "перебора" различных концепций. (Это бывает особенно редко и приятно более всего, обычно сразу говорят: "Этот флаг - верный, идти нужно под ним."). И, наконец, отношение к современной литературе. Говоря коротко, согласен почти во всем. И во многом - не согласен. Ни в коем случае не пытаясь переубедить вас или кого другого, буду рад высказать кое-какие соображения. Для начала позволю себе отметить ряд моментов в вашей статье, которые кажутся мне особенно важными и спорными.
Итак, ab ovo. Аристотелевский принцип "мимезиса", подражания искусства явлениям жизни, на мой взгляд, не бесспорен. При таком подходе искусство, как сфера человеческой деятельности, низводится до степени копирования, тем лучшего, чем более точного. И вся сложность понятия "жизни" (а я далек от суживания ее до внешних впечатлений) не спасает от уподобления искусства - Ахиллесу, а жизни - черепахе (Зенон). Неужели всё богатство человеческой фантазии, интуиции и мысли - обязано гнаться за вяло плетущейся "телегой жизни"? Это с одной стороны. А с другой нас поджидают такие изобретения заботливой науки как фотография, фиксация музыки, кинематограф и др. Несомненно, полезные и приятные каждому из нас, но показывающие "данную нам в ощущениях жизнь" так, как она есть, не больше и не меньше. И что тогда остается искусству? Признать свое поражение или спасаться идеей бога, непредставимого на фотографии? Аристотель мог позволить себе концепцию близости к жизни как степень достижения идеала, в те времена скульпторы занимались отделкой мрамора резцом, а не компьютерным моделированием трехмерных изображений. Два эти простые тезиса, как мне кажется, являются неплохими торпедами в обросший ракушками от древности корпус мимезиса. Ниже будет высказана принципиально иная идея о природе искусства, пока же я ограничусь скептицизмом к этой.
Второе. Один из основных результатов статьи, "Всякое подражание жизни, а, стало быть, и сама жизнь есть поиск (проявление) подобия сотворившего её Первоначала" получен, что называется, от противного, последовательным отторжением прочих (а по существу – всех наиболее известных) философских концепций понятия "жизни". Не вдаваясь в правомерность подобного, научного (а, стало быть, материалистического) метода доказательства тезиса, включающего такое понятие как "Первоначало", замечу, что еще никогда не удавалось доказать даже то, что 2x2=4, путем последовательного отбрасывания: 2x2=3, 2x2=5 и т.д. На языке науки сей метод называется "неполная индукция" и, естественно, бессмыслен. Такой подход не способен ничего "родить", он может только низвергать. СтОит ли, Михаил, вообще, привлекать "наукообразность" для иллюстрации вполне идеалистического тезиса? Для солидности?
Далее. Менее всего в низвержении различных концепций "жизни" уделено место принципу солипсизма (существую только я) как крайней степени субъективного идеализма. По существу, здесь нет опровержения, скорее, отшучивание. Между тем, аналогия и развития понятия "солипсизма", существует, скажем, в восточных философско-религиозных системах, прежде всего - в буддизме. И требует, как минимум, внимания. О развитии этой "солиптической" концепции я также поговорю ниже, в собственной "пирамиде идей".
Теперь о принципе подобия. Несомненно, сей принцип весьма интересен и, по-видимому, нов (хоть и "нет ничего нового под солнцем"). Однако ж, тезис о подобии отдельно взятой человеческой жизни развитию человечества как-то плохо сочетается и с экклезиастовой бесконечной повторяемостью и с цикличностью общественного развития. Я уж не говорю о понятии "прогресса", хотя бы технического. О том самом "движении однородного к всё более разнородному, появлении различных течений, их взаимопроникновении" (Спенсер). Можно по разному относиться к этому "движению", ставить его во главу цивилизации или отводить несущественную роль, но нельзя игнорировать его. Так ли плоха пресловутая идея "спирали" в качестве механизма развития человечества? А жизнь отдельно взятого человека – циклична ли она? Более, чем спорно. В особенности - на начальном своем этапе.
Заодно и об Экклезиасте. Дословно: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "вот это новое", но это было уже в веках, бывших прежде нас." (Еккл.1:9-10). О цикличности ли это? Скорее - о бедности всевозможных альтернатив, занятий и явлений, которыми тешит себя каждый из нас. О бедности и, как следствие, повторяемости тех самых "сует и томления духа", не более. Это первое. Второе. В Экклезиасте дается взгляд "сверху", каким он и должен быть в той Книге. Но не стоИт ли каждый из нас, грешных, внизу, на земле, откуда виден не суетный круг, а, быть может, восходящая спираль? И как развивается искусство - по экклезиастовым законам или по законам, которые видим мы, - большой вопрос. В той же поэзии архаика, несомненно, присутствует, и не видно побудительных причин всерьез возвращаться к гекзаметру.
И последнее. Всякий кризис, общественный или культурный, безусловно, явление закономерное. Однако ж, одни кризисы приводят к рождению новой эпохи, "хорошей" или не очень, а другие - к падению Рима. И если в геополитическом аспекте это не столь уж важно, то для отдельно взятой страны (в данном случае - нашей) хотелось бы большей определенности. В виде местной специфики. Так сказать, от звезд - к терниям.
Теперь, с вашего, Михаил, позволения и с позволения всех невольных и приятных мне читателей, перейду к изложению собственных мыслей по этому поводу.
Вопрос о сегодняшнем кризисе искусства несложен, как и ответ на него. Гораздо интереснее - поговорить о природе искусства, его закономерностях, целях (если таковые есть), влиянии на человека, человечество. Кроме того, в большем содержится меньшее, так и здесь, пользуясь медицинской терминологией, содержится и "диагноз", и "история болезни", и возможный "рецепт". Этот вопрос сродни айсбергу, и всегда есть опасность ограничиться сколачиванием льда с его верхушки, вспоминая при этом умные мысли прошлых полярников. Лучше, мне кажется, начать, может, и не с того, а снизу. Мировоззрение.
Мне представляется крупной ошибкой западных философов (материалистов, прежде всего) положение о заведомой ереси солипсизма. Вероятно, очевидно, что каждый из нас живет в мире "своем" до такой степени, что те елки, которые для меня зеленые - для другого синие, или наоборот. И доказывать нам что-то друг другу - бессмысленно. Ученик, не узнавший в школе об Африке, пребывает в полнейшей уверенности, что Африки не существует (если он не негр, конечно, сей факт дает дополнительную пищу для размышлений). Таким образом, реальность (феномен) не познаваема, если под познанием понимать приведение ее к одному "масштабу" для всех. А если под познанием понимать приведение ее к моему (или - к вашему), единственному, "масштабу" – познаваема вполне. Разумеется, имея в виду корректность процесса, а не результата. Собственно, экзистенциалисты прямо говорят об этом, о первичности личностного существования. "Что он Гекубе? Что ему Гекуба?" - старик Шекспир, видимо, тоже был экзистенциалистом. Несомненно, при этом стОит отдавать себе отчет в множественности такого рода экзистенций - по числу живых представителей вида homo sapiens, как минимум.
Заполнением "своего" мира занимается каждый из нас с рождения, и до определенного момента младенца вообще не интересует прямо к нему не относящееся. Не "мир" и "труд" - его первые слова, а "дай" и "мой". Мозг ребенка - синтетичен по своей природе. Суть же всякого коллективного образования, а современного - в особенности (к счастью или нет), - аналитична. Обучаясь, мы постоянно занимаемся разложением на составляющие, приучаем себя верить догмам и мыслить простыми алгоритмами. Результатами многолетних упражнений в этом являются знаменитые иллюзии об "одинаковости" мира для всех, о том, что "бытие определяет сознание" и т.п. Эта наша "образовательная" деятельность мне представляется ограниченной, как минимум, и вредной, как максимум, хоть и является отличным подспорьем для "удобного" существования в таком "одинаковом" мире. И здесь, кстати, мне видится лишнее доказательство того, что как раз сознание определяет бытие. В данном случае - коллективное. Плата за такой выбор - искажение своей природы, то, что на востоке понимается под "раскалыванием" своего разума. И то, что требует вернуть, двигаясь вспять, буддизм. Незамутненный разум. Свободный от расщепляющих Единое сравнений и противопоставлений.
Разумеется, не человек управляет миром (по крайней мере, на данной стадии нашей эволюции, хотя примеры йогов или Христа дают пищу для размышлений и по этому поводу). Полагающий иначе - ни разу не обжигался. Мир как некий сложный механизм (за неимением другого слова) создан (меняющимся постоянно), скажем так, некой силой, которую для простоты назовем богом (на этом, вероятно, действие бога - заканчивается). Интуитивно придти к этому положению деизма можно, например, сопоставляя "ограниченную всеобщность" собственного существования (экзистенции) со всем тем, что по-видимому, не имеет к нему прямого отношения. Начиная с жизни соседа, заканчивая вспышками сверхновых звезд, происходящих, по-видимому, вне зависимости от нашей воли. Таким образом, бог - это и то Единое, что приводит в систему множественность существований. "Не душой, но разумом постигнул я Бога" (Пушкин). Сомневающимся предлагается присоединиться к классику.
Вот такой вот "полисолипсизм" в божественной "капсуле" (метамире, если хотите). С энтим метамиром и взаимодействует "в ощущениях" каждый из нас, никуда от этого не деться. При этом важно, что все эти мои "поли-построения" носят исключительно умозрительный характер, иначе возник бы парадокс, поскольку мои слова вышли бы за грань моего существования, экзистенции. При этом, они же, будучи услышанными другим человеком (читателем) переходят (с несомненным искажением, о котором "нам не дано предугадать") в сферу существования читателя. Существуют ли те же слова, вернее, "до-слова" (мандельштамовская "мысль бесплотная") вне зависимости от любого человеческого существования - очень хороший вопрос. Ответ на который тем интереснее, чем он бездоказательнее. По-видимому, всё же существуют какие-то "до-явления" (третий мир Хайдеггера), как существует (столь же интуитивно) то самое Единое или Бог. Вероятно, божественная экзистенция не беднее каждой из наших (не будем недооценивать Бога), а значит есть и Слово и Истина. Правда, вынесенные за сферу любого человеческого бытия.
После всего выше написанного есть смысл перейти от вопросов мировоззрения к вопросам человеческой деятельности, к сознательной части которой прежде всего относятся наука и искусство. Несомненно, они имеют много общего. Однако ж, всё оно упаривается до трех важных моментов. Во-первых, и то и другое осуществляется одними и теми же "человеческими" руками (со всем, что вытекает из предыдущей части). Во-вторых, и наука и искусство занимаются не исследованием жизни, а конструированием ее альтернативы. В-третьих, и то и другое упирается на каком-то своем этапе в иррациональное Единое и пытается на него воздействовать.
Несомненно, между наукой и искусством (в чистом виде) существует огромная разница. Во-первых - в методологии. Суть науки - анализ, суть искусства - синтез. Во-вторых, в построении. Суть построения науки - иерархия и логическая непротиворечивость. В искусстве же никакой иерархии не существует, в лучшем случае - зависимость. О непротиворечивости - и говорить не буду. А теперь немного подробнее, начиная с науки, дабы отсечь тем самым заведомо не относящееся к теме данной статьи.
Тот факт, что наука - аналитична, известен давно и бесспорен. Именно поэтому, кстати, в ней так легко бороться с ересью, вроде превращения свинца в золото. "Презумпция лжи", знаменитый научный скептицизм, выработанный за века, работает замечательно. Больше споров вызывает тот, столетие назад абсурдный, тезис о том, что наука, по существу, занимается не исследованием жизни, а логическим конструированием и имеет с ней, с жизнью, как с данностью, мало что общего. Во все века научные парадигмы сменяли друг друга, иногда обобщая предыдущие, иногда отменяя их. Сначала Солнце вращалось вокруг Земли, потом наоборот, сначала свет не обладал массой, потом обладал. Совершенствовались средства наблюдения, и казалось (в европейской традиции), что еще чуть-чуть и у природы не останется тайн. Однако время шло, сизифов камень то затаскивали на гору, то ловили его, сорвавшегося, в какой-нибудь теоретической расщелине - всё без конца.
Революция в физике в начале 20 века невероятно обогатила нас в знаниях о микромире, и как раз там-то и начались крупные неприятности, вроде нарушения принципа причинности. Не лучше, кстати, обстоят дела и в макромире, и в логике - фундаменте науки. Не желая удаляться от темы, замечу лишь, что расцвет такой забавной дисциплины как "философия науки" и постоянное ломание копий в среде всех этих неопозитивистов и Ко, - едва ли не лучшее свидетельство глубокого структурного кризиса - именно в науке, физике в особенности. И длится он уже десятилетия.
Кризис этот, по-видимому, обусловлен тем, что наука изначально слишком на многое замахнулась. Сейчас многие уважаемые люди всерьез говорят о том, что науке должно претендовать не на знание о мире, а всего лишь быть полезной. Всё это позволяет полагать, что суть кризиса современной науки сродни сути кризиса мыльного пузыря, когда он превышает максимальный свой объем. В нашем случае - приближается к иррациональному, Единому. При глубоком несходстве аналитической методологии и синтетической сути метамира. При этом, западная наука отказалась от внимания к "человеку", полностью дистанцировалась от него, как объективный факт, не зависящий от того, чьи глаза его лицезреют. И не в игнорировании ли синтетической человеческой природы кроется еще одна причина такого положения вещей? Я уж не говорю о "вынужденном" атеизме последовательных служителей науки. В общем, дамы и господа, всё это сродни тому, что усыпили котенка, разложили его на ткани и органы, после чего упорно пытаются его же "собрать" - по неким чертежам.
То, что грозит науке, никогда не будет грозить искусству. С тем и перейду от одного к другому.
Поистине забавна неочевидность того простого факта, что искусство - синтетично, хоть и твердили во все эпохи об этом не меньше, чем об аналитичности науки. Впрочем, всё от того "аналитического" образования, приучающего сапожника одним акаром и заниматься своим прямым делом и печь пироги. Отсюда, от принципиального отсутствия всякого точного "метода" в искусстве, - расцвет всевозможной ереси. Говоря о поэзии, во все эпохи попадаются "мастера слова", которые тем только и занимаются, что, потрясая дипломами, "собирают" вышеупомянутого котенка. И в каждом поколении находятся господа, твердящие о "новизне" этого мероприятия. Что же, время замечательно делает свою работу. Всё это относится и к постмодерну, разговор о котором - впереди.
В таком, аналитическом, искусстве многое интересно, многое полезно. Но всё это не отменяет его изначальной абсурдности, и хлебниковское "разъятие" слова нужно лишь в качестве поиска способа выражения, для обогащения языка, чтобы, наконец, с использованием сего "родился" новый котенок, а не само по себе. А такие кошки (подхожу к главному) появляются не от языкового словоблудия (а соблазн - велик!), а от внимания к тому самому Единому, "божественному бокалу", в который погружены, почти не соприкасаясь, наши с вами, уважаемые читатели, миры. (Кстати, просто бокал с неким содержимым частенько помогает этому процессу.) И, конечно, такой котенок подобен метамиру, а значит творец - Творцу. В этом, по-видимому, и заключается сущность искусства. В выходе за пределы собственного существования и приобщении к Единому. Что для науки - опасность, то для искусства - сущность.
При таком подходе, естественная функция искусства и поэзии, в частности, - совсем не подражание жизни, скорее, наоборот. Построение нового пространства, альтернативного той самой жизни. Таким образом, "жизнь" и искусство существуют независимо друг от друга, какой уж тут мимезис! Не хочется и приводить-то многочисленных примеров из великих, чьи произведения далеко не "жизненны". Взять хоть Достоевского. Произведение искусства - всегда схема, призванная, в идеале, прикоснуться к непознаваемому, исследовать его. Из этой-то сущности (и "человечности" оперирующих с ней рук) и вытекают все принципы искусства, вроде пресловутой "новизны". Это же так просто! То, что однажды сказано, "взято" из Единого посредством языка (о котором ниже), тем самым тут же входит в человеческое существование. Единиц - или тысяч людей. И уже не принадлежит метамиру, "разобранное по сотням городов" (Оден). "Мысль изреченная есть ложь" - о том же. Поэты постоянно "обкрадывают" бога. Неизбежно и независимо друг от друга. Если, конечно, они поэты. О ней, о поэзии, и поведу речь далее, сузив сектор, раз уж начал в него углубляться.
И начать надо бы не с гениев, а с "малых сих", нас с вами, уважаемые читатели. Начиная баловаться сочинительством, по-видимому, каждый пишет исключительно о себе любимом. Это столь же естественно, как "дай" и "мой" ребенка. И, разумеется, все эти попытки не идут дальше одного-единственного существования, авторского. В дальнейшем, как правило, стихотворец расширяет сферу своего внимания до двух разнополых людей, один из которых - он, другой (-ая) - некий идеальный объект (или, наоборот, равнодушная сволочь), и т.д. Беда в том, что всё это живет, по существу, в той же, одной-единственной авторской экзистенциальности. Такова природа. Бесполезно "вобрать" в себя чужое существование творческим путем, оно подобно горизонту и удаляется по мере углубления в него. Приобщение к Единому (а не к вожделенной тете Мане) - вот единственный (при всей своей парадоксальности) путь уготованный для стихотворца. Путь, по которому мало кто идет, а идущий, как правило, быстро мрет. Но это уже совсем другой вопрос.
Где начинается поэзия и где она заканчивается? В чем заключается и где проходит грань между "гладкими" профессиональными стихами и высеченным в веках? И на эти вопросы отвечает сформулированная выше точка зрения на природу искусства, поэзии - в частности. Разумеется, ответ этот не менее субъективен, чем любой другой. Но, по крайней мере, каждый из читателей становится по-своему вооружен - не столько мерилом приобщения к Единому, сколько несколькими принципами, вытекающими оттуда. Известных давно и крепко покрытых плесенью поверхностных толкований. Наряду с "новизной" (следствием, которым, как правило, и подменяют наши доблестные филологи сущность поэзии), речь пойдет о знаменитых "соразмерности" и "сообразности".
Несомненно, работа с категориями, выходящими за грань нашего существования, - хождение в неведомое apriori. Но уже сам принцип искажения всякого слова, идущего от уст говорящего к ушам слушающего ("мысль изреченная есть ложь"), позволяет говорить о естественности, простоте и законченности любого создания, призванного быть услышанным. Всё оттого, что каждый из нас живет в собственном мире и, по-видимому, впускает в него лишь то, чему доверяет. Незнакомцу должны доверять - как минимум. Это раз. Отсюда же вытекает и необходимость правдоподобия, никак не из-за подражания жизни. Правдоподобия, понимаемого весьма широко и вдвойне субъективного (как факт личного существования и как факт отношения к реальности). Далее. Всякая одежда должна соответствовать внутренностям поэтического произведения. В том и залог необходимой уникальности его, и знак уважения к читателю. Никому не понравиться, ежели его будут кормить макаронами и вареньем одного запаха. Хоть бы - запахом варенья. Это – знаменитое равновесие "содержания" и "формы". И это - два. На этом и ограничусь, поскольку о поэтических приемах можно опять-таки говорить долго.
Язык также является расширением нашего существования, поскольку изначально принадлежит Единому, а совсем не "народу", как считалось не так давно. Доказывать это долго и бессмысленно, предлагается (как и по поводу "функций" бога) положиться на собственную интуицию (бегущую впереди разума, как завещал старик Бергсон) и на мнение классиков. При этом, категория "языка", как и любая другая изначально божественная, оказывается крепко "затасканной" и расхватанной нашими экзистенциями. Слово со времен Гомера много прибавило в своей потаенности. Такова плата за традицию, известный литературный "костыль".
При всем при этом, язык является единственным инструментом поэзии, единственным средством отображения того самого Единого методами литературы, никуда от этого не деться. Отсутствие живого, гибкого, но, главное, уникального авторского языка (опять-таки, "уворованного" у бога) - фатально. Поскольку это единственный проводник между бумагой и Единым - для каждого из нас, если он плох - ток не пойдет. Буддисты говорят: "Можно сколько угодно повторять имя Будды, но просветленным от этого не стать." То же и в поэзии. Можно бесконечно оперировать шаблонами немногочисленных явлений быта или духовной жизни - все эти "России", "души", "печали", "любовь", "кровь" и т.п. Можно, наоборот, бежать от любых таких слов (как многие "искушенные" и поступают). Можно бежать от всякой устоявшейся в языке связи между словами (как поступают отдельные из еще более "искушенных"). Можно виртуозно всё это зарифмовывать или демонстративно избегать всякой организации поэтической речи. Всё можно, но без внутреннего уникального языкового напряжения всё это бесполезно. Хоть и производит порой сильное впечатление. Да вот беда - недолговечными оказываются все эти продукты пресыщенного разума и (или) больного честолюбия. "Ибо человеци суть."
Говорить после такой концепции искусства о его цели - представляется глупым. По крайней мере, ни воспитательной, ни идеологической, ни какой бы то ни было иной практической цели искусство не имеет. "Поэзия не имеет последствий" (тот же Оден). Для чего поет соловей? Подчиняясь инстинкту, не более. Рожденная вкусом и волей одного отдельно взятого человека поэзия его, как и вся остальная деятельность его, направлена (если можно так выразиться), разве что, на достижение личного благополучия, "покоя" и "счастья" (которого "на свете нет"). Все попытки искусством изменить мир, мир вообще, лишний раз демонстрируют, что бабочке такую телегу не сдвинуть с привычной колеи. Еще и потому, что "медленно текут воды глубоких родников, и долго должны они ждать, прежде чем поймут, что погрузилось в них" (Ницше).
Проще изменить мир отдельно взятого читателя (мир, который, по-видимому, "еще можно спасти"). Но задача ли поэзии осуществлять это мероприятие? Не дело солнца - давать загар, а дело человека - лежать под солнцем. Когда "сотворил Бог небо и землю" он руководствовался (как ни дико это прозвучит) лишь тем, что "это хорошо", ничем иным (Быт.1:1,8). Примерно тем же руководствуется и поэт. Модно, ново, заморочено, смешно или "это хвалил Иван Петрович" - всё от лукавого. Категория "хорошо" ни в коем случае не статична, ни в коем случае не бесспорна, но она самодостаточна и единственно необходимая. Уж не буду лишний раз поминать Пушкина.
Всегда полезно искусство, в целом, и поэзию, в частности, подразделять на "разрешенное" и "написанное без разрешения". "Первое - это мразь, второе - ворованный воздух" (Мандельштам). Подразделять и отдавать себе отчет в том, who is who. Зачем и как поет Басков, зачем и как пишет Иртеньев, и т.д. Это избавляет от многих заблуждений. Но главное здесь в том, что существуют лишь "пространство и певец". И каждый из нас заполняет свой кувшин собственной водой. Желательно - очищенной самостоятельно, а не посредством ящика или газет. На всякой массовой культуре лежит уже родимое пятно этой ее "массовости".
Вообще, о взаимодействии отдельно взятого человека и того информационно-иделогического (со знаком "минус") потопа, которым отмечена эта эпоха, противостоянии ему, о том самом пушкинском "самостоянии" человека - говорить можно (и нужно) долго и опять-таки - не в этой статье. Посему возвращаюсь к "бесцельности" искусства. Единственная, пожалуй, объективная "ценность" искусства (вернее, особенность взаимодействия с ним времени) - в создании некой планки, некоего эстетического багажа, той самой пыльной "классики",. "Если красота и спасет мир, то именно в таком, прикладном смысле" (Бродский).
Вкратце очертив таким образом сферу искусства (поэзии - в частности), его природы, особенностей и методов, естественно перейти к тому, как это всё преломляется в истории русской литературы, прежде всего - поэзии. Дабы затем обратиться к ее нынешнему положению.
"После Пушкина все уроды", - заметил, кажется, Корней Чуковский, и, по-видимому, был прав. По крайней мере, на протяжении всего "оставшегося" 19 века корабль русской поэзии качало из стороны в сторону, да всё не там. Впрочем, бог с ними, с западниками, народниками и славянофилами от "чистого искусства". Ограниченность их была уже в такой постановке вопроса, при которой искусство ставилось в зависимость (или демонстративно отделялось) от требований жизни.
Серебряный Век ознаменовал, казалось бы, принципиально новый подход в этом деле, но, увы, всем известно, чем это закончилось, так сказать, в социальной сфере. Примерно те же "коллективизация" и "раскулачивание" произошли, с некоторым опозданием, и в сфере культурной. Отвлекаясь от трагичности людских судеб, приходится признать, что уже к 30-м годам русская синтетическая поэзия (да и всякая другая "инакопоэзия") благополучно загнулась. Отечественная война, как это всегда бывает, привела к новому поэтическому всплеску, также закономерно не получившим развития.
Можно по-разному относиться к Советскому Союзу, но мне представляется несомненным тот факт, что во всё время его существования (и исправного выхода всех положенных литературных журналов) понятие культуры, интеллигенции являлось "видовым", касаемым отдельной человеческой личности, в лучшем случае - полуподпольным, если не "полунаказуемым". Вместо "родового", общественного. Интеллигенция, по существу, стала даже не прослойкой, а вымирающими людьми. Стала - и продолжает оставаться сейчас, уже по другим причинам.
Ангажированная поэзия соц-реализма и пресловутый "андеграунд" советской эпохи суть те же народники и славянофилы, подымающие Аполлона на печной горшок, различный по форме. Вся та же идейность, в иных случаях - замечательная, но не по отношению к несчастной поэзии. Воистину, "ничего нет нового под солнцем". Не оказалось и достаточного количества людей, отличающих зерна от плевел, в этом власть особенно хорошо преуспела, равно как и в битье по головам, несколько возвышающихся на "гуманитарной" ниве. Совсем не сложно освоить интегральное исчисление, гораздо тяжелее выработать вкус, да не у одного человека, а у многих, да в то время, уже не столько страшное, сколько по-мещански затягивающее в привычные халат и тапки духовного довольства малым - за неимением (и неосознаванием) большого. Тут наша доблестная партия даже могла бы и не усердствовать особо, на ее век Ефтушенок бы хватило. Стоит ли удивляться тем всходам, что дали в последние 15 лет посаженные таким образом побеги?
Мудрено ли было за столько лет забыть "Слово", упражняясь в "числах" (Гумилев)? Это - с одной стороны. А с другой стороны, "жизненной", наконец-то разжалась так долго сдерживаемая пружина. Заключенный (как выяснилось) наконец-то вышел на свободу - до тонких ли ему материй, вроде искусства? Ему бы, пардон, перетрахать баб - побольше и поскорее. Что? Синтетическая поэзия? Да иди в пень! Поставь-ка, DJ, чего попроще, шансона там али девок голозадых!
И нужно не одно поколение, чтобы (наряду с "голозадыми девками") возникло пространство искусства, прежде всего – его потребления. Потому как сейчас беда и с читателями и с писателями. Вознесенский упомянул "четырнадцать тысяч поэтов" - что же, это, как выяснилось, не предел. Огромная масса "рифмомучителей", обремененных минимальными навыком и ответственностью, не говоря уж о таланте, - и все мы в их числе. Те, кто раньше, учась в школе, высекал сакральные надписи в местном туалете или переделывал строфы из “Онегина“ для подручных целей, - теперь искренне полагают себя стихотворцами. Как же? Вот, вчерась, Марь Иванна, так просто плакала над моими стихами! И на работе говорят - хорошо пишу. И в стенгазете публикуют.
Всё это, дамы и господа, не столько смешно, сколько печально. Впрочем, вполне закономерно. Важно другое. Все выверты так называемого "постмодерна" суть оборотная сторона всё той же медали. Не желая касаться методологии этого направления, да и, признаться, не ориентируясь в нём, процитирую всё-таки Грибоедова: "На всех московских есть особый отпечаток". В Москве же все - гении. Куда не плюнь - в гения попадешь. И все эти "гении" изо всех сил пытаются выпрыгнуть из штанов и юбок - дабы быть оцененными. Но кем? - Да такими же точно орлами. Ну, а дальше - "призрак бродит по Европе, призрак постмодернизма" (в данном случае). Мало кому в разных Саратовых охота прослыть старомодным, куда как лучше - актуально-концептуальным. Надо ли говорить, что к поэзии, и даже к литературе, в массе своей всё это не имеет никакого отношения. Лишний раз убедился в этом, ознакомившись недавно со здоровенной книгой "Девять измерений. Антология новейшей русской поэзии." (2004 года выхода). Замечательно, кстати, изданной, оформление ее намного лучше содержимого.
Повторюсь, избыток писателей в наше время - суть недостаток читателей, девальвация вкуса. Плюс извечные амбиции, которые стало сейчас значительно проще удовлетворить. Как в капитализме всё начинается с его “дикой” фазы, фазы накопления капитала, так и в поэзии нынешней. Понимая под капиталом вкус. Ежели у человека есть желание и возможность читать и испытывать от этого процесса эстетическое наслаждение; ежели он не ленится делать пометки на полях, дабы запомнить место, обдумать его и, быть может, перечесть в будущем; ежели он чувствует фальшь, которой не чувствовал раньше - как знак своего внутреннего роста, и ему это нравится; ежели, обдумывая свои слова, он богат словами великих и посему с сомнением берется за всякое творчество (в том числе - и собственное, полагая его своим личным делом); но, главное, занимаясь этими потугами, он осознает, что отнимает собственное время у любимого чтения, - такой человек никогда не умножит "жалкой слободы" писателей от скуки. И уж навряд ли станет что-то публиковать. По-видимому, уважаемые дамы и господа, мы с вами такими людьми пока не являемся. Тем не менее, хочется, чтобы вид “человек читающий” всё-таки не вымер окончательно, а наоборот, как знать! всё больше распространялся - к удовольствию его представителей и удовольствию немногих оставшихся в результате этого поэтов.
Ведь они, эти кандидаты в будущие классики, сейчас есть. Есть даже подозрение, что в наше время их больше обычного. Может быть, полтора, а то и два десятка. Живут они и в Москве, и в Питере, и в каком-нибудь Мухосранске. “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые“, нынешняя эпоха, с ее безудержной свободой, открытостью всем ветрам и течениям, многообразием впечатлений, невероятно благоприятствует поэзии, равно как и сулит немалые опасности - для поэта. Но это уже его дело - как распорядиться своей свободой и противостоять соблазнам. А наше с вами, уважаемые читатели, дело заключается в том, чтобы выработать поэтический слух. Дело долгое, необходимое и - естественное.