*** 

Я прищурился, гляжу – Пушкин.
Это ясно и бомжу: Пушкин!
На скамеечке сидит Пушкин.
Слушет своё cи-ди Пушкин.
Книжка у него в руке (Пушкин)
с посвященьем: “Анне Керн. Пушкин”.
Он читает про себя, Пушкин.
Обниму тебя любя – Пу-у-у-шкин...
А за ним следит другой Пушкин.
Он молчит, ни в зуб ногой Пушкин.
Грозный, будто канделябр, Пушкин.
Это даже не верлибр, Пушкин.
А в кафе сидят опять – Пушкин
и другой, ни дать ни взять Пушкин.
Нить поэзии они, Пушкин, 
всё стремятся сохранить, Пушкин.
От врагов своих устав, Пушкин,
шепчут, приоткрыв уста: "Пуш-ш-ш-кин”.
В литераторском кафе, Пушкин,
каждый третий – по шофе и Пушкин.
Каждый, кто надел пальто – Пушкин.
А платить-то будет кто – Пушкин?
То ли дело мой сосед Тютчев.
Он действительно поэт - Тютчев! 

    ..^..




*** 

Писатель Кугель-Косых, когда роман свой писал,
четыре ночи не спал, а ел лишь плавленный сыр
и - чтоб уснуть - люминал. Чтоб воспарить - целовал
портрет певицы Алсу. (Читатель ждёт "колбасу"
уж рифму - нет, я другой, - не барин) Будто Толстой
он шёл на кухню босым. Что слава? Ветер и дым,
но и без славы всё дым. Сюжет романа простой:
девица пьёт люминал... Легко ли быть молодым,
что делать, кто виноват, ну, и другие подряд
в нём за вопросом вопрос. Сюжет романа непрост:
в ночной тиши мелкий дрозд под шелестенье наяд
к утру даёт петуха. А он всего только дрозд.
Что, люминал - криминал? Когда летит Люцифер,
то нет ни лиц и ни сфер, ни счастья нет и ни Во
(он, Ивлин - тоже писал, ни эллин и ни мон шер),
и нет страны СССР - ведь ночью нет ничего,
и лишь певицы Алсу висит на стенке портрет.
Легко ли быть нам? O, нет. Легко ли петь? Нет, не пой,
возьми скорей колбасу, молчи наядам в ответ.
…Писатель Кугель-Косых на звёзды смотрит босой. 

    ..^..




*** 

Справедливость торжествует не как малое дитё,
что намазало зелёнкой под коленкой кукле крест:
чернокожий полицейский очень медленно идёт
от своей машины к нашей. Как ему не надоест
говорить одни и те же заунывные слова, 
всё про скорость на дорогe да про знаки "двадцать пять". 
У него такая лысая смешная голова.
Он квитанцию напишет и в кусты уйдёт опять,
чтобы нового водителя остановить потом,
подойти к нему, качая непреклонной головой
и, разжёвывая тщaтельно - как сэндвич - буквы ртом,
показать на "двадцать пять": вон знак висит как таковой.
А на улице - машины, пешеходы, мелкий дождь,
а на крыше дома ставят металлический каркас.
Полицейский появляется когда его не ждёшь.
Непогода не указ ему, а он для нас - указ,
Парикмахерские, прачечные, бани и метро
подчиняются указам, циркулярам, проводам,
объясняющим наш мир так обстоятельно, тепло,
что девяносто восемь долларов я с радостью отдам -
чтоб порядок был, спокойствие, скрепляющий каркас,
чтобы стать строкой в квитанции, цепочкою в строю.
Дождь скользит по полицейскому и падает на нас.
На сиденье пассажирском тихо песенку поют.
Я мельчайшая частица, я случайный человек,
незнакомым полицейским остановлен и учтён
в Книге мелких нарушений - и подрагиваньем век
пассажирки, у которoй красный мягкий телефон.
Он почти как настоящий, жизнь почти что хороша.
Она номер набирает, неизвестный никому,
её пальчики так ласково и нежно мельтешат -
справедливость торжествует непонятно почему. 

    ..^..




Зимняя лирическая 

Снег идёт на президента Буша,
и на Керри нынче выпал снег.
Путин, весь под снегом, греет уши.
Березовский - тоже человек,
и над ним кружится снег Биг Бена.
Ходорковский белый, словно Мел
Гибсон. Не минуют страсти Бена
Ладена, что весь обледенел,
окружённый снежною пургою,
занесённый бурею в горах.
Видишь, снег летит на нас с тобою,
милая. Пора, мой друг, пора.
Вот бредёт бездомная собака,
мокрая, как дело. Киллер - вот.
Снег посыпет голову Ширака
пеплом южных огненных забот.
Над простым шахтёром из Уганды,
и над футболистом "Спартака",
над врачом любой другой команды -
пьёт ли бромментол, не пьёт пока,-
над дорожной картою Шарона,
над дорогой, где шагает взвод.
Снег кружит над старою вороной
и над молодой. Снег упадёт
и на грудь сестры певца какого,
и на лица Руди и жены,
и на кепку Юрия Лужкова -
лишь бы только не было войны.
Снег объединяет всё: и звуки,
и молчанье - сыплет без преград.
Он тебе лизнёт так нежно руки,
будто я ни в чём не виноват. 

    ..^..




*** 

Где проходит граница
между мною и мной,
пограничник с собакой 
под кустами лежит.
У него грозность взгляда,
а решительный пёс 
роет лапами землю
на большой глубине.
И колючим забором
обнесён небосвод,
напряжением тока
налилася листва. 
Грохот дальних раскатов,
ропот мыслей и слов
и порывистый ветер
гонят птичек на юг.
В своей службе, однако,
пограничник силён.
Чу! Прислушался… Здравствуй,
нарушитель. Достать – 
чу! – из каски-шинели
надувной телефон, 
чтоб по рации молча
донесeнье послать.
“Ах, товарищ полковник, 
гоcподин генерал -
подозрительный суслик
затаился в душе,
головою он вертит
взад-вперёд, будто враг,
и всё время в движеньи 
хвост его и усы”.
“Ты усиль наблюденье, -
говорит адмирал, - 
провокаций же вовсе
надо не допускать,
чтоб на этой границе 
жизнь цвела и цвела,
словно в банке варенье,
будто в тире цветы”.
И от мудрости этой
пограничник затих.
…только пёс роет землю
глубоко-глубоко. 

    ..^..




*** 

Полированный автобус с пассажирами и снедью 
и с младенцем Ипполитом, что заснул лицом к окну, 
по извилистой дороге – как разведчик с поля брани –
возращается согласно расписанью своему.
Он уехал рано утром, полный свежего бензина, 
но сейчас – другое дело. Спит младенец Ипполит. 
У меня в руке коробка сорок третьего размера 
с нарисованной ступнёю женщины до самых пят.
Ведь на каждой остановке входят восемь пассажиров, 
а выходят – девятнадцать. Вот такой вот парадокс. 
И вращение в колёсах, отражая блики неба, 
зaмирает по приказу непреклонных тормозов.
И когда он замедляет своё нервное движенье, 
чтоб печальный, словно выдох, выход дверью приоткрыть,
то в моей большой коробке сорок третьего размера, 
что-то скачет и грохочет, а потом перестаёт.
Полированный автобус, из него и сам я выйду, 
улыбнувшись Ипполиту, в окружающий пейзаж. 

    ..^..




*** 

Над привокзальной толпою вьётся пассажиро-парок,
обвивает свет фонарей. Я жду, накручивая, киловатт-вас,
и сильнее, жарче становится тупая боль-Мариотт.
А если не встретимся - закрою себя на человеко-засов. 

    ..^..




*** 

Меня не любит критик Топоркова. 
Я ей неинтересный человек, 
и дольше века длится её век 
дрожаньe после первого же слова
в моём рассказе вялом. Критик спит.
Спустилась ночь стремительным сюжетом,
домкратом - Топоркову лунным светом
лаская. И не я – другой пиит 
любезен ей до колик, пробуждая 
то чувства добрые, то просто на заре. 
А я один, как муха в январе, 
а в янтаре истории - другая 
других увековечит. Пауком 
наш век дрожит, и истина в cюжете,
домкрате. Критик выбирает сети, 
когда идёт к пииту босиком. 
Когда б вы знали, критик Топоркова: 
растут стада, не ведая стыда, 
ведь даже в графоманах иногда 
нет-нет, да отозвётся ваше слово 
печатное. Печаль моя, звеня 
как муха в лунном свете, бьётся, длится 
всё дольше, ночь. Газетная страница, 
где Топоркова пишет про меня. 

    ..^..




Огден Нэш. Из ненаписанного (перевод с английского) 

Вы можете собрать за пятнадцать секунд кубик Рубика,
познать физику, ритмику и молекулярную биологию,
печатать стихи в районной газете,где философская рубрика,
но только не пытайтесь никогда понять женскую логику.
Вы будете хохотать так болезненно, ну чуть не до колик,
или рыдать, разбираясь, в закрытой для безопасности клинике, 
но скорее найдёте удава, которого загипнотизировал кролик,
чем в женской логике обнаружитe одну хоть прямую линию.
Ни аскету, ни ренегату, ни гомофобу, ни стоику, 
ни витающему в облаках, ни реалисту и цинику 
не понять этой логики даже самую малую толику:
ни Толику, ни дяде Васе, ни Дамдинсурэнгийну, ни Лао Ци.
И тогда бесполезна, опасна полемика - моно и стерео, 
и демарш неврастеника, и обычные эники-беники, 
диалог в форме слов, язык жестов, молчанья истерика… 
Подождите, пока этой логики само схлынет кипение 

    ..^..




*** 

Час полуночных утех
и минутa озаренья,
и клубничное варенье,
к сожаленью, не для всех. 
Для кого-то - мир, труд, май,
и квартира в райских кущах, 
тёща, вся в делах текущих,
борщ и свежий каравай,
а другому - дыр, бул, шит^^^, 
препирательства с родными, 
волчий коготь, сучье вымя 
и хронический бронхит.
Эти истины стары, 
и приятного в них мало: 
что упало, то пропало, 
что нашлось - лишь до поры.
Но надежда в нас живёт, 
как микроб на свежей ранке – 
пробуждая спозаранку, 
колыбельную поёт:
то завоет, словно зверь, 
то с капканом, как охотник, 
то, как ленинский субботник, 
вдруг распахивает дверь - 
Купидон ли залетит,
мальчик выстрелит из рука 
иль соседская старуха
к нам в окошко постучит... 

^^^ -shit (англ) 

    ..^..




Рэповское 

Раньше знали меня вы только с хорошей, с хорошей одной стороны, 
на плечах даже как бы улыбка сияла вместо целой моей головы,
но сейчас вы меня узнаёте совсем с другой и плохой стороны
и кричите мне “Ах”, и “Что же это такое”, и просто “А-а-а-а-а”, и ”Увы”.
А я буду мерзкий, коварный, совсем возмутительный негодяй, паразит,
мухлюющий с налогами, виляющий всеми бёдрами и плюющий на всех,
и эта стовосьмидесятиградусная перемена во мне вас наповал поразит,
и, заслуженный на самом деле сейчас, тогда-то ко мне придёт успех.
Я так благородно и нравственно в сабвее места старикам уступал,
“Пусть, - думаю, - они напоследок, хоть немного, прямо здесь отдохнут”,
а сейчас рассядусь, положа нога на ногу, будто вельможный пан,
закрою глаза и буду думать, как всех вокруг вызвать бы в суд.
Раньше у меня были густые волосы и такая тёплая, мягкая щека,
a из-за всей этой жизни теперь появился на ней нервный тик,
и разговаривать – чем со мною – вам будет приятнее даже в ЦеКа
коммунистической партии, где на стенке изображён броневик.
Я позабуду про романтику, ауру, чувство долга и Большую любовь,
писaтеля Фета, Чипполино, Карлсона, городки и сверчков в траве,
а познакомлюсь с плохими женщинами, нервными и без трёх верхних зубов, 
у которых только попутный ветер гуляет и только не в голове.
Когда-то ведь я бездомным немало ценностей просто так подарил,
a теперь пройду мимо и по стакану с мелочью ногою поддам,
и моей жестокой мечтою будут гладиаторы, гейши, рабы, Древний Рим,
a вместо Джорджа мне однозначно полюбится милый Саддам.
И вокруг все будут плакать, рыдать и ронять скупую слезу,
кусать локти себе и друг другу, в отчаяньи выть на луну,
впоминая былого меня… ощущая лишь жженье и зуд,
а я буду ужасный, и даже прощальную рифму не стану искать. 

    ..^..




*** 

Бывало, совершишь ошибку, и с невесёлой головою
идёшь по улице-проспекту, не замечая, где идёшь – 
а тут ещё одна ошибка – как бы легко, сама собою
тебя поддержит и согреет, за так, за здорово живёшь.
Потом четвёртая ошибка тебя обхватит как пожарный
при наводненье, как удушье, как прорванный водопровод,
и ты забудешь даже кушать: ни яблока, ни баклажана, 
а вспомнишь третюю ошибку. Но пятая уже вот-вот… 
Вот-вот уже она – в расчётах логарифмической линейки,
в мельканье солнца меж ветвями, в молчанье шефа грозовом,
а с ней – шестой унылый ропот, седьмой пронзительные неги,
восьмая – та, что глаз не выест - ну, и девятая потом.
Вот так ошибку за ошибкой ты совершаешь ежечасно,
будь хоть директор гастронома, хоть лодырь, хоть герой труда,
будь ты хоть женщина, хоть мальчик, хоть бомж, хоть бос, хоть даже счастлив…
Лишь грамматической ошибки не совершу я. НикАгда. 

    ..^..




*** 

Вот и наступило холодное время жизни в этом году.
Наглый подросток кричит во влажное небо: “Курлы-курлык”.
Нобелевскую премию опять не дали ни Быкову, ни Толстой.
Знаю я наше отделение полиции – кому попало там паспорта не дают:
это ведь хорошо и правильно – бдительность укреплять, укреплять,
выпускать новые законопроекты и бороться, бороться со сном,
а ночью барабанить пальцами, слонов считать, считать и считать,
слушать курлыканье трудных подростков, защищать-таки птичьи права. 
Время натянуто на пространство как кожа на барабан –
рассыхается, трескается под ударами – ну, а каркасу-то что…
Музыка стихла уже, а эхо случайные листья кружит.
Вот и наступило холодное время жизни в этом году. 

    ..^..




*** 

На таинственных машинах что нас будят спозаранку 
мощным рокотом моторов и масштабностью идей 
мы не сможем прокатиться в край портфелей и костюмов 
там где рдеют под софитом и кричат процесс пошёл
На общественном собраньи где решаются вопросы 
и даются наставленья как нам выжить и зачем
наши голоса в тумане отражаются от стульев
и проходят сквозь решётку на чердак или в подвал
На далёком полустанке где медведь-шатун шатаясь 
своей лапой стопудовой мёд из ульев достаёт 
наши сладкие конфеты не надкушены на ёлке 
что опять в ночи сверкает здравствуй что ли новый год
На обёрточной бумаге от подарков новогодних
на размеченном участке между этим днём и тем 
где заря свободно сходит вот на этой остановке
ото сна воспрянув что ли пишем наши имена 

    ..^..




Если бы я... (Весенняя народная песня, в переводе) 


Если бы я был зелёным крокодилом,
то я бы залез на верхушку одинокого дерева,
и жил бы там, прикрывясь листочками, -
называется маскировка .....>(припев)
Я раскачивался бы на ветках как рыба в воде
и смотрел бы мимо проходящих внизу,
и какая бы мне была разница, кто из них более лыс,
и где противоборство их политических взглядов.
Когда нежно кладут руку, ну, допустим, на плечо,
то это - даже на дереве, даже тому,
кого из-за ошибок Дарвина и других классификаторов 
ошибочно считают хладнокровными,
даже крокодилу... Да, о чём говорить,
называется маскировка .....>(припев)
И ветер бы ласково трепал мой хвост,
и никто бы меня не видел, 
ведь всем известно, как непросто обнаружить 
замаскированного на дереве крокодила,- .....>(припев)
никто, кроме разносчиков китайского ресторана.
Они бы приносили мне на палочках свою еду,
и поднимали бы её по верёвочной лестнице,
и благодарили бы за напрасные чаевые,
напрасные, потому что в дешёвых китайских ресторанчиках
еда - это такая гадость,
но ещё меньшее зло, чем большинство других
на земле.
И меня бы искали агенты по трудоустройству, папарацци,
свойственники, трубач из парка и ещё не скажу кто,
но не находили бы и лили крокодиловые слёзы,
если бы я был зелёным крокодилом
на дереве,
назывется маскировка, .....>(припев)
до первых осенних листьев. 

    ..^..




*** 

Ни транзитным пассажиром полусонного трамвая,
ни в последнем полуночном гастрономе за углом,
ни размеренной походкой между кухней и гостиной,
ни на марше за Cвободу – от себя не убежишь.
Всё равно себя догонишь, как Муму достал Герасим
по приказу злой старухи. Спился дедушка Мазай:
некому тебя погладить по ушам, от нервов мокрым,
если сам с собой воюешь, зло прищурив левый глаз.
Счастья нет - покой. И воя как собака Баскервилей
на болоте, засосавшем всех муму, не только нас,
вдруг поймёшь, что если нежно правый глаз закроешь тоже,
то тогда собьёшься с толку, упустив себя в толпе. 

    ..^..




*** 

Офис ли это, квартира? 
Тихо стою у дверей
с контурной картою мира. 
Хочется финского дыра. 
- Здравствуйте, доктор Шапиро. 
(просится рифма "еврей")
- Доктор, хромаю ногами,
лысина буйно растёт, 
мысли - кусками, кругами...
Вы бы меня поругали,
что ли, взмахнули руками, 
шире, - скaзали бы - рот, 
сыру, - сказали б - поменьше, 
жирность из сыра - взашей.
Музыку, карты и женщин,
корень живительный - жень-шень, 
или, точнее, женьшень,
всё это вкупе примите,
или, точнее, в купе...
В свете неяcных событий
мир - будто контурный - нитью, 
доктор Шапиро, свяжите... 
(рифмы теряется нить) 

    ..^..




*** 

Голубь лапой у порога 
давит в землю червяка.
Широка идёт дорога.
Даль пустынна, цель близка.
Дама в ярко-красных брюках
вяло смотрит на пейзаж.
Счастье – это тоже мука, 
без резинки карандаш.
Ветер носит объявленья, 
в них рисунок головы 
и про чудное мгновенье. 
Парикмaхер, это вы? 
Красный негр претенциозный 
посылает поцелуй 
даме чёрной, одиозной. 
Он серъёзный. Он буржуй. 
У него четыре дома, 
разногласия с женой. 
Эта ж дама – незнакома:
что за радость, Боже мой. 
Что за продавец рекламы 
по-арабски – эйн, цвей, дрей –
шепчет, взгляд свой вперив прямо
в червяков и голубей. 
Что за жизнь в такое утро? 
Улица, фонарь, букварь, 
мама, рама, камасутра, 
парикмахер, киноварь. 

    ..^..




*** 

Когда вокруг такие страсти и политические вести, 
своё лицо медвежьей пастью откроешь утром с краном вместе –
оттуда рёв, вода, шипенье, а в зеркале - чужие лица. 
Будь вторник или воскресенье – пора пришла, ты должен бриться.
Пора пришла, и всё проходит. Превозмогая сон и леность,
ты в ванной при любой погоде – как папа Карло вдруг в полено 
топор вонзает одинокий – так лезвием опасной бритвы 
ты должен след, пусть неглубокий, оставить на лице под ритмы 
соседской музыки и танцев. Ах, шуры-муры-буратино, 
o, как бы я любил китайцев, о, как бы я дружил с латинос, 
когда б они в далёком доме, а не в моём, за тонкой стенкой, 
стучали б топором в истоме и баловались леткой-енькой. 
У женщин – ПМС, свекрови, уборка – цепкая, как гризли, 
мужчина - бреется до крови и думает о смысле жизни 

    ..^..




*** 

Проставляя дебет и кредит в смете,
посылая мяч к небесам футбольным,
понимаешь вдруг, что живёшь на свете -
так уж получается: смешно и больно,
хорошо ли, плохо - вдох-вдох-вдох - не выход,
раз-два-три - и в дамках, оглянулся - счастье,
потянулся - мимо, закричал - но тихо.
Покупаешь ты рыбу ли, мелкий частик,
или для салата огурцы из бочки,
получаю ли я из прачечной брюки,
мы с тобой всё равно часть одной цепочки,
знаки формул тех же и молчанья звуки.
Понимая отличья яблок и апельсинов,
видишь сходство движений со случайным прохожим.
Вот такие огурцы продают в магазинах.
Жизнь берёт своё, но и наше тоже.
Я раскрою книгу, ты из дома выйдешь,
я поставлю чайник - и мороз по коже,
я тебя не слышу, ты меня не видишь.
Тебе сон приснился, но и мне - такой же. 

    ..^..




*** 

Проснулся. Жизнь не удалась.
Поел овсянку. Не сложилась.
В душе потёмки, в кухне грязь.
Не удалась. Скажи на милость,
зачем на жимолость, кривясь,
ворона грузно опустилась?
В окне не видно темноты.
Шарф. Варежки на батарее.
Малы. Далёкие черты
милы, но гаснут тем скорее,
чем медленнее дышишь ты.
Не удалась. Ворона реет
как Буревестник над седой
равниною. Собака лает,
ранимая. Привет, я свой.
Привет, ты тоже ведь живая.
Проснулся. Счастье, Боже мой.
Не удалась. Не понимает. 

    ..^..




*** 

Проснулся. На завтрак – каша.
(Похоже на Щербакова).
Как Бродский, надел гамаши.
“Не ваши”, - сказал знакомый.
Не ваш, но… не важно – стенка.
Хоть лесом иду. хоть пашней… 
Шаг в сторону – Евтушенко
стреляет из фактов вчерашних.
Ах, сколько столов, где шорох
перьев – с табличкой столовской
“занято”. “ Вы – как Шолом-
Алейхем, но только плоский”.
“А тут вот – ну, в точности Быков:
с такой же улыбкой нежной”.
Своя рука – не владыка,
чужую несёт одежду.
Написан не только Вертер – 
живёт в интернете Паркер.
Буквы любые – хоть qwerty -
похожи на чьи-то помарки.
Да, критики – словно дети,
притащат в сетях аналог,
уже не пою в клозете,
а чищу зубные каналы.
Ведь мне oстаётся что –
мячик, река…
Барто? 

    ..^..




*** 

У меня в кармане завёлся гвоздь.
Он холодный и острый, его не трожь.
Он лежит на боку, словно пьяный гость,
только бьёт молотком его нервная дрожь.
А ведь я-то хотел его в дверь забить,
чтоб повесить потом на него пальто,
маринованный груздь коньяком запить.
Но опять в эту дверь не зашёл никто.
Гвоздь, незваный гость, будто в горле кость -
хоть татарину даже в кузов - пусть.
Груздь да груздь кругом, а железа горсть
у меня в кармане назвалась - грусть. 

    ..^..




*** 

Ночь. Ветер шелестит газетами,
и всё, и кошки за окном
кричат, и пудель у соседа ли
скулит? и всё, и тихим сном
летает в тишине раздавленной
чужая муха впопыхах -
и всё - на сыр спускаясь плавленный,
забытый на столе, и бах
за стенкой у соседки рыженькой -
стреляют? музыка? и всё? -
и снег скрипит, будто под лыжами,
и ветер, муха, колесо,
и белка, и свисток, и будет ли,
и всё, и хватит, тормоза
скрипят, скулит - не знаю - пудель ли?
и всё, лежать, закрыв глаза,
и всё 

    ..^..




*** 

Порог. Японский ресторан. 
Здесь иероглифы и суши, 
и рок ли в том, что свет потушен, 
а диктор говорит о Буше:
“Тарам-парам”?
Порок ли в той, кто в кимоно 
идёт походкою усталой 
за водкой? Посмотри, чтo стало,
а если вспомнишь – всё пропало, 
но всё равно.
“Один сегодня?”. “Да, один” 
(Меня вопросы ли страшили?)
”Давай скорей сюда сушими”. 
“Ах, я забыла ваше имя, 
мой господин”.
И инь, японская душой, 
несёт мне соус терияки 
(чтоб я не вёл потерям всяким 
счёт - инь как няня: “Люди – бяки”) 
и суп с лапшой.
Не рок - парок. Устал, продрoг ли – 
здесь диктор, старый мой приятель, 
официантка, что в халате,
что в кимоно, и – непонятен – 
здесь иероглиф. 

    ..^..




*** 

Поздний ветер, исчезнув в морщинах реки,
оставляет свой город в тишине и печали,
и в разношенных тапках ползут старики
за таблеткой от кашля, что поможет едва ли,
но должна ведь помочь. Эта ночь без числа
вновь прошла как прошла жизнь, стоявшая насмерть, -
этой ночью ни крика, ни скрипа весла.
Не сегодня, Харон, не сейчас. Просто насморк,
пустяки. Будто чудо, себе вопреки
начинается день - тень ушедшего ветра,
освещается утренний берег реки.
Там бегущие люди в кроссовках и гетрах
в сантиметрах от края, в начале пути,
и с него не сойти, пустоту выбирая,
где ни ада, ни рая, лишь ветер гудит,
неизбежно в морщинах реки исчезая. 


    ..^..