Юлия Кондрашина
Красная шапка
Я вот читала как-то, что есть такие люди, которые могут вас так загипнотизировать, что всякий раз, когда кто-нибудь, к примеру, будет галстук поправлять, вы плакать будете. Ну, представьте себе картину: родственно-коллективный просмотр фильма «Место встречи изменить нельзя», Фокс входит в «Асторию», Шарапов поправляет галстук – а у вас глаза как у старой больной собаки. А потом у них по эстафете Тараскин галстук поправляет – а у вас слезы по щекам текут. Родственники, понятное дело, уже переглядываются, но молчат. Но когда галстук начинает поправлять Жеглов – тут уж у вас слезы градом и вслух навзрыд – кто ж такое выдержит: три галстука за пять минут! Родственники в недоумении, потому как у нас, к примеру, в семье плакать не принято даже в заключительно-аккордном моменте этого замечательного фильма, там, где Шарапов видит Варвару с подкидышем на руках у узкого окошка коммунальной кухни.
Так вот. Я это к тому, что у меня похожая история. Не сразу, конечно, все началось, постепенно как-то. А только стала я замечать, что как увижу Жоркину мать, так раздваиваюсь.
Вначале вроде все нормально было. А потом стало прогрессировать. И грешу я на один момент. Помню, как-то мы с Жоркой к ней на работу заехали, так просто, мимо проезжали, решили зайти. Мы тогда еще квартиру искали, чтобы к осени в город переехать. Сидим, чай пьем, я календари на стенах разглядываю, Жорка ей про наши поиски рассказывает. А она смотрит на меня, а потом возьми да скажи: «Ой, Оленька! Что ж ты у нас такая неприкаянная? У тебя ж отец в Москве? Неужто он не может тебе какую-то завалящую комнатенку купить?» Помню, я тогда поперхнулась от неожиданности, чай что-ли не в то горло попал. А ведь неожиданность – залог успешного кодирования!
В глазах тогда у меня что-то помутнело, и впервые показалась она мне какого-то исполинского размера – и зеленющие глаза, и красный рот, и рыжая бабетта над исполинским лицом, водруженном на необъятном мосту ангоровых с люрексом плеч.
С тех пор стала я замечать, что стараюсь изо всех сил. Чего стараюсь-то? А быть похожей на Красную Шапочку. Только еще поднимаемся по лестнице, а я уже из кармана рраз! - шапочку, и на голову! И вместо меня – Шапка. Маленькая такая, вязаная. Откуда-то. Была такая, в детстве, мама, кажется, вязала. И очень уж мне хотелось, как и тогда, в детстве, чтобы эта шапочка была невидимкой. Я бы, может, тогда так сильно и не заболела бы.
- Ой, здравствуйте мои золотые! Проходите, проходите! Щас я вас накормлю. Юрочка, ты небось котлеток хочешь, борща, а? А то ведь Оленька-то у вас поди не готовит? Готовит? По воскресеньям? Ой, умница лапочка, готовит! Я бы, если своему только по воскресеньям готовила, так он бы меня поганой метлой! В кафе? Какое кафе? Это каждый день-то не наешься. Это ж сколько зарабатывать-то надо, кафе! Вы бы лучше деньги копили, глядишь, давно бы в шубе ходила, а не в этом своем…
В начале Шапка держалась огурцом. Нежно улыбалась, глядя на тающие в багровом борщовом вареве майонезные айсберги, незаметно перекладывала в Жоркину тарелку чесночные дирижабли огромных котлет и пила подслащенный еще в чайнике чай из бездонных кружек фабрики «Красный богатырь».
- А что ж Оленька-то у нас чай свой не допила? Чай недопивать – злость свою оставлять, а, Оленька? Ну да ладно, шучу, шучу… - и Зинаида Арбельтовна гладила Шапку по волосам, а Шапка боялась, что сейчас она смахнет своей исполинской ручищей с головы незаметную шерстяную шапочку.
- Ну, до свиданья! Оленька, ты мне звони, а то моду взяли – заедут раз в месяц и все! Ты маме-то звонишь? Вот и мне звони! – и влажные губы целовали Шапку тройственно в обе щеки, оставляя на них липкие следы морковной помады.
И все было бы хорошо, все было бы ничего. А только стал появляться еще один. Первый раз появился он в прошлый Новый год. Только теперь уже не из неожиданности, а от другого приемчика. Есть у гипнотизеров такие, от которых ты вспоминаешь какие-то там связи.
В этот раз Зинаида Арбельтовна накрывала на стол, руководя при этом успевшими прийти гостями. Шапка помогала ей, нарезая в исполинские краснобогатырские тарелки целые каталки вареных колбас, жирные головы сыров, изъеденных лабиринтами дыр, сравнимых по размерам с озоновыми.
Когда все уже было готово, Зинаида Арбельтовна велела всем занять свои места, и через минуту вплыла в двери комнаты пароходом, от жара которого валил белый кухонный пар, неся на вытянутых руках свою застывшую холодцом гордость – и водрузила его в центре стола.
В тот самый момент, когда блюдо коснулось стола, издав при этом холодный металлический звук, и возникла та самая связь. Шапка машинально посмотрела на блюдо, и взгляд, отразившись от его краев зеркальным пунктиром, понес в мозг информацию. Не знаю, какое впечатление хотела произвести своим коронным появлением Зинаида Арбельтовна, а только Шапкин мозг, как автоматический проигрыватель в американских фильмах, взял да и вытащил из стопки совсем не ту пластинку. Когда импульс вернулся от мозга к глазному яблоку, это были уже совсем другие, не Шапкины глаза. Наглая надменная кошачья рожа, не лишенная интеллигентности, с ухмылкой взирала на произведение Зинаидиного кулинарного искусства. В центре стола возлежал холодец из говяжьей ноги, которому со вчерашнего вечера суждено было найти преджертвенное упокоение в металлической квадратной эмалированной посудине, представлявшей из себя нечто среднее между собачьей миской оригинальной формы и аксессуаром стоматологического кабинета. В довершение ко всему, на боку посудины, название коей было «судок», красовалась нарисованная желтая розочка с зеленым лепестком. Зинаида Арбельтовна удивленно смотрела на Шапку, а на Зинаиду нагло пялилась в ответ брезгливая рожа непонятного чужестранца, левой рукой запихивающая в карман маленькую красную шапочку. Зинаида помахала перед глазами рукой, отгоняя невидимых мух, и вернулась к холодцу, по поводу которого гости изливали бурные восторги, предвкушая подачу разрешительного сигнала с вилками наперевес.
Никто ничего не заметил, под шутки столовых балагуров осмелевшие гости накладывали в тарелки горки оливье, винегрета, нанизывали на вилки или в спешке брали руками пластины говяжьих языков и кружки колбасы. Дождались в телевизоре говорящую президентскую голову, откупорили бутылки с шампанским, выпили хором, потом еще, и еще. В общем, все как обычно. И только Зинаида Арбельтовна чувствовала себя как-то неуютно, как при посторонних.
Чужестранец устал, сидел неприметно. Мягкие подушечки чужих, нешапкиных пальцев прикасались к противному холоду клеенчатой белой скатерти, и взгляд высокомерно скользил поверх раскрасневшихся лиц гостей, которым уже подавали чай. Зевнув, он полез рукой в левый карман, чтобы вернуть шапку на место. В этот момент Зинаида Арбельтовна торжественно объявила:
- А теперь десерт!
Чужестранец напоследок бесстыдно заглянул в ее глаза и загадочно спросил, перед тем, как исчезнуть:
- А крыжовник будет?
Зинаида Арбельтовна на миг закрыла глаза, вдохнула полной грудью, а когда открыла, на нее снова смотрела Шапка со своей безоружной извиняющейся улыбкой.
Провожая гостей, Зинаида Арбельтовна почему-то не стала целовать Шапку, нутром чувствуя что-то странное. И даже не просила ее звонить.
Наутро мы с Жоркой молча возвращались на машине домой. Устало тихо после новогодней ночи хрипело радио. Шел снег. Я открыла окно, по лицу бились, как мотыльки, мелкие снежинки. Я протянула наружу руку, и уже готова была выбросить навсегда маленькую вязаную шапочку, как вдруг услышала:
- Чё ты окно расхлебянила? Не май месяц!
Я обернулась. На меня смотрели два зеленых исполинских глаза, толстые пальцы огромной руки шутя крутили руль. Я втянула голову в плечи, виновато улыбнулась, одела шапку и закрыла окно.
Он прибавил звук. Из глухих динамиков лилась модная песенка:
«Девушка Прасковья из Подмосковья
С грустью и тоскою
Снова одна…»
Галстуков вроде не было, а слезы сами текли.