Совершенно случайно попался мне роман Пьера Гийота «Эдем, Эдем, Эдем». В обложке красной крови и черной кожи.

Маркиз де Сад отважился на многое, так что звучит интригующе. А Стивен Барбер пишет, что книга Гийота – это «невероятная, сводящая с ума книга, была запрещена французской цензурой и одиннадцать лет оставалась под запретом».

Чашу моего нетерпения переполняет Мишель Фуко, который утверждает, что:

Ошеломляюще новый язык – это очень хорошо. Пропускаю предисловие Ролана Барта (это известный французский литературовед и семиолог) и начинаю читать там, где открылась первая попавшаяся страница.

Останавливаюсь. Действительно, ошеломляет. Кажется, я чего-то не понял. Возвращаюсь к Ролану Барту, внимательно читаю его предисловие.

Р. Барт, в частности, пишет, что: «…Публикация этого текста крайне важна, ибо какие бы критические и теоретические споры он не порождал, сам этот текст никогда не перестанет очаровывать...».

Наверное, я чего-то не понимаю, думаю я, и начинаю читать с первого попавшегося места.

И так – всю книгу. Нон-стоп. 276 страниц. Открываю аннотацию: «Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при содействии МИД Франции».

На всякий случай я перечитываю Ролана Барта. Нет, всё правильно. Барт пишет, что язык Гийота:

.

«Не поддающийся классификации и ускользающий от определений», – словно в трансе, я повторяю слова Ролана Барта. Действительно. Тут «залупа в жопу тычется», а тут «чей-то член возле уха вздрагивает». Очень трудно классифицировать. Даже такому ученому, как Ролан Барт.

Мишель Фуко и Филипп Соллерс. Стивен Барбер, Ролан Барт и Мишель Лейрис. Соломон Эш к чему-то вспомнился. Соломон Эш, Соломон Эш. Кто такой Соломон Эш? Вы знаете, кто такой Соломон Эш? Я знаю, кто такой Соломон Эш. Вы не знаете? Хорошо, тогда вот вам история про эксперимент Соломона Эша.

Соломон Эш. Социальное давление и конформизм

В 1951 году Соломон Эш (Asch) провел эксперимент, в котором обнаружил, как давление социума порождает конформизм. Конформизм – это «быть как все». Все ушли – и я ушел, а все остались – и я остался. Соломон Эш решил выяснить, насколько человек свободен в своем выборе вопреки мнению большинства.

Эксперимент был достаточно простым: восемь человек приглашались в аудиторию, где им предъявляли две картинки с нарисованными отрезками разной длины. На первой картинке был один отрезок, на второй – три, разной длины. Испытуемые должны были сравнить эти отрезки и сказать, какой из отрезков на картинке один соответствует отрезку на картинке два. Вот такая простая задача.

Я думаю, вполне очевидно, какие из отрезков на картинках идентичны по размеру. Вот и испытуемый так думал. Но недолго. Дело в том, что из восьми человек только один был в неведении относительно цели эксперимента. Остальные же семь человек были в сговоре с экспериментатором. И когда они начинали высказывать свои «точки зрения», испытуемый просто терял дар речи от изумления.

И, действительно, очень трудно поверить своим глазам, что отрезок на картинке слева, по мнению окружающих, идентичен отрезку C на картинке справа. Или отрезку B. Но только не отрезку А (который идентичен отрезку слева). Подговоренные давали ложные ответы, а Соломон Эш хотел узнать, что из этого получится.

Соломон Эш

Эксперимент показал ошеломляющий результат – более 75 процентов испытуемых хотя бы однажды соглашаются с мнением большинства вопреки их первоначальному мнению.

А 25 процентов испытуемых – систематически принимают точку зрения большинства. В их мировосприятии реальность такова, какой её видит большинство. И никакой другой не существует.

В дальнейшем эти данные были уточнены и дополнены. В частности, оказалось, что трех человек достаточно для того, чтобы у испытуемого возник внутренний конфликт, который понуждает его принять точку зрения большинства. С ростом численности «большинства» растет и число «подчиненных» ответов, достигая максимума в группе из 5-8 человек.

Также было выявлено, что появление у испытуемого хотя бы одного «единомышленника» помогает ему преодолеть внутренний конфликт и настаивать на собственном мнении.

Соломон Эш и Пьер Гийота

Я предполагаю, что вы уже обнаружили удивительную похожесть мнений Ролана Барта и Мишеля Фуко, Филиппа Соллерса и Стивена Барбера – на мнение семи «подговоренных» участников эксперимента Соломона Эша. Разница лишь в том, что испытуемый у Эша не знал, что остальные участники эксперимента – какие-то особенные люди. Если бы заранее было известно, что остальные «испытуемые» являются специалистами в геометрии, что у них «глаз-алмаз», или еще какие-нибудь выдающиеся способности, помогающие сравнить два отрезка, то число «подчиненных ответов» многократно бы возросло. Почему? Потому, что идет не только групповое давление, но и давление авторитета.

А тут, в романе, все люди с большой буквы. Структуралисты. Философы и писатели. Нам и не снилось. Клод Симон (писатель, нобелевский лауреат), когда роман Гийота остался без награды литературной премии «Медичи», в знак протеста вышел из состава жюри. Очень расстроился Клод Симон: как же так? Ведь когда «подросток сосёт залупу», и когда «член тычется в жопу Ваззага» – это так ошеломляюще ново. И публикация этого крайне важна. А премию не дали.

Как после этого не подчиниться? Не согласиться с тем, что в этом что-то есть? Может, и правда, это «ошеломляюще ново»? И публикация этого крайне важна?

Но нет, нет и нет. Останемся при своем мнении. Как бы не пели нам сладкими голосами о «неподдающемся определению» языке Пьера Гийота. И в этом нам поможет Соломон Эш.

Вспомните о нем, когда ваше мнение будет отличаться от остальных. Вспомните о нем в те минуты, когда вам будут говорить, что вы видите не то, что вы видите. Слышите не то, что вы слышите. Чувствуете не то, что чувствуете. Вспомните о нем. Он придаст вам веру в себя. Он напомнит вам, что ваши глаза не лгут. И ваши чувства не обманывают вас. Что бы там не говорили Ролан Барт и Мишель Фуко.

Виктор Пелевин и Пьер Гийота

Окончательную точку в этом экзистенциальном вопросе помог мне поставить Пелевин. В своём романе «Числа» он предложил тест для проверки функционирования мозга. Крайне простой тест. Читателю нужно сравнить два снимка. На одном снимке – мужской половой член, а на втором – огурец. Очень простой тест.

Предлагается найти максимальное число различий между этими изображениями, начисляя себе пять очков за каждое.

Подумайте. А я пока расскажу вам одну интересную деталь. Роман Пьера Гийота вышел в 1970 году. В этом же году, через месяц после ее выхода, МВД Франции наложило тройной запрет на книгу: на распространение, рекламу и продажу несовершеннолетним. Запомните это: роман вышел в 1970 году и был запрещен.

Хорошо. В декабре 1981 года Пьер Гийота переживает тяжелейший «душевный кризис», в результате которого впадает в состояние комы. Врачи с трудом спасают ему жизнь. У вас, наверное, возникает вопрос: что такого случилось в этом 1981 году, что Пьер Гийота впал в такой отчаянный душевный кризис? Может быть, его совсем запретили? Или выгнали из страны?

Нет, дорогие мои. Напротив. В 1981 году были сняты все запреты на книгу «Эдем, Эдем, Эдем». Никаких ограничений. И теперь каждый может узнать, как «язык слизывает с края жопы следы окровавленного дерьма». И очароваться всем этим. Да, очароваться. Если это получится. Если не стошнит. Ведь Барт не устает очаровываться этим троманом. И Фуко троман очень нравится. И вам придется с этим согласиться. Если, конечно, вы не знаете, кто такой Соломон Эш.

Ах, да, Пелевин, Виктор Пелевин. Роман «Числа». Ответ на тест будет такой: ваше левое полушарие работает нормально, если в сумме у вас получилось 5 очков, так как отличие только одно: «Справа – хуй. Слева – огурец». А всё остальное – от лукавого.

Странно: я буду тут защищать или, во всяком случае, ПЫТАТЬСЯ объяснять роман, который сам еще не допрочитал и который чисто читательски вызвал у меня реакцию, сходную с описанной Витом, — при этом я буду, по сути, повторять ту игру с палками, которую Вит предложил в своем эссе, то есть послушно подтвержу чистоту поставленного теперь уже и на мне эксперимента. А самое забавное, что вряд ли мы с ним спорим о тексте П.Гийота, — уж, скорее, об его версии на русском языке. Но ведь есть авторы откровенно непереводимые, — и мы здесь тоже, быть может, имеем дело с такого рода текстом. Вот ведь есть же у П.Гийота роман «Проституция», написанный на дикой смеси французского, арабского, испанского жаргона. Он тоже переведен на русский, и тоже Марусей Климовой, — на мой взгляд, не очень удачно, потому что бесформенная мешанина из просторечных, подчас устаревших «нянькиных» слов, мата и гей-жаргона вряд ли передает истинно неуловимое то «здесь и сейчас», которое, по не подтвердившимся пока слухам, и составляет атмосферу романа «Проституция», да и просто его суть.

(А ведь, в скобках заметим, аккурат мат играет совершенно особую роль в контексте любой национальной культуры! Например, русская мать может крикнуть сыну «засранец!» — но немка ни в жисть, ибо для немца все копрослова — неизмеримо более грубые и низовые, чем, скажем, народные обозначения половых органов и игр с их вольным или невольным участием. Если немецкие солдаты в окопах срывают нервное напряжение бесконечными вариациями на тему естественных отправлений, то русские богатыри предпочитают касаться в этом случае темы близко-родственных отношений.

Кроме того, меняется со временем и степень преемственности для обихода и лит-ры отдельных слов. Англичане, родившиеся после войны, не упадут теперь в обморок от «фака», услышанного даже и в эфире. Да и французское «мерд» совершенно не так грубо выглядит сейчас в устах самого галантного народа мира (теперь вроде как «шьёрт побери!»), чем, скажем… chier с тем же вроде скатологическим значением. А ведь так ПРИНЦИПИАЛЬНО важно знать вогнанному в азарт читателю, КАКОЕ из этих слов употребляет в своем романе живой классик Пьер Гийота с такой чарующей непосредственностью!.. В конце концов, голубое у него там небо или иссиня-черное?..

Как говаривал непереводимый, увы, и наш А.С.П.: «Ты бы то же самое, да не так бы молвил…»)

Суть обвинения Вита состоит в том, что три бесспорных авторитета (М.Лейрис, Р.Барт и Ф.Соллерс) сразу берут читателя за бока, уверяя, что перед ним — чуть ли не поворотный пункт не только в истории французской лит-ры, но и всей мировой культуры. Поверив им на слово, читатель погружается в вязкую трясину из кала, крови, спермы, насекомых, грязных волос, камней, солдат, младенцев, арабов, изнасилованных влагалищ и прочих дыр, тряпок, травы и иных атрибутов «дикой», но единственно достоверной натуры, — и без всяких вам там бабски-пидарских, понимаешь, закосов в «сю-сю» и «ни-ни-ни, только по очереди»… Короче, снял солдат сапоги, — и рядом ставим лишь взрыв немирного атома!..

Вообще-то и для меня остается загадкой культ де Сада (но говорят, отвратно у нас переводимого) в среде французских интеллектуалов левого толка. Что за откровение заключено в его опусах, — для нас, северных варваров, остается и посейчас загадкой. Честнее было бы сказать (здесь я начинаю играть с палками мистера Эша), что основа французской ментальности — чувственность, «вкус голодный» — находит в раскрепощенных текстах и маркиза, и бывшего легионера некий субстрат того, что волнует корневые рецепторы галльского национального чувства. Причем и де Сад, и Гийота ценятся именно за то, что (все же якобы?) они максимально близки к природной подлинности, не затемняя ее привнесенными культурой смыслами. Об этом откровенно пишут и Барт, и Лейрис, весьма тонко объясняя троекратное «Эдем» в заглавии романа тем, что перед нами и впрямь мир до (или за чертой) грехопадения: «…ибо для этой свалки театром является мир без морали и иерархии, где всем правит желание и ничто не может быть признано мерзким либо отталкивающим» (М.Лейрис).

Короче, П.Гийота лишь подвел итог исканиям французской словесности в области передачи чувственной правды жизни: «…совпадения, которые мы постепенно начинаем понимать – от Сада до Жене, от Малларме до Арто — наконец-то собираются воедино, перемещаются, очищаются от обстоятельств эпохи; нет больше ни Повествования, ни Заблуждения (ясно ведь, что это одно и то же), остается лишь желание и язык. Причем не желание, выражающееся в языке, а они оба соединяются во взаимную нераздельную метонимию» (Р.Барт).

Далее Барт говорит о неуловимом очаровании текста П.Гийота. Я тоже буду его почитывать и подрочивать, а также ума-разума набираться.

Хотя за всем этим мне очень будет «мстится» интеллигентское впадение в ступор перед навязчиво прямолинейно зафиксированной витальностью «простой» (якобы) жизни. Что ж, хоть через книжку дорваться, — да оно ж ведь и безопаснее, так-то…

Короче, «вышел дед Парфен на полянку, понюхал портянку и аж заколдобился…»

В завершение остается упомянуть о Ф.Соллерсе, эссе которого заставляет думать, что в год его написания автор был молодой человек, у которого при ходьбе трусы гремели от засохшей спермы. Бог мой, чего тут только нет! Маркс, Французская революция, Парижская Коммуна, выпады против буржуазных цензуры (запрета на показ грязной правды жизни) и контрцензуры (то есть показа всего этого, но в кокетливой форме недосказанности, под вуалеткой слащавого эротизма).

Это гремучее эссе сразу расставляет все точки над i. Время написания романа — 1969-й, пик левых выступлений и сексуальной революции. Когда через 10 лет запрет на роман будет снят, Гийота впадет чуть не в кому на нервной почве. Было и отчего: все, что выглядело «Песней Буревестника» в 1970-м, в 1980-м стало похоже на крики жирного пингвина. Во всяком случае, чисто психологически автор поторопился уподобиться именно этому персонажу М.Горького…

Или мы врем? Нагло брешем? 8 миллионов афганцев. 5 миллионов кампучийцев, наша теперь Чечня, — все это состоялось уж много после выхода в свет «Эдема». И то ли еще будет, – ой-ёй-ёй!..

«Солдаты в касках, напрягая мышцы и широко расставляя ноги, топчут завернутых в пурпурные, фиолетовые шали младенцев; дети выскальзывают из рук женщин, сидящих на корточках на изрешеченных пулями кусках жести от General Motors; шофер свободной рукой выталкивает заскочившую в кабину козу… У подножия Феркуса, за отрогом, на котором сгрудились: обгоревшие кедры, ячмень, пшеница, пасеки, могилы, водопой, школа… заляпанные ошметками мозгов стены, алеющие фруктовые сады, трепещущие от огня пальмы, — полыхают: цветы, пыльца, колосья, ветви, очистки, перья, обрывки бумаги, тряпья, испачканные молоком, дерьмом, кровью, — все это колышется на ветру, раздувающем все новые и новые костры…» В этом мире нет ни бога, ни надежды, ни лирики. В этом мире есть процессы зачатия, жизни и уничтожения, лишенные сентиментального флера религии и культуры… Так что бесконечный трах в романе Гийота — суровая неизбежность. И поэтому даже не столь важно, в какой степени он также и достоверность.

Короче, хотя роман Гийота имеет выраженную национально-культурную и временнУю привязку, ставить точку в его осмыслении не приходится.

Может, и правы парижские наши умники: П.Гийота сковырнул родинку на теле человечества, и кровь бежит, все бежит неостановимо, — в наше сознание.

Время, возможно, трагически покажет, в какой мере изменяя его, — это наше «сознание»…

© — Copyright Валерий Бондаренко