Вячеслав Филиппов
Два рассказа
1.
Бывают же такие вечера - глупые. Это когда как дурак объешься, зная, что вредно, а потом маешься перед телевизором - нечего посмотреть, переключая каналы, ни на одном не задерживая взгляда - всё равно везде реклама. А не реклама, так новости. Или телевикторина кто-хочет-стать-миллионером. Да, глупый вечер. Объелся, помаялся - и на балкон, покурить. А там - вид. Например, родной город. Я вернулся на родные пепелища. Потому что горизонт словно горит. Дым, домны, мартены. Это если смотреть на запад - сплошь индустриальное кружево. Оно гудит над цехами, каждым завитком. Совершенно невообразимая музыка, это Оно. Как-то в школе, химия, водили на завод, заставляли гнуться перед совершенством сталелитейного хаоса - трубы, страшные металлические черви, обёрнутые в фольгу и жёлтую вату, чёрные лужи, марсианские башни-каркасы. И тут же - домик, стеклянные двери, очередная контора. Обезумевшие школьники-мутанты, дети керогаза, пьющие соляную в чистом виде. В городе у всех зонты выпотрошены дождями - дырчатые, как сыр. Раскроешь зонт, а капли пробивают его насквозь. И такой зонт уже нельзя сложить, так как он весь Слипнется. Поэтому Люди давно перешли на железные зонты. На торговом променаде в сырую погоду стоит адский грохот - броуновские пешеходы, спеша по делам, сталкиваются друг с другом своими зонтами. Дикий грохот. Но ничто по сравнению с воем Оно. О, это великая симфония! Японские туристы, приезжающие в Городок каждый год 21 мая, садятся на крыше Мэрии, на специальную трибуну, и слушают Оно. Некоторые, особо впечатлительные студенты-консерваторцы, записывают на нотную бумагу изысканные повороты, например, оригинальную тональность лязга или Мотив Сталепроката. Они говорят, что завидуют жителям Городка, ведь те могут это слушать Постоянно. Не знаю, не могу прокомментировать. Слишком уж я глуп сегодня. Наверное, объелся и намаялся перед телевизором. Вообще, в Городке это бывает с людьми постоянно. Объедятся, а потом больше ничего не могут. Какая тут музыка!..
Только сел писать об Оно, как позвонили родители от *вых. Сказали, что не могут выехать из того района - вдоль проспекта Ударников к вечеру выстроилась Стена Газов. Явление хоть и редкое, но весьма неприятное. Проспект идёт прямо от проходной, и если ветер сегодня дует как-то небуднично, то Газы пробкой забивают всю проезжую часть. Внутри настоящий ад. Смог настолько плотный, что из него можно лепить Фигуры. В прошлом году к нам приезжала группа скульпторов-концептуалистов. Они зашли в Газы и принялись лепить Фигуры. Говорят, те Фигуры были настолько концептуальны, что с тех пор слово это должно писать не иначе как с Большой буквы. Мэр даже пообещал переименовать проспект из Ударников в Фигуристов, но запротестовал МОК. Всё и застопорилось. А художники те ушли в небытие. Так и растворились в едкой атмосфере Газов. Никто даже имён не запомнил. Это стало всем Уроком - не ходи туда, куда мать не звала. Поэтому если кто собрался ехать из Индустриального района в Спальный - и наоборот, но вдруг узнаёт, что на Ударников - Газы, то остаётся там, где был. Ведь проехать как-то мимо нельзя. В таких случаях всё сходит с рук: например, муж может позвонить жене от любовницы из соседней квартиры и сказать, что останется ночевать в гостинице Завода, так как "Газы, дорогая..." Вот и мои родители остались у *вых. Поехали на несколько часов, на День Рождения, а вернутся теперь только утром, когда Газы рассеются.
Но вообще городок у нас очень интересный, правда-правда. У нас есть дворец Культуры. Хотя часть населения не совсем в этом уверена. Когда говорят "мы были в дК", то кое-кто спрашивает "Это в том, что на Коммунистов?" От дК до самого проспекта идут рыночные ряды, но рядами их никто не называет, а говорят просто "Рынок". Жители улицы Коммунистов - кстати, совсем не коммунисты, а обычные советские люди - как-то пытались жаловаться, мол, наша улица стала совсем скопищем овощных и тряпочных палаток, но затем решили извлекать из этого Выгоду, сдавая нижние этажи - и даже верхние, вторые - под склады. У моих родственников вся квартира забита бывает арбузами и вьетнамскими куртками. Но это, конечно, не у всех так. Кто-то ещё не успел адаптироваться к новым социальным реалиям. Если приходишь к такому "коммунисту", а у него обычная полупустая квартира, со спальней и Залой, то точно - не успел. Такие люди ходят в Библиотеку. Почему тоже с Большой? Потому что однажды она сгорела, тридцать, вроде бы, лет назад, и по всей стране был брошен клич помочь Городской библиотеке. В те бурные дни у всех жителей Союза на лицах было такое Воодушевление, что любая книга, пришедшая с пометой "Для Вашей Библиотеки", была дорога сердцу каждого. Все гордились, что являются братьями, и библиотека стала символом этого. Вот и стали её называть Библиотекой. А чтоб больше такой ерунды не приключалось, решили максимально увеличить противопожарную безопасность. Поэтому после металлургов самыми почитаемыми работниками являются пожарники. Им даже платят мало, чтобы сохранить ореол. Ведь бог его знает, какие карьеристы будут добиваться такого места, плати пожарникам хорошо. А так быть пожарником могут себе позволить только настоящие Человеки. Рыцари своего дела.
Главным же средоточием светской жизни в Городке является православный Собор. Началось всё с реставрационной эпопеи. После перестройки продвинутые увидели, что Собор вот-вот рухнет, а дивные росписи конца XIX века покрыты Плесенью. И тогда каждый честный человек, озабоченный сохранением исторической памяти и прочего добра, стал стремиться проявить свою щедрость. Был образован комитет по Спасению Художественного наследия, а его головная контора устроилась как раз напротив Собора. Вступление каждого нового члена в комитет сопровождалось крестным ходом и обильным возлиянием. Весь город был заполнен слухами о богатстве стола и о том, кого ещё приняли. Вот таким образом Комитет в течении пяти лет собирал Деньги на реставрацию, а в Девяносто Восьмом, когда Собор всё-таки рухнул, был преобразован в Комитет по Восстановлению. И, надо вам сказать, в таком качестве стал ещё более влиятельным. При нём открылись благотворительные фонды, столовая для неимущих граждан, приют для сирот-инвалидов ВОВ, - ой, всего не перечислить. На третьем этаже Комитета был сооружён банкетный зал, а по сути - закрытый ресторан, и чтобы попасть туда, нужно иметь Связи. Приезжие артисты, например, Пугачёва, после концерта пьют не в советски-шикарном, но теперь уже потёртом "Ленинграде", а в Комитетском Зале. И всё это благодаря Собору! В общем, единение бизнеса и церкви.
Между прочим, бизнес в Городке процветает. Я уже говорил о Рынке - но это так, мелочь. Вот те немногие из простых, что могли одним глазком глянуть, что творится в Комитетском Зале, бывали настолько поражены Процветанием, что их молчание в купе с этой идиотской, прямо таки, улыбкой, говорило красноречивее напыщенного рассказа. Этих счастливчиков в самом деле трудно расшевелить после увиденного. Некоторые даже лицезрели Его. Да-да, воочию! И не добьётся ни один самый великий журналист ответа на вопрос - а человек ли Он? Говорят, что он - не просто Он, а никто иной, как Алигарх. Тяжелы будни олигархов - это факт, а уж каково живётся Алигарху - никто не ведает. Как-то по городу долго обсуждали его Гарем и Виллы. Мол, каждую весну самые красивые юноши и девушки Городка отправляются во владения Алигарха (а владеет он немалым), и там с ними происходят необратимые Изменения. Однажды весной легаты прибыли с очередным Заказом, но не нашлось уже ни одной девушки и ни одного юноши. И тогда мэр города, скрепя Сердце, отдал Алигарху своего сына, легкоатлета, двукратного чемпиона Олимпийских игр, столь красивого парня, что легаты тут же начали Дрочить, не сходя с места, да и умерли от истощения, а дрочили они ни много ни мало без отдыху две недели и три дня - каково? Дескать, после этого неприятного инцидента Алигарх успокоился. Но это явно сказка. Утка. По мне, так ничего интересного в мэрском сыне нет. И сплетня эта - обычный Пиар. Да и Алигарх, думаю, не такое уж чудище. Тоже вполне обычный обкомовец, ставший самым крупным акционером. А уж как стал - копаться не стоит. Безнадёжное дело.
На самом деле единственное, что есть в Городке примечательного - это Завод, наше всё. Половина жителей работает именно в его цехах. Утром в автобусах, едущих к проходной, такая давка, пассажиры так плотно утрамбовываются, что на конечной остановке их приходится буквальным образом выскребать кочергами. Тут что самое главное: поддеть того, кого прижало массой у двери. Если он отвалится, то герметичность нарушается, внутрь попадает воздух и так вот выталкивает всех остальных. Особенно плохо приходится кондуктору. Потому что за весь маршрут он успевает продать только три билета тем людям, что на самой первой остановке наваливаются на него справа, слева и сверху. Конечно, у большинства есть льготные проездные - это у тех, что глупые. Умные-то давно сообразили, что платить не нужно. Хуже бывает тем умным, которые оказываются в первой околокондукторской тройке. Они сразу слышат писк у своего уха, мол, за билеты-то платить кто будет?
На Заводе десять тысяч печей и двенадцать тысяч сто семнадцать труб. В год Завод производит триллион тонн стали, отливает сто девять тысяч километров проката, восемьсот мотков канатов толщиной с греческую колонну, один миллион канализационных труб диаметром два метра, а также различные метизы, эмалированную посуду и могильные оградки. Особенно удаются кастрюльки и сковородки - говорят, что на местных сковородках можно готовить без масла и ничего не пригорит, так как эмаль используют такую мол, какой красят изнутри доменные печи. Будто бы этой эмали закупили в начале пятидесятых огромадное количество, выкрасили тогда же все пятьсот домен, а что с остальной делать - не придумали, пока не наладили Посудный цех. Устроиться в Посудный можно только по блату. Якобы там вкалывают даже мэрская жена и зять. Ведь там как всё делается - настряпают десять сковородок, а в Бумагу пишут - семь. Остальное несут под свитерами и продают через дилеров на Рынке. За год можно состояние сколотить! А если это всё организовать, поставить на широкую ногу, закупить партию безразмерных свитеров - да на мировые просторы можно выйти! А так дело постепенно приходит в упадок. Конкуренции не выдерживает - людям подавай Югославскую посуду. И сапоги - итальянские. Но сапог у нас не делают. Потому как мы далековато от Италии находимся.
В общем, кто приезжает в Городок, например, те же японцы, те сразу видят Завод. Вокзал - прямо у Проходной. Проспект Ударников - целая галерея Почётных Досок, где раньше как раз висели Ударники. Сейчас доски стоят с пустыми глазницами, и скорее служат местом для расклейки объявлений "Продам квартиру" и "Досуг", но всё равно значительно выглядят. А в конце проспекта площадь Героев с лениным. И если встать на ступенях пьедестала и посмотреть першпективу, то будет виден тот самый пейзаж, по поводу которого поэты восклицали: "О, урби! Экстаз заводских горизонтов!" Действительно завораживает. В дымке плывут нереальные сплетения труб и трубочек, мерцают индустриальные факелы и солидно пыхтят домны, эти альфа-центаврские глыбы. А если не замечать гула автомобилей и пердения жёлтых "Икарусов", то можно ощутить - всеми, как говорится, фибрами - убийственно-космическую какофонию, величайшую симфонию мира. Стоишь ты на ступенях пьедестала, устремив усталые мудрые глаза в начало проспекта, а музыка эта накатывает на тебя печальными волнами, размывая, грубо говоря, душу. И так можно стоять вечность, и думать - о вечном, разрываясь от сознания невозможности петь и нести Радость людям всей планеты. Ведь кто ж поспорит, что Оно делает это лучше тебя? Склоняешься ты тогда перед величием Оно, червь земной, и впитываешь в себя поэзию Последней Эпохи. Но это если ты не объелся, как я сейчас. Если ты ещё в себе после просмотра рекламы. А так - пожалуйста, кто ж мешает. Демократия.
2.
Но это не суть. Суть же - Труба. Сегодня я увидел трубу на востоке. На востоке сиял огонёк, красный миг в антрацитовом делирие. Ах, запад, запад - погряз в Оно, воет, машинный, а восток - чистая линия лесов, в чреве которых племена одичавших экологов исследуют ещё Не-тронутые реки и популяции. И вот - протри глаза, ленивец праздный! Нет более девственных лесов! Увидел я трубу там, где ранее ничего не могло стоять, ведь имеют же совесть вершители судеб. Зиял восточный вакуум наслаждением мудрой в простоте аскезы стороннего, манили людей чащи, где соловьи, полянки, где языческие костры, и шёлковые комнаты переживших славу альгамбр, утонувших в усталых благовониях. Вставало ясное субботнее солнце - Июнь, и наследники суеты, с блуждающими на лицах мечтательными улыбками, медленно втягивались в эфирную прохладу восточных лесов. Они укладывали свои рыхлые тела по брегам Длинного озёра, а к вечеру, откупорив портвейны, сливались в нарядное что-то, фестивальное, с гитарами и беззаботными историями своих давних, а значит - нереальных, мытарств. Приедут теперь друзья, братья и сёстры, а из сердца Озера кровавым ножом торчит - что? Может, новая котельная? Вроде, как-то в газете оповещали... Но теперь посмотри туда, на запад - там не хватает ли жара, чтобы согреть дома и дворцы? Плотное плетение подземных каналов, по которым гремящий кипяток разносит огонь жизни. Да и хватит ли сил соорудить такое сумасшествие за один миг? Ещё вчера глаза отдыхали, отслеживая полёт больных птиц, устремляющихся туда, к другим горизонтам. Небо было столь ярким, что представлялось вульгарным, - ах, наивное в вульгарности небо, незапятнанное! Что наделала с тобою эта ночь? Теперь вздымается дымящая труба, колоссальная турбина, в чьём жерле прессуются индустриально-чистые рубины. Квадрат грязного поля вокруг - всё на благо кристаллов. Тужится, тужится громада, жирная махина, рождая в год свои законные сто граммов корундового блеска. Отложило личинку, гипертрофированное чудовище. Но ведь это просто красный огонёк на горизонте. Возможно, оно ближе к городу, и не факт: если огонёк красен, то рубин - ясен. Этим утром проснётся долгожданное солнце, пасовавшее перед циклонами ушедшего лета, и, само того не желая, нарисует новую с востока тень. Заплачет солнышко - горе! Вставало я над вами, сиротами металлургическими, не ленилось, озаряя из своей колыбели ваши грустные улицы, дарило надежду. А теперь ощетинился ваш город со всех краёв... И завтра рабочие, проснувшиеся, чтобы встать к станкам, удивятся - что за? Выйдут из домов, и потянется траурная процессия зевак - молча, склонив головы. Впервые идут они туда не из праздности, а от недоверия судьбе - нелепо, нелепость, не могут так украсть у нас свет Авроры и слезу Эо, душу Леа и любовь Присциллы. Но этим утром гармоническое сопряжение Метущихся и их Космического Компьютера-Дзэн будет растоптано и поругано - возникла из небытия Труба трубная, всесилие механического, и никто не объяснит, какое в этом предназначение. Я видел: чисто было там, свято было место. Правда, пусто не бывает...
Но это, конечно, Эксперименты пентагона. Происки спецслужб. Секретная программа, особая подготовка, закрытые подземные корпорации. С изменением характера Холодной войны, после так называемой перестройки, а на самом деле - большой операции по отмыванию брежневских нефтедолларов, активизировались разработки НАСА. В начале девяностых были свёрнуты многие проекты - по крайней мере, об этом было заявлено Сенатом газетчикам. Естественно, никто ничего не сворачивал, а лишь увёл в подполье. Десятистепенные уровни защиты. Абсолютная герметичность и стерильность. Каждый служащий официально считается умершим или пропавшим без вести в пустынях Ирака. Миллиарды долларов через подставных лиц и покупку акций несуществующих компаний, вроде М. Годы и годы упорного труда. Наконец, в недрах лабораторий появляется проект Труба - сверхсекретное оружие массового слежения. Труба изменит мир. Она уже начала его менять. По расчетам самых высоколобых профессоров - даже гуманитариев - Колумбийского университета, Труба должна приземлиться в 00:00 по Московскому времени на Восточном поле близ Городка. Верный расчет! Близость к стратегическим запасам доменной эмали и превосходный вид на Длинное озеро - удивительной прозорливостью ума обладают профессора. Постойте! Есть в этом что-то игрушечное, в этом предположении. Потому что логика - внеземная.
Видно мне теперь, со своей высоты, - не человеческих это рук дело. Ведь говорили: приидет день, и будет плохо. Всем, причём. Говорили: приидет день, и опустится ночь. На далёкой звезде, на полях металлического водорода, рождён будет Тот, Который Всё И Свершит. Планету его сотрясёт в миг, и Тот вынужден будет спасаться на межпланетной турбине. Займёт его путь без малого четыре световых года, четыре месяца и четыре дня. А на Пятый день турбина его встанет на неизвестной земле, где, главное, всё такое же, как и на той, далёкой: и атмосфера, и жидкости, и давление. Единственное, не будет там полей металлического водорода, из предсмертного спокойствия которых и был Тот рождён. И будет цель - сравнять горы, подъять впадины, и засеять Обетованную жизненно важным материалом. Тогда Тот будет доволен... Но странно, что Труба его приземлилась именно здесь.
Пою я песнь свою адищу города!
Ибо печально.
Увидел трубу я на востоке - что маячит она, одинокая, в своей глуши за шоссе? Что судьба её? Настало время новое, возвещаю: гуманоиды с черными глазами растворятся среди толп! Первый Период будут они, подпитываясь от Трубы, льстить человечеству, будут обучать новым философиям и дарить технологии. Во Второй Период будет глобальное отупение. В Третьем Периоде разразится война - и победят гуманоиды. Вот, вижу: Генерал их, во славе и в доблести, восседает трон, и глаза его, очи чёрные, поистине мудры - поистине бесчеловечны. Вкусил он земного величия - и пресытился. Вижу, вижу: Труба объявлена первым бастионом колонизации, стоит свидетельством их генерации, и вход туда платный. Горе!.. Инаугурат, повелитель Молний и Автократор - уникальный самодержец планеты. Судьба Земли находится в единственном атоме золота в его правом мизинце. Вот, вижу: спускаются его Пресвятые Сёстры, императрица Фортуна и королева Мессалина, дабы вершить суд по сторонам трона. Голос их трубен: мать их - Труба. Интеллект их всемогущ: их отец - весь Космос, слитый коитусом с внеземным Принцем, псевдогенератором Трубы. Зовут они меня - прииде, домине, прииде. И я пойду тогда к ним, опережая сограждан, я первым расспрошу у Него обо всём деле. И если надо будет - приму свой крест. Пусть меня поглотит турбина Пентагона и спрессует в крохотный рубин. Завтра, когда уже всё свершится, когда я выполню свою миссию, горожане проснутся - как обычно, от воя Оно. И ни у одного из них не возникнет тёмной мысли об опороченном восточном горизонте. Ещё через сутки раздадутся первые гитарные рифы - это трели едущих на выходные на Озеро. В их корзинках мутно оплывают стенки бутылей с дурманящей влагой и лоснятся жирные окорока. Вот, ещё несколько шагов - и начинается восточный лес, сад чудес, в центре которого - волшебный сосуд, будто бы озеро. Из него вытекают Тигр, Нил и Евфрат, разнося чистые капли райского совершенства во все стороны Света: в Европу, в Азию и в Африку. Насытятся эбеновые ливийцы с шеями из чистого золота, будут черпать воду своими посеребрёнными руками пустынных аристократов. Насытятся тогда и многорукие инды, изнеженные обилием пряностей и бриллиантов, будут черпать воду пиалами, высеченными из цельных сапфиров. Насытятся также и стойкие нордики, дети Одина, напоят водой синь своих охлаждённых глаз и сверкание своих арктических длинных кос.
И всё благодаря мне.
3.
m o d e r a t o
вред поездок новые впечатления тихо ходил по парку у фонтана мамаши и несмышлёные дети с игрушечными колясками система-матрёшки радуга в брызгах читал том на грязной скамейке-лавке-скамье присяжные и ленин головой подпорка неба не замечают просто есть всегда был над ними и так и остаётся как лета назад единственный думаю об этом сидя здесь инородный элемент читает толстую книгу что-то умное солнце выжигает страницу и страницу не переворачиваю целый час не врубаюсь и отвлекают прохожие а то и дети подойдут и смотрят им любопытно детям субъект этот с сигаретой сейчас старуха попросит выбросить здесь дети скажет а я не выброшу а только переверну страницу свою яркое о бессмысленном как в парке два года назад в том конце невыясненное думал буду сторониться теперь иное здесь всё после реконструкции всё тот же ленин перед зёвом проспекта вдаль смотрит указывает на свершения тебя тянет глянуть куда тоннель сталинского ампира а всё туда-же к заводским джунглям в смрад и ненависть придавленных горожан вырастают одинаковые proles лишённые там этого и ходят кругами с пивом и в кино тоже идут на дискотеку на дискач говорят по субботам а то же - на танцы как эпоху назад ходили и все как один есть скинхеды безыдейные только что ещё пиздатее не задумываться и без фильтрации вот оно провинцио наяву пофигизм и коллаборацио под размытым флагом непонятного движения заурядной посторонности в среде дрожжи впитывают и множатся что иное и не может впитаться так маскируется ни клубов ни баров только субботний дискач местный диджей-стар анекдот о брежневе приплести косыгина и медали всё путём колбаса два-двадцать между ног прошёл с бабой с кривыми зубами-она нашёл тоже ко мне подойти нет не сумею сыграть и разводить нудню заново пиздеть о своём становлении как в школе издевались жёсткое время-школа-пора и при всякой погоде ля-ля-ля поёт она радио на ухо всегда тем летом ехал по направлению москва школа снова перебирать и опускать моменты как трудно нам-пидорам в городке одни и те же слова как ленин нерушимый республик свободный читать кона библию гея у всех на глазах рабочая молодёжь идёт из цехов болезненно безликая несокрушимая толпа вытянулась сосиской из проходной с лицами хаки пятна подарок потолков цеха много зарабатывают всё пропивают зараз множить множить заводы повсюду заполнять этими лишь бы не я и требуют соединиться с ними тусоваться в обнимку в баре с пивом и тоже могу пить сколько раз напивался вот этот случай с котельной пошёл и орал о пришествиях только зачем он мне подвернулся подскочил ебало закрой и мне стало смешно гнуться пополам как кизи и повторил ты больной мама коляску в детстве уронила бо-бо совсем спрашивал а я смеялся нашёл в платяном шкафу водку и высосал родители у *вых нажраться не думать ни о чём не вышло стал плести ересь сам с собой танцевал по комнате пел лунного пьеро даже верил что катится чёрная большая слеза на загримированном лице а в час ночи вышел из подъезда в эти бетонные трущобы к котельной только потом сообразил что труба стоит здесь вечность целую но уже развесело развезло если бы подошёл познакомиться я бы познакомился без задней мысли а тут стал орать как дурак на весь квартал сам не веря лишь бы смешно было и вдруг этот голос ебало закрой люди спят стало ещё смешнее в районе спальный как не спать здесь с утра тем и занимаются беспробудно харю давят идиоты кто идиот спросил тон повысил все-все-все идиоты вы в этой деревне чугунной со своими сковородками на ржавых плитах вот ты пришелец я знал найду здесь вас пришельцев с чугунной планеты только они скажут так не бывает ничего не бывает вам всё за ширмой кажется идиоты сейчас думаешь я психень и неправда пусть пусть пусть он двинулся на меня только я успел без смеха уже выхватить нож как же здорово что я взял с собой нож как знал что будет такая хренотень кухонный нож взял резать гуманоидов вот и один готов поверить он и есть то самое истина где-то рядом валялось бездыханное тело-игрушка а я убежал в этот парк бежал через весь город сейчас они меня настигнут мамаши с детьми будут наблюдать как меня берут за шиворот вот чего ненавижу это зашиворот как недоумка а нож-то я выбросил всё оставил только рука в крови этот взгляд кассиршы в книжном когда покупал книгу купил и снова пошёл в парк к фонтану дожидаться придёт кто ко мне и возьмёт и арестует - по факту совершённого убийства всё вылетело в трубу.
июнь - август 2004 г., Череповец.
Какая чудесная погода, подумала она, солнце, превосходно, зря я одела пальто, такая жара, а теперь и не снять, хотя можно его сложить и сунуть под коляску, на решётку, так ведь грязь с земли будет прилипать. На руке таскать тяжело, а так тоже тяжело, вернуться, что ли? Вот ещё, снова коляску таскать по этажам, ладно уж, обойдусь. Всё же странно, что так жарко, в прошлом году в апреле было так холодно, очень холодно, я тогда и пальто это специально купила, наверное, зря. Интересно, ему жарко? Она заглянула в коляску, где спал её ребёнок. Она вгляделась в его личико, и тут вдруг вспомнила, что это девочка, ах да, девочка, Миша был не менее рад. Скорее, мальчиков я и не рожу. Только вышла, первый раз вышла, и уже хочется спать, солнце печёт неимоверно, апрель, май, июнь, июль, жара. Жгут траву вдали, в роще, запах доносится, гарь весенняя, весёлая гарь. Вспомнила, что в кармане лежит большой пакет, развернула, теперь можно и пальто снять. Осторожно… почему-то страшно отпускать коляску, рука как прилипла, вдруг укатится, и всё - девять месяцев напрасно, тут дорога рядом, выедет на шоссе и - машина, о чём я думаю, что же случится, оставлю, ногой придержу, а сама сниму пальто, положу в пакет. Так и сделала. Какое облегчение, одна блузка и бюстгальтер. Ходила вдоль школьной ограды, туда-сюда, легко катила коляску, иногда вставала на одном месте, коляску - туда-сюда, туда-сюда. Первые насекомые из рощи, выгнанные дымом, летают рядом, кричат дети, играющие в футбол на стадионе. Она пригляделась: среди мальчишек бегала девочка в жёлтой маечке, и посмотрела на своё дитя в коляске, ещё лысое и безбровое, подумала, на кого будет похожа, глазки совсем голубые и прозрачные, будет ли бегать с мальчишками по полю, гонять мяч? Такое спокойное личико, слишком спокойное. Муха повилась над головой, потом над куполом коляски, а ребёнок не просыпается, что же это делается, как узнать, что делается? Она сунула руку внутрь, потрогала лоб ребёнка, но он не шевелился, чёрт, слёзы уже наворачивались, больно сглатывать, словно обидели, тогда она ущипнула девочку за щечку, та проснулась и заворочалась, слава богу, оглянулась она по сторонам, покраснев, не видел ли кто её беспомощность и страх, истерия, я же истеричка. Она стояла у коляски, глубоко дыша, закрыв глаза после перенапряжения, массировала рукой зажмуренные глаза. Ей почему-то вспомнилось слово "скорбь", надо же так глупо себя вести, коляску - туда-сюда, пошла снова вдоль ограды, но слово "ограда" страшило не меньше. Недавно была Пасха, все они ходили на кладбище, хотя бабушка и кричала не ходите, на Пасху никто не ходит, но почему-то пошли, а она сидела дома и кормила дочку, а теперь вот ещё ограда, понесло сюда пугать себя. Она теперь не сводила глаз с головки младенца, чтобы оправдать свои страхи и не поддаваться истерии. Уйди, махнула рукой, отгоняя муху, уйди, и муха улетела жужжать над собачьими какашками, отвела взгляд и посмотрела на девчушку в жёлтой маечке. Какая боевая, гоняет мяч, кричит чего-то, понимает смысл игры. Все дети свалили свои куртки у ворот, там стояла другая девочка, с синим бантиком в волосах, сторожила, конечно, ей сказали - стой на шухере, и если мама её дома спросит, где была после школы, та ответит стояла на шухере, что бы это ни значило. Девочка оглянулась и проводила взглядом молодую мамашу, легко толкавшую коляску вперёд вдоль ограды. Они узнали друг друга, жили в одном подъезде, девочка помахала ручкой и сказала что-то, чего расслышать было нельзя из-за шума, однако было понятно - драсте, тётя Марина. Вот я уже и тётя, как странно слышать это, я же помню, как меня водили посмотреть на неё, когда она родилась, мне же было, как ей сейчас, десять, мама дружила с её матерью, но ведь та была старше, много старше. Она снова остановилась, незачем спешить, солнце, жара, гарь, и подумала, в который раз удивившись своим мыслям, о том, как быстро летит время, фьить - верное слово, меткое. Она уже мечтала, гуляя вокруг школы, чтобы вышла одна из учительниц, о, Мариночка, господи, уже и мама… но видела только детей, бегавших с рюкзаками, спущенными на плечи, видела на крыльце затянутых в чёрное старшеклассниц, оценила их обтягивающие голени сапоги. Девушки курили, и Марина усмехнулась, представив себя на их месте, это было совсем не трудно, это было совсем недавно, года три назад. Нет, уже четыре. Тётя Марина! А если бы вышла учительница, то как бы назвала? Марина Сергеевна? Или по-прежнему - Тимохина? "А я уже не Тимохина, я уже Шарова". - "Ну, я никогда в тебя не верила, Тимохина". Да, что бы она сказала месяц назад, после родов, когда всё вокруг казалось жалким, когда глянула на себя в зеркало и отступила, поняв, что всё уже в прошлом, это лицо, этот бессмысленный взгляд и выцветшие волосы, сухие губы… Теперь, однако, всё возвращалось в нормальное русло, она поняла это, когда утром глянула в окно. Она накрасилась, привела себя в порядок. Никого дома не было, мать на работе, Миша на работе. Слишком близко подошла к роще и дороге, дым здесь виден, окутывает сизым градиентом силуэты деревьев и людей. Она оглянулась, когда за спиной услышала индейский крик, это играли выбежавшие на улицу школьники. Она прибавила шагу, чтобы поскорее завернуть за угол и снова выйти к своему дому и футбольному полю, но увидела в проёме между домами кусочек другой жизни - бульвар, где была тишина, где было чисто. На секунду она призадумалась, стоит ли ради этого пересекать целый двор. Стоит, стоит, пошла, покатила коляску, помогая иногда ей коленом преодолеть бордюры тротуаров. Во дворе стояла такая тишина, ещё же утро, в общем-то, высокие дома по периметру квартала дают тень, глубокую синюю тень. Она не поверила глазам, когда очутилась в этой глубокой тени, падавшей от двенадцатиэтажного дома во двор, и когда оглянулась назад, чтобы посмотреть на асфальт, подумала, что выпал снег - до того контрастным было освещение. Коляска завибрировала, младенец проснулся, тш, тш, говорила она, пересекая небольшую полянку из каменистой грязи, отделявшую её от дороги перед домом. Вот и подъезды мимо потянулись, ещё лежит в этой вечной тени грязный голубой снег, в то время как везде пробивается травка. Травка, усмехнулась она и заглянула в коляску, конечно, дочка и не догадывается, почему мама вдруг улыбнулась, но тоже, на всякий случай, улыбнулась в ответ. Марина же почувствовала укол совести, когда снова выкопала мысль об уродстве ребёнка, разевающего беззубый рот, ну и ужас, вылитый Миша, что они в нём находят, почему матка - маткой она называла свою свекровь - так умиляется при виде этого розового чудовища? Подумав так, она вдруг остановилась и присела на железный бордюр, ограждавший палисадник перед подъездом. Ей показалось, что ребёнок прочёл её мысли, иначе почему вдруг состроил такую рожу - серьёзную, даже злую? Прокрутив мысли по второму кругу, она ужаснулась себе, рожа, злой, чудовище… Да я сама как чудовище, такое думаю… не в восторге… бутылки подбирают, а я сижу и кляну ребёночка. А ведь она на самом деле чудесный младенчик, куколка, розовый чепчик, прозрачные глазки, побольше уменьшительного, давай, заставляй себя умилиться, говори ласково, верь в свою любовь. Ничего не выходило. Марина глянула в коляску и не смогла больше подобрать слов, все малютки и куколки кончились, осталось только чудовище, беззубое и противное. Ей хотелось закричать, просунув голову внутрь, закричать так, чтобы у младенца полопались ушки, гадская тварь, уродливая тварь! Нет, это помешательство какое-то, настоящее сумасшествие, они предупреждали, как же он там сказал? Имеет место быть, сказал, не поворачиваясь, имеет место быть, как будто я деревенщина, нет, чтобы сказать, как нормальный человек, бывает, такое бывает, это родовая паранойя, или что там он добавил после быть? Я не готова быть матерью, я не готова, думала она. Сидеть на тонкой железной перекладине оказалось очень утомительным, она поёрзала, а потом встала, похлопала рукой сзади, чтобы сбить пыль. Ну что, маленькая принцесса, пойдём дальше? А куда дальше? Снова остановилась. На бульвар, под солнце, там нет никого, совсем никого, гулять, катать коляску туда-сюда, самой развеяться, так долго сидела взаперти, обречённая, кормила ребёнка, теперь эта скука, вечно одна в квартире, все убегают, матка вообще на другом конце города, та хоть не работает, а мама убегает с утра, целует внучку, суп в холодильнике. Имею право гулять, ходить по улицам, да и ребёнку хорошо, видит небо, интересно, а видит ли? Марина снова остановилась, и, чтобы оправдаться перед невидимыми зрителями, примкнувшим к своим окнам - что там так часто останавливается эта дурочка с коляской? - принялась поправлять оборки. Вдруг девочка слепая? Они же ничего такого не проверяли. Так вот растим, растим, а потом оказывается, что ребенок совсем слепой. Инвалид на руках, Мишка уйдёт. Ну, мама, конечно, не бросит, но это же такое наказание, ад, быть одной из тех мамаш, выглядящих жалкими и героическими, держащих на коленях своих уродцев. Тьфу, сплюнула Марина и отошла в сторону, да что же это со мной сегодня творится? Внезапно она испугалась, что сошла с ума, даже сердце застучало громко-громко, она с шумом выдыхала воздух и пальцем давила в висок. Но и правда: с самого пробуждения и первого утреннего взгляда на дочку эти мысли - кошмарные мысли - не покидали её. Возможно сон, сон, что же было во сне? Не вспомнить, всё забылось, вылетело из головы, но что-то несуразное и страшное, будто ребёнка сбила машина, она ясно видела, как коляску разорвало на облако тряпок и железных деталей, колесо отлетело в сторону, кричали, сердце прыгало. Сейчас, вспомнив сон, Марина вообще перестала идти и просто стояла, задумчиво качая коляску, и постороннему могло бы показаться, что девушка кого-то ждёт, кто выйдет из подъезда, чтоб сопровождать до, например, поликлиники. А на самом деле девушка паниковала, раскачивалась, пиво, выпить пива, ах, денег не взяла ни копейки, тогда покурить, выкурить сигарету, зажигалка, зажигалка, что они - все вокруг - будут думать? Мамаша, курящая у коляски с ребёнком. Она двинулась вперёд, и каждый шаг… каждый шаг был болезненным, отзывался в душе скрежетом лезвия по стеклу, она застилала дымом путь перед собой, не могла успокоиться, и когда мимо прошла женщина, улыбнувшаяся знакомо, сказала ей здрасте, а та посмотрела уже с недоверием, долго оглядывалась - Марина чувствовала это спиной, но не решалась проверить. Снова мотнула головой, отгоняя мысли, глупости всё это, глупости, прошла мимо, зашла в подъезд, спину жгло… у каждого свои скелеты - теперь она поняла это выражение, покой, обрести покой, жаль, что вместе с мамой не пыталась медитировать, а как она уговаривала, стелила ей коврик, ха, да где же сейчас постелишь, кругом лужи и грязь, тень дома уже угнетала, давила, эта темнота, спина, взгляд прохожей. Марина не выдержала и обернулась. У маленького сугроба, рядом с остовом лавки, стоял мальчик лет восьми, он считал мелочь, разложенную на ладонях. Пришлось прибавить шаг, чтобы поскорее выйти на свет, на пятачок у магазина в торце другого дома. Она помогла коляске преодолеть ещё один бордюр, теперь колёса ровно катились по плотно уложенным плиткам. Из магазина вышел грузин в серой рубашке и трико, он облокотился о перила и закурил, наверное, грузчик, подумала Марина и отвела взгляд. Она увидела прямо перед собой низкую старушку, которая стояла у края дороги, выжидая, когда проедет поразительно медленный автомобиль, Марина тоже занервничала, наконец, серебристая туша тяжело проплыла, продавливая в шины камешки на асфальте, но и тут Марина не двинулась с места, смотря в затылок старушки, ведь та приметила вдали ещё одну машину, Марина сощурилась, да, действительно, на горизонте краснел корпус, но старушка совсем кривоногая, да и куда ей торопиться, пенсионерке. Марина не знала, куда торопится сама, но и стоять здесь, пока тот ржавый драндулет тащится, не была намерена, она хотела поскорее попасть на бульвар, хотела поскорее сесть на скамейку, снова достать сигарету. Там, посмотрела она на другую сторону дороги, так тихо, спокойно, совсем никого нет, рай, подумала она, и снова необъяснимая паника, предчувствие или смутное воспоминание, вздёрнула за рукав, да так резко, что Марина, бросив окурок в сторону, выскочила на дорогу и принялась бежать, рессоры скрипели, пакет с пальто внизу шуршал равномерно, и уже у следующего бордюра, когда пришлось остановиться и помочь коленом коляске, она очнулась от наваждения и посмотрела назад. Старушка в очках, с замотанным бинтом глазом, шла через дорогу, переваливаясь всем телом. Машина свернула в один из переулков, здесь вообще мало машин, тупик города. Марина сглотнула, когда старушка прошла мимо неё, и тоже двинулась вперёд, разглядывая зелёное пятно от краски на старом коричневом плаще, гнившем в кустах. Рядом валялась пустая бутылка, замызганная. Всё это выглядело так, будто бомж заснул осенью, замёрз, а весной растаял, стало смешно и легко, бульвар, конечно, оказался совсем не райским местом, которым виделся издали, но, по крайней мере, здесь никого не было, можно было спокойно сесть, разостлав на скамейке газету. Она, усаживаясь на скамейку, одной рукой придерживая коляску, собирая сзади юбку, ощущала себя взрослой мадам, даже улыбнулась - мадам! - и продолжила всю эту возню больших женщин, вроде складывания ног в особую аристократичную конструкцию и беглого просмотра содержимого сумочки, нет ли там пудреницы. С другой стороны, в иной стране она бы уже считалась мадам или миссис… Синьора Маркетти в гостиной… Мадам дю Клошон изволят ужинать… Миссис Чарлз Грейндж на проводе… Elle est devenue sa femme. Voulez-vous essayer cette robe ? Elle porte de belles robes... Мой ребёнок наследует большую часть имущества графа, мой адвокат уже занимается этим… Забронируйте номер в "Плаза"… Марина сидела на скамейке, загадочно улыбаясь, и вертела в руке неподожжённую сигарету. Всё это не так, он не зарабатывает и тысячи… "Плаза" рассеялась на горизонте, осталась кокетка - театр одного зрителя - сидящая на грязной скамейке посреди весеннего, ещё не зацветшего бульвара. Ногой она легонько покачивала коляску, успокаивая ребёнка, неожиданно проснувшегося. Вот, так всегда теперь будет, я даже не смогу помечтать о чём-то, мечтать, она вдруг проснётся и вернёт меня в действительность, а я же так молода. На кого же она похожа? Определённо, в её лице нет ничего от меня, хотя бы эти глаза, светлые и мутные, это ведь его глаза, а мои тёмные, красивые, да и лоб, такой низкий, это его лоб. Мимо пробежала собака, писнула на куст и дальше, а могла бы остановиться рядом, понюхать пальто, может, обрызгала бы коляску. Одна собака накинулась на ребёнка в прошлом году, ребёнка своих хозяев, Миша сказал никаких собак больше, никаких, а что, если бы оставили Кики, мальтийскую болонку, могла ли она прогрызть ночью ей горло? Говорят, дети сразу попадают в рай, смешно, ведь они также грешны, они движимы собственным эгоизмом, всё время хотят есть, и я для неё ещё даже не мама, если бы оставила в роддоме, то она бы считала мамой другую женщину, как цыплёнок в мультфильме. Она не любит меня, я даю ей пищу, а улыбается всему, что только видит, нет, в её улыбке нет мысли и любви, ни капли. Она могла бы раздразнить кошку, запросто, для неё это игрушка. Впрочем, это делают дети старше, весёлые и пахнущие мочой. Моя ещё пахнет молоком, только пищит и испражняется, никто не знает, слабоумная она или, может, слепая. Глухая? Для проверки этого Марина пощёлкала пальцем перед личиком малышки, что я делаю, только уснула, нет, не глухая, очнулась. Был бы фонарик, посветила бы ей в глаза, проверила. Хорошо, что не глухая. Но может оглохнуть, такие маленькие ушки, что-нибудь рядом хлопнет и всё, на всю жизнь останется инвалидом, придётся отдавать в спецшколу и писать потом записочки, ты умылась? Ты долго будешь возиться с кошкой? Маркером. Всегда будет приколота к поясу халата кипа бумаг. Как дура ходить по квартире с бумагой и маркером, будто сумасшедшая графоманка. Нет, я не люблю её. Она мне чужая. Марина удивилась, обнаружив в руке сигарету, закурила. Она готовилась выдохнуть первый дым, но продолжала сжимать губы. Посмотрела по сторонам, никого нет. Дым заполнил коляску изнутри, малышка фыркнула и сильно раскрыла глаза, а Марина, испугавшись, отбросила едва начатую сигарету и стала махать рукой над головой ребёнка, разгоняя дым. Моя малютка, я же люблю тебя, боже мой, какая же я дура, иди ко мне на ручки… ма-ма любит тебя… Она положила голову дочери себе на плечо и стала качать её тело, но этим только усложнила ситуацию: ребёнок заревел. Го-осподи, какой шум, это невозможно… Ужасно… Когда привезли домой, в первую же ночь такое было, все с ног сбились, Марина сидела на подушках и сама плакала, пока мама носилась с младенцем из комнаты в комнату. Да сама-то бы успокоилась, кричала ей, зайдя в спальню, твой же ребёнок, ничего не умеешь, вздумала рожать, когда сама ещё из колыбели только-только. Что же это, я всё время буду с ней возиться? Ребёнок не успокаивался, и мать, сначала мечтавшая проявить свои материнские чувства к внучке, вдруг взорвалась и отдала малышку Мише, смущённо стоявшему у окна в одних трусах, как потерянный мальчишка. Да, Марина оглянулась по сторонам, у него она сразу перестанет плакать. Она разрывает меня на части, такие крики, господи, обслюнявила мне блузку. Миши-то вот рядом нет, как бы он помог. Чтоб я ещё одна пошла на улицу - никогда. Или пусть он с ней гуляет. Это будет скандал, большой скандал, так ругались с матерью из-за собаки, кто будет её выводить. Этого ещё не хватало, етишкина жизнь, о-ой… Марина готова была бросить ребёнка на асфальт, но вместо этого положила его обратно в коляску. Не замолкает. Замолчи. Громче: замолчи! Никого нет рядом. Да замолчи же ты наконец! Ай, посмотри, агу, что у мамы есть? Марина потрясла пластмассовой рыбкой на верёвочке, прикрепленной к коляске. Ничего не помогает. Так не может долго продолжаться, подумала измождённая Марина и отошла в сторону. Когда-нибудь ей надоест орать, а я пока в сторонке погуляю. Она отошла на газон, не спуская глаз с коляски, в которой разрывался криками ребёнок. Отсюда, по крайней мере, не так слышно. Интересно, так никто не делает? Погулять в сторонке, подумать о своём. Сколько же у меня дома денег? Хотела сходить в магазин, купить йогурт и сигарет, никто не догадается это сделать. Солнце ушло куда-то, облачность, как и обещали. Прямо над головой пронеслась стайка воробьёв, у неё жил воробей в клетке, а потом мать его выпустила, Марина долго ненавидела мать, записала в тетрадке установку на будущее - мстить, сейчас кажется нелепостью, а тогда… Интересно, она замолчала? Надо подойти ближе, проверить, да и прохладно становится, облачность, взять хотя бы пальто, также погулять, как сейчас гуляла, на расстоянии, давно уже не могла себе позволить, была, как привязанная. Она сделала шаг по направлению к коляске, одиноко стоявшей у скамейки, но тут ветер заполнил ей рот, и она чуть не задохнулась. Это знак, мелькнула мысль, ещё не время. Может, я сделаю хуже. Я должна быть предельно спокойной. Она принялась кружить вокруг деревьев, по-прежнему вглядываясь в рисунок ткани коляски. Ну, всё, хватит заниматься чепухой, она перевела дух, хватит, я уже не маленькая, следует учиться ответственности, не брошу же я её на улице. Вкопавшись каблуками в мягкую землю, она постояла с минуту, а затем уверенно направилась к ребёнку. Вот и всё, мама вернулась, скажи, плохая у тебя мама, да? Оставила бедняжку, ушла куда-то… я в магазинчик ходила, видишь магазинчик? Зачем я ей вру? Она же не понимает. Ты же не понимаешь? А что я ей должна была сказать? Пошла гулять, шляться, круги вокруг берёз наматывала, мама ещё слишком молода, чтобы понять, что ей нужно с тобой делать, радость моя. Вот, ты улыбаешься сейчас, а ты ведь не знаешь, что я сейчас пережила. Я страдала. Да, страдала. Ужасно страдала. Ты меня должна простить, окей? Ma petite fleur, ma belle gosse, видишь, как тебя твоя мама красиво называет, она любит тебя, она научит тебя французскому, да? Марина с недоверием посмотрела на ребёнка: да сможет ли она усвоить что-либо вообще? Ни единой мысли в голове. Она как-то странно двигается, уж не наделала ли в штаны? Мне же не переодеть её на улице, я ничего не взяла. Ты чего, куколка, обосралась, что ли? Марина сказала это и усмехнулась. Да, обосралась. Она повторила свой вопрос несколько раз, склонившись к младенцу, обосралась, что ли? Она расхохоталась: обосралась! Это прикол - так спрашивать у ребёнка. При чём здесь французский! Вот я тебе задам дома трёпку, будешь у меня знать, как срать посреди бульваров, продолжала хохотать Марина, толкая коляску вперёд. Она уже подошла к дороге и посмотрела направо, нет ли машин вдали. Две одинаковые "волги" пронеслись мимо, как же, то они тащатся как катафалки, то свистят, гады. Улыбка с лица не сходила, и два парня напротив смотрели на неё игриво, идиоты, знали бы, над чем смеюсь. Когда она вступила на проезжую часть, то откуда-то донеслась знакомая писклявая мелодия, господи, телефон, что ли, мама, может, звонит? Только вот где он? Она завела коляску на тротуар и присела, чтобы взять пакет, телефон выпал, когда расправилось пальто, дурацкий телефон. Алё, да, я гуляю. Как не предупредила? Сейчас… пальто надеваю… Кого это я не предупредила? Они что, не видели записку? Я вам записку оставила, на зеркале. Ага, нашла? Ну и что там написано, понимаешь? Сможешь самостоятельно прочесть или нет? Там чёрным по белому - я пошла гулять. А как мне с тобой разговаривать? Я что же, не имею права выйти с ребёнком на улицу? Я уже столько времени взаперти, я… я… я уже устала. Марина покатила коляску перед собой, к пятачку перед магазином в торце дома. Мать раздражала её со своим бесконечным кудахтаньем. Я и вышла-то ненадолго, минут двадцать. Возвращаюсь. И ей понравилось, вон как улыбается… бабушка позвонила, передай привет бабушке… я знаю, что не игрушка. Я уже около "Маши". Всё нормально, всё хорошо, только я забыла подгузники взять… Так забыла! Слушай, ничего не случилось, сейчас вернусь и переодену. Не кричи на меня, поняла? Не будь дурой. Я не маленькая.
20-21 апреля 2004г., Череповец.