Юлия Кондрашина
Два рассказа
С некоторых пор, и довольно давно, появилась у меня привычка щекотать своих псов, тех самых. Я гладила их по загривкам, теребила их слюнявые брыли, но стоило им только начать покусывать мне пятки, я натягивала поводок - и стальные шипы ошейников впивались им в лохматые шеи. Но однажды я не рассчитала свои силы. Я, опытная и уверенная в своих чарах, не признала пса, которому суждено было стать моим дрессировщиком, и палачом. Я испытывала сладкую истому, когда он кусал мои щиколотки, я позволяла ему лизать языком свои пятки, думая, что он - самое верное, самое преданное мне животное, я забыла о зеленом огне, который всегда теплился в глубине его немигающих голодных глаз, и я готова уже была предать все, и продать душу за то, чтобы судьба соединила нас, зная, что мне для этого придется превратиться в животное.
Так думала я, а пес грыз мне ногу, и по ней текла кровь, но мне не было больно, я чувствовала только, как теплые струи окутывают все мое существо, и я нахожусь на вершине блаженства. И вот однажды, он посмотрел мне в глаза, и я поняла, что он сыт. Он отвернулся, и одним прыжком растворился в ночи.
С тех пор я хожу по городу, и прячу культю в высокие сапоги. Я даже научилась ходить без костылей, и никто не замечает, что у меня нет ноги, и взгляд мой скользит по лицам, и никогда не встречается с взглядами прохожих. Лишь однажды, в кафе, некто внезапно заглянул мне в глаза, и отшатнулся, увидев в них нечеловеческую, но собачью печаль. С тех пор я не пью кофе.
Жесткое жабо держит мою тонкую шею в железных тисках. Моя спина – продолжение вытянутой в струну шеи – не может позволить себе принять привычную форму лаврового листа. Я вижу только очертания своих плеч, модные, вероятно, буфы, делают их неимоверно широкими. Мое тело затянуто в жесткий корсет, и, наверное, талия моя весьма узка, но я не могу этого видеть – мне мешает жабо. У меня в руке ножичек в форме копья, его острие направлено вниз. В глаза бьет яркость буйного смешения всех цветов видимого спектра. В помещении, где мы находимся, много людей, но я могу видеть лишь четырех своих собеседников. Мы пьем вино и играем в карты.
Справа от меня сидит красивый, как женщина, юноша с задорными глазами цвета воды в непрозрачном глубоком озере. Его лицо украшает красная улыбка накрашенных помадой молодых губ. Его мягкий бархатный камзол искусно расшит золотыми галунами атласных лент с тончайшей вышивкой – признаком принадлежности к высокому ордену. У юноши золотистые длинные волосы, и голову его украшает бархатный же берет с приколотым к нему золоченым гусиным пером. Если приглядеться, то можно увидеть, что острие пера напоминает по форме четырехгранную рапиру, и мягкость золоченых перьев не может скрыть чувства опасности, от него исходящего: позолота его почернела, то ли от времени, то ли от запекшихся красных чернил.
Справа от юноши – сильная фигура в белом костюме, украшенном множеством непонятных знаков – то ли цифр, то ли крестов, похожих, на мальтийские. Я пытаюсь их сосчитать – и не могу. Я считаю их снизу вверх, и когда дохожу где-то до десяти, меня сбивают с толку нули непонятно для чего одетых на глаза очков со сломанной дужкой, в которых, к тому же, нет линз.
Иногда я вижу боковым зрением, как глаз из очков без стекол – зеркальное отражение глаза красивого, как женщина, юноши, подмигивает последнему – и тогда за столом ненадолго появляется голова глумливого животного, вещающего оракулом. Эта голова мне знакома, но я не могу ее вспомнить. Может быть, если бы у головы было тело, оно было бы облачено в шинель. Конечно же, серую. Я хочу вспомнить голову, но не могу – мне смешно, но чего-то не хватает. И тут голова произносит: «Мне с вас смешно!» - тогда я нахожу недостающую фразу, и приступ дежавю проходит.
Напротив меня – элегантная дама в чем-то, кажется, красном. На ее голове кокетливая, несколько мальчишеская шляпка. Ее руки, как руки фокусника, мелькают в воздухе. Кажется, она держит сигарету в длинном мундштуке. К середине игры, присмотревшись, я замечаю, что это не мундштук, а дирижерская палочка. Кокетливая шляпка дамы кажется мне уже в кардинальской шапочкой. Свет сгущается сумерками, и ее одежда становится серой, а по ее игре я понимаю, что дирижерская палочка может выводить в воздухе готической вязью что-то похожее на «Отрубить голову!».
Чтобы успокоиться, я переглядываюсь с фигурой слева, облаченной в золотисто-красные ризы. Эта фигура излучает доброту и спокойствие, и, по-моему, она – при всей своей силе – единственная из нас вне игры. Хоть на этот вечер ей выпало сдавать – она заказала музыку – но теперь великодушно позволяет нам кружится в темпе назначенного нами самими вальса.
Мы тасуем колоду, в центр стола летят, под наш и разговоры и улюлюканье, мелькая в ярком свете, почти все крупные карты. Мы сыграли несколько партий, но я так и не поняла, что это было – покер или дурак. В начале двенадцатого мы разошлись по домам.
Привычное белое поле с синей каймой. Первый, кого я вижу – красивый, как женщина, юноша. Мы почему-то оказались лицом к лицу, и, едва успев перекинуться парой фраз так, что нас никто не слышал, оказались на белом поле. От неожиданности я вскинула правую руку, ножичек оказался острием вверх. «Ваша карта бита!» - услышала я чей-то голос.
Мы были картами в толстенной колоде с множеством двойников. Сдавал некто W.