На трассе между Санаторной и Океанской 

От дождя - а дождь за нами, 
над троллейбусом, где мы, 
развернув большое знамя 
с вензелями князя тьмы. 

От дождя - а он вдогонку, 
дребезжа, как ржавый прут. 
Тополиную поземку 
капли хищные клюют. 

Впереди тепло и сухо, 
даже верится с трудом, 
что за нами дождик с пухом 
припустил как снег с дождем. 

Но припомнятся мгновенно 
и обвальный снегопад, 
и сугробы по колено, 
если поглядишь назад. 

Утром я еще заметил, 
как с обветренных дорог 
поднимал горячий ветер 
легкомысленный снежок, 

как машины, друг за другом 
удаляясь чередой, 
легкомысленную вьюгу 
поднимали над собой. 

Навсегда запомню город, 
скрытый в снежной пелене, 
сквозь которую на скором 
ты приехала ко мне. 

Снег сибирский падал сухо 
на бескрайние поля, 
и казалось, будто пухом 
их покрыли тополя. 

Белым пухом из Китая, 
принесенным из-за гор, 
потому-то и не тает 
снег из пуха до сих пор. 


Сопки июля 

Я разгадал загадку лета - 
загадку света и теней. 
Она последняя монета 
в коллекции души моей. 

Когда деревья строят замки 
для торжествующих ворон, 
все дело в глубине чеканки 
отпущенных на это крон. 

Леса конструкции весенней 
утратят функцию опор, 
когда листву покроют тени, 
как изумительный узор. 

И мы любуемся чеканкой 
того наивного леска, 
где просто темная изнанка 
теперь у каждого листка. 

И вот изнанка все темнее, 
как будто крылья грозный гриф 
раскинул, через Пиренеи 
июльских дней перевалив. 

Он где-то в будущем растаял, 
исчез как мимолетный страх. 
И лишь напуганная стая 
затрепетала на ветвях. 


Закат над Моргородком 

В часы высокого заката 
в дворце жемчужных облаков 
мерцают красные палаты 
мифологических богов. 
И главный бог сидит на троне, 
прямой, как величавый жест, 
в плаще с подбоем и короне, 
которые сковал Гефест. 

Нет, нет! В скафандре космонавта 
тот бог, легендам вопреки. 
Картину лунного ландшафта 
с причала видят рыбаки. 

Рисуя лунные дорожки, - 
буквально каждый бугорок, - 
через дворцовые окошки 
струится солнечный поток. 

Залив уже до половины 
затянут пленкой теневой. 
Впотьмах молочные кувшины 
о камни грохает прибой. 

В полупрозрачных складках люстры 
набрякли светом и теплом. 
В такой момент, должно быть, грустно 
совсем не думать ни о ком. 







Разговоры на лестничной клетке: 
кто-то ходит и ходит к соседке. 
И, прощаясь в час поздний, наверно, 
он ей руку целует манерно 
и слова говорит все нежнее… 
Но, наверное, было б нужнее, 
чтобы он не ходил никуда. 
Но он ходит. 
И в этом беда. 
Вот беда: 
он уходит, 
        уходит… 
А соседка по комнатам бродит… 
Засыпаю под эти шаги… 
Раздраженно кровать заскрипела. 
Огрызнулось, ворочаясь, тело. 
Будто вновь повстречались враги. 




Провожал, торопился уйти, 
очень поздно домой возвращался. 
Повезло как-то: 
на ночь остался - 
ведь должно ж было и повезти. 
Рано утром взглянул за окно: 
не узнал ни ограды, ни сада - 
ну, конечно же, было темно! - 
но и ту, что была слишком рядом 
он как будто бы не узнавал 
и смотрел на нее, узнавая… 
Здесь окраина. 
Долго трамвая 
человек на окраине ждал. 




А он уходит. 
Навсегда уходит. 
Она глядит в окно, 
а он уходит. 
Она глядит, 
а он уходит прочь. 
Уходит прочь, 
легко, 
без проволочек, 
уходит, 
  уменьшается вдали, 
пока не станет маленькою точкой 
в конце печальной 
            повести 
                любви.  







И был великий мор и глад, 
и лебеду с крапивой ели. 
Все поглотила моря гладь, 
качаясь сыто, еле-еле. 

И был великий пир горой: 
в вино ломоть макали ситный. 
Все скрылось под морской волной, 
холодной, горькой, ненасытной. 




Там, где море о чем-то шепчет 
и зовется это "прибой", 
моя родина - Междуречье 
между речью и немотой. 
Там, где волны идут на дюны, 
от ударов звенят щиты. 
Этот звон в пересказах Куна 
и сегодня услышишь ты. 
Был языческий лепет, покуда 
даже лексики не имел, 
но лилось молоко в посуду, 
повторяя густое "мелк". 
И отпрянуло слово-сокол. 
Ну, конечно же, не воробей! 
До сих пор на губах не обсохло 
молоко древнерусских корней. 




Стать пехотинцем в армии рассвета
Ян Пиларж 

Стать пехотинцем, пешим, ставшим пыльным, 
дорожной пылью, ветерком ковыльным, 
сухой ладони стороною тыльной, 
стирающей обильный пот со лба. 

Стать под знамена раннего рассвета, 
дубравы вольной, облака и лета, 
одной строки далекого поэта - 
все это называется судьба. 




Припомнится потом. Припомнившись, поймется, 
что я хотел найти, по улицам бродя: 
хороший летний дождь, замешанный на солнце, 
хороший летний день в промоинах дождя. 
И больше ничего. Все остальное - сноска. 
В неровных скобках моря - дома, дома, дома. 
(А этот гражданин, что курит папироску, 
под поезд попадет или сойдет с ума.) 




Мы встретимся еще когда-нибудь, 
поговорим на языке потомков. 
Нам варварская речь расправит грудь, 
не будучи внушительной и громкой. 

И вдруг непонимающий поймет 
судьбу, напоминающую смуту. 
Нам хватит слова каждого на год, 
на месяц, на неделю… на минуту. 





Двенадцатое июля 

Любе 

В любви имеются мгновенья 
такого рода, что их ряд 
напоминает оглавленье, 
в котом ищешь наугад 
любимое стихотворенье. 
Но можно книгу наугад 
раскрыть и углубиться в сад, 
руками отводя растенья: 
деревья плавные стоят, 
и плавные ложатся тени, 
и плавно катится закат 
по облакам, как по ступеням. 

Я шел домой и все подряд, 
все, что встречал, без исключений, 
включал влюбленно в поле зренья. 
"Вокруг меня цвел божий сад" 
подробно, по законам чтенья 
в саду, где яблоки висят, 
как запятые в предложеньях, 
и предвещают листопад 
страницы частым шелестеньем… 

В любви случаются мгновенья 
такого рода, что их ряд 
похож на медленное чтенье 
без пропусков, не наугад. 

Мир прибавляется по слову, 
подробен даже в мелочах. 
Он без почтения такого, 
наверно, сразу бы зачах. 
Как без любви. 


Небо над нефтебазой 

Жизнь допотопных земноводных 
ведя по графику Сочей, 
как люди стали мы свободней, 
как земноводные - ловчей. 

В горячем панцире загара 
испытывая легкий зуд 
и щурясь, как из кочегарок 
домой купальщики идут. 

Устало положив ладони 
на неостывший брус перил, 
я тоже, стоя на балконе, 
до фильтра "магну" докурил. 

И на домах загар вечерний. 
Играют рельсы, как река, 
лоснятся черные цистерны, 
и розовеют облака. 

Они над самой нефтебазой 
лежат оранжевой золой, 
переливаясь желтым газом 
под пленкой плавки золотой. 

Как удивительно и странно! 
Не приходилось до сих пор 
так ярко видеть панораму 
багровых марсианских гор. 

Я вижу Марс, я вижу Трою, 
картины отгоревших эр, 
что солнце - скромно под горою  
творцам непризнанным в пример.  


Амурский залив 

На лодке, взятой на прокат, 
плывем. Пещерным сводом тучи 
над нами. И кричат, кричат, 
кричат надсадно рты уключин. 
А чайки подражают им. 
Плывем на лодке в полумраке. 
А вдалеке лучом косым 
приколот берег - там собаки 
беззвучно лают и везде 
жилья приметы и достатка: 
дымятся трубы кое-где, 
а где-то зеленеет грядка, 
на кольях сушатся мешки, 
и на игрушечной опушке 
торчат коровы, пастушки 
и вездесущие пастушки. 
А мы плывем, и все густей, 
теснее ночь, хотя и полдень. 
Мир лишь в одной из двух частей 
прекрасен, потому что подлин. 
И быть нельзя и там, и там, 
как умереть нельзя для вида, 
по историческим местам 
бродя в стране царя Аида. 


Вторая речка. В поисках настроения 

Под деревьями темно, 
на стволах полоски света - 
многократный знак "равно" 
многократного ответа. 

Нет такого уголка, 
где бы солнце не светилось. 
В синем небе облака. 
Облака? Скажи на милость. 

И зачем же, милый мой, 
ходишь ты мрачнее тучи, 
словно вычитанный мной 
проигравшийся поручик? 

Будет прошлое потом 
нам казаться переулком, 
по которому идем 
на воскресную прогулку. 

Лето. По боку дела, 
всевозможные напасти.
Человек, из-за угла 
выходя, нам скажет: "Здрасте". 

Прошуршит велосипед, 
пыль дорожную взбивая, 
и шарахнется в ответ 
голубь, птица мировая. 

И на станции состав 
разомнет свои суставы. 
Будто книгу пролистав, 
проследим отход состава. 

И в движение придет, 
оживет и оживится 
жизнь. И тронется в поход, 
помня: "Veni, vidi, vici!" 

Может быть, на свете есть 
там, где скалы, волны, фьорды, 
для спасающего честь 
над обрывом Башня Мертвых. 

Там, внизу, перед тобой 
скал зубцы, осколки пены, 
там, внизу, последний бой, 
там исход его мгновенный. 

Там оставлен за спиной 
город, дерзко-величавый, 
опоясанный стеной 
со следами бранной славы. 

Там дубравы и мосты, 
села, мельницы, запруды, 
и могильные кресты, 
и скорбящие Гертруды. 

Пастухи ведут стада, 
будто вброд, по травам тучным. 
Там не принято страдать, 
проигравшийся поручик. 

Там, в стране красивых лиц, 
гордых, обращенных к свету, 
не найти самоубийц 
и убийц почти что нету… 


Вечером дома 

Все взрослого пугает: 
кислотные дожди, 
покупка попугая 
и смерть принцессы Ди, 
предвыборные толки, 
соседей пересуд 
и то, что люди - волки, 
хоть не в лесу живут. 
Пугает вид из окон 
и прыщик на носу 
и то, что одиноко 
аукаться в лесу, 
и то, что нету веры, 
и то, что на мели. 
Еще - цветы Бодлера 
и Сальвадор Дали, 
проникновенье стужи 
за легкий коверкот 
и отраженный в луже 
бездонный небосвод. 

Стихают разговоры 
в тиши ночных квартир. 
Задергивает шторы 
пугливый 
взрослый 
мир.