1.
Степь широкая вниз да по Дону, разлилась, заросла ковылём, небо кривится тучами сонно, ангел светлый играет с огнём, чьи-то души неспешно шагают босиком по осколкам миров, по дорогам забытого рая, под лихой перестук топоров, в белоснежных и рваных рубахах, а в глазах - расплескалась тоска, слишком весело было на плахах, слишком радостно нынче в зека, слишком долго петляла дорога, а куда заведёт - угадай, всё бежали, надеялись - к Богу, а дошли - там сидит вертухай... Шили дело бродяге-пророку, сшили крепко - всего года три, да не вышло ни ладу, ни проку - он возьми да и сдуру помри...

2.

Задача непонятна, но проста -
с восхода к ночи
путь не будет длинным
и стойкость оловянного Христа
закончится мигренью или сплином,
у фарисеев морщатся умы
в преддверии обыденного бреда
и станет благовестом от соседа
евангелие версии Фомы
разлитое в стаканы.
Как всегда
глоток иллюзий всё венчает ночью -
закончен день второй. Идёт среда
без слов.
Пустопорожним многоточьем.
И падший ангел нюхает рукав,
сложив в углу потрёпанные крылья,
в его глазах -
бессмысленность усилья
найти себе покой в настоях трав.
Вопрос квартирный круче, чем вопрос
свободы веры
или недоверья,
очередной непризнанный Христос
из храма вышел,
громко хлопнув дверью,
считает ночь размеренно до ста,
а дальше -
новый круг и лишь под утро
на чердаке бездомный Шарипутра
ученью самозваного Христа
внимает восхищённо и пылят
дороги до Голгофы.
Режиссёры
вполне довольны, мается Пилат,
рифмуя окончанье приговора.
Шеренги бесконечных Каиаф
затмили блеском
римские квадриги,
на площади сжигают чьи-то книги,
за ересь аморальную тех глав,
где о любви всеобщей будет речь,
но не сейчас.
Значительно позднее.
Когда
"не мир принёс я вам, но меч" -
начнёт звучать эпохой Водолея,
когда судьба нательного креста -
повиснуть золотой
пудовой гирей,
опять проблемы быта много шире
распятия
какого-то Христа.

Закончив древнерусскую тоску
традицией распития рассола,
день новый сочно
лупит по виску
мигренью
и идёт на грани фола
весна -
заплесневевший анекдот,
везде непринуждённость камасутры -
евангелие завтрашнего утра,
которое
давно никто не ждёт.

3.
С трёх сторон мир спокоен и светел, а с четвёртой - как ночью темно, ворон чёрный к покойнику метил, промахнулся ко мне на окно, будет стёкла царапать когтями, что-то хрипло кричать про беду, бодхисатвы, архаты и свами, я обратно сюда не приду, дождь стучит в подоконники гулко, да зима с каждым годом длинней, злые вороны вдоль переулков расклевали огни фонарей, и становится хуже погода - карта к карте, да только всё блеф, а за правым плечом - Квазимодо, а за левым - красавец туз треф, начинается, из дому выйти, степь - до самой, до Лысой Горы, прошлых жизней порвать бы мне нити - чтобы выйти из этой игры...

Что ни скажет - всё не то и всё не так,
что ни сделает -
всё вечно набекрень,
да какой тут спрос, один ответ -
дурак,
нет покоя ненормальному весь день.
Ходит по миру - удачи ни на грамм,
вкруг да около -
уже который год,
что-то ищет, а чего - не знает сам,
что-то ищет,
да никак вот не найдёт.
Жизнь впустую, но неймётся дураку,
то запьёт, то свечи палит у икон,
что-то мелет про доставшую тоску,
да про крылья
и какой-то детский сон.

Надо спать -
давно пора, а он не лёг,
от бессонницы заныла голова,
догорает в жаркой лампе мотылёк
и бегут на лист случайные слова,
время щёлкает осечкой
в сотый раз -
должен быть контрольный в голову.
В упор.
Жить нельзя одним подбором странных фраз,
а дурак живёт,
мозгам наперекор.
Сорок лет, а всё опять не как у всех,
хоть шаром кати,
по жизни - пустота,
одиночество - единственный успех,
как ступенька вверх, хрустального моста
что сияет - только блеском ледяным,
шаг неверный - и
на тысячу кусков...
На повторе -
крепкий чай, табачный дым,
на повестке -
образ жизни дураков.

Что не скажет - всё не то, всё невпопад,
что ни сделает -
всё будет вкривь да вкось,
сорок лет - одни прорехи без заплат,
сорок лет без толку,
хоть возьми да брось.

Засиделась в девках смерть,
с ума сойти -
в светлой горнице одной скучать темно,
нарядилась -
не торчать же взаперти,
чёрной дамой пик упала на сукно,
и удача задружила с дураком,
повезло, чего греха таить,
опять,

да вошла к нему
незваной гостьей в дом -
и с тех пор его в округе не видать.

1.

Дотронуться до зеркала рукой
и где-то там,
за слоем амальгамы -
беззвучный клофилиновый покой,
в театре - и комедии и драмы -
без страсти,
без надежды,
без стыда,
в отрывке старой глупой киноленты
гранитные ветшают постаменты,
кирпичные пустеют города.
Всего одно мгновение назад,
всего одно мгновение...
Погостом
стал расцветавший полурайский сад,
погубленный чумной болезнью роста.
Твой остров среди сотен островов,
где память
на чужой лежит кровати
под опиумной вывескою "хватит",
на перекрёстках призрачных миров,
в которых как и здесь -
круговорот,
обыденность, запаянная в раму.

Всё было.
Всё проходит.
Всё пройдёт.

Под тонким слоем
пыльной амальгамы.

2.

...Мчится по небу карета, а в карете мёртвый Бог, рядом дремлет с сигаретой, неприглядный бандерлог, пригорюнился, скучая - жизнь земная нелегка, потеплеет скоро, в мае, извращенец гнусный Ка будет ползать по округе, будет лопать обезьян, плохо змею без подруги - никогда никем незван, обозлиться тут несложно, да тем более - весна... Входит в город осторожно Кали-Мать, богиня сна, не того, что на полночи, а того, что навсегда, в окна смотрит и хохочет дождь-шутник, бежит вода по извилинам и нервам - отмывает до седин, я записывался первым в очередь на кокаин для отставших в этой гонке за каретою твоей, где уроды и подонки закадычнее друзей, где кричит, в тоске усталой, на гулящих Маргарит возле Южного Вокзала полусонная Лилит...

3.

Дотронуться до зеркала рукой,
почувствовать холодную границу
и осознать -
всё это только снится
тому, кто в зазеркалье над рекой
развёл костёр
и ночью смотрит вверх,
на россыпь звёзд от края до окраин,
не ведает и он, что только смех
мы вызываем.
Вот и Ванька Каин
прицелился из зала сквозь лорнет,
укутанный туманом сигареты,
в программе -
цепь комических куплетов,
пародия на мир голодных прет,
бессмысленность надежды на слова -
всё сказано задолго до прихода
тебя.
Меня.
И тех, чья голова
болит перед началом непогоды.
Кому судьба -
невыразимость сна,
и в эту ночь, что длится без начала

следить за тем
как в озеро упала
ещё одна звезда.
Ещё одна...

4.

...Мчится по небу карета, на запятках мелкий бес, слух прошёл в начале лета - старый Бог опять воскрес, с новым Богом - непонятки, будут те ещё деньки, мы б играли с ними в прятки, да в лесу одни пеньки. Возле каждого - ограда, как положено - с крестом, зайцев всем из шоколада роздал нынче управдом, поиграл нам на ситаре, да заехал по зубам - вот ужо приедет барин, вспомнит недоимки вам... Только нет у нас причины тосковать - растаял лёд, вниз по Волге мертвечина к морю синему плывёт, ходят-бродят вдоль по речке бурлаки и всякий люд, на ладонях держат свечки, да акафисты поют...

5.

...и снова оцарапал чей-то взгляд,
когда в случайно встреченном прохожем
узнаешь друга, лет тому назад
ушедшего.
Всегда одно и то же -
в толпе догнать, хватая за рукав,
и обернётся...
нет - опять ошибка.
Отделаться неловкою улыбкой...
Отделаться...
И только запах трав
всё резче и звучат колокола
с весны к весне - всё громче возле храма,

с той стороны зеркального стекла

в безмолвии,
за слоем амальгамы...







"...Наконец, случайные ады могут находиться над или под землей в не определенных точно местах. Там нет строго определенного вида страдания или времени пребывания, но попадают туда только для того, чтобы страдать. Преты (духи), имеющие внешние препятствия в том, что около них не найдешь и капли воды за двенадцать лет, страдают оттого, что вынуждены есть только сухую пищу. Те, кто имеют внутренние препятствия, со ртами не больше игольного ушка, глазами узкими, как конский волос, руками и ногами как стебельки травы и желудками большими, как горы, и таким образом не способные искать еду и питье, испытывают страдания от того, что не могут ничего положить в свои рты и глотки. И есть те, у которых препятствия приходят во время еды и питья: пища и жидкость становятся грязью и расплавленным металлом. Внутри прет с особенно тяжелой кармой живут и едят их тела много других прет, и каждая мать там рожает пятьсот голодных детей и т.д. Непрерывно подверженные страданиям от ссор, захватов, жары, холода, голода и жажды, они живут до пятисот лет, а один день там равен одному месяцу у людей..."
(Калу Ринпоче)

Медленно вязнет на окнах восход,
мелким дождём,
моросящим,
утро в асфальтный впечатано лёд
в очередном настоящем,
между вчерашним и завтрашним - миг,
памяти смутной граница,
не торопясь
в город входит старик
тот, что к рассвету мне снится.
В ветхом плаще.
Борода словно снег,
с древней как вечность клюкою,
дух неприкаянный ли, человек,
молча зовёт за собою
выйти из дома,
но... пусто вокруг -
ворон орёт на заборе
хрипло о стены полощется звук,
с эхом печальным повздорив.

Десять минут - бесконечность.
Вдали
минуло время веками,
плесенью двери в подъезд обросли,
мягко шуршит под ногами
пыльный ковёр
из засохшей травы,
запах могил из подвала,
город исчез
и дома в нём мертвы,
объединился с финалом
хрупкой реальности
странный пролог -
пауза в завтрашнем мире...

Щёлкнул давно заржавевший замок
и в незнакомой квартире
в лампе разбитой
зажёгся огонь,
в угол попрятались тени,
линия жизни легла на ладонь
с линией смерти сплетеньем,
и в результате -
прямая черта,
трижды зачёркнута светом -
восьмиконечного контур креста
сумрачным волчьим билетом
в новый восход.
И лежит на окне
день, словно в трансе, недвижим.
Тонет, сгорая на илистом дне,
всплесками -
жёлтым и рыжим,
тусклый негреющий солнечный лик,
льётся свет в город рекою...

...Из ниоткуда вошёл в дом старик,
смотрит глаза мне с тоскою.

...Сон между снами,
а дальше - провал,
память бесформенной ватой...

...объединился с началом финал.
Я это.
Только когда-то.

1.

Государыня-река, скалы да овраги,
ночью леших голоса,
скоморохи днём,
то ли душу рвать строкой над листом бумаги,
то ли бросить - да гори
всё оно огнём...

Ладил мастер, золотил купола для храма,
выметали из избы
перед Пасхой сор,
как на всенощную шли во боярах хамы -
встал на месте куполов
постоялый двор.


2.

Где-то там, за лесом дальним, за хрустальною рекою, светит холодно-печально город вечного покоя, как алмаз лежит на блюде золотистого восхода. Всё, что было, всё, что будет, переменчивость погоды, переменчивость традиций и устойчивость безумий, то, что явь и то, что снится... всё сосчитано и в сумме - ничего. На каждый пряник по кнуту. Весы застыли. А несчастный пыльный странник всё отсчитывает мили, и надеется на чудо, ищет светлую обитель, где его приветит Будда, Магомет или Спаситель, и, дойдя до стен устало, и любуясь куполами, вдруг поймёт - здесь лишь начало, цель - за дальними горами, где-то там, за лесом чёрным - семь смертей, жара и холод, быть то ангелом, то чёртом, а в конце найти свой город и, впитав его глазами, осознать в немом бессилье - бесконечность под ногами.
Пыль да камни...
Вёрсты...
Мили...


3.

Государыня-река, дальний путь в тумане,
отольётся ль в серебро
горькая беда,
быть юродивым - бродить без гроша в кармане,
а податься в мудрецы -
сдохнуть от стыда.

Тихо в Царствии Отца, званых слишком мало,
измельчал народ совсем -
выбор небогат,
повелось в Великий Пост - склоки да скандалы,
одинаковы давно
светлый рай и ад.


4.

Где-то там, за лесом поле, выжигает солнце силы, на рубахе грязной солью жизнь у смерти проступила, отпечатан в роговице, изменившей цвет на серый, след души, что взмыла птицей, за растаявшею верой, за чертой корявых истин, в полусне бредовой яви ветер кармы гонит листья и скрипит чуть слышно гравий по дорожке прямо к дому, что стоит плющом увитый, где до странности знакомо слышен голос Маргариты, где - что было, то сгорело, и пойдут столетья сонно - то заглянет Азазелло, то заедет Абадонна. К дому ближе - и яснее, и тревожней радость встречи... Пустота... И небо рдеет от заката. Лезет вечер между скалами и мажет, как плохой художник кистью, небо угольною сажей. Ветер кармы гонит листья... И мелькнула ночь. Пропала. Снова дом в конце дороги...
Ближе... ближе и... сначала...
Мне бы яду...
Боги... Боги...


5.

Государыня-река, долгая дорога,
путь вдоль сонных берегов -
предопределён,
от сумы рукой подать нищим до острога,
а из княжеских палат -
к Богу на поклон.

Ладил мастер купола, не жалея злата,
колокольный перезвон
славил божий свет,
а у двери серафим смотрит виновато,

только смотрит
и молчит -

никого
здесь
нет.

Семь тысяч вёрст тому назад
зима никак не бросит шутки,
притих,
задумавшись, сенат –
снега повсюду.
Зябко.
Жутко.
Фундаментальный кончен труд,
вердикт выносится к народу –
отныне Римом правит Брут,
а Цезарь ведает погодой.
С ножом в груди –
какой прогноз...
Мятеж в провинциях и смута,
летят составы под откос –
там партизанят лилипуты,
мстя за поруганную честь
сдуревшим с водки
Гулливером,
и, освятив молебном месть,
в поход
за истинную веру
из катакомб выходит люд,
но всё закончится развратом –
опять субсидии пропьют,
а Сатану объявят братом,
и, заготовив впрок запас
шайтан-воды,
уйдут к востоку –
курить волшебный ганджубас,
свои грехи смывать в потоках
желто-коричневой реки
текущей
через Лхасу в Дели,
подались снова в рыбаки
Андрей и Пётр -
вокруг метели,
кого спасать, кого ловить.. -
над Иудеей центр циклона,
порвала Ариадна нить
и в лабиринте
иступлённо
кричит в мобильник Одиссей -
развод оформив,
Пенелопа,
забрав наличность и детей,
сбежала к деверю в Европу...

Семь тысяч лет –
одна земля,
семь тысяч раз одно и то же,
зажат в багете февраля
как у Прокруста в жёстком ложе,
едва родившись,
робкий март
с больными белыми глазами,
и из колоды сальных карт
швыряет снежными тузами
глумливый шулер –
демон льда,
под вой воинственного ветра,
где интенсивность – холода,
а протяжённость – километры,
где каждый час идёт за сто,
где мир смешон,
но не до смеха...
И я,
как клоун шапито,
остался здесь,

а цирк –
уехал.

Когда поймёшь в который раз,
что время начато сначала,
что под десяток
тусклых фраз
мир догорает вполнакала,
и вмёрзли в сумерки дома,
стекает вечер липким смогом,
и обнаглевшая зима
стоит над городом.
Дорога –
союз молчания с тоской,
гнездо химеры и архата,
в него напиток колдовской
струит луна и блещут латы -
опять собрался Дон-Кихот
в последний бой.
Не зная срама,
неверный Санчо пятый год
терзает чётки «Харе Рамой»,
поёт, и веря в чудеса,
читает Свами Прабхупада,
и слышит чьи-то голоса,
там,
где чуть выше снегопада,
под тёмным куполом небес –
висит канат
от жизни к смерти,
и по нему гуляет бес,
как метку чёрную в конверте,
зажав в руке письмо о том,
что Бог подался на гастроли
в иное время. В этот дом
завезены другие роли
и роздан текст.
Назначен срок
для репетиций и премьеры,
у Чёрной Речки взвёл курок
Дантес,
и будет свежей серой
курить волшебный фимиам
над убиенным.
Мизансценой -
за милых и изящных дам
пьют политуру манекены.
И отражает гладь зеркал
в тяжёлых рамах красной меди
как спьяну в покер проиграл
король Артур
лакеям леди.
Седьмые сутки длится век
со дня пришествия Христова
и засыпает белый снег
полуразбитые остовы
флотилий
из ушедших дней,
увязших в иле непогоды,
на мачтах старых кораблей
флаг адмирала Квазимодо
всё так же реет.
А собор
наполнен толпами людскими,
сегодня праздник и топор
на плахе вырезает имя
того,
кто вышел из рядов
под тихий перезвон ситара,
пропев как мантру пару слов,
на тему тщетности сансары,
о бесконечности дорог,
что замкнуты круговоротом –
пролог,
финал
и эпилог.

На колеснице шестисотой
въезжает время – странный миф,
рычаг,
без вёдер коромысло...
Неразрешимый логогриф.

Театр теней.
Спектакль без смысла.

Весело ли пляшется
ночью душам в пламени,
там, где свечи плавятся в замках из песка,
ангелом-хранителем вышита на знамени
верная попутчица –
светлая тоска,
золотая лестница в небо упирается,
а ступени вылиты чистым серебром,
что ж ты так уродлива,
жизнь моя –
красавица?
Всё, что не напишется – вечно не о том.
Весело ли маяться,
всё вокруг да около,
ставил церковь славную, всем чертям назло,
только вот
не можется
взмыть за тучи соколом,
я взлетел бы вороном, да сломал крыло.
Может и молился бы,
свой удел выпрашивал,
только ночь кончается – до рассвета час,
и не отличается
«завтра» от «вчерашнего»,
смотрит неприветливо незнакомый Спас.

Зелье приворотное в мир земной подмешано,
то ли снова сглазили,
то ли ворожба –
ехали да топали - конные и пешие,
но в начало вывела
смутная судьба.