авторы
Ратьер
Геннадий Каневский *** Говори, галерник. Ты первый, кто воротился, но наших было триста - и где же теперь они? Расскажи, как под злую музыку Яна Тирсена напрягали мышцы, вытягивали ступни. Как за десять лет до того забрели в селение чужеземцы - и начинали издалека: показали рекламный плакат с прекрасной Еленою, называя ее "подругою моряка"; как за пару лет перед тем, белозубым отроком, ты глядел на далекое море из-под руки, забывая, что - хил, что с детства подвержен обморокам, что судьба на небе сужает свои круги - говори. Не ты ли плюнул на предсказания, по чужим деревням собирал голоштанных - и обучал походке моряцкой,шуткам казарменным, безобразным песням, метанью ножей, любви? Что молчишь, галерник? Вспомнил? - кнуты и пряники, арестантской цепью скованные ряды, как ходил меж вами горбатый хозяин пьяненький, заслонясь щитами своих холуев гнедых, как десяток лет за светящейся чудной краскою совершали рейды: в Сирию - и назад... И сияли глаза Елены. Глаза прекрасные. На носах галер нарисованные глаза. Сорок пятая*. (Из дневника Лайоша Эрденьи, коронного судьи магистрата Шопрони, музыканта-любителя). Начиналось с бессонниц, с невыплаченного жалованья, С дыма табачного, заменявшего питье и еду, С мысли "уйду". Но чья рука не дрожала бы, Вздымая ввысь дирижерскую палочку - "капельмейстер, дуй!" - Дуй, капельмейстер. Сотня душ с домочадцами, Словно тени дантова ада, стоят за спиной. Нет, светлейшему князю Эстерхази нужен намек иной, Горше, злее, отчаянней. Оттени белизной трансильванских снегов синеву виска, Собери, словно Ной, в ковчег этой музыки парами Божьих тварей, вооруженных смычками. Отправь их искать Правды и справедливости в Паннонии с ее черноглазыми паннами, В Богемии с ее девушками из стекла, как стаи стрекоз, В России с ее июльским грохотом гроз, В Лапландии, куда последней доходит любая весть - Но не здесь. А светлейшему князю сказали - капельмейстер готовит сюрприз. Сказали - обхохочетесь. Сказали, что трижды на бис - Еще не предел. Князь отдувался, тихо пердел, Млел, поглаживая указательным пальцем левой руки Вторую пуговицу на жилете с особенно крупным бриллиантом. Дети-ученики Знали - это признак особого благорасположения, редкого при дворе. В октябре Ударил ранний мороз. Съезжались кареты, с хрустом ломая наст. Старший камердинер, тугой, лоснящийся педераст, Руководил суетливыми стайками пучеглазых слуг, Время от времени звонко шлепая их по заду. Слышался первый звук Настраиваемых инструментов. В зале успокоилась гидра, уселся стоглазый колосс. Началось. Ярче, чем обычно, отражались огоньки свечей в духовых Инструментах. Гости от восторга возводили глаза к небесам. Перейдя на первую пуговицу жилета, Светлейший и сам Громким шепотом мучал соседей: "Неслых- анный успех... Йоська-то-мой-каретник - каков?! Недаром девять лет у Святого Стефана, да пять - у венских жидков!" Соседи терпели шепот. И вот, наконец - финал. Первая виолончель встает, берет инструмент, Задувает свечу на пюпитре, уходит. Сюрприз, какого не ждал Никто. Князь хихикнул, потом чихнул. "Множество лет Здоровья князю!" - нестройно прошло по рядам Вместе с хихиканьем. Но вот - второй, третий - а там Каждый такт, каждый миг, вырывая из ткани света - по одному Кусочку, одной душе, унося их во тьму Времени, в бесконечный поток смертей, В грядущие печи для любимых твоих детей, Старая Европа - холодно ли тебе, горячо? И когда капельмейстер поднял руку с палочкой над последней, горящей пока, свечой, То на каплю света набросились тени, как на лакомый Кусочек плоти слетается по ночам воронье. Это музыка умирает. Это кончается время твое... Не было поводов для улыбок. Многие плакали. _______________________________________________________________ * Симфония №45 фа-диез минор "Прощальная", соч. Йозефа Гайдна *** - карточку-заказывали-ну-что-там? жалобы симптомы два года спортом повернитесь к свету открытым ротом датчики на шею и в область паха - надо побороть в себе чувство страха мокрая рубаха при звуках баха ну а ждешь трамвая она сухая надо бы не так ну а как не знаю доктор буду жить - я вам так сыграю так вам напишу посвящу вам лично мне это нетрудно почти привычно - а так вы из этих? смотрю ледащий пишете небось яко тати в нощи случай ваш несложный куда уж проще говорите резче молчите чаще *** "Может быть, вечным обедом Нас на террасе займут..." (Е.Рейн) Качает канала рассол - Лагуны набрякшее вымя - Скорлупки потертых гондол И то, что рифмуется с ними. Под окнами "Дивного дня" (Назвали ж дешевый отельчик) Болтается эта фигня - И мусор попроще, помельче. Ну что ж. И тебя, как меня, Утешат холодною граппой, Заранее все извиня, Как перед последнею дракой, Когда говоришь невпопад, И слушаешь внутренний голос, И шорох могильных лопат Напомнит московскую область. Кого здесь хоронят зимой На крохотном острове узком? Кого не пускают домой? Кого отпевают на русском? Не тот ли картавый пловец, Профессор, зануда и грешник, Кому, как с камнями ларец, Вчера возвращали очешник, Забытый (выходит, навек) В кафе марокканском "Экватор"... Чу - голос: там - толстенький грек, Веселый крикун-аниматор, Забавы сулит до утра, И танцы, и - высшую меру Для тех, кто проспали вчера Отплытье на остров Цитеру. Rozmawiac po Polsku (из цикла "Европейские языки" ) Леди лунного света голубого экрана - То есть файна кобьета для москальского пана, На флэту у Илоны то есть джазовый шепот, А не ваш запыленный, умирающий Сопот. Так! Осадок неместный в наших душах-ретортах: Запрещенные песни на балтийских курортах, И не водка, а - вудка (нет прекрасней напитка) - Твоя первая шутка, Польша-антисемитка. Жжет латиницей ветер католической хмари, Ходят гданьские верфи меж парижских кавярен, На окраине смысла (брось учебник под парту) Переехали Вислу - переедем и Варту. Киньте жребий о том, как, европеец убогий, Я оставлю потомкам на последнем пороге - Не спешите, панове, выкликайте подольше - Кому - джаз на виниле, кому - Немен с Родович, Кому - всхлип Окуджавы, кому - крест на погосте: То ли - жичеваршавы, то ли - жолнежвольносци... ..^.. Изяслав Винтерман Воспоминание о зиме... От солнца и жары все станет нереальным, наплывом телевизионных лиц, горячей жвачкой, жестом театральным, растегиваньем пуговиц, угрозой жизни, пусть и не достойной. (О мыле – хор Веревки не поет) На сотни миль – земля, и небо – телкой дойной. Мед с молоком и... пот. Как будоражит это плоть и мякоть, играющие неба зеркала. По шею в буднях, в этаком томате, сквозь матовую пелену стекла, окованного свежей амальгамой, но дышащего жаром сквозь дыру, кормящего обманом, то есть манной, бешусь я с жиру, не благодарю. Где спуск в прохладу, где закрытый дворик, гоняющий качели, ветерок, где тени ножек, копн волнистых морок, и снега сногсшибательный творог. *** Я скиф, я европеец, я еврей. И пО ветру не корни, только листья. В земле, и в небе, и в зрачке морей закопаны тела, блуждают лица. Им Греция своя, как после – Рим. Как Иудея, – Царскосельский садик. И миф за мифом перекрестный грим слова наносят, как удары сзади. И кажется, симметрия жива. И кажется, синонимом Европа... А я в углу пустыни, где трава смешна, как... в ухе, языком Эзопа. Я так зарылся в мраморный песок, что вымысел, который повторится, отыщется, вместившись в пару строк слепца или смешного оцевидца, историей я сделаю своей, подправив имена богов, детали... Я скиф, я европеец, я еврей. Отечества – мы дым с огнем вдыхали и выдыхали. Только гул времен в глазу бушует третьем, в среднем ухе, как перевод с божественного, он – на сотне языков не в букве – в духе. ЧИТАЯ... Такая устаревшая механика. Классические формы, бюст под знаменем. Он склонен был,(учился на ботаника), лишь к знанию или к езде за знанием. Вверх чувства, треуголками, подброшены. Рифм бабочки, заплатки разноцветные, грошевые цветы, слова горошины, смешные имена разменно-медные. ..^.. Eлена Тверская Сверчки, кузнечики... Т.А. Пожалуй, ни один поэт Не обошел в высокой речи их; Они из прошлого привет - Сверчки, кузнечики. И грек с курчавой бородой, И римлянка - кувшин на плечике - Качали, верно, головой: Сверчки! кузнечики! Невидимы, они трещат, А то - замрут по-человечески, А то - коленками назад - Зайдутся, жречески. Домашней выпечки - сверчок, Кузнечик - лугового племени; Сперва их стрекот - пустячок, Потом - шум времени; Под вечер или за рассвет Прислушайся - расслышишь речи их. Где есть они - там смерти нет. ... сверчки, кузнечики. Воспоминание о Piazza San Marco Остановить мгновенье невозможно. Оно, остановившись, будет ложь, но Все как один пытаются опять Остановить, поймать его; напрасно, Да устоять нельзя. В который раз мы На резкость наведем, и ну снимать! Залиты солнцем мелкие детали; Мы «Canon”, как оружие, держали Наперевес, до судорог руки. Нет места в мире лучше для дуэли Со временем: Венеция в апреле. И щелкают затворы, как курки. Красавицы, от счастья чуть не плача, Наперебой своих целуют мачо, На бесконечных прыгая ногах; Из-под лесов мерцает позолота Собора – смесь персидского чего-то С нижегородским; все земное – прах, Пух голубиный, корм за миллелиру... Не описать ни Гете, ни Шекспиру Крылатых трепыханий существа. Кому молиться и куда кидаться? А то – в солнцепоклонники податься И с ближним небом требовать родства. От голубей спасать не станем пиццу, И никуда не будем торопиться: Лев не слетит со своего поста. Мы кофе пьем на лучшей в мире пьяцца, И, видимо, приняв за итальянцев, Нас щелкает японская чета. Открытка с видом из Калифорнии А у нас грибной сезон – декабрь-январь. Не гляди в глухой тоске на календарь, Погляди в мое окошко - на заре Распустились снова розы в январе! На дворе - уже зеленая трава, На деревьях – мандарины и айва. Грозовым сердитым ливням в январе Не спугнуть того, кто в пухе да в пере; Чуть южнее Монтерея в океан С головой ныряет серый пеликан, И идут-плывут вдоль берега киты, Расширением пространства занят'ы. Цитрусовое Рыж апельсин декабрьский и желт лимон; Нам, городским воронам, дано впервые К цитрусовым в саду с четырех сторон Ставить сегодня лестницы приставные. Сколько мы к ним с авоськами, привозным, По декабрям нашим в очередь отстояли: К Новому Году, младшеньким и больным, Пять кило в руки - держи и вали подале. Вот он висит на ветке – запах и цвет. Спелый легко срывается – цвет и запах. Ярко расцвечен ими и весь согрет Воздух садовый в с'аннив'ейлах и н'апах. Лезешь за ними вверх собирать в подол, Что-то из сказки есть в золотых плодах их. Новоприбывшие - из городских недавних - Варят из них цукаты, радуя пчел. ..^.. Елизавета Михайличенко ГОЛЕМ Из серой глины рассвета ты Голема слепишь. Угольной кашицей кофе ему обозначишь зрачки. Ты научишь его безраздумному детскому лепету и рефлексу "апчхи". Из вязкой патоки утра ты сваришь отраву, станет лекарством, впитается в кровь, усреднит. Ты заплачешь на почте, диктуя в Москву телеграмму, переходя на иврит. И будет защитник твой верен тебе до порога, до болевого порога он будет так верен тебе, что даже предательство ты объяснишь чувством долга и жаждой побед. Ты будешь ревниво смотреть, как твой глиняный тормоз вдыхает реальность, включается в круговорот, непрекращаемость, словно проглоченный волос пытает утробу его, он блюет. Конечно, взбунтуется. Будет искать и метаться. Возненавидит творца, потому что... да без "потому что". Будет клубиться ночами, питаясь "Метаксой", романтикой, случкой... А ты заведешь себе бобика (он подвернется - спасенный от шин, или маленький, бедный, бездомный), ты будешь смотреть на его беззащитное скотство и слушать, как дождь прошивает судьбу монотонно. Осенний ослик. Мерное течение печали. Ослик не упрямится, не ропщет, он шагает, двигая частями организма, через дни и ночи. Он везет меня и недожитки, умиляет плюшевостью шерсти, у него отсутствуют ужимки, у него - размеренное шествие. Еду я на ослике. Он серый. Жизнь - двухцветна. Время - однородно. Иногда, дорогой, встретим серну - нынче серной быть довольно модно. Ослик даже зависти не имет, лишь упертость с выходом в упрямство. Замечаю кожей - воздух стынет, значит скоро будем греться пьянством. Научилась петь о кислороде, что меня сжигает потихоньку. Ослик, по твоей застывшей морде видно, что ты тоже ипохондрик. Ритм печали крайне осторожен - плавно едем, расплескать боимся. А закаты чиркают по коже, да напрасно - отсырели мысли. Чувства, кстати, тоже отсырели. Ослик мой плетется еле-еле... ..^.. Неведома Зверушка *** Этот город чем только меня не встречал – Для незваных гостей не жалея дождя, На ветру обнимал, что-то врал про аврал И под нос напевал, чтобы слышала я: Не за тем триста лет наводили мосты, Возводили дворцы из цветного стекла, Чтоб пришла никогда не мечтавшая ты И чужие мечты за свои приняла. Этот город как только меня не учил – Приближая к себе, против шерсти ласкал И, от спален своих доверяя ключи, Из-за каждой закрытой двери хохотал: Не гонись за суровой моей красотой, Не молись моим хмурым, угрюмым богам, Не пытайся смутить их бессонный покой – Ни один для тебя не покинет свой храм. Этот город меня с высоты своих бед В мерзлоте - согревал, утешал – в нищете, Как еще не поэта – уже не поэт, Как собрата – собрат, как умеют лишь те, Кто сбегает к нему от насиженных гнезд, От исхоженных троп, от довольства собой, Чтобы в дебрях его дотянуться до звезд, Чтобы в чью-то ладонь опуститься звездой. Этот город меня изо всех своих сил Уверял в превосходстве других городов, Он любил меня так, как никто не любил – Повторяя, что это совсем не любовь. Я кивала в ответ – не могла не кивать - Он, конечно же, прав, я, конечно же, нет – Но едва успевала домой приезжать, Как опять покупала обратный билет. *** Воротишься, ненаглядный - Провожу тебя с крыльца Этой песенкой нескладной От начала до конца, В ожиданьи бестолково Разменявшей от тоски Неразменнейшее слово На куплетов пятаки. Вольно вольному гуляке Полем-лесом кочевать, А на мне, как на собаке, Ранам вольно заживать - От порога путь-дорогу Вышью гладью кружевной, Чтобы выкатился – с Богом! – Вон из сердца, с глаз долой, Чтобы пыль из-под копыт-то, Чтобы память – решетом, Чтобы было шито-крыто Все, что б ни было потом, Чтоб не ведал, как надсадно Свищет ветер на дворе: Ну, и где твой ненаглядный? Не приехал! Не прие... ..^.. Aлександр Шапиро После Рождества Лучезарное Рождество растворяется без остатка. Начинается ничего: гимнастическая присядка, носка тяжестей на горбу, непрерывный ремонт корыта… Знать, прикалывает судьбу ботать с нами по фене быта. Это темный язык лачуг, бормотанье нечеловечье, вавилоновый волапюк, междуречие Междуречья. Помнишь, было: звезда горит, наклоненные тени лепит, наслоился густой иврит на младенческий легкий лепет… Нет, не помнишь. Нельзя продлить вкус компота, который выпит. Вот бы вырваться и свалить на дешевый курорт в Египет. Хлястнуть пива в аэропорту, пристегнуться на кресле с края, и подремывать на лету, вспоминая – не вспоминая... ..^.. Олег Горшков *** Никуда не годится сердце, износ – год за два… И махнуть бы рукой на карканье эскулапов, Но уже неохотно решаюсь вперед загадывать, И всегда с оговоркой на ту, что крадется сапой. Одолеть бы мысли о той, что не может сбиться Ни со счета имен, ни со следа летящих в убыль, Но подробней и явственней в снах проступают лица Тех, кому на канун ставишь свечи, кто ждет и любит. Что же держит тебя, кроме глупого чувства долга? Всё насущней становится с каждым биеньем пульса То, что долго казалось призрачным, слишком долго – Сопричастность твоя с тишиной, из которой пьются Эти горькие крепкие вина воспоминаний, И куда ты уйдешь из китая своих печалей, Из скитаний бессчетных… Она нестерпимо манит, Но так страшно шагнуть… Так бывает всегда вначале… *** Вольтерьянство маленькой кофейни В тысячах разбросано улик. Предрассветный час, а ей до фени: Раздувает докрасна угли, Потчует мотивчиком опальным И паленым «Розовым» в розлив. Мы с тобой здесь без вести пропали Ядовитой истины вкусив, Смешанной с отравой заблуждений, Спутав, как всегда, одно с другим… Дождь по стеклам. Всё окрест в дожде, и Сквозь стекло и терпкий горький дым, Посмотри, как мир размыт и глянцев, Так размыт, что чудится под джаз Будто это «малые голландцы» Выдохнули призрачный пейзаж. И пока расписывают скрипки Прошлое и будущее нам Бормотаньем музык этих зыбких Живы будем... с горем пополам… *** Моя твоя не понимай – Шумит пристанищу дорога. Покой за пазухой у Бога Не друг ристалищу: прощай – Моя твоя не понимай. Моя твоя не понимай – Свергает верба желтый лотос, Склонившись к водам с позолотой. Шипит джиневра ланцелоту Моя твоя не понимай Моя твоя не понимай – И нем язык, и слух с изъяном. Коза обходит мир с баяном, Чтоб ритм задать вавилонянам: Моя твоя не понимай. Моя твоя не понимай. О, как легко поверить в это, Когда поет свою вендетту Сверчок сверчку, поэт поэту – Моя твоя не понимай... *** Еще острей предчувствие зимы. Прозрачнее в реке намек на зиму. Намокшие мосты пусты и мнимы, Как мним и я, как ныне мнимы мы. За флигелем, на волжском берегу, Всё реже ряд рыбацких дряхлых лодок, И будто ждет причастия природа, Разоблачившись… Я не сберегу, Наверно, этот тающий пейзаж, С подспудной, но навязчивой тревогой, С задумчивостью ветреной о Боге – Я обойду безлюдный зябкий пляж И растворюсь в предчувствии зимы, В каком-то, с винным привкусом, броженье… Жить все же легче на опереженье, Всё раздавать и знать, что сам взаймы Всегда живешь, всё время возвращая Насущный, неоплатный, странный долг. Но век платить недолог, век не до… Из грек в варяги Не заметишь миг подмены, Но уже повёрнут кран – Брызнул в чашу ойкумены Зазеркалья океан. Задышали свежим суслом Русла выброженных рек. Догорело масло в тусклой Плошке солнца. Путь из грек До варяг своих забытых Вспоминает сонный флот, Всё избывший, бивший, битый. Было время плыть вперед. Есть и время возвращаться. Возвращаться – значит, жить… Я вернусь, и домочадцы, Снеги белые, кружить Снова примутся в сочельник, Убаюкивая грусть. Пристань, город, дом, качели… Всё качнется… Я вернусь. Отдалится бал вселенский, Схлынет прочь от кораблей Спи, мой флот… В заветном Н-ске Хлебным духом бакалей Двор предутренний напитан И созвучен тишине Золотистый, пышный, ситный Колобок луны в окне Дома отчего, в котором Половицами скрипит Чье-то детство. Там, за шторой, Кто-то, кажется, не спит. Там вино из господина Пьет полночную печаль… В золотую середину, К окончанию начал, Самой тихой в мире сапой Циферблат в часах ползет Против стрелки… Так внезапно В дымку Леты канет флот… *** Мне всё мерещилось – живу. Как шар магический – сознанье. Москва вставала в нем Казанью, тянула звука тетиву из недовычерпанной тьмы в неисчерпаемую тему, торчали башни, как тотемы степной, разгневанной зимы… В нем и Нева текла вином, пролитым классиком беспечным. Букет с горчинкой бесконечной… Я мог вдохнуть, забыться сном. Невы броженье, ветер, зыбь. Как густо сусло русской речи, столь темное, столь человечье… Я постигал ее азы. Мой старый дом в нем был тобой – твоих причуд оркестром редким, твоей скорлупкой, норкой, веткой… И в нем стихи мои с любой строки своей превратным всем: Москвой, горчащею Невою, Зимой мертвящей были, тьмою, тоской несыгранности тем… И мне мерещилось – живу, но в искаженной шаром яви любой предмет и звук лукавит, и даже Бог не наяву. А мне мерещится – живу… ..^.. Геннадий Рябов *** И что теперь? Сарынь на кичку? В бреду отечество мое… Все на майдан, на перекличку, на баррикады, под ружье! А там войска уже при деле… Кому вручать свою судьбу? Бессмыслен, злобен, беспределен, увы, не только русский бунт… Мне там не место. Я - не вправе. И остается лишь одно: на опостылевшем экране смотреть безумное кино. И не искать плохих-хороших в аду бессмысленной войны. И, как несчастный Макс Волошин, оплакать обе стороны… *** Мне только лишь в одном не будет снисхожденья: не бесконечен мой неровный путь земной… Она всегда со мной – она во мне с рожденья – растет, взрослеет, старится со мной. Покуда молода – задиристая дура: над буйной головой невидимо кружа, на груду кирпичей, на прутья арматуры толкала со второго этажа. Потом была любовь и первые измены. Я выжил, на мечту обиду затая, и бритвой изнутри мои вскрывало вены упрятанное вглубь мое второе я. С годами от потерь я излечился? – Дудки! – Мол, горе отгорит, боль тоже отболит? Но сердце – барахлит. И опухоль в желудке больному, хоть убей, бессмертья не сулит. Настанет день, когда ей тесно станет в теле – из жизни смерть моя уйдет за мной вослед… А старая карга с косою у постели… Наивная мечта. Фантастика. И бред… ..^.. Juliss Колыбельная Вот такие, дружок, дела. Вот такая, дружок, орда. Расправляй-ка свои крыла, Поворачивай - и айда! От постылых, жестких основ, Там, где бабка кормит гусей, От простой реальности снов, И от жизни короткой. Всей. Будет вечер-трубач трубить, Будет кровельный лист греметь. Будет бабка твердить - не пить! Как не пить, когда пить - как петь? Промотай-ка туда-назад Под шипящий аккордеон, Соболиные брови спят, Спит гадалка, уснул неон. Сумасшедший наточит нож, Самолетный истает гам, Будет паж к королеве вхож, Будет каждому - по серьгам. Выпить надо, дружок, дружок, Не по силам терпеть, терпеть. Выпить надо на посошок, Потому как не пить - не петь. ... Из последних твоих минут Гнезда вьют под стрехой стрижи, И пока они гнезда вьют, Ты скажи мне за жисть, скажи... 30.11.04 ..^.. Рыжая стерва *** И попробуй избавиться от нехитрых своих пажит Жалко - хоть и не в прок юбчёночка, а своя. Вот казалось бы: столько в мире всего, что плохо лежит, Да не в масть, видать, по раскладу легла и я. От восторга ли мне скакать или выть навзрыд - Не шарахнет в карман, ни в макушку не саданет. Вот казалось бы: ген удачи давно раскрыт, А на пядь коптящих - один от сыта икнет. Вот такие, Видящий, лепятся пироги. Вот такие, Слышащий, всуе псалмы поём. Ты - мальчишка, вставший не стой ноги, Разбросал конструктор, и хныкаешь о своём. Быть волчицей - в клыках несомненный толк. Настигать. И глодать за ребром ребро. А в норе: спать, и видеть как манну осинов кол, Потому что, ну кто же нынче пощедрует серебро? ..^.. Давид Паташинский *** такая маленькая рука мне что-то говорила издалека материя моряка терция коста-рики а ты переходила реки истерики старика тесные крики полуденная река такая веселая ни села ни города ни коростела тела не знают тела постели усталая весела а на заре на заре золотой тонкое солнца блюдце слышишь звук такой холостой над нами смеются ***Ты думала, что я такой обычный, а я лежал, безбедный лоб наморща. Охотник сам становится добычей. Идет в ружье и засыпает молча. Ты думала, что я такой хороший, когда брала меня за голову руками. А я лежал, сопел, до корчил рожи, язык во рту ворочая, как камень. Ты думала, что будет нам отрада? (какое слово гнусное надыбал). Отрава нам в болоте Петрограда! Овидия последняя обида! Ты думала, что будет лучше вместе. Ты думала, что это злая маска. У жести не бывает лучше шерсти, чем ржавчина, да содранная краска. Ты думала, любила, обнимала. Ты помнила меня, какая жалость. И я не спал. И мне все было мало. И ветер выл, и ночь все продолжалась.
*** Мне тихо. Мне дождь, мне снег. Солнца опять нет. Вижу тебя во сне. Маленький Дон Кихот уплыл от нас по весне. Тихо мне. Солнца опять нет. Сердца опять нет. Только болит. Кажется ведь, поди. Подожди. В какой стороне груди тебя веселит? Мне тихо. Дожди, дожди. Такая весна, осень, лето, зима. Забавная, неизбывная кутерьма. Ты думаешь, просто схожу с ума? Знаешь, ты рассуди сама. . . . С Ю И Т А . . . В настоящем значении пыльной коробки, что я доставал вечером из закутка прихожей, содержалось столько проигранных нам симфоний, хотя моя первая мечта о победе в музыкальной схватке появилась во время бархатного сползания багровости вдалеке от зеркала темной сцены. Номера сидений сочетались в числовую радугу. Внутреннее мычание скрывшейся от опеки голодной виолончели. Я понял тогда, что обозначивающий внизу покойными инструментами в бледных принадлежностях, сильнее меня в состоянии сдерживать попытки вырваться из всеобщего равновесия, и только виолончель, птицей сложив свои крылья, упала в раздвинувшееся дыхание. Величина ее движения почему-то совпала с недоумением расходящихся декораций. Я схватил себя за плечо и отправил к выходу. На меня шипели взволнованные сидящие. Мне принадлежит теория, что появлению хохота предшествует морда, себя за улыбку съевшая. Скрипнул свет. Холла уравновешенные светильники отсекли его, напружинив дверь желтыми пальцами. Гардероб предложил коллекцию новых удавленников, Выдающая женщина повернула свою трапецию. Я ушел на улицу. Глупо вертел колесами механизм карманного времени. Удержав его, я заметил, что снег, разделяясь на полосы, запускает влажное мне за шиворот. Впереди в березу одетое дерево отодвинуло ветвь для фонаря безумного. Он смотрел вверх и словно бы пил его, а оно заключалось все в каменной заперти. Жизнь, вероятно, определенная фобия, которой в равной мере присуща история. Знаю наверное, что произвольная фурия занимает в мистерии первое место пария. Если тебя удушает веревка пения, объяви частям своим, что началось собрание. Выведи тех, кому свойственно только струнное, разводя в стороны, в виде паузы, габардиновый. Сегодня, кажется, недостаточно я озлобился, заходя в кабинет для означенного решения. Заглядывал в стороны. Одевал на голову глобусы, оторвав по Китай возможности для вращения. На столе лежали, похожие, как задачники, натирали сукно боками, нежданно ровными. Ты стоял у камина и шарил крюком в загашнике, причитая растерянно, что не запасся бревнами. Светлый камень упал в окно, прокатился по полу, осветились картины поверхностями покатыми. Тени псов, что бывали здесь, кости бесшумно лопали, и слова, что сказал ты, словно живые, капали на паркет потускнелый, обнаруживший свой пасьянсовый, на прожилки люстры, отсвечивающие медным. И на полке кошка, необратимо фаянсовая, смотрела на фолианты, замолчавшие одновременно. Я взглянул в твои впадины, что оказались прозрачными, язык изогнулся мой, уподобляясь гашетке. Ты, кажется, плакал, весь оставляя плач на мне, и растекался, как неживой, на кушетке. Я повернулся, намереваясь наружу, освобождая взгляд, запутавшийся, как нить. До моего прихода он собирал свой ужин, на блюде лежала роза, готовая для стряпни. Театр моей внутренности. Живородная плотность. Сцена лица, охотно подставленная под речи. Почти безмолвный, только гудящий лобнос. Справочник уха, перелистывающий сиречи. Чтобы обречь в изысканную бесцельность висящее вниз под уверенно башковитой, сжимаю бедрами вырывающуюся ценность, о чем немедленно переведу графиту. Вижу потоки, залезающие в печенку, взлету предплечья предшествовала муштра. Организация пальцев напоминает щетку, бегущую по полу огненного шатра. На границе себя, в отупении придорожном, мотивы в так называемой откладывая душе, обезумев, кричал, тем временем, осторожно этот звук перенося на походный планшет. Говоря преимущественно о главном, что подсказывает исчезающая луна: я готов к диплому сумасшедшего бакалавра, я - февральский оттиск ледяного окна. Я оперирую пальцами, как глазами, в мягких ганглиях стискивая чертило, произнося предметы, которые исчезают, утонув в бумаге перевернутого настила. В настоящем значении пыльного коробка я храню содержание пьесы для одиноких. Оттого и рука моя, кажется, нелегка, что, в победе над пальцами, душит слепой вьюнок их. Зеркалами сцены звук свой отметив павшим, по колючему бархату ползая, как кутенок, я смотрю в лицо опрокинутой великанши, что похожа на музыку, если не знать потемок. Опустевшим шагом зал покидая, щурясь на попытки света изобразить качели, уносил подмышкой, чтобы отдать печуре то, что было необходимо виолончели. Если исчезло пламя, возьму огниво. Тело звука смертно, как все родное. Доски сцены втягивают лениво то, что вы назвали бы тишиною. *** Гертруда ты моя седая, зачем ты плачешь у костра? Слепая ножница остра, тугое горло угадая. Гертруда, сталь твоя щедра, а уголь колок и лукавен. Ты птиц целуешь из-за ставен ртом осторожного ядра. Гертруда, милая, чудная, зачем ты песню мне поешь? Теперь, наверное, умрешь. Хотя наверное не знаю. *** В окружении здравого смысла, в поход очарованных лестниц, мы идем, словно люди, мы дышим наверх. И горячий разорванный пар раздвигает такие, как глотки, железные трубы, в которые мы говорим. Похожий на смех, прозвучал осторожно, как кашель, когда коридоры больницы хранят очертанья луны. И, светлые, точно темница себя разукрасила мелом, живем, точно нищие боги, на самом обрыве небес. *** Ветер сегодня леденил мне душу, а карандаш колол грифелем сердце. Женщины сегодня плакали в небо дождем, вывернутым абсолютно наружу. По стенам сегодня ползали тени, фонари улыбались глазами пустого света. Времени сегодня отрубили руку, такая сегодня ко мне пришла тема. техницизмы (right now) Плеск ослепленной пляски, леска любови вздорной. Сонные самолеты свингами в поднебесье. Сдавленная коляска заводи беспризорной. Зимнее лето ласки. Горла пустая песня. Был я мальчишкой малым. Бился до кровоноса. Чистое небо снится. Мнется его пустыня. Простыни не пустили наших голов колеса. Пьются его глазницы блюдцами холостыми. Черная маска места. Полночи злая краска. Честная хлеборезка розу хлебов печалит. Я бы гулял, да не с кем. Я бы любил напрасно. Пек пироги без теста тесными калачами. *** Право, судим ли пастух, поедавший овец, если в груди его пламя, сжигавшее веру переметнулось. И ты, утонувший пловец, перлы искал, а нашел ослепительно-серый мозг Посейдона на склонах под знаком вершин, чей отрицательный смысл никогда не решим. Я проходимец, скиталец, певец на заре, той, что идет в Назарет. На границе ума кто бы не звал меня лекарем в ваш лазарет, я не приду. Я не ставлю второго клейма. Я - пилигрим. Я ищу, и обрящется мне видеть вдали появленье прозрачных огней. - - - Г Е О Г Р А - - - И солнце ложилось в лужу, как голова в котел, летела вперед пустая, открытая, словно рот, растения поднимались, как мерзкий мужик с похмелья, и на ветвях сидели черные злые дыры. Я принимался думать о том, как мне думать дальше. Чистый, как лист сознанья, связанный чем-то жестким, желтый неслышный разум, не находя ответа, не задавал вопроса, так и лежал уныло. Две заводных, как женщины, вялые полумысли произносили тихо: "Место, Мискаль, маслины, русло Прокруста просто, страстно простыла пристань, рис-то растили в масле раструба струн оркестра." Дальше не думать - думать, трудные рудокопы, копоть дарила радость. Оторопь Теодора, как он подругу Кармен, картами рта играя, перекормил в карете лириопасторали. Солнце ложилось в лужу, как голова в берлогу, где ожидала ужин глотка зверины грязной. То, что осталось после, вычислим по брелоку, или уедем просто. Отпуск закончим в Вязьме. Как ты полезна, острая лезвия паутина, так и хочу уйти на вызелень пустоцвета. Истина оставалась только в стекле сатина, что укрывал колени девочки из народа, что отмечала прочность голоса Тинторетто, что принимала руки, как музыкант - гарроту. Жди меня, верный выстрел между глазами солнца, имени перегноя, вскройся, моя могила. Пусть на сердцах иное - втрое превысил лоцман скорость своей ошибки, или волна лепила новые сочетания звуков, или не звуков, груз накренил корабль. Женщины плачут сильно. Это - любовь по-царски, падай скорей в листву ты. Рядом пронесся ветер. Шел, вероятно, в Сидней. КаневскомуЯ живу за стеной, только шепот иной раздается тугими ночами. Там ребенок больной, там всегда выходной, там звенят, но совсем не ключами. Там играют смешную простую игру, слышишь - падает мелочь густая? Если вдруг я сегодня под утро умру, я, наверное, просто растаю. Так-то, друг - если вдруг. Все бывает тогда. Даже водка бывает колючей. Даже, будешь смеяться, сухая вода, что в коробке на всякий случай. Я читаю свое, ты читаешь свое, остальное осталось за кадром. Ты бы знал, кто сегодня меня узнает, кто поет в этом мире цикадном. Я живу у стены. Все углы неравны. Все собаки скулят об одном. И не знают цены старики пацаны, выключая рассвет перед сном.
..^.. паззлд *** доктор, доктор - не гони настоящие они голова из апельсинов а из тыковок ступни я глаза закрыть боюсь не убъютЬ, так сам убъюсь вся в оранжевых доспехах киевская, но не русь машет фея что есть силы скоро в фрейлинок кузин превратятся апельсины ну а тыква - в лимузин ..^.. Артем Тасалов Видение Бомжа в снегопаде В косых лучах таинственного света… Е. Шешолин В косых лучах таинственного света Шёл пьяный бомж, похожий на меня, - Живая тень, живой фантом поэта В ретроспективе гаснущего дня. И снегопад живописал в закате Судьбу души, отчаянной давно. Переплетались тени трех распятий, Причудливо ложась на полотно. Покрытый плащаницей снегопада Растаял город в сумерках времён. И пьяный бомж, как обыватель ада, Смотрел вокруг, обозревая сон. Пустыня необъятная и пламя Заката – мёртвое, как памятник, стоит. И мёртвая давно пустая память Загробно и безжалостно молчит. За горло ухватив бутылку водки, Как ядовитую, но верную змею, Он выдавил мычание из глотки, И запрокинул голову свою. Он зелье пил змеиное, как воду; Он видел всё, он ведал всё, он был Никем, ничем, он просто был. Без роду, Без племени, без имени, без крыл. Я сделал шаг, и сумерки сгустились, Зажглись огни бессмысленного сна, Забегали вокруг, засуетились, И вспыхнула, как лампочка, луна. Я сделал шаг, другой, припоминая Кто я такой и как меня зовут. О как сладка ещё тщета земная! О как ещё огни её влекут! *** А у нас декабрьская хмарь. Я не знаю, что такое календарь… Погляди в мое окошко – серый свет Собирает клены чорные в букет. На дворе - то лужи, то ледок На деревьях – голо, видит бог! Но январский вещий снегопад Остановит слякотный распад. В бесконечный снежных океан Я нырну, как чорный пеликан, Белый кит собора проплывёт, Золотым зрачком мне подмигнет… Это не открытка, - этот сон Длящийся с неведомых времён… *** Этюд в багровых тонах А. К. Дойл Красная Пресня в детсве его туманном. Протуберанцы чорного злого солнца. Чорные птицы в разорванном небе сердца - Зрелище это проникновенно странно. Что ты стоишь с циркулем возле бездны? Кровью своею в чорное небо брызни! Школьному уху речи твои полезны – Что говоришь умершему при жизни? Красная Пресня, красная Пасха, ало Разум пылает, мысля свою причину. Крепче прижми к лику свою личину, - Мало тебя остается, совсем мало. СОЛОВЕЙ Ты, которому я благодарен вовек, ты, чья песня светла как октябрьский снег, ты, в чьём ласковом сердце весь мир утонул, ты, который в дугу горизонт изогнул, ты, чей голос сияньем укутал росу, когда первое солнце плутало в лесу, ты, раскрывший бутоны, где спали цветы, чудо нежное — Ты! над могилой моей помяни меня песней своей, соловей. Больничный Этюд Пропишите ка мне доктор коноплю, Потому что под балдою я люблю; Потому что панцирь ледяной Испаряется мгновенно надо мной. И бегу я по сугробам в белизне, Словно школьник конопатый по весне! Где-то время потерялось позади, Солнце вечности горит в моей груди... А толпа прохожих горожан Как священный божий океан! Я в него бросаюсь и тону Припадаю к самому ко дну. Там, такая доктор, благодать, Что мне больше нечего сказать. * Доктор смотрит на болящего в упор, А в душе у доктора – топор. Грозный ангел рядышком встает, Зарубить больного не дает. Доктор крутит пальцем у виска, А в глазах у доктора – тоска. ..^.. Евгений Никитин Что остается нам, когда...(по мотивам К. Кипова) Что остается нам, когда под горку санки, когда штурмует города сквозняк по пьянке? Когда "опять скрипит седло", когда соседский пес - трепло, когда с теплом не повезло в консервной банке? Ломать клинки? Пускать зевки? Просить на водку? Считать грешки, точить клыки, бранить погодку? А, может быть, наерундить: себя от всех отгородить, секретную соорудить перегородку? Но мы не трусим! Создаем зверюшку-строчку, на ветке почку познаем, рожаем дочку! Расскажут мудрость – сохраним, уколют в пятку – завопим; грустим, хохочем, сладко спим… И ставим точку. * * * Асфальт ошпарен темною водой. У москвичей подмышки пропотели. Очередное чадо Церетели трясет своей скульптурной бородой. Вот так асфальт, подмышка, борода движение привносят в города. О, город-зверь! Палёною листвой заполони же залы и подвалы! Дерябну-ка я стопку дождевой, а грунтовой плеснут себе вассалы. На пир, на пир! Кленовой хрустнем веткой и рты утрем пожухлою салфеткой. Не стоит сил желудочных беречь, работайте прилежно челюстями. Осталось тост ответственно изречь и можно пасть в обнимку с чудесами, и захрапеть, носами клюнув кубки, как старые вояки после рубки. А был ли город?... * * * Помните, как время обомлело, словно задремало на жаре? Вздрагивали стрелки осовело, соловей запнулся во дворе – всё сыскало тень, остепенилось, только я почуял мерзлоту, грешную серебряную милость, ледяного блуда срамоту. Так и было – тьма седого сквера, краденых сосулек батальон, крыши прохудившейся фанера, ругань ошарашенных ворон, баночка айвового варенья, пучеглазой вьюги мор и власть: в наши закоснелые владенья белая богиня ворвалась. Ну так верьте мне – я вижу это, я могу сказать наверняка, где прошьют пучки живого света мраморные плиты – облака, где ручьи смышлёные возникнут, и внезапно, посреди двора, воробьи в три голоса чирикнут. Это значит мне уже пора. *** Ты в комнату впорхнешь (тебе светло-о) и крикнешь, отставляя помело: "Внизу – лампад неоновое жженье! Там чебуреков жертвоприношенье, там каждое небритое мурло поет и пьет!" Но в этом отношеньи мое метро пустынно и мертво. Я слышу только лязг и рев машин, бормочущих прямые директивы, и вижу грустных женщин и мужчин, читающих чужие детективы. У нас с тобою личный детектив. Я промолчу. Но слышен звук гортанный: орет, отведав падали, мой гриф, хотя он не крылатый, а гитарный. * * * Строфа. Она проста: "Тепло костра, трещит кора. Морщинка у творца. Кусок незавершенного холста – Портрет любимой.Смотрит, как сестра, как дочь на постаревшего отца. Играет и поет. Ее слова – строфа. Трава глотает гарь. Тропа пуста. Не дышит лес. На скрип пера не отзовется зверь. Смолчит листва. На оборотной стороне холста напишет автор: "Ты себе верна. Прости меня, я алчу не родства. Несовершенен образ. Не пришла твоя пора." Портрет в огонь. Творца мелькнула тень и следом поползла. Так было. В черной дырке от костра не проросла и сорная трава." * * * Я вошел в этот город осенний, полный зонтиков и каблуков, шляпок, галстуков, мокрых растений, рельс, закусочных, луж, облаков. Как знакомым, прохожим кивая, улыбаясь рекламным щитам, фонарям, воробьям и трамваям, город я, словно стих, прочитал. Так, в попытках, прошел день и вечер, ночь, а следом за нею - рассвет: я остался никем не замечен, и никто не кивнул мне в ответ. Ровно в полдень вернувшись на площадь, я увидел: людей и листву неожиданный ветер полощет и уносит, как по волшебству. Опустел этот город осенний… Я брожу среди каменных стен – одинокий владетель и пленный, джунглей латаных абориген. Избавленья мучительно жажду, чтобы эха не слышать - молчу. Знаю: ветер вернется однажды и задует меня, как свечу. *** Пока мы ребро потирали со сна другие пришли, говорят, времена. Тепло, тополиные хлопья. А в наших глазах как и прежде видна такая соринка холопья… Мы выжили, жен и детей завели, бочонок с вином и мешок конопли, мобильники, автомобили, заводик свечной, золотые рубли. И ящик навырост купили. На солнце глубокие лужи блестят. Вприскочку домой пострелята летят врубать хитроумный компутэр, в котором у них эротический чат и страшный, как мир, дрей-дэ-шутер. А детская, словно гробница, пуста. Пиратского брига недвижны борта, ржавеют на стенке рапиры, и орочий череп таращит с шеста глазниц почерневшие дыры. ..^.. Борис Панкин мимо савеловского вокзала до весны не доживет, не успеет, околеет где-нибудь в декабре, вымерзнет, как южное дерево тополь в минус сорок. согрей пальцы рук в тепле своих же подмышек, тридцать шесть и шесть достаточно для этого. не думай о нищем, что откинется в конце декабря. ибо ниже ватерлинии, ибо чуждый обществу безногий балласт, житель привокзального лимба клянчит милостыню - кто ж ему даст? в том числе и я не стану мараться, ибо бестолку - бездонна сума. завтра минус десять-двенадцать, ветер северный. ноябрь. зима. 23.11.2004 *** И, встречая ночную прелесницу, Улыбаясь в лучах фонаря, Наблюдать, как небесную лестницу В алый шелк убирает заря. Валерий Брюсов у детишек совсем новый год третий день как настали сугробы в небесах шелестит самолет плавниками космической рыбы и петарда взмывает утробой грохоча и пугая народ пробираясь домой от метро отмечай измененья в пейзаже там где бурым все было и рыжим снег лежит и значительно выше небо стало и вроде как даже легче дышится зимней порой так бывает в конце ноября замордован работой и бытом ощущая себя то ли быдлом то ли трупом до срока отпетым формалином и спиртом пропитан встанешь вдруг и в лучах фонаря озираешься не говоря ничего и взмывает ракета и окрестные окна горят 27.11.2004 *** Взмахни рукой, декабрый махаон, на остановке города-планеты, пусть не большой, но так ли важно это, что спутник он. Лови попутный транспорт до москвы пока темно и время только восемь, поскольку в десять руководство спросит с тебя за опоздание, увы, не слишком строго, ибо нет дорог от пункта А до пункта Б (работы) без пробок и фатального ремонта. И вот итог - Не пол часа, а два. Рабочий день начнется, как обычно, с опозданья спиши сие на свойства мирозданья и капюшон на голову надень. Грузи себя в продрогший фаэтон маршрутный, средоточие дремоты, еще на час отринь свои заботы, спи, махаон. 21.12.2004 *** Как будто тебя и нет. Как будто ты умерла. - Лежишь в обрамленьи лент Траурных, все дела. Подруги, друзья, родня, Скрежет зубовный, плач. Как славно, что без меня, Что я не вон тот трубач В оркестре, что с бодуна Не попадает в такт, Я даже не из окна На это смотрю, а так, - Пива купить в лабаз Шел через школьный двор. А тут и тебя как раз Хоронят под си-минор. Ни месяца, ни числа, Недавно или давно - Не помню. Ты умерла. И хватит. И все равно. 20.12.2004 ..^.. PostoronninV *** В своём бессилии, под праведной зимою, раскинув руки, распластаться оземь, и получить, измученных пургою, три месяца, умноженных на восемь - два года с лишним правом переписки с самим собою, с памятью о лете, и повторять: что ныне мне, что присно - всегда один в кресте твоих столетий ..^.. Леди Мурка *** Леди, в Ваших глазах проросла полынь, Сизою дымкой окутала поле моей печали. Леди, какие у Вас в животе цветы: Клевер, ромашки, смолки, - если б Вы только знали! Леди, у Вас в голове трескаются сухие веточки, Мне хотелось бы чиркнуть спичкой И спалить Ваши мысли к черту, Вы стали бы чистой, как ангел, без единой меточки. Я растил бы у Вас в голове плакучие ивы, Валялся бы пьяный в Ваших кюветах, Купался в озерах, проваливался бы в ямы. Леди, Вы можете сделать меня счастливым, Я буду шурупом у Вас в голове, Станьте моей Фудзиямой! ..^.. Татьяна Путинцева Вальсок для ИТР и МНС Вы из тех, кто согласно кивал, кулаков не сжимая, На начальственный возглас того, кто сегодня в седле: "Мол, товарищ Эйнштейн, чтоб не позже, чем к первому мая Относительный труд ваш лежал у меня на столе." Вы из тех, кто ночами пахал, вся и всех понимая, Если в голову вдарит какому-то бонзе в Кремле: "Мол, коллега Кюри, чтоб не позже, чем к первому мая, Весь ваш радий-активный лежал у меня на столе." Вы из тех, для кого был единственный идол - работа, И единственный жупел - навек оторваться от масс. Ваши грустные лица рыдали на досках Почета, В светозарность реалий невольно внося диссонанс. Время путает ваши успехи и ваши огрехи: Без вины покарает, потом вознесет ни за что. Вы - из тех микроскопов, которыми колют орехи. Ну и что? Ну и что? Ну и что? Ну и что? Ну и что? ..^..