авторы (c) Ратьер

умолчание

И если вам еще потребуется мелочь
Затертых скучных слов, разменных легких фраз,
И если хоть на миг они облегчат немочь,
Подкупят и уймут тревогу ваших глаз,
Не постесняйтесь быть последней попрошайкой,
Вытряхивайте всё, что сыплется бренча:
Сарказм Ларошфуко, заученные хайку,
Цитаты из Ли Бо, библейскую печаль,
Которая во всем присутствует подспудно,
Заставьте быть меня транжирою-сверчком,
Пичугой заводной, поющей день свой судный,
Хоть бражником в цветке, набоковским сачком
Накрытым во хмелю и посредине песни –
Ведь даже мотыльку поется у свечи.
Звенящим изнутри для Вас я буду, если
Бездомность ваших глаз врачует: «Не молчи!
Рассказывай себя, как лист, слетевший с ветки,
Как тихая вода, затвердевая в лед,
Рассказывай себя с избытого рассвета
До сбывшихся ночей, готовящих излет».
И я откроюсь весь, сорвав, к чертям, щеколды.
Бренчи взахлеб, паяц, оставшись, чуть дыша,
С заветным медяком, хранимым за щекою…

А если всё начать вот с этого гроша?..

***

Лепо ли скажи тебе, печаль моя,
Мая дня десятого вино
Терпкого полынного отчаянья,
Високосной позднею весной,

Из стакана боли антрацитовой,
Мелкими глоточками цедить,
Отрешенным голосом воспитанно
О нейтральном что-то говорить?

Птахи заливаются восторженно,
Радуются солнечным денькам.
Всё давно подбито-подытожено,
Все приметы к смерти да к деньгам.

Оттого рассветы здесь кровавые.
Оттого смеяться - не к добру.
Назову тебя чумной шалавою,
Вылюблю безжалостно к утру.

Отпущу на все четыре стороны,
Вольной птицей в синих небесах
Исторгай рулады горлом порванным,
Постигай свободу сердцем вырванным,
Медяки слепые на глазах.

***
белым саваном искристый снег
А. Кусиков

Жестянка маршрутной газели
пятнадцать везет человек,
плетется порой еле-еле,
порой ускоряет свой бег.

Вжимает педаль до упора
водила, пытаясь успеть
с налета рубеж светофора,
как вражий редут одолеть.

Вморожены в узкие кресла,
мы живы, мы дышим пока,
кемарим вполглаза под песни
о тяготах жизни ЗэКа.

Душа ли останется в теле,
оттает ли иней с ресниц,
когда: "...ювелирных изделий"
и скользкая лестница вниз? -

Неведомо. Скрыто во мраке
грядущее. Дерганый бег
маршрутки, дорожные знаки
и саваном искристый снег.

26.12.2004

***

последнее ерунда
вычеркни из письма
ты все равно никогда
не сможешь сойти с ума

настолько чтобы уйти
до времени за черту
так что не городи
ерунду

последнее чистый бред
пафос позерство блажь
его изначально нет
и ты это знаешь

так что оставь перо
в покое живи как есть
зови это все игрой
в игре своя прелесть

13.01.2005

***

не обращайся к богу
бог не услышит
толку-то бить тревогу
небо не дышит

осенью в этом сером
городе смерти
где ни любви ни веры
ибо не светит

в небе ни солнца
ни путеводной милой
только дворы-колодцы
только могилы

16.01.2005

Очевидец

По реке по Иордану
По глухим местам
Я, покуда не устану,
Шарю по кустам.

Говорят, что здесь живые
Чудеса встают,
Да не видит жестковыйный
Их окрестный люд.

У реки у Иордана
Берега пусты,
Ни овечки, ни барана,
Голые кусты.

Подойду к реке поближе,
В воду посмотрю,
Вслух три раза, что увижу,
Громко повторю.

Все равно потом рассказы
Люди переврут,
Скажут: гибельной заразы
Ты напился тут.

А пойди, да сам попробуй,
Стань поближе там,
И гляди немой коровой
В речку Иордан.

Аки посуху увидишь
По воде следы,
И, как водится, не выйдешь
Сухим из воды.

Песенка

С утра очнешься – ничего
Не нужно телу; одного –
чтоб медленно, не сразу
в нем пробуждали разум.

Как будто световой пунктир-
Под веки заползает мир;
Зажмуришься - блокада,
И ничего не надо.

А что и надо – ерунда:
Две чашки кофе, хлеб, вода,
И, может быть, полстрочки,
Под черные глоточки.

Но не на шутку рассвело,
Гудит за окнами село,
И я, впритык к соседу,
Во сне куда-то еду.

Еще два кофе - и обед,
И дня – наполовину нет,
Полдела, четверть дела,
Глядишь - уже стемнело.

А вечер к полночи бежит,
Дневные снасти ворошит,
Оставив мне полночки
И те, с утра, полстрочки.

И целая нейдет строка,
И не хватает пустяка.
А там, под одеялом,
Всего, поди, хватало!

Стишок

Я с утра - в плену эмоций,
Словно в клочьях облаков;
Но со мной в машине - Моцарт,
Или, скажем, Щербаков.

Я в машине утром еду
Выполнять работу-труд,
А они со мной беседу
Подорожную ведут.

Ничего не об'ясняют,
Не жалеют - не родня, -
А, по-своему, влиют
Животворно на меня:

Свет наладится, уймется
Пульс. Три мили – и здоров.
Знают дело – поздний Моцарт
Или ранний Щербаков.

Пусть поют или играют
О моем и о своем,
Пусть мозги мне заливают,
Как иссохший водоем.

И пока оно поется,
Собирают из кусков
Дух и тело - поздний Моцарт
Или ранний Щербаков.

***

Он был солдат своим горам,
С высот была низвергнута
Любовь не к людям, но к стихам.
О том сказал мне Лермонтов.

Легко раскуривал Кавказ
Нешуточными трубками,
На случай смерти, про запас,
Носил письмо с голубками.

О, воркование строки,
Ранимое, тревожное.
Письмо, не знавшее руки,
Для сердца подорожная.

Он предпочел уюту стен
Высокое созвездие
И, как отвергнутый, взамен
Любви - ее возмездие.

***

Расскажу о тебе. Ты не хочешь, нельзя о любимой.
Хорошо, я начну о реке. Я не буду глазами
Провожать корабли, навсегда проходящие мимо.
Притяженье земли велико и останется с нами.

Расскажу о церковных, печалью написанных, фресках;
Драматично-веселых, на русском изложенных, сказках,
О красивой гордыне случайных улыбок еврейских,
О жестоких глазах поднебесья, навек азиатских.

Ты не веришь, постой, я начну: Не далёко, не близко
Жил да был человек... Обо мне будет присказка эта,
О вечерней цветочной веранде, допустим, под Минском,
Освещенной павлиньим, из радужной юности, светом.

***

В белых киргизских песках мы сидели на бревнах
Мертвых поселков, ты песню забвенья тянула,
Белки костра веселились в мистериях кровных
Больше недели до новых границ Иссык-Куля.

Город Петра, ничего для влюбленных не знача,
Нас проводил, эпохальный, до пальмовой ветки,
Там было море, и самого долгого плача
Высилась наша стена над прибежищем ветхим.

Дальше не помню. Мне было и тесно, и узко.
Выла турбина. Внезапно я умер. А дальше,
Помню, как, пьяные, на полосе среднерусской
Мы горлопанили песни о родине нашей.

Вот и не знаю теперь, что еще ты осилишь
Вместе со мной. А давай мы начнем с Ленинграда?
Только себе я твержу: ничего ты не смыслишь
В жизни своей. Ничего не избыл. И не надо.

***

Город в белоснежной скорлупе
спрятан, словно кукушонок спящий.
Пентаграммой служит ворожбе
знак на красной башне – зрак горящий.
А подземка мертвая слепа,
как ядро ореха, как матрешка.
Ночь в ледовых латах до пупа
и на горле звездная застежка.
Телевышкой туч не просверлить,
царепушкой туч не прострелить,
не проткнуть сосновою верхушкой.
Ты во тьме скрипучей не молчи –
поворчи, да в окна постучи,
золотой фонарною гнилушкой
посвети на пальцы и ключи…

***

Города полыхали огнями
позывными, неслись кто куда
и трясли в лихорадке домами.
Камень, ржавая сталь, провода.
Только память в жильцах оставалась,
но с годами и ей доставалось.
Поезда, поезда, поезда…
Тень сугроба и черная метка,
сердце – маятник, марионетка,
перековка невидимых гирь,
шепот ниток; в серебряной клетке
замурован румяный снегирь.
Ты мне, зимняя речь, не завидуй
и ворованных гранул не трать,
лучше сойку хрустальную выдуй,
а потом научи умирать.

***

Мы однажды решили – весна так весна:
позарез перелетная пицца нужна.
Раскурочили три тубаретки
и отгрохали терем на ветке.

Там дроздиха живет – по утрам выдает,
как петух, физкультурную нотку
и советует всем целый день напролет
червяками закусывать водку.

Так и будет, поди, коль умом не остер –
вон сосед уже стулья грызет, как бобер.
Будет надобность – ножки попарим
и пернатый будильник зажарим.

А мораль сей истории тоже проста
и глупа, словно пень или пробка:
черепушка поэта бывает пуста,
но отсутствует нужная кнопка.

А еще он бывает голодный, как волк.
Вот прозаик жену бы позвал и умолк,
а поэту для этого дела
надо рифму курдячить умело.

Конец.

Ориентиры

Помню, был город внутри
полон светящихся точек...
Кто-то задул фонари,
словно сердца одиночек.

Канули в пасмурный снег
алые звезды-ледышки,
здания библиотек,
банки, ларьки, телевышки

и силуэты церквей.
Новые ориентиры –
белые булки ветвей,
фар мимолетных пунктиры.

Только душевный бедлам
беглым огням – не доверить.
Я не берусь по углам
прятаться и лицемерить:

пробовал это – не смог.
Лучше вслепую по снегу
на незнакомый дымок
к людям, вину и ночлегу.

Двери не стали добрей –
доски, замки, воспрещенья.
Но за одной из дверей
ждут моего возвращенья.

***

Послушай голос заводной,
игрушка времени прощальная:
в зеленой книжке записной
ты будешь странница печальная.

Моим сверчкам и паукам
ключей не надо позолоченных.
Они не ходят по рукам,
живут в строеньях заколоченных,

где мой по праву каждый гвоздь,
где дремлет музыка сосновая,
где я их суеверный гость,
усатый нянь и смерть клоповая.

***

тихий тихий я устала
восемь суток в гамаке
гваделупа? гватемала?
привкус чили и металла
на испанском языке
мигелито смуглый малый
там не снег ли вдалеке?
это горы сеньорита
ventisquero! говорит он

парусиновая крыша
держит бедное тепло
месяц вышел время вышло
дома елка и неслышно
рыбы трогают стекло

***

не криви судом владетель не криви
равнодушные мы ровные душой
откровенные мы строим на крови
ты старшой у нас строитель я меньшой

то проказники казнимся на виду
то воспрянули и пряники печем
то послушница я слушаю и жду
то причудница то вовсе ни при чем

ты обугленный ты бьешься об углы
вышла книга вышли деньги вышел срок
осторожная я выбрала острог
лью ли олово лелею ль кандалы

не гляди на стол с укором не гляди
мол цикорий - молока б да толокна
я пунцовая рапунцель в бигуди
бесшабашная шагаю из окна

***

шипит небесный аспирин в стакане снежной тьмы
на пух из ангельских перин накатаны пимы
в огнище швырк черновичок и царствуй на боку
стишок почище чем сучок услада камельку
горчит любимое вино рассыпался табак
золой забился атанор да только все никак
тебе не пишется а мне не любится зимой
ни бе ни ме а на уме - немой немой не мой
чем втуне олово копить расплавь его взаймы
тебе латунью может быть вернут в конце зимы
блеснет янтарная сурьма румяно вспыхнет ртуть
потом сума потом тюрьма а дальше как нибудь

другой вечер

И что ты ждал, когда навстречу быстро
метнулась скользкая поверхность. А вчера
все говорили о внезапных холодах,
а завтра все смеются до упаду.
Ты вниз смотрел. Бежали, задыхаясь,
два новобранца. Пятна на спине
обозначали принадлежность. Скоро
войне прикажут повернуть назад,
и девочка в сиреневом хитоне,
(хитин лица все манит, а догнать
не получается). Она летит бумажным,
как 2пl, как стебель камыша,
и небольшим завяжет лоскутом
твои глаза, и ты совсем не видишь.

Так осторожный плотник молотком,
стамеской и куском ацетилена,
все проникал в безродственную сухость
деревостали. Крылья у тебя
не прорастали, как ты не просил их,
и бесконечна дробь сенокосилок
навстречу солнцу. Двери на стекле
нарисовал умелый. Тень дрожала,
и где сейчас такое, и зачем
оно исчезло? Пухлый сребролюбец
заполз в кусты и долго копошился.
Уродливый башмак его в пыли,
а рядом - птица, вывалив глаза,
следила точность соблюдения полета.

Когда язык, похожий на початок,
влезал в кисель, сдирая о края.
(отколот круг обуглившейся чашки,
ее теряли, снова находили,
бросали далеко, как размахнуться
рука умеет). А когда обратно
он появлялся, что-то говорилось:
сомнительное снега - опускаться,
и ноги поджимаешь наугад,
что там - тепло. Ты замечал пластины,
которыми твой дом? Ты уставал,
себя закутывая в одеяло.
Ты должен спать. На голову ложились
два сумрака. Один из темноты.
Другой, как дождь, струился с потолка,
а за окном насиловали время.

***

маска лица для воска собранного в ложбине
зубы остры как это свойственно птицееду
ноги за годы стерли органы наслаждений
пища была упруга что недостойно яда

я бы опять уехал если бы стал моложе
были бы зенки суше сердце бы билось строже
был бы анфас попроще был бы смешнее профиль
маска лица стекает прямо на грязный кафель

так бы сидел и плакал серую клавишь факал
крякал бы и мяукал глюки свои кручиня
главное чтобы водку выдавили из злака
главное чтоб выпить осталась еще причина

***

бронепоезд луговой пластилиновые люди
полосатое сукно абрикосовой судьбы
ты хоть плакай хоть ты вой а она тебя не любит
посмотри летят в окно плоти розовой грибы

был бы прикуп жил бы там где не слушают сантану
за гитарную его золотую пустоту
посчитай скорей до ста я любить не перестану
если встречу самого по дороге на мосту

сердце наше не болит что болеть когда простыло
только ноет по утрам песню тихую поет
как гуляла зверь-Лилит огородами пустыми
выдавая этот срам за высокое свое

Перед Рождеством

В продовольственных – слякоть и давка.
Бродский

Одиночество требует плотной толпы.
Одиноки мокрицы, жучки и клопы –
оттого-то и лезут на стену.
Житель города, впавший в рождественский раж,
может быть, и желает другого, чем граж –
да нельзя не вписаться в систему.

А система проста. Человечий поток
и бурлит и пузырится, как кипяток,
и колышется пар на морозе,
и портяночный дух полутухлых идей
солоней описания, как ни владей
словесами в стихах или в прозе.

Дорогой уважаемый житель Земли!
все твои урожаи растут из земли
и обратно. Восхищен трубою,
ты наполнишь однажды пустой этот стиш,
и, как легкий корабль, полетишь, полетишь,
над стеной, над толпой, над собою.

Лишь кореньев лишившись, побегов, коры,
ты взовьешься, кораблик, в лихие миры,
а пока обретаешься в нашем.
Мы стеной загораживаем глинозем,
по лежащей стене к горизонту ползем,
неотросшими крыльями машем.

Удовольствуйся брат, легкой ролью волхва,
как и вся мимолетная наша братва,
наше вялотекущее племя:
под резиновой елкой пластмассовый дар
оставляя, надейся, что с ним передал
по наследству щепоть искупленья.

Где-то за горизонтом неведомый гость
собирает щепотки в широкую горсть.
Там, должно быть, уже отыскали
смысл конечности – бега по воле ноги;
смысл конечности века земной мелюзги;
вечный смысл временной вертикали.

А пока все бессмысленно и хорошо.
Единичное чудо зовется душой.
Невзначай, не спеша, постепенно
разгорается праздник, танцует душа,
и стрекочет волхвенок, щепоткой маша
возле елочного манекена.

***

низкое небо – горе клаустрофоба,
спуститься по лестнице, как подняться из гроба,
дряхлые дракулы, глотнув валерьянки и брома,
все же не спят ночами, «листая брема»,
по счастью, не стокера,
худые, нестойкие,
попивают бульон,
порастают быльем,
тянут перепончатые крыла
к телефону, дрожащему на деревянном стуле:
«та, из двадцать шестой, вчера умерла,
интересно, кого поселят в двадцать шестую»

***

Извечных аксиом немного,
Превыше прочего всего:
Не прогневить чужого бога,
Не потревожить своего.

Прилежно маяться в коробке
(Отдельно вынутым - в ларце),
Пускаться в глупые уловки
Играя честность на лице.

Растить детей - святое дело,
Садить сады, плодить дома
И множить недостатки тела
На преимущества ума.

Кому потомки сплавят это,
Когда оставшись без щитов
Меж звёзд расщебнится планета
И Лета вытечет в Ничто ?

***

Февральские синие сумерки словно кишмиш
гроздьями падают прямо под ноги, едва отличишь
землю от неба по цвету. Шипя, выделяется сок
талого снега, когда ты встаешь на носок
и обратно на пятку. Качаясь, горит,
отразившись в зрачках, как в воде Сырдарьи,
полумесяца серп, и восточный
ветер запах приносит чесночный
с азиатских базаров, и даже дозрела хурма,
что лежит с декабря в холодильных твоих закромах,
и от шапок-ушанок избавившись, город форсит,
и звезда со звездою уже говорит на фарси,
что полёвки проснулись, что рыба подтаявший лёд
изнутри проверяет на прочность, но ей не везёт,
что Большая Медведица прячет в берлоге приплод,
и что небо грузинские вина закатами пьёт,
и закаты всё красные…

* * *

гнали меня через ночь, мне сего дня лень
гнали четыре суки, обученные на колени
ставить, натасканные в поколениях
я нехороший, я маленький, я олень.

никель нашел, тихо сидел, ничей
помню четыре суки гнали самца в ручей
ночью рахиль по вечерам рачель.

помню еврейки светлые долгие плесы
волосы длинные, библии ветхой косы
древние в никуда вопросы.

загнали, четыре суки, готовясь, к земле припали
аll in green went my love riding
four lean hounds crouched and smiling.

28 янв 05

***

Зима не хотела, ее привели на веревке,
ей дали проспаться, ей дали красиво одеться,
холодному сердцу, которому не разыграться,
осенней воровке (следы пересыпаны мелом).

Последние ставки на зиму – сулили везенье,
начальнику порта еще не сказали о краже,
баркасы и баржи о ледники чиркали гордо.
Канун превращенья до мертвенной точки по Кафке.

Зима неучтиво смотрела на Крепость и Невку,
цветы воровала, задраила рты стихотворцам,
скучающий боцман осеннего жаждал аврала,
портовые девки у боцмана клянчили ксиву.

Зима не хотела, земная, она б не решилась,
когда б не уловка, которую выдумал ангел,
он выкатил санки, он впрягся, таща за веревку,
он вытянул жилы, он выплеснул черный на белый.

Он шел круговертью, январь подменил он апрелем,
и всё осудил он, похлеще начитанных судей.
О книгах, о людях, о порте, в котором любила
и, сколько успела, зима нашептала о ветре.

12.01.2005

Ночь петуха

Петя-Петя-Петушок, шелкова бородушка,
ты варился три часа и еще чуть-чуть,
пахнет пылью и зерном из тебя подушка,
снятся сны на ней чужие, скользкие, как ртуть.
Пусть в испарине виски, пусть температура,
Петя-Петя-Петушок вылечит тебя,
пей живительный бульон, тоненькая дура,
ешь вареный гребешок, простынь теребя.
Темечко твое горит, петушок кокочет,
знаешь - виновата, но, ты теперь больна.
И волшебно жареный неволшебный кочет
склевывает градусы, словно семена.
Хлопает он крыльями, охлаждает кожу,
Петя-Петя-Петушок, птица и герой,
ты бессмертен, ибо ты был убит и сожран,
и поэтому остался и со мной, и мной.
Тихо явишься во сне при параде полном,
будешь шпорами звенеть, будешь клюв точить,
то ли вены растворишь, то ль обхватишь горло
и начнешь его сжимать, и сожмешь почти.
Черным кочетом пройдет злое время суток,
лишь жемчужное зерно блекнет в небесах.
Белым лебедем всплывет санитарка-утка
и уткнется головой в беззащитный пах.
Ледой будешь зваться ты, Петухова Лена,
захохочет петушок, глядя на сюжет.
И пульсирует в ключице голубая вена,
и в блестящих лужах глаз плавится рассвет.

***

Прилетят коноплянки летом клевать плетень -
Не сыскать младенца ли, лебедя в лебеде...
Дураку с утра на конюшне дадут плетей,
А тебя, царевна, утопят ночью в святой воде.

Желт аир, а кипрей пурпурен, репейник ал.
Ветер травы треплет, толкает, как бес в ребро.
Не проскачут, звеня доспехом, ни гунн, ни галл,
Чтоб украсть твое последнее серебро.

Трень да брень, серебрень-бубенчики, спи, душа.
Вот придет дурачок на берег, достанет нож,
Срежет дудочку из прибрежного камыша,
Дунет - ты вдохнешь. Дунет - ты споешь:

люли люли люблю малина зову зову
спит виллиса цветет мелисса иди иди
упади в траву упади в траву упади

И тогда дурак упадет, упадет в траву.

***

пудовые как гири,
снежинки валят с ног.
что дважды два четыре
я выучить не смог.
свою неисправимость
лелея как в бреду,
я отбывать повинность
в минувший год уйду.
там умные мужчины
колдуют над страной,
и девочки в морщинах
хотят дружить со мной.
их роли неизменны,
их помыслы просты,
а мысли откровенны
и девственно чисты.
набрякнет жизнью семя,
засохнет и умрет,
подранком крикнет время,
встречая новый год.
собрав свои пожитки,
подставлюсь часу пик,
пускай кружат снежинки,
я к холоду привык.

***

...Макс Фарли проснулся, в нем снова кипела весна:
Пружинило тело и мозг копошился идеями
Как будто не он за столом просидел допоздна,
А маленький будда - фигурка из черного дерева.
"Послушай, - сказал он, погладив фигурку рукой, -
Хоть суть мирозданья надежно в материи спрятана,
Но если не лапать поверхность, а рыть глубоко,
Возможно весь мир предсказать до последнего атома".

Задумался идол из черного дерева
Подвигав старательно сомкнутым ртом:
"Хоть тайной материи я не владею,
Но вижу, что ищет ответ он не в том".

Макс Фарли подрос, а точнее сказать - возмужал,
Иначе - по жизни вступил в пору знойного лета,
Когда из вопросов внутри полыхает пожар,
А от ответов огонь, как от ветра и веток.
Теперь по-иному он смысл бытия понимал
Расплавились чувства, а мысли абстрактнее стали,
И дух победил над логическим складом ума,
Поэтому истину ищет он в мире астральном.

Задумался идол из черного дерева
Скривив уголок неподвижного рта:
"Я не могу быть предельно уверенным,
Но кажется ищет ответ он не там".

Макс Фарли вступил незаметно в глубокую осень
Когда увяданию хода обратного нет,
Поэтому, видимо, слышит он в каждом вопросе
Весьма лаконичный и столь же конкретный ответ.
Когда исчезают следы прежней легкости в теле,
И чувства не греют, и разум изрядно продрог,
Тогда обращаются люди к божественной вере
Коль бес не минует, то, может, помилует Бог.

Задумался идол из черного дерева
Пристроив ухмылку к закрытому рту:
"Я мало что смыслю в божественной вере,
Но, может быть, веру он выбрал не ту".

Вот время пришло, в его жизни настала зима:
Уселась на голову Макса серебряным инеем,
Оставив ошметки от воли и чувств, и ума,
И слабое эхо от прежнего звучного имени.
Но он научился с достоинством ждать и терпеть,
Любуясь луной, в предвкушеньи контрольного выстрела,
Ведь, как оказалось, умение выстоять смерть -
И есть та желанная, самая главная истина.

Воскликнул тут идол из черного дерева,
Наполнив слюной ядовитою рот:
"Я должен смертельно ужалить теперь его,
Кто тайну узнал, тот немедля умрет!"

Мгновенно возник черный идол с ним рядом,
И Фарли заснул, одурманенный ядом...

***

Я проснусь по нужде
среди тюля и жести,
Нам с тобой как нигде
хорошо было вместе.
Пили воду из крана,
играли в буру.
Пародист должен рано
вставать поутру.
Чтоб звенел не стихая
заразительный смех,
должен спать всегда с краю
и вставать раньше всех.

***

Пародист как коммунист
тверд.
он лицо то вверх то вниз
трет,
Он вонзает крепкий клык
в сыр.
Изо всех несется крик
дыр.
Он стоит перед окном
наг,
Посылает всех кругом
нах.
Посылает нах бегом
всех
И гремит его как гром
смех.

***

Молчание - знак согласия

А в чистом поле чисто, чисто,
ни огонечка, ни следа.
Лишь над могилой пародиста
горит вечерняя звезда.
Лишь мимолетом какнет птичка,
взовьется к небу легкий пар.
Лишь стынет красная гвоздичка,
от графомана скромный дар.
Рукой дрожащею нашаришь
платок в кармане на боку.
И кто скажи тебя, товарищ,
остановил на всем скаку?
Давно ли грациозной ланью
ты проносился между нас,
тая в груди огонь желанья
и рифму к слову унитаз.

***

Теперь о триппере, сынок.
В таврической степи,
у скифской бабы между ног
не разглядеть айпи.
Там голод давит молоко
из лошадиных век,
там с красным гребнем, кококо,
гуляет печенег.
Рука натянет тетиву
и зажужжит оса.
И намотает как траву
на обод колеса
кишки и сопли. И привет,
мотая головой,
ты побредешь, как пьяный вслед
кибитке кочевой.

***

Я семечки лузгал, глаза отводил,
чтоб не было порчи и сглазу,
за тем, что однажды тебя полюбил,
а ты не сумела ни разу
меня полюбить. И за этот расклад
слова мои были как вата,
поскольку я все-таки был виноват,
а ты не была виновата.
И ветер срывал с моих губ шелуху,
недолго уже оставалось.
И кто-то молился на самом верху,
но попусту, как оказалось.
Держащая паузу, словно свечу,
ты смотришь печально доныне.
Я семечки лузгаю, как саранчу
Антоний в библейской пустыне.

***

В ее глазах ефрейтор Фрейд,
в груди святая месть.
А ты к утру сойдешь на нет,
ей отдавая честь.
У бога Вишну восемь ног
и золотой стульчак.
А ты уйдешь на дно, на дно,
как адмирал Колчак.
И хриплое твое ура
слизнет водоворот.
И над тобою Ангара
сомкнет свинцовый свод.

***

Последний наст кроит дюраль,
но поздно, на краю, под елью
стоит, шатается февраль,
прострочен первою капелью.
Он умирает ни за что,
на нем живого места нету,
ему бы гробовых грамм сто,
ему бы в зубы сигарету
отвальную, и журавлей
над головой, летящих с юга,
ему бы под ноги ручей,
ему бы по сердцу подругу,
ему бы в руки автомат,
тогда бы ничего, однако
февраль ни в чем не виноват
и умирает как собака.