Валерий Бондаренко (c) МАРУСЯ КЛИМОВА КАК ОЧКИ

Ну, про геев — все очень просто: чуть не две трети ее героев – нетрадиционной ориентации. Да и много ли найдется традиционной ориентации в богемной тусовке сейчас? Кое-какие прототипы даже, как будто, с ходу считываются… А вот второе — что пусть наСтоящая, но все же «женская» проза… Как-то я не поверил сразу. Бывает, дамы-с изображают порой из себя мужиков в своих текстах, — а Маруся Климова — вроде наоборот, и даже бравирует этим.

Если одна из ее героинь может написать о себе гордый, как лозунг, стих: «Я дочь СССР, а мужа вылечит советский диспансер…», то «сама Маруся никогда не чувствовала никакой особой уверенности ни в чем, она чувствовала себя огромным полым шаром, катящимся по жизни наподобие перекати-поля и способным наполняться любым содержанием, любыми мыслями и словами. Поэтому, наверное, ей очень не нравился рассказ Чехова "Душечка", так как в главной героине этого рассказа, которая меняла себе мужей, а вместе с ними все содержание своей жизни, она невольно узнавала и себя, и сам Чехов со своей идиотской бородкой ее всегда жутко раздражал, так как он, наверняка, ненавидел баб, и особенно таких, как она, Маруся, не случайно ведь он написал такой рассказ.»

Так: дать пенделя классику, – это всегда у Маруси ага.

Но все же внешне это безупречно точная автохарактеристика! Маруся прорывается сквозь ткань повествования изредка, — и то, как статистка: торчит за мать в очереди пенсионеров-вкладчиков в банк или сидит на стуле у стены на какой-то очередной дебильской презентации. Основу его (повествования) здесь составляют бесконечные изложения чужих монологов и рассказы о чужих судьбах, где Маруся позволяет себе тонко язвить и скрытно, однако довольно сурово резвиться. Они, эти изложения, напоминают длинные, как глисты, ленты генных кодов (РНК, ДНК?) чужих жизней. И ведь же ж, собственно, «все правда», все точно. Наверно, когда-нибудь по ее роману будут реконструировать богемную жизнь (и вообще, жизнь) страны и испешиелли Северной Пальмиры середины 90-х 20-го, хотя Маруся, как описанная ею пермская авторесса, тоже иногда меняет голову прототипа на пятку героя, а из лысого амбала делает кудрявого карлика…

Вот только рука у нее, повторимся, тяжеленькая, мужская. На что Маруся ни кинет свой рассеянно внимающий взгляд, — на притончик ли каких-то кидал-«артистов», на дорогой ресторан ли, на диван ли шизанутого (но довольно интересного) домашнего мудреца, на прием ли в честь участников Каннского фестиваля, – всюду видит смешные парадоксы жизни. Она везде среди них, как некий Пятница среди диких белых пиратов, как Фрося Бурлакова в циничной Консерве или как Алиса в Стране Гримас.

Надо сказать, это сильно раздражает некоторых читателей: да кто она, собственно говоря, такая, чтобы на все морщиться, надо всем насмехаться да еще и «Родину не любить»? По традиции российский автор в таких случаях или ноет, или ярится, ибо у него есть святыни и «дым отечества». Но чтобы оставаться не по-русски иронично-спокойным (если не сказать: иронично-стойким…)

Интересно, приведет ли критическая масса всех глупостей жизни к какому-то эмоциональному взрыву здесь? Или она (автор) останется до конца верной выбранной позиции, о которой так недвусмысленно говорит эпиграф: «О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека» (Фридрих Ницше).

Самое забавное, что при этом у читателя нет чувства, будто Марусею овладело совсем уже отвращение к жизни или она холодно отстранена от своих героев, хотя именно ее шизанутый мудрец и называет «белокурою бестией». Но пока вроде это не очень так. Помните, ее же слова о полом огромном шаре? Все вбирается, все «чужое» и постороннее резонирует в нем, пусть эхо и смещено в сторону иронического гротеска, но, скажем, это акустическое искажение в ходе движения шара.

И самоиронии, кстати, здесь тоже более чем достаточно.

Вообще, ее проза чем-то жутко напоминает дневник, она явно имеет документальную основу. Если ж нет, и это лишь дикая фантазия автора, расцветившая этак богатое смыслами ее окружение, то…

И все же не оставляет ощущение, что тебе рассказывают то, что было на самом деле, тем более говорю ж: прототипы у-гады-ва-ют-ся! Один домашний советский писатель когда-то хотел натворить такой вот текст в подражание Сэй-Сенагон по акынскому принципу «что вижу, о том пою». Получилось слащаво, так что плюнуть хотелось. У Маруси все вроде бы лепится по тому же принципу, но ты мужественно, зрело ржешь, не переставая.

Можно сказать, что Маруся Климова – это Сэй-Сенагон-сегодня.

Что она несет в себе, какую-такую правду? И странный образ автора складывается в разгоряченном гримасой сардонической улыбки мозгу: старшая сестра; старшая медсестра в дурке, — просто старшая по званию, которая об этом знает, но пребывает среди людей инкогнито.

Читал я и все же думал: а что в авторском стиле Маруси Климовой от переведенных ею знаменитых французов? Ведь не бывает же так, чтобы совсем и не повлияли… Если переводы хлопают по раненому сознанию читателей-«автыров», почему ж они не давят на саму двужильную переводчицу?

Она ж в таких руках побывала: эротомана Батая, фашиста Селина, педераста и вора Жене, солдафона и извращенца Гийота!..

(По-хорошему позавидуешь даже!)

Но об этом, наверно, чуть позже…

Да, чтобы совсем уже не забыть: я, собственно, говорю о пятке, а не обо всей картине. Потому что впереди вторая часть «Белокурых бестий». И сами они лишь завершают трилогию, куда входят «Голубая кровь» и «Домик в Буа-Коломб».

Так что ищите в Сети, — и вы, типа, ОБРЯЩЕТЕ!..

Итак, мой читательский детектив продолжился. Мне предстояло ответить на два вопроса. 1. Как повлияли растленные французские авторы на сознание русской писательницы, которая сама себя уподобила простодушному Колобку? и 2. Когда же она, наконец, взорвет этот постылый мир к чертям собачьим (я про мир виртуальный, в тексте)?

Конечно, я оказался и там и сям законченным идиотом! Потому что пресловутые французские авторы ЯВНО в тексте Маруси не наследили. Я тут могу лишь подумать, что автобиографический запал Селина, — да, он сыграл свою роль: кое-что подсказал, быть может. И интонация Гийота из «Эдема» тоже, — этот бесконечный, непрерывный поток слов и сменяющих друг друга как-бы-на-одной-линии-находящихся-образов. Ни один из них, кроме образа самой Маруси, не является главным или более важным. В прочем же — это голимый анти-Гийота, Если французу слова, по сути, мешают, и он заменяет их вздохами, чмоками, всписками плоти, то у Маруси слова — основная ее стихия. Ей даже не нужно описывать внешность персонажа, — он сам все расскажет ей о себе, а читателю и о своей внешности. В этом смысле она напоминает не только простодушного Колобка, но и специальное словозаписывающее устройство по типу прослушки, — недаром отец ее был вхож в ФСБ. Кроме того, Маруся крайне целомудренна по сравнению с Гийота: хотя ее окружают все больше «жизнерадостные гомики», психи и жулики всех мастей, сама она в их соитья не лезет, матерится довольно редко (так, рубанет в сердцах), — и в этом берет пример со своей героини якутки Гуйаны. Короче, петербургское тонкое воспитание…

Кроме того, в отличие от французов, у Маруси остались еще святыни. Это мать и деньги. Потому что в трудную минуту только мамочка может дать Марусеньке бабок. Вот почему фундаментальный образ Матери царит надо всем этим морем разливанным психов и гомиков, а также, конечно, и жуликов. И в этом смысле «Белокурые бестии» — произведение глубоко народное и высоконравственное.

Но самое главное, что «Белокурые бестии» — вещь остросовременная и выпуклосимволичная. Тему романа можно определить так: жизнь как некое всеобщее кидалово. Марусю дурят все, кому не лень: редакторы, издатели, адвокаты и работодатели. Этот пафос и смысл отечественной нашей жизни чувствуют даже наивные, влюбленные в Русь иноземцы. Поэтому французский аристократ из их числа является в Питер сразу в кирзачах на босу ногу и в ватнике, являя своим видом ту истину, что «от тюрьмы и от сумы» в России не спасут никакие титулы и законы.

Что до художественных достоинств романа, то ржешь почти на каждой странице, восхищаясь юмористическим даром автора. Причем дар этот весьма многогранен: тут и легкая улыбка, и сарказм. Одно переходит в другое почти мгновенно, безо всякого усилия, — просто волей логики самого текста, который почти всегда есть чья-то исповедь, монолог или изложение чьей-то очередной судьбы.

Вот почему сначала многим кажется, что роман написан с явным раздражением. Здесь не оно одно: здесь и изумление, и насмешка, и улыбка, и самоирония. В общем, все то, что в нашей жизни пока спасительней даже ватника…

Если же говорить ОЧЕНЬ всерьез, то поражает то чувство ритма, тот вкус, с которым Маруся чередует куски по сути весьма однородного текста. Особенно важен здесь принцип контраста, когда простодушную Гуйану сменяет высокоумный псих Костя, его — чумовой трансик Светик, его — сама Маруся, с выражением сурового стоицизма отстаивающая свои права. И тут же возникают эпизоды с нахальным самовлюбленным, на-халявку-дивно-успешным Васей или с каким-нибудь похожим на Ленина светочем нового балета, и тогда трудно понять: одержимость — это свойство гениальности или все же клинический симптом глобального кретинизма?..

Забавна и игра культурологическими смыслами: если финалом первой части становится описание грандиозной языческой оргии ВДВ-шников, то тернистый путь героини в конце всего романа увенчивает вид купола Исаакия, всячески в первой, языческой, части обосранного. Вот она, дорога, ведущая к храму! Вероятно, он нужен нам, только когда мы наполняем его своими переживаниями.

Я не буду пересказывать неожиданный и эффектный финал романа, скажу только, что долготерпеливая Маруся, которая сама уже начинает воплощать нечто вроде Родины-матери, взрывается вдруг самым неожиданным образом (а все же тучки над горизонтом повествования постоянно бродят!), и в итоге обретает компромиссную справедливость.