Евгений Москвин
рассказы
I
Я был в полном недоумении: позднее утро субботы, а мой отец не валялся как всегда пьяный посреди своей захламленной комнаты на прожженном сотнями окурков полу, а просто сидел на старом стуле с коричневой потертой обивкой, даже не курил, читал какую-то газету и, как мне казалось, делал это с большим вниманием.
Я спросил у него немного неуверенным голосом:
-Что-нибудь случилось? – и чувствовал при этом еще не прошедшую слабость в мышцах после шестичасового сна.
Он работал станочником на местном заводе, работал в будни с девяти утра до семи вечера, после чего шел домой и по пути покупал каждый раз пол-литра, а иногда литр водки, выпивал ее дома и валялся в угаре до утра. На следующий день повторялось то же самое, а когда наступали выходные... Я всегда говорил по этому поводу: "Пять дней однообразной работы с единственным стимулом – два дня горького запоя после этого".
Оторвав взгляд от газеты, он отвечал мне, между тем:
-Нет, Леш, ничего... – немного помедлил и добавил, - а что должно было случиться? – он произнес эти слова с удивлением, но оно было деланным, – это от меня не ускользнуло.
-Ты пил вчера?
-Нет.
-Вообще?
Он невесело ухмыльнулся.
-Вообще.
-У тебя деньги, что ли, кончились?
-Да нет, все на месте.
Последовала минутная пауза. Затем я спросил:
-Как ты себя чувствуешь?
-Откровенно говоря... – он кинул газету на мятую кровать, - ...страшно хочется выпить, - я увидел, как его губы задрожали, - но я не буду этого делать...
Я почувствовал, как сердце в моей груди начинает биться быстрее.
-Тебе не мешало бы отвлечься от этих мыслей.
-И что ты предлагаешь?
-Не знаю, - я пожал плечами и молчал некоторое время в нерешительности. Потом улыбнулся, - нам надо бы поговорить. Может быть, выйдем на улицу?
Он посмотрел на меня, кивнул и стал подниматься со стула; его руки задрожали в локтях, когда он уперся ими в сиденье...
Я помню тот солнечный день, когда мы шли по набережной. Все вокруг дышало весной. Весна журчала и бурлила в реке, играя сверкающими желто-белыми зайчиками с ее радостными прозрачными волнами; блеск водного покрывала словно бы готов был вырваться в полутеплые подвижные массы воздуха. И казалось мне, что повсюду незаметно идет какая-то тайная лучезарная жизнь, проникнутая внутренней утопией и счастьем. Весна носилась в голубом небе, разгоняя и комкая сугробы облаков; их и без того причудливая форма менялась с прелестным постоянством.
Небольшие окрестные домики десятками сверкающих глаз-окон глядели на подвижное зеркало реки и на первую листву деревьев, отражая ветхими стенами полифонию ее изумрудного шелеста.
Я спросил у отца:
-Ты помнишь тот день, когда познакомился с матерью?
Он кивнул:
-Да. Мне было 27. И ни одной мысли о женитьбе. Но я влюбился в Иру. Не сразу, но влюбился.
-А потом подумал, что пора бы создать семью и зажить спокойной жизнью?
Он улыбнулся в ответ и ничего не сказал.
Я посмотрел на него. Да, он тогда был молодым, вероятно даже красивым, (хотя ни одно ли и то же молодость и красота?), и, как любил сам о себе говорить мой отец, "безбашенным". И это сыграло свою роль впоследствии. Кого я видел теперь перед собой? Среднего роста человека с дряблыми мышцами на руках и морщинистым коричневатым лицом, которое принимало голубоватый оттенок каждый раз, как он притрагивался к выпивке.
Я вдруг спросил:
-Ты действительно решил завязать с этим делом?
-Я хотел тебе сказать... – он запнулся. Мой взгляд упал на тонкую складочку, тянувшуюся вдоль рукава его синей куртки, - ...возможно, ты это впервые услышишь от меня... да, я алкоголик, я это вполне осознаю.
-Ты всегда начинал материть меня, когда я говорил тебе об этом.
-Значит, действительно что-то переменилось, не так ли?
Я покачал головой и недоверчиво рассмеялся.
-Что-то... слабо верится.
-Но, тем не менее, это правда.
На несколько секунд воцарилось молчание; слышен был только ветер и звук наших шагов по тротуару.
Я произнес, наконец:
-Важно не то, сможешь ли ты в этом убедить меня, я чтобы это было так на самом деле.
-Ладно, - он пожал плечами.
-Пойми меня правильно...
-Нет-нет, я понимаю. Как твоя работа?
-Как обычно. А что?
-Я просто спросил. У меня был друг в молодости, который любил задавать вопросы "для поддержания разговора".
-Ты мне не рассказывал. Он сам их, что ли, так называл?
-Ну да.
Мы рассмеялись. А потом я сказал серьезно:
-А ты-то... по-прежнему прогуливаешь дни?
-Нет, уже две недели этого не делал.
Я ухмыльнулся игриво.
-Ты прав, это много для тебя.
-Частенько это повторялось: иду на работу, вдруг какая-нибудь лавка на пути и...
-И забывал обо всем, - докончил я за него.
-Точно, - в его голосе я услышал неподдельную горечь, - но теперь с этим покончено.
-Правда?
-Правда.
Он остановился и посмотрел на реку. Его черные седеющие волосы развивались под порывами ветра.
-Сегодня чудесный день, - заметил я.
На его лице появилась легкая задумчивость. Он словно бы вспоминал что-то.
-Да-да, замечательный день, Леша. Спустимся к воде?
-Почему бы и нет...
Мы сели у реки. Я осторожно опустил указательный палец в воду и моментально ощутил острые нестерпимые иглы свежести.
Мы закурили.
-Замечательный день, - повторил отец, - куда-нибудь сегодня собираешься?
-Да, а что?
-Опять к Дениске на пьянку?
-Ну да, - я стряхнул пепел с сигареты, и он свалился на бетонный берег.
-А сам меня, засранец, осуждаешь, - задумчиво пробормотал отец, потом улыбнулся и подморгнул мне.
-Я туда редко хожу, ты знаешь. Хочешь, могу остаться с тобой.
-Нет, отчего же, иди.
-Я могу остаться, - повторил я с поспешностью и, продолжая сидеть на корточках, немного отодвинулся от воды.
-Нет-нет, все в порядке, я же сказал. Я не обижен.
-Зер гуд.
Мы помолчали немного.
-Что же, все-таки, явилось причиной? Ты помнишь, никакие уговоры, исходившие от моей матери до того, как она умерла два года назад, а потом и от меня, не помогали.
-Я не знаю. Не знаю и все. Что-то переломилось во мне вчера, когда я шел домой. Это произошло внезапно. Это было, как...
-Как что?..
-Как избавление, что ли? Я не знаю...
Я поглядел на него украдкой, но ничего не сказал. Я не чувствовал в тот момент, что должен что-то говорить. А он произнес уверенным голосом:
-У меня до этого и в мыслях не было, чтобы завязать. А теперь я даю слово.
Я внимательно посмотрел на его испитое лицо и, вопреки здравому смыслу, решил, что он говорит серьезно.
II
Мое сознание столкнулось с какой-то странно-неподвижной туманной пеленой, но почувствовать я мог это столкновение лишь отдаленно: это было похоже на то, как плод шиповника, падая, ударяется о землю... Я до сих пор помнил те дни своего раннего детства, которые провел на даче в 50-ти километрах от города; поздним летом я часто слышал там этот звук...
В комнате было немного накурено; в основном курили на лестничной клетке, но самые пьяные не брезговали делать это прямо здесь, и сквозь дым я мог слышать раскатистый голос Архипова:
-Потрясный, твою мать, случай... Я его, черт дери, никогда не забуду. Было это так: останавливает меня мент на перекрестке, открывает, твою мать, дверь, и я повисаю на ней... Он сволочь говорит: "О, молодой человек, да вы пьяный"... А потом эта мразь отняла у меня машину, и мой папаша ее еле вызволил. Вот так-то. А штраф какой был я ни хрена не помню... – он безудержно расхохотался, потом выпил еще стопку водки, взятую со стола, запил ее пивом и продолжал уже более пьяным голосом, - отец, черт подери, мне хотел головомойку устроить, но я не поддался... Говорю – машина твоя, если ты за нее так печешься, зачем тогда дал ее мне, сам бы и ездил.
-Ловкий трюк, - на лице Истомина появилась пьяная ухмылка.
Я спросил:
-А он-то что ответил?
-Да ни хрена он не ответил! – заорал Архипов, безумно выкатив глаза, - вы меня все заколебали, пойду курить!
Несколько человек засмеялись. Архипов поднялся с кровати и, сильно покачиваясь, вышел из комнаты, отшвырнув стул, стоявший у него на пути, в дальний угол.
Я подошел к Истомину и сказал:
-Пойдем, надо поговорить.
Он устремил на меня пьяный остановившийся взгляд:
-Куда?..
-В другую комнату.
-Зачем? А здесь нельзя?
-Здесь слишком шумно.
-Ну ладно...
Он сделал какой-то странный двойной кивок головой и двинулся за мной. По пути наткнулся на Марину, поцеловал ее, что-то пробормотал, затем ускорил шаг и налетел на меня. Я выругался, открыл дверь в другую комнату, включил свет и, войдя, упал на кровать.
Истомин с трудом добрался до кресла и сел в него.
-Ну и вечерок, - пробормотал он.
-Хочешь еще выпить?
-Здесь есть?
-Ну да. На столике.
-Откуда взялось-то?
-Оставил кто-то...
-Лучше притуши верхний свет и зажги лампу у кровати.
-Хорошая мысль, - я сделал, как он просил.
Мы выпили.
-Вот такая мы молодежь, - сказал Истомин, - безбашенная.
Что-то оборвалось у меня внутри при этих его словах, но в тот момент я был слишком пьян и, как ни пытался, не мог понять, что бы это могло значить.
Истомин был самым близким моим другом из тех, кто пришел в тот вечер к Архипову. Мы дружили с ним со второго класса.
-Похоже, Дениска перебрал.
-Архипов-то? – я поднял взгляд.
-Ну а кто?..
-У нас еще теперь один появился...
-Который?
-С Саньком сегодня первый раз пришел.
-Ну и на хрен его, - Истомин закрыл глаза, - а Дениска и в самом деле перебрал.
-Да. Как всегда.
-Он бывает трезвый только по утрам.
-И то еще когда не проснулся.
Мы оба захохотали. Когда веселье немного улеглось, Истомин спросил меня:
-Так о чем ты хотел... поговорить?
-Вернее будет сказать: о ком...
-Что?..
-Я о своем папаше.
-А что с ним такое?..
-Прикинь, короче... вхожу сегодня в комнату утром... – я умолк, потому что на несколько секунд мои глаза затуманила розовато-желтая пелена.
-И что?.. – Истомин так и не открывал глаз. Он сидел, откинувшись в кресле, и тяжело дышал.
-...а он трезвый и говорит: "Я решил завязать".
Сергей посмотрел на меня.
-Да ладно?
-Я серьезно тебе говорю... а потом предложил погулять пойти.
-Это еще зачем?
-Ему отвлечься надо было... от выпивки, - я ухмыльнулся.
-А-а... – Истомин неопределенно покачал головой, - и что дальше?
-Да ничего, поговорили. Он клялся, божился, что не будет больше пить.
-Он тебе мозги пудрит.
-Зачем ему это?
-Я не знаю. Но точно пудрит.
Я посмотрел на Истомина с укоризной. Вот так всегда и бывает: я надеюсь, что кто-нибудь скажет мне что-то обнадеживающее, а в результате получаю прямо противоположное. С другой стороны, разве не лучше услышать горькую правду?
Я сказал с осторожностью:
-А если нет?
-Ради бога, Леха, откуда я знаю?
С минуту мы молчали. Потом я произнес с какой-то странной виноватой интонацией:
-Просто я хотел услышать твое мнение, вот и все.
-Ладно, прости, - Истомин протянул руку вперед, пальцы были растопырены в разные стороны, словно бы он пытался схватить что-то; другой рукой он пригладил засаленные волосы.
-За что? – я рассмеялся.
-Если он так решил – хорошо.
-Что ты хочешь сказать?
-Я хочу сказать, что не в твоих силах и не в моих контролировать его. Ты же не будешь его пасти, так? Ты не сможешь... Это твой отец, но у него, все-таки, своя жизнь. Все, что ты можешь сделать, это не пойти по его пути. Он не хотел бы этого. Если бы он мог сейчас вернуться назад, вернуть свою молодость, то многое сделал бы иначе... Ты не должен повторять его ошибок.
-Ты умеешь говорить золотые слова, друг. Но другой ли избрали мы путь?
-А ты умеешь задавать золотые вопросы...
III
Я предложил Истомину переночевать у меня в ту ночь: он плохо держался на ногах и был не в состоянии сам добраться до дома – он жил на другом конце города.
Лифт не работал, и нам пришлось подниматься на пятый этаж пешком. На лестничной площадке было совершенно темно. Я споткнулся обо что-то перед дверями лифта и упал, несколькими секундами позже почувствовав нестерпимую боль в запястье. Я вскрикнул, но тут же умолк, ибо то, что я увидел, вызвало у меня гораздо больше внимания, нежели ушибленная рука. Это был мой отец. Нет, он не лежал, он стоял на коленях и что-то бормотал. Он был сильно пьян, я поначалу даже не услышал его сдавленного, глухого голоса, от звучания которого веяло нестерпимой тоской и убогим сумасшествием. Теперь мои глаза уже немного привыкли к темноте, и я мог видеть его остановившийся взгляд, устремленный на двери лифта, его мерно покачивавшуюся голову, точно это был маятник; отец поминутно крестился, и его морщинистые дряблые руки при этом сильно дрожали, точно в ознобе. Он молился... молился на двери лифта, как на Бога, руководимый тупым упрямством таинственной, самому ему непонятной истерии. Я осторожно докоснулся до его плеча, но он не отреагировал, ибо ничего не видел перед собой, находясь в пьяной прострации.
Я издал жуткий крик, - каждая деталь этой безумной картины пронзила меня молниеносными стрелами душевной боли и детского, почти младенческого страха.
Истомин заткнул мне рот и ударил по щеке. Я зарыдал в бессилии и некоторое время не мог овладеть собой.
Минут через десять, когда я, наконец, успокоился, мы втащили отца в квартиру и донесли его до кровати. А он все продолжал бормотать и креститься. Мы неподвижно стояли над ним, словно каменные статуи, и в безмолвии ждали, пока он уснет.
I
Каверин подходил ночью к окну, только когда чувствовал, что его пижама застегнута на все пуговицы. Если хоть одна за время сна расстегнулась, он уже не решался предстать перед темнотой. "Ведь в ночи тысячи глаз могут незаметно подглядывать за тобой и совсем уж нельзя разобрать, какие из них доброжелательные, а какие – нет. А ведь бывает даже так, что человек и в мыслях не держит никакого зла, а тело все само сделает. Маньяк, который выходит на улицу, достает пистолет и среди бела дня разряжает в первого попавшегося прохожего всю обойму может оказаться в душе и не таким уж плохим человеком. Просто в каждом из нас живет целая куча всяких маленьких существ и какое-нибудь из них, порой, может начать барахлить и отказаться выполнять свою работу. Следовательно, наказания заслуживает именно оно – маленькая частичка человека, совершившего убийство. Именно ее следует вырезать, уничтожить и поставить новую. А правосудие наказывает всего человека целиком – вот на лицо его несовершенство.
Интересно, если постоянно заменять барахлящие частички человека, сможет ли он просуществовать дольше? Смогу ли я жить дольше, если буду подходить ночью к окну и смотреть в темноту только в пижаме, застегнутой на все пуговицы, когда ни одного кусочка моего туловища не видно? Ведь даже единственный злобный взгляд из темноты или призрачный свет месяца, похожего на тонкое лезвие кинжала, вполне может испортить какую-нибудь частичку моего тела и все пойдет наперекосяк.
А лучше на всякий случай поднимать и ворот. Лицо, конечно, закрыть не удастся – это было бы уж очень смешно. Кто-нибудь подумал бы, что я спасаюсь от загара в ночное время, и начал бы смеяться.
По мне, так в смехе человека есть что-то неестественное. Только для того, чтобы улыбнуться, мы приводим в движение около полсотни лицевых мышц. Если перенести хоть одну из них в другую часть тела, мимика сильно изменится, между тем, эта мышца на своем новом месте может в один прекрасный день сослужить человеку отличную службу и помочь ему выжить. Но все это предугадать не так уж просто!"
Каверин подошел к окну, и мягкая ткань пижамы неуверенно заерзала по его телу.
"Да, ничего и не разглядишь. Только какие-то аморфные силуэты! Сейчас, кажется, они не пугают меня, но когда отойду от окна, остается какое-то странное ощущение, его вряд ли можно описать. Потом из-за него подходить к окну не всегда хочется, поэтому если пижама расстегнулась хоть на одну пуговицу, то не застегиваешь ее, а просто пользуешься предлогом и проходишь мимо.
На самом деле причина этого кроется в остаточном детском страхе перед темнотой, который сохраняется до самой смерти и всегда может застигнуть врасплох.
Страх перед темнотой иногда может трансформироваться в страх перед любой неизвестностью – это его неразгадываемая личина. Тем не менее, вполне справедливо, что страх ее надевает, ибо она сама и есть символ неизвестности, помогающий в формировании того, что в итоге должно предстать перед человеческими глазами."
Каверин осторожно отошел от окна, и его мысли тут же спутались. Утром он опять помнил только о том, что за ним наблюдали.
II
Когда он учился в институте, более всего ему запомнился профессор философии, фрейдист, который приходил на лекции в брюках желтого цвета. "Все потому что у него желтая душа", - повторял про себя Каверин, хотя если эта причинно-следственная связь ему удавалась, то в остальном дело обстояло куда хуже – зачем фрейдисту нужна была "желтая душа" и что это значило, понять он не мог.
-Стра-а-а-а-нное было вре-е-е-мя... И люди были стра-а-а-а-нные...
В итоге харизма профессора распознавалась буквально за несколько секунд.
Каверин вспомнил обо всем этом именно теперь, когда шел по длинной улице с уродливыми пучеглазыми домами, потому что по пути ему встретилась маленькая девочка в желтых шортах, прокатившая мимо на трехколесном велосипеде. К правой ручке велосипеда был приделан красный клаксон, и Каверину пришло в голову, что если бы у девочки поднялся жар, он оторвал бы клаксон от ручки, засунул бы его в ухо ребенка и сымитировал, что мерит ей температуру. Зачем? Он не знал. Просто такое соображение промелькнуло в его голове в какую-то долю секунды.
Он всегда задавал себе этот обескураживающий вопрос "зачем?", на который в восьмидесяти процентах случаев не находилось ответа.
Когда Каверин обедал после работы, кофе немыслимо долго лился в его сверкавшую на солнце чашку. Кофейник, казалось, застыл в пластмассовом экстазе, обдавая руки дымящейся теплотой.
-Как твои дела, Максим? Ты сонный как муха в зимнюю... – он только теперь заметил ее пылающее чахоточными красками присутствие.
Его всегда забавляли те избитые сравнения, которые Виктория, порой, произносила, ибо интонацией, мимикой и жестами она привносила в них нечто новое. В результате они производили впечатление, подобное тому, которое производит какая-нибудь пресловутая мелодия в новой аранжировке.
Он не ответил Виктории – мысли его были на улице, за окном кафе. Дело в том, что по тротуару шел человек, показавшийся ему очень знакомым, только Каверин не мог вспомнить... Боже, человек остановился и посмотрел на него, затем подошел к зданию кафе и плотно прижался лицом к стеклу. Безумные глаза его пристально наблюдали за Кавериным...
-Максим, очнись, ты меня слышишь?
-Ты видишь его?
-Кого? – серебряное кольцо на указательном пальце Виктории сверкнуло нестерпимо холодным блеском – девушка осторожно взяла чайную ложку.
-На улице! Его! – Каверин снова посмотрел на окно. Человек исчез.
-Не понимаю, о чем ты. Там никого не было и нет...
"Только две скучные шеренги кукол-прохожих, в бессмысленной спешке старающиеся реализовать свои мелкие устремления", – мысленно докончил он, поднялся и застыл, склонившись над столиком в безмолвном страхе.
Каверину показалось, что его ботинки вдруг все как-то сжались, сдавили ступни, и он чуть не вскрикнул от неожиданности. Его тело покрылось холодной испариной.
III
Теперь он знал, что за ним могут наблюдать и днем. Не только ночью, когда он подходил к окну.
"Я должен перестать одевать рубашки с короткими рукавами. Я запакуюсь в одежду и буду сидеть, как черепаха под панцирем. Нет, не годится, совсем не годится... Нужно наведаться к Вельдову."
-Максим, вы уже здесь, очнитесь!
Каверин вернулся к реальности. Перед ним сидел его психоаналитик.
-Вы опять? – спросил Вельдов.
-Да, - Максим кивнул, - вернулся к недалекому прошлому. Увидел то, что было полчаса назад.
-Это вы умеете. Странная способность. Между тем, у каждого есть свои.
-Что вы хотите сказать?
-У моего брата в детстве была способность внезапно полностью уходить в свои мысли. Даже во время диалога. Представьте, вы один на один разговариваете с человеком, а он внезапно перестает вас слушать – его мысли уже совершенно в другом месте. И все это не потому, что он дурно воспитан или не умеет общаться. Просто так устроено его сознание. Это отнюдь не рассеянность... но, к слову сказать... и она не так плоха, как может показаться на первый взгляд. Ведь ты перестаешь воспринимать не только часть позитивной для тебя информации, но и негативной. В результате это может оздоровить мировосприятие.
-И часто такое происходит?
Вельдов развел руками.
-Здесь трудно говорить о какой-то статистике. По существу, ее просто нет. Вы спросили об этом, потому что...
-Я не знаю, почему я спросил. Вам кажется, что вы знаете ответы на все, но это проигрышная позиция.
-Хорошо, пусть так, - он помолчал, - вы уверены, будто за вами наблюдают и могут этим испортить какую-нибудь частичку вашего тела. Результат сего непредсказуем. Но, тем не менее, ночью вы каждый раз подходите к окну.
-Нет, не каждый раз.
-Это, по существу, не имеет значения, - Вельдов качнул головой.
-Вас послушать, так я сам хочу, чтобы меня испортили.
-Вовсе нет. Вы подсознательно убеждены, будто в темноте ночи запрятано нечто для вас значимое, нечто такое, что может упорядочить ваши странные рассуждения и сделать из них правильные выводы. Другими словами, дать ответ на пресловутый вопрос "зачем?", который вас обескураживает и мучит.
"Ему на меня наплевать, - пришло в голову Каверину, - я для него один из многих и только. Один из многих сумасшедших, которые к нему приходят. Интересно, если я когда-нибудь покончу жизнь, он что-нибудь почувствует? Нет. Зачем ему что-то чувствовать? Зачем?..
-О чем вы думаете?
-Ни о чем.
-Неправда, - спокойно проговорил Вельдов, - человек не может ни о чем не думать. Что скажете на это? Мое замечание неуместно?
-Не знаю, - Каверин поморщил лоб. Ему показалось... ему показалось, что психоаналитик пытается проникнуть в самые глубины его подсознания. Вот-вот, прямо сейчас он давит на мой мозг одним своим взглядом. Зачем ему это? Зачем?.. Тупик... Нет, не потому что он хочет мне помочь, в этом я уверен. Слишком уж очевидный ответ. Есть что-то другое.
-Вы слишком все усложняете, - голос Вельдова прозвучал как из туманной дымки.
-Вы прочитали мои мысли?
-Нет, этого делать я не умею. Но ваш встречный вопрос говорит о том, что я прав.
-Идите к черту!
Этот белый кабинет с высоким потолком и голубоватыми флюэрисцентными лампами внезапно показался Каверину тесной коморкой, отвратительно пахнущей холодными лекарственными препаратами. Ему хотелось домой.
-Я хочу закончить сеанс.
-Хорошо, как вам будет угодно, - спокойно отозвался Вельдов. Он всегда был спокоен, ничто, казалось, не могло нарушить его душевного равновесия, - я выпишу вам лекарство. Оно станет первой причиной, по которой не надо будет застегивать пижаму на все пуговицы.
Предательский удар ниже пояса.
IV
"Сегодня утром я принял лекарство, и вот оно, логическое завершение... Никто больше не будет страдать. Только я один. И никто больше не будет смотреть на меня из темноты ночи. Теперь все внутри меня самого. Миллионы глаз. Нет, они не победили. Это я их запер там. Я приму удар на себя, пожертвую своим телом. Другие люди не смогут от них пострадать, эти глаза будут видеть только меня, пока я их не уничтожу. Только перемешаю все мышцы своего тела. В этом помогут существа, которые жили во мне и раньше".
Когда я вошел в комнату, повсюду – и на столе, и на полу, и даже на кровати валялись мятые сырые обрывки водочных этикеток, кое-где уже основательно прилипшие к поверхности, раздавленные огрызки яблок, кожура апельсина и бог знает, что еще – я даже затрудняюсь описать все в деталях, но, словом, все это вызывало у меня чувство неприязни, которое, в то же время, граничило с усмешкой. Посреди всего этого хлама на стуле сидел мой непутевый старший братец Антон, (я его всегда предпочитал звать Антошкой), и играл на гитаре.
-Что здесь такое было? – спросил я, стараясь изобразить раздражение, но на самом деле меня разбирал смех.
-Что здесь было? Догадайся, - Антошка продолжал играть.
-Да-да, понимаю, - я рассмеялся. Потом оглянулся: у двери стояло десять бутылок водки и еще несколько пивных – всё, естественно, опорожненное, - сколько вас было?
-Четверо.
-Включая тебя?
-Включая меня.
-Сейчас пять часов вечера... Ты давно встал?
-Нет, час назад.
-Не мешало бы убраться... мне это как всегда сделать за тебя?
-Я помогу попозже.
-Когда?
-Когда доиграю эту песню.
-Ради бога, Антошка! – произнес я в сердцах, открывая дверь ванной, - почему бы тебе для разнообразия попробовать работать на своей стройке не два раза в неделю, а больше? Остальное время ты ни черта не делаешь! Ты играешь на гитаре – хорошо. Но тогда пусть это приносит тебе деньги.
-Мы обсуждали это много раз. Я не хочу, чтобы мое хобби становилось моей работой. Сейчас я делаю это от сердца, потом это тут же пропадет.
-Да-да, - проворчал я, подошел к раковине, открыл воду и умылся. Затем принялся увещевать, - почему ты не поступаешь в институт?
-Не хочу.
-Думаешь, раз тебе купили отмаз от армии, можно распоясываться?
-Пошел к черту!
-Ну, разумеется.
Я лег на кровать, вытащил из-под подушки колоду карт и некоторое время в задумчивости тасовал их. Потом продолжил его "доставать" – сам Антошка всегда это именно так называл.
-Почему ты пропиваешь все, что зарабатываешь?
-А почему ты так не делаешь? – задал он встречный вопрос.
Ну что я мог ответить ему? Я просто промолчал, потом повторил вопрос и прибавил к этому:
-Ты мог бы быть музыкантом.
-Возможно, - сказал он серьезно и пожал плечами.
-Я тебе в натуре говорю, - я сел на кровати и наши взгляды встретились, - сходи в редакцию.
-И что?
-Напиши объявление.
-О частных уроках?
-Да. Это дело хлебное.
-Ну, хорошо, - он внезапно вскочил со стула.
Я в изумлении посмотрел на него. Я не мог поверить, что...
-Ты сходишь?
-Да.
-Неужели ты сходишь?
-Да.
Я рассмеялся и даже покраснел от гордости и удовольствия, что мне удалось уговорить его, – я десятки раз пытался доселе сделать это, и безрезультатно. Но теперь, внезапно...
Не выпуская из рук гитары, он открыл входную дверь.
-Ты пойдешь с ней?
-Да. Потом отправлюсь на озеро.
Он ушел, а я принялся искать метлу. Мне ужасно хотелось, чтобы побыстрее пришла мать, – невтерпеж было похвастать ей. Я уговорил своего непутевого и упрямого старшего братца сделать то, от чего он отказывался уже почти целый год. Пару лет назад он окончил музыкальную школу по классу гитары, окончил с отличием, но тут же объявил, что связывать заработок и музыку не собирается. Мать назвала его дураком, а я козлом, ведь он был воистину талантливым гитаристом.
Я успел убраться в квартире до того, как пришла мать, и решил, не стоит ей рассказывать о том, какую чудовищную пьянку устроил Антошка в ее отсутствие – мое молчание станет благодарностью за то, что он поместит объявление в газете.
Мать уезжала в другой город к своей сестре, которую я еще с раннего детства называл "тетушка Марго". У нас вообще в семье было принято называть каждого члена как-нибудь по-особенному. Тетушка Марго была серьезно больна вот уже три года. У нее случился инсульт, и она так и не смогла до конца оправиться после него. Я сам иногда ездил к ней вместе с матерью. Марго жила с мужем на чистенькой улице, которая мне всегда нравилась. Тротуары этой улицы были выложены гладкими кирпичиками, они отдавали звонким керамическим стуком, когда какая-нибудь женщина шла на каблуках. Года в три, в четыре я носил сандалии летом, и у меня никогда не получалось издавать такой звук, а у мамы – да, она надевала высокие туфли... По бокам тротуаров росли молодые березки, я любил дотрагиваться ладонями до их нежных и тонких стволиков, шершавых на ощупь; и казалось мне, что сейчас они измажут мои ладони какой-то странной белой краской, в которую они, как я думал, были выкрашены кем-то, я не мог понять зачем...
-Как тетя? – спросил я у матери.
-Все так же, - она поставила сумку рядом с входной дверью.
-Постельный режим?
-Ага.
-А Михаил?
-Вроде пока хорошо себя чувствует. Рассказал, как у него на работе один парень пытался покончить жизнь... Удалось отговорить, слава богу... Что тут было в мое отсутствие?
Я соврал, что Антошка не пил, и весело, как бы между прочим, добавил: "Кстати, я уломал его заняться частными уроками".
Мать недоверчиво рассмеялась.
-Это он...
-Что?
-Пошутил просто, вот что.
Я покачал головой в сомнении.
-Почему ты так думаешь? Он никогда ведь доселе так не шутил.
-И все-таки я останусь при своем мнении.
-О'кей, посмотрим, кто окажется прав.
Я взял ключ и открыл входную дверь.
-Ты куда? – спросила мать, вытирая мокрые руки полотенцем.
-На озеро. Он сказал, что отправится туда после того, как сходит в редакцию.
-Он не пойдет в редакцию...
Я осторожно прикрыл дверь и не услышал конца ее фразы.
Я любил это озеро. Там было очень красиво вечерами: лес окружал овальное водяное зеркало, отражавшее лучи закатного солнца золотисто-зеленым волнующимся ковром. У берега росли разлапистые лиственницы и печально-странные ивы, сгорбившиеся к самой воде и обвитые примятой бледно-зеленой травой у корней.
Я садился под самую большую иву, осторожно, боясь порезаться, опускал руки в неровную траву и смотрел в голубую небесную гладь и слушал печальную песню Антошки, которую он, порой, затягивал под тихое сопровождение своей гитары. Он никогда не знал, что я уже рядом, пришел к нему, сижу в десяти метрах и слушаю его пение.
По-настоящему хорошо он мог петь только тогда, когда был один, или думал, что он один... Антошка был прав, когда говорил, ему не надо зарабатывать музыкой – у него не получилось бы передать кому-то свой талант или продемонстрировать его кучке подвыпивших фанатиков. Да, он был прав, черт возьми.
Сейчас я сидел и слушал его заунывное пение. Слезы стекали у меня по щекам, и я лег в траву и любовался на островки-облака, застывшие в небе пурпурно-оранжево-серыми ватными обрывками.
Когда слезы высохли, я встал и направился к Антошке, который тут же перестал петь, услышав чье-то приближение.
-А-а, это ты, - он медленно пошевелил пальцами по струнам, извлекая беспорядочные нечеткие звуки.
-Ты, конечно, никуда не ходил? – я вымученно улыбнулся.
-Конечно, нет, братец.
Я кивнул.
-Ну и ладно.